Текст книги "Мне было 12 лет, я села на велосипед и поехала в школу"

Автор книги: Сабина Дарденн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Когда получаешь минимальную зарплату… это не укладывается в голове.

Один бывший заключенный тюрьмы в Монсе сказал о нем журналисту: «Да он просто гнида!»

Это подкрепляет. Гнида, монстр, чудовище, педофил, психопат… не знали, как его еще называть.

Для меня в первую очередь он был грязным и вонючим, с жирными слипшимися волосами. Я слышала от других, что он вонял всегда. И так жаловался на условия заключения! Он бился головой об стену, чтобы заставить себя пожалеть! Он сообщал родителям жертв ужасающие подробности. Он продолжал играть роль жалкой знаменитости, одинокой, никчемной и достойной сожаления, не испытывая ни малейшего уважения к окружающим, ни малейшего подозрения в своей виновности, ни угрызений совести.

Я думаю, что одиночная камера с умывальником, едой, возможностью изучать свое досье была слишком роскошной для него. Я бы предпочла, чтобы его поместили в черный подвал, со слепящей глаза лампой, чтобы он спал на цементном полу в камере длиной метр девяносто и шириной девяносто сантиметров. И чтобы не было возможности встать в полный рост. И чтобы кормили его заплесневелым хлебом и ставили ему гигиеническое ведро.

Но здесь обо всем этом приходится только мечтать…

15 апреля 2004 года следователь зачитал перед присяжными письма, адресованные моей семье, и то, которое я написала специально для мамы. Два моих советчика хотели оградить меня от того, чтобы я возвращалась в ходе дачи свидетельских показаний к этим отвратительным подробностям и болезненным откровениям. Я на самом деле не отдавала себе отчета, какое воздействие произведут мои письма. В зале повисла полная тишина, некоторые плакали. Невозможно было слушать подлинное описание комнаты-голгофы, жестокости и страдания, о которых я простодушно рассказывала своей матери, когда мне было двенадцать лет, но присяжным было необходимо услышать этот документ.

После этого заседания мэтр Ривьер сделал заявление для прессы: «Мы находимся на поворотном моменте этого процесса, приступая к досье выживших жертв Марка Дютру. Ему будет трудно свалить ответственность на умерших и воображаемых персонажей».

В тот день я подумала, что если бы я даже умерла в течение этих восьми лет следствия до окончания процесса, то эти письма сумели бы сказать все за меня.

Но, к счастью, я была здесь – без сомнения, жертва, но при этом и «выживший свидетель».

10. МОЗАИКА

Этот процесс представлял собою гигантскую мозаику на черном фоне, в которую я должна была поместить такие же черные кусочки тех восьмидесяти дней моего выживания в тайнике Марсинеля. Тот факт, что я являюсь свидетелем, никому не нравился. Мне говорили, что некоторые использовали это название «свидетель» с оттенком презрения. «Мадемуазель Дарденн, „свидетель“, как теперь ее называют», или «о которой теперь говорят, что она „живой свидетель“ по этому делу»…

Я могу понять горе тех, кто не нашел своих детей живыми. Но мне очень сложно понять, что меня упрекают в какой-то степени в том, что я осталась в живых… и что мой адвокат называет меня «мадемуазель Дарденн», а не «маленькая Сабина».

Я не была умершей маленькой девочкой. Мне было двадцать лет, и я была жива, я не могла все же бесконечно просить за это у себя прощения, не молчать о том, что мне довелось пережить. Я не верила в небылицы о большой сети, как это хотел представить подонок, и моя позиция ставила меня в невыгодное положение в понимании некоторых истцов. Иногда я говорила себе, что, если бы можно было законным образом применять сыворотку правды на этом патологическом обманщике, отчаяние некоторых родителей могло бы быть ослаблено. И весь этот чудовищный процесс мог бы развиваться более спокойно.

Мои родители тоже выступали на этом процессе истцами, но мне не хотелось, чтобы они присутствовали на нем. Мне хотелось покоя и для них тоже.

Я прибыла в Арлон накануне дачи моих свидетельских показаний, чтобы присоединиться к моим адвокатам, имея в голове кучу вопросов. Я была в стрессовом состоянии и очень взволнована.

Можно ли мне будет ответить председателю суда «я не помню», если он задаст вопрос о подробностях?

