Текст книги "Первый толчок"

Автор книги: Сабир Азери

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Недавно в правлении она слышала, как успокаивал Осман мать Солтана:

– На фронте всякое бывает, поверьте. Может, на переформировку отправили, в другую часть попал, а может, его часть на другое направление бросили», Пока почта разберется. А случается, и писать некогда: из боя в бой! С председателем я договорился: завтра вам дров привезу. Не брошу вас! Солтан другом мне был…

Сенем вздрогнула: почему «был»?

Тогда она не стала ни о чем спрашивать Османа, но теперь не выдержала: —

– Почему ты про Солтана сказал: «был мне другом»? Ты что–нибудь знаешь? Его убили? Убили?

Она смотрела на него так, словно он был во всем виноват: и в тяжелой ее усталости, и в болезни матери, и даже в том, что от Солтана нет писем.

Осман ответил не сразу. Неловко припадая на больную ногу, он подбросил в очаг еще десяток–другой сухих стеблей, приласкал подползшего к нему пса. Как ни была встревожена и опустошена Сенем, она невбльно отметила: прежде пес так ластился только к Солтану, Османа не признавал. Наверное, подкармливает его Осман.

Если бы Сенем услышала: «Да, убит твой Солтан!», она все равно не поверила бы„Сказала бы с презрением: «Видно, и впрямь, был тебе другом Солтан!»

Но он, помолчав и словно бы решив за это время трудную для себя задачу, ответил:

– Как думал, так и говорил. Ничего о нем не знаю. Нет его здесь, потому так сказал: «был…»

Она перевела дух. Не то попросила, не то потребовала:

– Не ходи к нам, Осман! Не надо! Ты же знаешь, я Солтана жду! Вон сколько девушек кругом. Женись.

– Мне никто не нужен, кроме тебя, – ^: глухо сказал Осман.

Чайник закипел, захлопав крышкой. Сенем сняла его с огня и понесла в дом.

Гребешок света в лампе стал совсем крохотным, выхватывал из полумрака лишь край стола. Девушка торопливо наполнила ковшик, подала матери. С жадностью выпив обжигающую жидкость, Телли Арвад попросила вновь наполнить его. Только после третьего ковшика жажда ее уменьшилась, она откинулась на подушки и прошептала:

– Кто приходил, доченька? Осман?

Сенем промолчала.

– Почему не ужинаешь? Возьми в кясе…

Лампа погасла. Сенем ощупью нашла под зеркалом кясу, открыла. Запах мяса и душистого свежего хлеба ударил в ноздри: даже голова закружилась.

– Опять скажешь: люди принесли? – спросила она хмуро.

– А кто же? Сестра Османа. От чистого сердца дают. От себя отрывают…

«Подкармливает, – подумала Сенем с неприязнью, вновь вспыхнувшей в ней. – Как нашего пса… Чтобы приползла к нему…»

Вытащив из кясы мясо и хлеб, она направилась к двери, решив отдать их собаке, но, не сделав и двух шагов, со стоном вонзила зубы в лепешку, солоноватую и мокрую от слез, которые текли по ее щекам.

А мать все говорила и говорила, не замечая в темноте слез дочери:

– Родная моя, Осман – хороший человек. Добрый, хозяйственный. Будешь за ним жить – горя не знать… Солтана ждешь? Где он, твой Солтан? Был бы жив – написал. Все говорят: убили его!

– Мама, не мучай меня! – вскрикнула Сенем.

– Разве я тебя мучаю? Сама себя терзаешь. Посмотрись в зеркало: на кого похожа стала? Войне проклятой конца не видно, пусть даже вернется Солтан, к тому времени старухой будешь… Ты – моя кровиночка, мне ведь ничего не надо уже, о тебе думаю…

Так и забылась Сенем в тяжелом сне под причитания матери.

Проснулась она, когда солнце вовсю гуляло по дому. «Проспала, – в страхе подумала она. – Что теперь Гафароглы скажет! Почему мама не разбудила?»

Телли Арвад на топчане не было. Сенем выбежала из дома и вскрикнула: мать лежала навзничь возле очага с неловко подвернутой рукой; в другой руке у нее были зажаты стебли хлопчатника, которые она так и не донесла до печи.

С громким плачем Сенем бросилась на землю, возле матери.

– Мамочка, не умирай! – кричала она в ужасе: – Я все сделаю, как ты хочешь, только не умирай!

На шум сбежались соседи. Тетушка Сакина командовала: «Воды несите, скорее…» Принесли воды, стали брызгать на лицо матери. Сенем, как в бреду, повторяла одно и то же: «Я виновата, из–за меня…»

Наконец Телли Арвад пришла в себя. Ей помогли вернуться в дом. До самого вечера Сенем ни на минуту не оставляла мать одну: то и дело поправляла ей постель, согревала чай или просто держала ее за руку, как бы стараясь влить в слабеющее тело свои силы. Что–то надломилось в душе у девушки. Стоило ей вспомнить помертвевшее лицо матери, лежащей в беспамятстве возле очага, как ее охватывало отчаянье. Она понимала, что долго сопротивляться не сможет.

Так и случилось через несколько дней.

Причитания матери Сенем услышала, еще не переступив порога дома. Мать стояла полураздетая, повиснув на ручке двери:

– Дождалась, доченька! Отказался от тебя Осман! На другой женится!

Мать вцепилась пальцами в волосы, стала раскачиваться и оседать на пол – лохматая, седая, жалкая и страшная в своей беспомощности и озлобленности.

– Пусть женится, – тихо сказала Сенем.

– Убила! – закричала мать, выпрямляясь и отталкивая ее. – Люди, приходите смотреть на убийцу!

Пошатываясь, она побрела по двору к калитке, продолжая кричать, словно обезумев. Сенем бросилась за ней, загородила дорогу, сказала задыхаясь:

– Не надо, мамочка, не надо! Я согласна,„Пусть этот собачий сын меня забирает.

Рыдая, она бросилась в дом.

…Телли Арвад после этого прожила еще много лет так, что Сенем порой думала: не разыграла ли мать в тот день нехитрый спектакль, чтобы выдать дочь замуж?

* * *

Уже второй раз за этот вечер Алыш спрашивал:

– Па! А почему мама не идет?

Осман отвечал спокойно, чтобы не волновать зря сына:

– Что, ты ее не знаешь? Пока все сено не сгребет – не жди.

Но он и сам беспокоился: Сенем никогда так не припозднилась.

Ах, Алыш, Алыш! Старики говорили: «Сын послан Осману самим аллахом в награду за доброту». Если бы Осман верил в бога, он сказал бы иначе: «В награду за многолетнюю, терпеливую веру в чудо». Чудом и было рождение Алыша.

Осман стал ждать его со дня свадьбы. Впрочем, тогда рождение сына не казалось чудом. Он даже прикидывал: не пора ли начинать мастерить люльку? И гости на свадьбе поднимали стаканы все больше за детей Османа и Сенем. Свадьба была скромная – на всех гостей один десятилитровый бочонок вина, подарок Гафароглы. В самом начале войны закопал он этот бочонок, поклявшись, что выпьет его в День Победы, но узнал, что у Османа нет вина в доме, не удержался, выкопал. А на свадьбе сказал: «Придет победа – и без вина будет. Веселье! Свадьба – тоже победа! Жизнь победила, дети пойдут, теперь нам много детей надо, чтобы восполнить наш род!»

И, сказав так, Гафароглы, за три года не выпивший и стакана вина и поэтому сразу же захмелевший, вышел из–за стола, вытащил из–за пояса плетку с рукояткой, выточенной из ножки косули, и, обращаясь к гостям, закричал, как прежде, до войны, когда был тамадой на свадьбах: «А ну, парни, чего стоите?» Прежде парни только этого и ждали: выходили в круг, начинали танец, а Гафароглы, размахивая плеткой, словно бы_ч подгонял их: – быстрей, быстрей! Иногда плетка и впрямь задевала кого–нибудь из парней. Тот молчал, за него вскрикивала одна из девушек, стоявших поодаль. И сразу всем становилось ясно: вот они, жених и невеста на новой и скорой свадьбе!

Теперь, вытащив из–за пояса плеть, Гафароглы мгновенно протрезвел. В круге кроме него стоял Осман, колчерукий с детства Наджаф, да еще трое инвалидов, вернувшихся с войны… Девушки выталкивали в круг школьников – мальчиков, но те жались к матерям.

– Ну что ж, Сенем! – сказал тогда Гафароглы, стараясь шуткой скрыть смущение. – На тебя вся надежда. Рожай побольше!