Будет ли он в состоянии понять меня, этот председатель суда? А если я забуду что-то, не скажут ли опять, что я тронулась умом?

Мы устроились в отеле, в стороне от города, посреди прекрасного парка. Мэтр Ривьер хотел тишины для себя, мэтра Парисс и меня. Мэтр Селин Парисс поселилась в комнате рядом с моей на случай, если вдруг меня охватит страх, потому что мне надо было нормально поспать ночью и, главное, перестать задавать им по десять вопросов одновременно. Вместо успокоительного они предложили мне стакан белого вина, и я, которая никогда в жизни не пила спиртного, наконец успокоилась.

Перед отелем стояла машина жандармерии. Журналисты не знали, где мы находимся. Персонал гостиницы был в курсе, но хранил молчание. Я могла быть спокойна.

Я ждала этого момента много лет, и он не пугал меня по-настоящему. Я хотела взглянуть в глаза этого монстра. Я лишь спрашивала себя, перед тем как заснуть, почувствую ли я что-нибудь и что именно? Я не думала пускать слезу или трепетать всеми моими членами, мне он был уже не страшен. Я уже видела его по телевизору в стеклянной клетке, в костюме, с вечно жирными волосами, похожим на секретаря суда, делающего пометки. В тот момент он все еще изображал «знаменитость», жалующуюся на «условия содержания». Он отказывался, чтобы делали снимки «месье Дютру», в то время как сам не колебался, чтобы фотографировать обнаженных девочек, привязанных за шею, снимать фильм о своих подвигах насильника над девушками, которых он пичкал наркотиками где-то в Словакии, или запечатлевать на пленке свои личные забавы с собственной женой.

В эту ночь я спала хорошо.

На следующий день комиссар жандармерии приехала за мной на служебной машине, потому что журналисты слишком хорошо знали машину моих адвокатов. Мэтр Ривьер поехал сам, а мэтр Парисс сопровождала меня – она не покидала меня до того момента, как я вошла в зал суда, и я всегда ей буду благодарна за то, что она для меня сделала. Машина ехала на большой скорости, и, поскольку на улицах было людно, комиссар, молодая женщина лет тридцати, включила сирену, чтобы ехать по разделительной полосе между потоками машин. Проблесковый маячок, громкая сирена – я ощущала себя как в полицейском фильме и болтала как обычно, вероятно, чтобы освободиться от стресса этого дня, который обещал быть полным испытаний.

Приехав в суд Арлона, мы должны были пройти через служебный вход, по которому проходят обвиняемые, важные свидетели и работники судебного ведомства, дабы избежать любопытных взглядов.

Мне никогда в жизни не доводилось бывать во Дворце юстиции, и я глядела по сторонам, когда проходила через металлоискатель. Мою сумку тоже осмотрели – ни ножа, ни пушки, только сигареты и зажигалки.

Я увидела Андре Колена, одного из следователей, который выводил нас из тайника. Я не встречалась с ним в течение восьми лет, но узнала его без труда, и мне было очень приятно увидеть его там. Он меня тихонько спросил:

– Ну как, все в порядке?

– Пока в порядке, посмотрим, что будет дальше…

Я улыбалась, я шутила. Я знала, что речь идет лишь о внешней стороне и что невозможно все время подавлять свои эмоции, но это была форма чувства собственного достоинства по отношению к себе самой и к другим.

Затем я оказалась в зале для свидетелей в компании двух психиатров, психоаналитика и следователя из Турне. Должно быть, они говорили себе: «Мы и не думали, что она будет такой…»

Я шутила с судебным исполнителем Жюлем, пожилым дядечкой, который все беспокоился обо мне: «Хочешь глоточек водички? А может, печенье? Ну-ка, съешь печенье, так-то лучше будет!»

У меня слезы навернулись на глаза из-за этого славного человека. Мэтр Парисс должна была покинуть меня, она не имела права оставаться со свидетелями, а час заседания приближался.

В коридоре, который вел к двери в зал заседаний, я вдруг почувствовала себя плохо. Жюль приоткрыл дверь, чтобы следить, когда вызовут свидетелей, и я видела в щелку всех присутствующих: прессу, скамью истцов, публику. Я присела на стул на полминуты. Волна жара затопила меня, и я сказала себе: «Не хватало только грохнуться в обморок, так дело не пойдет…»

И в этот момент Жюль шепнул мне: «Пора идти!»