Однако день шел за днем, месяц за месяцем, а Сенем все не тяжелела. Каждый вечер, ложась в постель, Осман спрашивал осторожно: «Нет?» И Сенем виновато отвечала: «Нет».

Кончилась война. Вернулся Солтан, пролежавший в госпитале, полгода после тяжелой контузии, и вновь уехал – исчез, как будто его и не было; вернулись другие фронтовики, свадьбы нет–нет, да– шумели теперь в Гарагоюнлу, а там и младшенькие подросли, заженихались, заневестились. И уже протянулись кое–где за домами веревки с пеленками, закачались колыбели… А Сенем все так же виновато отвечала по вечерам на вопрос Османа: «Нет»…

Дом без детей мертв. Осман стал хмурым, раздражительным, хотя изо всех сил старался не сорваться, не обидеть Сенем. Разве она была виновата? Но однажды он все–таки не выдержал. Случилось это в тот день, когда тракторист Шалон. вдруг посреди бела дня появился на сельской улице, пританцовывая, вопя что–то бессвязное и потрясая гроздьями бутылок, зажатыми за горлышки в кулаках. Говорить связно от волнения он не мог, а просто стал поспешно разливать вино по стаканам всем, кто сбежался к нему. И только выпив свою долю, наконец выдохнул: «Сын! Сын у меня родился!»

До самого вечера гуляли друзья Шалона, среди них Осман, отмечая рождение первенца. Домой Осман вернулся сильно расстроенным. А Сенем в этот вечер, как нарочно, была весела и даже игрива. Напевая, она подходила к зеркалу, прихорашивалась и как–то особенно при этом поглядывала на мужа. И хотя Солтана давно уже не было в селе, странное поведение жены пробудило ревность в душе Османа. Что за беспричинная радость? Не получила ли она весть от своего первого возлюбленного? Он не переставал ревновать жену все эти годы, ие признаваясь себе в том, что ждет с таким нетерпением ребенка еще и потому, что тот окончательно привяжет к нему Сенем. Впервые, в жизни ему захотелось ударить жену. Желание это было таким сильным, что он поспешно лег в постель и отвернулся к стене, чтобы не видеть Сенем. Но она сама подошла к нему.

– Ты что такой сердитый?

– А что, я должен танцевать? – зло спросил он, не поворачиваясь.

Она погасила свет, разделась, легла рядом, провела тихонько пальцами по его спине, прошептала:

– Осман…

Ему показалось, что она всхлипывает. Он рывком повернулся, прижал голову Сенем к своей груди; ладонь его стала мокрой. Еще ничего не понимая, но уже предчувствуя небывалое, немыслимое, он вскочил с постели, дрожащими руками зажег лампу. Сенем спрятала лицо в подушку. Осман отбросил подушку на палас, спросил шепотом;.

– Да? Сенем стыдливо и счастливо кивнула…

Всю ночь он не спал. Лежал рядом с женой, но отодвинувшись от нее так, что едва не падал с кровати: боялся ненароком не только толкнуть, но даже задеть ее.

– Сына я назову именем моего отца, – шептал он. – Ладно? Тебе нравится имя Алыш?

Ей нравилось только одно имя: Солтан! Оно и сейчас звучало для нее музыкой. Но могла ли она сказать об этом мужу? Уже несколько лет они жили тихо и мирно, она даже скучала, если он уезжал куда–нибудь ненадолго. А теперь он становился не только ее мужем, но отцом будущего ребенка, И Сенем покорно подтвердила:

– Алыш – красивое имя…

… – Па! – сказал Алыш ломким: баском. – Я пойду встречу ее. Смотри, скоро совсем стемнеет.

– Хорошо, сынок, – ласково ответил Осман. – Вместе пойдем. Ботинки мои не видел?

– Я их почистил. Сейчас принесу.

Ах, Алыш, Алыш… Люди говорят: «У мальчишки один отец – Осман и две матери: Осман и Сенем!» Действительно, вся жизнь Османа – в сыне. О нем думы с утра и до вечера. Где он! Что с ним? Сыт ли? Выучил ли уроки? Не подрался ли с кем–нибудь? Воспитание – хуже не придумаешь. В селе все сначала были уверены: вырастет Алыш избалованным, испорченным. Ничего подобного! Рос мальчишка добрым и скромным. Вот тогда: то старики и сказали: «Аллах послал Осману сына…»

Алыш пошел за ботинками во двор. Через минуту раздался его удивленный и чуть встревоженный голос:

– Отец!

Осман, как был, в носках выскочил за дверь. Сын стоял посреди двора и смотрел в дальний его угол, где из–за плетня, поодаль друг от друга, выползали три черные длинные змеи.

– Отойди, Алыш! – крикнул в испуге Осман, бросаясь к нему и на ходу оглядываясь, чтобы найти какую–нибудь палку. И тут же он вздохнул с облегчением, убедившись в ошибке: из–за плетня во двор, извиваясь, останавливаясь и вновь устремляясь вперед, ползли не змеи, а струйки воды.

– Тьфу, черт! – выругался Осман. – Откуда она? Алыш выбежал со двора.

– Па! – крикнул он. – Да ее тут полно! Вода сочилась из небольшой трещины в скале, под которой стоял дом Османа, сочилась вроде бы незаметно, но уже успела натечь лужей возле плетня.

«Видно, родник в горе открылся!» – подумал Осман, В любом другом случае мысль о новом роднике была бы ему приятна: родник – это радость! Но сейчас он подумал о нем с тревогой. Затопит весь двор!

Такого никогда еще не бывало. Осман стоял в растерянности, не зная, что предпринять, как остановить ручейки, слившиеся в один поток у его ног. Замазать глиной? Законопатить? Или вбить клин в щель? Завтра придется заняться всерьез, достать цемент, забетонировать, а сейчас – времянку, чтобы не затопило за ночь.

– Сынок! – окликнул он. – Неси топор и доску из сарая.

– А как же мама? – спросил Алыш. – Не пойдем встречать?

– Не до того сейчас. Ну что с. ней случится… Видишь, что делается!

Они, принялись за работу. Осман расколол доску на клинья и стал заделывать щель. Пришлось изрядно помучиться: камень скалы крошился, трещинка становилась все шире. Наконец, изловчившись, он загнал клин так, что течь почти совсем прекратилась.

За этой работой и застала их Сенем. В иное время она была бы сильно встревожена неожиданной напастью, тем более что вид у мужа и сына мог любого привести в замешательство: оба вымокшие, грязные, всклокоченные. Но Сенем все еще находилась под впечатлением встречи с Солтаном и только спросила, когда они уже сидели за ужином:

– Что там у вас случилось?

Осман, тоже порядком намаявшийся, не поинтересовался причиной, по которой жена так задержалась, а ответил:

– Ключ в горе стал бить. Боюсь, зальет нас, У Сенем удивленно шевельнулись брови.

– Ключ? – с сомнением переспросила она. – С чего бы? Столько лет жили – не было, а тут стал бить?

– Ну и что! – встал на сторону отца Алыш. – Нам учитель Гасан объяснял недавно: землетрясение – и пожалуйста, реки и то русло меняют. Учитель Гасан все знает.

– Ничего, завтра забетонирую трещину, все будет в порядке, – успокоил Осман.

Сенем хотела что–то сказать, но промолчала. Сказать она хотела вот что. По дороге домой, проходя мимо колонки соседей, она услышала легкое журчание воды, и в лунном свете увидела свежевырытую канавку, по которой вода от вечно испорченной колонки бежала в сторону, исчезая под большим камнем, отделявшим двор Солтана от двора Касума. Скорее всего вода, просочившись по трещинам в скале, и доставила столько хлопот Осману и Алышу.

Промолчала же она потому;, что, узнав про это, муж непременно пойдет к соседям с просьбой починить колонку, а встречаться ему с Солтаном, как понимала теперь Сенем, совсем не стоило бы.