Он помог мне, как старушке, подняться и подвел к двери. Я знала, что иду, но это уже была как будто не я, а кто-то другой. Однако, войдя в зал, я почувствовала, что силы неожиданно ко мне вернулись. Я снова была собранной и готовой действовать. Клетка для обвиняемых была прямо передо мной.

Дютру, его приспешник Лельевр и двое других, которых я раньше видела лишь по телевизору, Мишель Мартен и Ниуль. Последний меня совершенно не интересовал. У него был отсутствующий, неподвижный взгляд, словно он спрашивал себя: и что это он тут делает?

Но троих других, заключенных в стеклянную клетку, я рассматривала внимательно, особенно его. Еще несколько секунд назад я не знала, что почувствую, увидев его восемь лет спустя. Но, как ни странно, я не почувствовала ничего.

Он постарел, он был все такой же противный. Он опускал глаза, в то время как я его рассматривала в упор.

Если бы я могла сказать ему: «Ты, мразь, посмотри на меня, когда я пришла!»

Но я была в суде присяжных, и у меня было волнение перед всеми этими людьми, которые ждали моего выступления. Зал произвел на меня гораздо большее впечатление, чем обвиняемый. Тогда я взглянула мельком на мэтра Ривьера, чтобы успокоить его и сказать ему молчаливо: «Не волнуйтесь за меня, в обморок я не упаду».

Я не ожидала, что председатель вызовет меня, я направилась решительным шагом к стулу, предназначенному для свидетеля.

– Сабина Дарденн?

– Да, это я!

На следующий день в газетах писали, что голос у меня слегка дрожал. Конечно, я была смущена судом, обстановкой, всеми людьми, которые смотрели на меня, но по утрам у меня всегда пропадает голос и мне трудно его прочистить, и это у меня с детства. Это просто небольшая проблема с бронхами… Мой голос дрожал не от страха.

Мэтр Ривьер сказал мне:

– Обращайтесь все время к председательствующему. Он задает вопросы, ему и надо отвечать. Если вы сами захотите задать вопрос, опять же надо обратиться к нему.

Итак, я смотрела на председателя, я сконцентрировалась на нем, чтобы постараться не обращать внимания на все те взгляды, которые сошлись на мне. Я подтвердила свою личность, и председатель вежливо начал спрашивать:

– Стало быть, вы выехали в школу на велосипеде и затем?..

Я рассказала мою историю; должно быть, она стала более простой для изложения, потому что перед моим выступлением в этом зале были зачитаны мои письма. Председатель спросил меня, желаю ли я вернуться к этим обстоятельствам, я ответила:

– Без интимных подробностей…

Слово взял мэтр Ривьер, чтобы задать мне три вопроса, которые он считал важными: как Дютру заставлял меня мыть дом? смотрела ли я телевизор вместе с ним? и какого рода были программы, не считая «Интергородов» или «Замка Оливье»?

Я помню свой последний ответ:

– «Canal +» ^[5]в кодировке. Он говорил, что я должна была через силу смотреть сквозь помехи. Но меня это совершенно не интересовало, тем более что все это я уже имела «в натуре».

Я ожидала, что председатель спросит меня, как водится: «Не хотите ли что-нибудь еще добавить?..»

Мэтр Ривьер хорошо знал, что у меня в голове крутился один вопрос. Мой личный вопрос к обвиняемому. Поскольку председатель и не думал об этом, мой адвокат вмешался сам.

Я смотрела прямо в лицо обвиняемому Дютру, формулируя мой вопрос к председателю, чтобы соблюсти все формальности, но я не отводила от него глаз, от того, которому хотела задать вопрос:

– Я хотела бы спросить Марка Дютру об одной вещи, хотя ответ у меня имеется. Он всегда жаловался на мой свинский характер, я хотела бы знать, почему он не ликвидировал меня?

Он поднялся за стеклом, чтобы ответить, но голова его была опущена, и он по-прежнему не смотрел на меня.

– Я никогда и не собирался ее ликвидировать. Ей это вбили в голову уже после того, как она вышла из тайника.