Всю ночь Осман ворочался, несколько раз выходил из дома, проверяя, не выскочили ли клинья из щели в скале, не затопило ли двор. Возвращаясь, он подходил к постели сына, заботливо поправлял сбившееся одеяло и несколько секунд стоял у изголовья, пытаясь разглядеть в темноте лицо Алыша. Он вспоминал и вновь переживал тот острый приступ страха за сына, когда увидел выползающих на него из–за плетня трех черных извивающихся змей. Алыш дышал во сне ровно, спокойно, и Осман, вздохнув, вновь укладывался спать. Ничего! Завтра он забетонирует все, даже самые мелкие щели в скале, скала станет монолитом, как была всегда, миллионы лет, и простоит столько же, защищая дом Османа – дом его предков и потомков от злых ветров, гуляющих зимой по горам. И может быть, Алыш когда–нибудь покажет своим внукам: «Смотрите! Когда я был таким, как вы, из горы вдруг потекла вода, затопляя наш дом, и мы с отцом ремонтировали скалу…» – «Как можно ремонтировать скалу?» – спросит мальчуган, похожий на Османа. «Как видишь – можно! – ответит Алыш. – Забота о своем доме начинается далеко от его порога!..»

И Сенем мучилась этой ночью, не зная, как поступить. То она представляла себе, сколько сил потратит завтра муж, чтобы заделать трещину, – пожалуй, весь день уйдет, а время нынче такое, день – год кормит. Не проще ли поправить колонку? То перед ней вставало изможденное, злое лицо Солтана, и воображение ее рисовало встречу Солтана с мужем… Нет уж, пусть лучше течет вода, пусть все затопит, но нельзя им встречаться. В конце концов, – она решила: все правильно, пусть Осман заделает скалу, колонка может опять испортиться, а тут уже на веки вечные. И пусть соседи сами разбираются со своей колонкой, ни к чему вмешиваться в их дела.

Время от времени она подносила руку к груди, ощущая там непривычную пустоту. Не было бус, которые за тридцать лет стали как бы частью ее самой. Но, странно, Сенем испытывала облегчение, не чувствуя под пальцами привычных стеклянных кругляшек. Облегчение было горьким, но несомненным. С нее словно бы сняли многолетнюю тяжесть ее вины перед Солтаном, и сделал это он сам, грубо перечеркнув светлые воспоминания, которыми Сенем жила столько лет.

Что нужно женщине для счастья? Хороший муж, хороший сын, хороший дом… А пальцы Сенем все шарили и шарили по груди и тосковали, натыкаясь на пустоту.

* * *

Засыпал Касум с мыслью о сенокосе и проснулся с той же мыслью. Все ли он предусмотрел? До сих пор сенокос шел на ближних участках, с сегодняшнего дня предстояло отправиться на дальние луга 1. Все ли придут? Подадут ли вовремя машины?. Главное же, беспокоило его то, что не успел он из–за этой треклятой колонки договориться с Гасаном. А без школьников бригаде придется туго.

Забота о сенокосе вытеснила даже мысль о неисправной колонке, которая последнее время постоянно занимала Касума. Он понимал, что, сделав вчера вечером сток для воды, проблемы не решил. Вода–то все равно бежит!

Только–только начало светать, в домах зажигались огни, и по этим огням Касум, стоя на своем косогоре, как полководец на командном пункте, окидывал взглядом Гарагоюнлу, определяя по свету из окон, кто собирается нынче на сенокос, а кто продолжает досматривать сны. Больше всего порадовало его то, что вспыхнул свет и в доме Солтана. По правде говоря, Касум не надеялся на соседа, а вот поди–ка. И совсем уж неожиданностью оказался ласковый голос Солтана:

– Ну что, дурачок? Есть хочешь? Сейчас, сейчас, не толкайся. На весь день ухожу, один остаешься. Не скучай.

Касум ушам своим не поверил; с кем же это он так?

Через мгновение все стало понятным: раздалось благодарное собачье повизгивание. Сирота! Бригадир даже головой покачал, удивляясь своей недогадливости. С кем еще может так разговаривать Солтан? Только с Сиротой. Недаром говорят, что. собака зачастую похожа на своего хозяина. Пес приблудился к Солтану сразу, как только тот вновь объявился в Гарагоюнлу, а до этого никто его не видел и никто не знал, откуда он. Был Сирота таким же широким в кости, но изможденным, как Солтан, так же сторонился своих собратьев, угрюмо огибая их при встрече. Не жаловал он и людей, только к хозяину относился с великой преданностью, несмотря на то, что Солтан на него, казалось бы, никакого внимания не обращал. Во всяком случае, на виду у других. Выходит, баловал, когда никто не видит…

У Гасана, конечно, все спали. Если бы не Хатын Арвад, бригадир, пожалуй бы, не постеснялся, постучал бы к нему в окошко: «На сенокос, сосед, не собираешься? Ты, кажется, просил в правлении сено для коровы? Тебе помогли и ты помоги!» Но он знал, что ответ на свой вопрос он получит не у Гасана, а у Хатын Арвад, которая помнила наизусть все постановления, где говорилось об особых правах сельских учителей, а кроме того, знала множество ругательств. Так что Касум, простившись с мыслью заполучить, по крайней мере на сегодняшний день, учителя, обратил свой взгляд в другую сторону – на мелькнувший под горой огонек в окне Османа. Сам Осман вряд ли пойдет с косой по лугу – все–таки счетовод; как ни важен сенокос, но счетовод должен сидеть в правлении: вдруг из района потребуют цифры. Значит, Сенем… Хорошие они люди. Сколько лет живут рядом – никаких неприятностей от них, наоборот, всегда готовы прийти на помощь по–соседски. Не то что эти – учитель со своей злой женой и бирюк Солтан. Не могут даже починить колонку; Га–сан, как кенгуру, таскает своих детей к теще и обратно, только этим и занят, а про Солтана и говорить нечего, стал злой, словно чудовище аджаха, которым то и дело стращает всех Меси–мудрец.

Касум и сам не заметил, как вернулся мыслями к колонке. Так что когда вышел из дома Солтан, бригадир, едва поздоровавшись, кивком головы показал, на нее.

– Видишь, что делается, сосед?

– Не слепой, – буркнул в ответ Солтан, не останавливаясь.

– И долго это безобразие будем терпеть?

Худой Солтан шагал широко, размашисто, низенький, полный Касум едва поспевал за ним, хотя спускались они с пригорка.

– А мне она ни к чему! – сказал Солтан. – Хоть совсем ее отключи. Мне ведра воды на неделю – за глаза! Это вам с учителем нужно. Ему машину мыть да детей купать, тебе – огород поливать.

– Грязь же кругом, как в болоте живем.

– Да черт с ней, с грязью.

Солтан не замедлял шаги, и Касум стал отставать, а затем и вовсе остановился, заметив, что решительно не поспевает за ним.

– Погоди, сосед! Солтан даже не ответил.

– Да что же это в мире делается! – рассердился Касум. – Всем на все наплевать! Совсем стыд потеряли.

Колчерукий Наджаф, который в это время вывернулся откуда–то верхом на коне, поинтересовался:

– Что случилось?

– Не твое собачье дело! – огрызнулся Касум.

– С кем ругаешься–то?

– С тобой! – окончательно взвился Касум.

– Да что я тебе сделал?

– Лезешь, куда не просят – вот что! Наджаф пожал плечами:

– Все ненормальные стали, честное слово! Покуда они ссорились, подошел кузнец Меси, которого в селе все звали Мудрецом. Он тоже остановился, спросил:

– Дети мои, чего вы ругаетесь? Наджаф сказал сокрушенно:

– Мир испортился. Баллах, биллах, мир совершенно испортился!

Меси давно уже не работал в кузне, был он старенький, согбенный, ходил с посохом. Вот и теперь – хотел разогнуться, не смог, ткнул, не разгибаясь, посохом в небо.

– Дети мои, откуда солнце всходит?

Наджаф ответил мрачно, лишь из уважения к возрасту Меси, хотя подумал при этом, что тот выживает, видно, из ума:

– Откуда же ему всходить. Вот оттуда, с востока, из–за вершины горы Кероглы!

– Молодец, знаешь! – похвалил Меси. – А садится вон там, за Курой, правда? Что же в мире изменилось? Зачем ты его ругаешь?

И Меси, усмехнувшись, отправился по своим делам, поднимая посохом облачка пыли на дороге. У всех были свои дела, даже у старого мудреца Меси. Мир действительно не изменился…

Вышел из дома и учитель Гасан. Касум считал, что он куда больше обременен делами и заботами, чем его соседи. Гасан тоже так считал с той лишь разницей, что имел при этом в виду себя. Даже сейчас, летом, когда занятия в школе закончились, когда учителю положено отдыхать, он крутился, как заведенный. Во–первых, надо отвезти жену с детишками к теще в соседнее село, где она жила; последнее время теща стала прихварывать, ухаживать было некому, и Хатын Арвад ездила к ней каждый. день, прихватив с собой ребятишек, за которыми тоже надо было присматривать. Можно было бы, конечно, взять тещу, к себе, но Гасан решил, что лучше каждый день отвозить и привозить жену, чем жить вместе с тещей. Вряд ли он принял бы такое решение, если бы не любил так возиться со своим «Запорожцем». Каждая поездка для него становилась праздником. «Кто это едет?» – спрашивали раньше, завидев машину Гасана. «Гасан–учитель, сын Керима». – «О, о, сын Керима имеет машину!» Теперь уже не спрашивали, а просто говорили: «Едет учитель Гасан!» Жаль, что не дожили его старики до этих дней.