Все так же обращаясь к председателю, я заключила:

– От подобных личностей другого ответа ждать не приходится.

Я закончила давать свидетельские показания, председатель разрешил мне покинуть зал заседаний, но в этот самый момент, когда я уже встала со своего стула, один из обвиняемых собрался подняться, чтобы что-то сказать. Я готова была держать пари, что это была она, его жена, мать семейства, сообщница преступника. Она хотела пошло принести свои извинения.

– Мадемуазель Дарденн, я хотела бы попросить у вас прощения…

Кровь бросилась мне в лицо.

– И это говорите вы, которая знала, где я находилась, с кем я находилась и что я испытывала? Меня тошнит, когда я слышу это от матери семейства, я не принимаю вашего извинения!

– Я сожалею, что не выдала Дютру в то время, как он похитил Жюли и Мелиссу. Я не прошу вас простить меня, потому что это непрощаемо. Я не могу понять, что вы перенесли, потому что не могу представить собственных детей запертыми в подвале. Я признаю всю свою неправоту.

– Сожалею. Я не прощаю вас!

Я думаю, что, прося у нас прощения, потому что затем она сделала то же самое и в присутствии Летиции, она хотела защититься от всего, что еще висело над ней.

Она знала обо всем с самого начала, она была его сообщницей с 1980-х годов. Он во всем доверялся ей, а она терпела психопата как отца своих детей. Теперь она была в тюрьме и больше их не видела и, полагаю, поняла всю чудовищность своего поведения. Она допустила, что дети других насиловались и умерщвлялись, но «воспитывала» своих! Она еще имела право на посещение для самых маленьких, и ее адвокаты боролись за это! Но мне жаль этих детей. Им предстоит поменять фамилию, потому что их будут поносить и проклинать, им предстоит воспитываться в приемной семье, и всю жизнь они будут нести страшный груз того, что их отец и их мать – преступники. Как же она смела просить прощения?

Я вышла с облегчением. Для меня все закончилось, больше мне не надо будет сидеть на скамье свидетелей. Наконец-то я одержала верх: он даже не посмел посмотреть мне в лицо. Он отвечал невесть что, но я и не ожидала с его стороны правдивых ответов. Его адвокаты однажды квалифицировали его как «нематериального психопата». Странно, ведь для меня он был ужасно материальным, да еще каким. Прокуратура дала свое заключение по моему выступлению в качестве свидетеля, сказав следующее:

– Никакой комментарий, никакая обвинительная речь не смогла бы заменить такого свидетельства, мы выслушали его со смирением и уважением.

На следующий день он также сказал в ходе заседания, на котором я не присутствовала, что я предназначалась для сети Ниуля. Я спросила председателя, может ли обвиняемый объясниться по этому поводу, потому что это будет «любезно», так как я не обязана «все понимать из того, что хотел сказать обвиняемый».

Надеюсь, он не воспринял иронию слова «любезно» в первоначальном смысле слова. Он ответил, по-прежнему глядя в свои записи (это была его манера – не смотреть в глаза другим):

– Вначале я предполагал передать ее в сеть Ниуля, но потом привязался к ней…

Председатель прервал его:

– Я полагаю, что ваша привязанность должна была восполнить отсутствие Жюли и Мелиссы?

Начиная с этого момента он увяз в путаном монологе, бормоча своим глуповатым и монотонным голосом лицемера, что хочет выглядеть перед судом невиновным, он насиловал, но никого не убивал.

– Короче говоря, я должна сказать ему спасибо? Он спас мне жизнь!

– Нет, я этого вовсе не говорю, я признаю, что был не прав.

Почему он не уничтожил меня? Этот червяк сказал, что привязался ко мне? Он хотел воздействовать на присяжных и заставить их поверить в подобную ложь? Или заставить поверить в это меня, свою жертву?

Потом настала очередь Летиции. Она сказала председателю, что не может дать клятву говорить «без ненависти и страха». И она начала рассказывать свою историю, как и я:

– Я была в бассейне, грузовичок остановился… Парень сделал вид, что не понял, а в это время другой схватил меня с тротуара и засунул в машину…

Председатель спросил ее в тот момент, когда она рассказывала о подвале:

– Как вы там вдвоем помещались, в этом тайнике?

– Это была стена, Сабина, я и стена.