Во–вторых, надо было запастись сеном. Гасану полагалось сено на одну корову, а держал он две, значит, надо было что–то придумать. В-третьих, сено, которое выделят в колхозе, он и даром не возьмет – одни будылья, жесткие, как проволока, да колючки. Достать бы сено с лугов Пиркалем – душистое, мягкое, жирное на ощупь, как то масло, в которое оно превратится. Есть и в-четвертых, и в-пятых, и в-шестых… Разве можно сравнить его заботы с заботами соседей? У Солтана – ни кола ни двора, всей живности – один приблудный кобель, у Касума – дети взрослые, сами помогают.

Гасан выкатил из гаража «Запорожец» и занялся осмотром машины. На днях что–то заскрипело под ней. Гасан не поленился, съездил в город к знакомому механику. Нестоящий человек оказался. «Газуй, говорит, дальше. Если что серьезное – оно себя покажет, а если несерьезное – само перестанет». – «Нельзя мне ждать, – возразил ему Гасан. – Погляди, прошу тебя, не дай бог откажет чего–нибудь на ходу, дети сиротами останутся». – «Не откажет! Рессоры скрипят – всех делов!» – улыбнулся механик. «Ну ладно, правду скажу, – решился Гасан. – Продавать собираюсь этого ишака. Скрип мне дорого обойдется. Такая чепуха, а пару сотен за него снимут наверняка». – «Так бы сразу и сказал! – ухмыльнулся механик. – «Жигули» хочешь?» – «Там видно будет», – осторожно ответил Гасан. Механик загнал смазку в рессоры, скрип исчез, а через день вновь возник. Совсем человек совесть потерял.

Стараясь не наступать в грязь, окружавшую колонку, Гасан принес ведро воды, вымыл машину и отогнал ее чуть в сторонку, на травку, чтобы не угодить в лужицы, образовавшиеся после мытья. Но именно здесь его ожидала неприятность. Едва он зашел сзади и нагнулся, пытаясь определить причину неприятного скрипа, как тотчас грязная, жижа брызнула из–под травы, намочив туфли. Это было так неожиданно, что Гасан застыл на месте. Такая славная зеленая травка, а под ней настоящее болото! Не иначе как натекла из колонки. Проклятая! Видно, придется все же ему заняться ею, привезти мастера, если соседи – бессовестные…

Пока Гасан вытирал туфли тряпкой, его ребятишки выскочили из дома с сумками в руках и направились к отцу. Гасан крикнул, чтобы предупредить их, но было уже поздно: все трое влезли в грязь. Испугавшись крика, одна из дочерей выронила сумку, нагнулась, чтобы поднять ее, и. шлепнулась. Поспешавшая вслед за детьми Хатын Арвад схватила дочерей за уши,

– Слепые вы! Не видите, куда лезете! Дочери завизжали от боли.

– Мы не виноваты… Сверху все сухо. Гасан тем временем ругал сына:

– Посмотри на свои туфли, на брюки. В твои годы я в калошах ходил, туфли берег. И калошибле–стели как новые даже через три года. А ты? Не успел во двер выйти – и уже всё в грязи!

Мальчишка невольно посмотрел на туфли и брюки отца; перепачканные еще больше, чем у него, по промолчал. Хатын Арвад кое–как почистила ребятишек, Гасан завел «Запорожец» – к своему удивлению, с первого раза, притихшие дети залезли в кабину. Машина тронулась, вздымая пыль и удаляясь все дальше и дальше. Сзади она казалась бегущей по дороге курицей, собравшей под свои крылья цыплят: из каждого окошка высовывалась детская головенка.