– Ну да, в то время вы были маленькие и худенькие.

– А что, сейчас я разве толстая?

Я чуть не рассмеялась. Но зато я ужасно разозлилась, когда один из присяжных задал ей идиотский вопрос, и на мой взгляд совершенно неуместный:

– Вы были в бассейне, но не плавали, потому что у вас были месячные… однако вы сказали, что он вас в тот же день изнасиловал?

Летиция смутилась и сидела потерянная на своем стуле. Я готова была схватить микрофон и послать этого дуболома ко всем чертям! Разве можно задавать подобный вопрос, когда им поручено судить психопата, педофила и полового извращенца? Как будто такого рода «мелочи» могли остановить этого монстра!

Я встретила Летицию неделю спустя после начала процесса, и она еще не была уверена, захочет ли она давать свидетельские показания. Я ей тогда сказала:

– Конечно, это будет нелегко, но ты должна сказать себе, что для тебя самой так будет лучше, надо обязательно прийти и рассказать, что с тобой произошло.

И она пришла, она была отважной и даже сама нападала на него. Она хотела узнать, до какой степени она была накачана наркотиками в первые дни, сохранила ли она какие-то проблески сознания или нет. Ее воспоминания были туманные, и для нее это было довольно невыносимо.

– Почему он заставлял меня выпить кофе до конца?

Иначе говоря, был ли кофе тоже напичкан наркотиками или нет? Он спокойно ответил, что он и сам привык допивать свой кофе до конца. Это нормально, он не любил расточительства! Я думаю, что это был единственный раз, когда он не врал; это очень даже в его стиле – пить сок из коробок, выливать воду после мытья в туалет, давать хлебу покрываться плесенью, не чистить зубы, допивать кофе…

А жестокие вопросы продолжали сыпаться.

– Он вам говорил: «Самое большое зло, которое я могу с тобой сделать, это заниматься с тобой любовью»?

– Да.

– Он давал вам просроченные противозачаточные таблетки?

– Да.

– Вы наблюдались у психолога?

– Нет.

– По всей видимости, вы можете обойтись без этого.

Я не знала, что и она тоже «выкарабкивалась» после этого ада самостоятельно.

Глядя, как Летиция дает свидетельские показания, и особенно слушая ее ответы на вопросы о подробностях: «я не знаю», «я больше не знаю», в то время как она старалась так же, как и я, храбро держать удар перед монстром, я вспоминала ее, привязанную на кровати, и снова слышала ее сонный голос, когда я хотела предупредить ее:

– Это уже случилось…

По моей вине она стояла сейчас перед лицом всех этих людей, вынужденная отвечать или подтверждать все то, что ей довелось пережить. Я могу утешать себя тем, что, если бы он не наткнулся на нее, он схватил бы другую, но все равно мне было тошно от этого. Я пыталась освободиться от чувства вины, но мне так и не удалось это. Еще тогда, в двенадцать лет, во время «Белого марша» я просила у нее прощения как могла.

«Ты знаешь, я была совсем одна, я бы со временем сошла с ума, мне было нечего делать, я ведь сказала тебе, когда ты появилась, что прошло уже семьдесят семь дней, как я находилась вдвоем с этим кретином, вынужденная терпеть его каждый день или почти каждый день. Я была девчонка, я не могла вообразить, что этот тип был похитителем детей и что он сделает с тобой то же самое, что и со мной».

Но вернемся в тот день, когда председатель суда спросил обвиняемого:

– Вы похитили Летицию?

– Это Сабина проела мне все печенки, требуя подругу! – ответил он.

Я была готова провалиться сквозь землю. Теперь меня будут попрекать этим всю оставшуюся жизнь? Летиция глянула на меня, и мы обменялись разочарованными понимающими взглядами.

Мы уже обе говорили об этом еще до ее выступления в суде. Я не хотела ее шокировать, не собиралась сыпать соль на ее раны, но мне хотелось, чтобы она осознала, что я была спасена благодаря ей.

«Не забудь одну важную вещь… Поэтому, если бы ты не оказалась там… Да, он наткнулся на тебя, это большое несчастье, но благодаря твоему похищению нашли меня, и мы обе с тобой оказались живы. Конечно, я немного испортила твою жизнь, выпрашивая подругу, я очень ругаю себя за это, но в конечном итоге благодаря тебе и свидетелям твоего похищения я здесь».