* * *

Сенокос в долине Пиркалем набирал силу, и Ка–сум мог бы перевести, наконец, дух: люди выходили на работу дружно, уходили лишь тогда, когда солнце скрывалось за Курой. Гасан вывел своих школьников на сенокос, ребята старались вовсю. Даже старый Гафароглы и тот не остался дома; кдк бы рано ни пришел бригадир в правление, старик уже сидел на крыльце, ждал других, чтобы отправиться вместе со всеми в долину Пиркалем.

Но такой уж был у Касума характер – он и сейчас продолжал беспокоиться и суетиться, справедливо считая, что начать дело – хорошо, а хорошо закончить его – еще лучше.

Долина Пиркалем, зажатая между гор, походила на русло широкой реки. Она тянулась до самой границы лесов; сильный ветер вдоль долины колыхал высокую, густую траву, и казалось, полноводная зеленая река несет свои волны в зеленое море леса.

Косилки стрекотали и словно бы покачивались на этих волнах, как неуклюжие суденышки. Возле скал косили вручную. Жара плыла над. долиной, вчера скошенную траву можно было уже убирать.

Гасан, снимая с потного лица прилипшие былинки, приставал к Касуму:

– Ну, теперь твоя душа довольна? А то одни упреки: упустим время, пропадет трава…

Касум, подбирая сено, пропущенное машинными граблями, ворчал:

– Смотри, что делается! Вон сколько оставили. Это же – золото, чистое золото!

– Я скажу своим школьникам, подберут, – успокоил его Гасан. – Ну, что бы ты делал без них, а?

– Это верно, – согласился Касум. – Вы нам здорово– помогаете. Нет, ты только взгляни, какая красота!

Зрелище и впрямь было прекрасным. Ветер чуть переменился, и теперь по всей долине вздымались разноцветные волны: зеленые, фиолетовые, серебристые.

– Машаллах, – продолжал Касум. – В этом году трава росла не по дням, а по часам. Даже на камнях! Наконец–то скотина голодать не будет зимой.

– Ты о людях больше думай, сосед, – сказал Гасан. – Трава – она и есть трава. Вот где настоящая–то красота! – Он показал на цепочку школьников, равномерно взмахивающих граблями возле скалы. – Смотри, как; работают. А ведь хотели их в другую бригаду отправить. Я не позволил.

– Спасибо тебе.

– Да. Все–таки соседи. Если соседя друг другу не помогут, кто позаботится?

Гасан явно куда–то клонил разговор. Касум на всякий случай возразил:

– Ты не мне —.колхозу помог. Коровы – колхозные. А я, веришь ли, даже вкуса их молока не знаю.

– Ну, ну, не прибедняйся. Ты в колхозе не последний человек, а в своей бригаде и вовсе первый. Получишь высокие надои – тебе благодарность. Да и не только благодарность, кое–что посущественнее, верно?

– Ох, жара! – сказал Касум, стараясь не дать возможности Гасану окончательно повернуть разговор в нужном ему направлении. – Попить бы… Губы пересохли. Да и перекусить пора.

И он быстро пошел прочь от Гасана к колхозникам, покрикивая на ходу:

– Перекур! Перекур!

Ему действительно очень хотелось пить. Идти до кустов колючки, где в тени стояла бочка с водой, было далеко, и Касум направился к одинокому карагачу, поднявшемуся среди камней. Здесь, вдали от людей, устраивался на отдых в эти дни Солтан, и бригадир решил, что у него наверняка припрятан где–нибудь под деревом кувшин с водой.

Горлышко кувшина торчало из травы возле карагача, Касум припал к нему, с жадностью глотая прохладную воду, и вдруг его словно кто–то толкнул под руку. Он даже поперхнулся. Рядом с ним стоял Солтан. Только сейчас Касум подумал, что не надо бы трогать кувшин; любой другой и внимания не обратил бы на такой пустяк, но от Солтана всего можно ожидать, лучше с ним не связываться даже по пустякам.

– Прости, сосед, – поспешил извиниться Касум. – Все горло эта жара высушила, думал, не доберусь до своей фляжки.

Вид у него был такой виноватый, будто Солтан застал его на месте преступления.

Он не ошибся. Солтан с мрачным презрением окинул Касума взглядом и резко сказал:

– Ты меня за человека не считаешь? Что я тебе плохого сделал? Пей себе на здоровье, хоть лопни!