Я никогда не избавлюсь от этого груза, даже если буду всегда надеяться, что, со своей стороны, она не будет держать на меня зла. Выходя из зала заседаний, я ей сказала в шутку:

– Послушай, там в клетке еще есть место, если ты хочешь, я могу тоже туда пойти!

– О, ну что ты! Это правда, что ты просила подругу, но, если бы не я, это была бы другая. Он наткнулся на меня, но самые плохие моменты я пережила из-за него, а не из-за тебя!

Позднее, во время интервью, журналист сказал мне:

– Похоже, что вы с Летицией действуете заодно?

– Да, у нас близкие позиции по некоторым вещам, в которых мы имеем совместный опыт. Вот только мы с ней не подружки, отдыхавшие вместе в лагере на каникулах, и не одноклассницы, и не соседки. Летиция – моя подруга по несчастью.

Она, как и я, видела после своего трудного выступления в качестве свидетеля, как жена Дютру пыталась попросить прощения, но Летиция довольно быстро оборвала ее:

– Я не желаю слушать ваши сожаления, зло сделано, и теперь слишком поздно!

Но вступил Дютру:

– Я хотел бы принести свои нижайшие извинения… я отдаю себе отчет о том зле, которое причинил…

Это было утомительно. Лучше бы они заткнулись. Во всяком случае, этому типу было неведомо никакое чувство вины, ему было плевать с высокой колокольни на то зло, которое он причинил, на детей, которых он похищал, оставлял умирать и закапывал живьем. Он хотел единственного – произвести впечатление на суд. Но со мной это у него не проходило.

Я от него и не ждала чего-то другого, он был верен себе, был точно таким, как в моих воспоминаниях: тщеславным, стремящимся навязать свою волю, изворотливым, неспособным говорить правду. Выходя из зала заседаний после окончания выступления Летиции, я сказала перед камерами журналистов – и это при том, что я старалась сдерживать себя:

– Его извинения, да пусть он сдохнет с ними!

Пресса писала, что я одержала над ним победу, что у меня был кураж и сильный характер. Тем лучше, но я ожидала обвинительной речи на суде и вердикта присяжных, чтобы наконец покончить с этим возвращением в прошлое, однако нас ждало еще одно испытание.

Суд принял решение в качестве информационного мероприятия организовать посещение тайника присяжными, адвокатами, свидетелями и обвиняемыми.

В том месте мне было плохо, но я надеялась, что буду в состоянии вынести это мероприятие.

Там, в Марсинеле, я смеялась вместе с Летицией. Она сказала мне доверительно:

– Если там будет паук, я точно закричу. Можешь даже не беспокоиться…

А я ей напомнила, что он говорил нам каждый раз, когда спускал нас по лестнице в тайник:

– Не надо трогать стены! Не забудь! Иначе сама будешь виновата!

Я не знала, почему он так велел, и именно с этой стеной, в то время как все другие стены мне поневоле приходилось задевать.

– Да, да, я не забыла! Ты думаешь, плакат с динозавром все еще висит там?

Я знаю, что Летиция не так много помнила о прошлом и что мой черный юмор временами ее шокировал, ей не приходило в голову расставаться с этим прошлым подобным образом. Но все же мы немного пошутили, пока ждали своей очереди спуститься в подвал. Но оказаться перед этим мрачным домом, за брезентовым тентом, укрывавшим нас от любопытных зевак, – это уже было совсем другое дело. Нам надо было подождать, пока почти все пройдут перед нами. Присяжные, судьи, заседатели, другие истцы. И по мере того как я видела этих людей, поднимающихся из подвала с искаженными лицами, я начала приходить к пониманию. И Летиция тоже.

– Ты видела их лица?

Летиция спустилась передо мной. И когда она поднялась наверх, она меня напугала. Если она была в таком состоянии, пробыв тогда в тайнике шесть дней, то что можно ожидать от меня? Я побелела как полотно. Волна смертельного страха затопила меня.

Я вошла вместе с моими адвокатами в первую комнату, там я еще держалась.

«В этой халупе все такой же бардак».

Я спросила себя, откуда лучше начать. С комнаты или с подвала?

И я выбрала сначала подвал. Я спустилась по лестнице, не прикасаясь к стене, но на этот раз потому, что вдоль нее была натянута веревка для пожилых людей.

Лестницы были довольно узкими. Вниз вели двенадцать ступеней, раньше я их пересчитывала, спускаясь в тайник.

В крысиную нору я вошла одна. Разумеется, втроем находиться там было невозможно.

За одну секунду я оказалась в прошлом, и, как в фильме, все стало раскручиваться в моей голове, кадр за кадром. Я увидела себя, делающую уроки. Вот я пишу письма. Вот я чуть не схожу с ума оттого, что выключили электричество, я сражаюсь со светом и с вентилятором, которые не включаются. И еще я увидела надпись, сделанную Жюли и обведенную следователями, и я виню себя, что не разглядела ее раньше. Но если бы я увидела ее, поняла бы ее значение? Стала бы я задавать ему вопросы по этому поводу? Но 15 августа я хотя бы могла указать на нее следователям.

Каким же крошечным было это помещение, сейчас оно представлялось мне еще меньше, еще страшнее, еще более душным.

Мы поднялись наверх взглянуть на комнату с двухъярусной кроватью. Она поржавела, лесенка была снята, плаката с динозавром не было на стене. Эта комната сейчас тоже казалась мне меньше. В другой комнате было все по-прежнему: кровать, платяные шкафы, стол у края кровати, на котором были разложены пазлы, которые так меня раздражали. Их начали собирать еще до того, как я там оказалась. Когда я имела право немного передохнуть, пока он смотрел свои идиотские программы по телевизору, я разглядывала потолок или эти пазлы. Раза два-три я пыталась собрать картинку. Оставалось выложить всего несколько элементов. Но это был пейзаж тон в тон, с большим количеством зеленого и серо-голубого, который было трудно подбирать. Я никогда не задумывалась о том, кто начал собирать эту мозаику. Если она была здесь давно, то и те четверо могли тоже рассматривать их до меня.

И мне так и не удалось завершить ее. В какой-то момент пазлы меня очень раздражали, я их сдвинула с места… И кроме того, они действовали мне на нервы, эти пазлы, это был какой-то ужас. Весь этот дом был ужасным, мне надо было выйти оттуда, но мне не удавалось.

Летиция опять зашла в дом, чтобы забрать меня, и я вышла вместе с ней. Кто-то сказал мне, что в тот момент я выглядела двенадцатилетней девочкой. Я была печальной, бледной и злой, потому что «хозяину» тоже предстояло совершить осмотр своего дома в Марсинеле, в наручниках и бронежилете. Я не знаю, отчего я вдруг разозлилась, то ли из-за себя, что я тут чуть не грохнулась в обморок, то ли из-за него, который все еще имел право находиться здесь, да еще вдобавок критиковать! Он позволил себе сказать: «До какого состояния довели мой дом…»

Я уже не могла этого вытерпеть. Я сказала Летиции:

– Я хочу остаться здесь. Пусть у него хватит смелости пройти мимо нас и взглянуть нам в глаза хотя бы раз. Здесь-то нет стеклянной клетки…

Я нарочно оказалась у него на пути, я пристально смотрела на него, а он уставился в пол, и я назвала его подонком. Всего одним словом, и ничего более. Единственным, которое пришло мне на ум.

Меня оттеснили в сторону. Летиция сказала:

– Дыши, дыши глубже, иди на воздух…

Там стояли фургоны жандармерии, заграждения, и я отошла в сторонку. Когда я увидела, как он выходит из дома, я опять хотела взглянуть ему в глаза или по крайней мере встать возле двери машины, к которой его вели. Но я могла навлечь на себя замечание председателя суда, который мог призвать меня к порядку, заметив еще раз. Поэтому я осталась на том месте, где стояла. Он прошел в метре от меня, но это не повлияло на меня. Я была сильная, пусть даже и в слезах, мне представлялось, что это я сейчас подавляю его. Я больше его не боялась; это дом, тайник, комната привели меня в такое состояние.

Только рядом с нами находились журналисты, и потому на следующий день в газетах появилось лишь одно слово: «Подонок».

Я испытала облегчение. Если бы мне дали волю, если бы я могла продолжать и дальше, как мне того безумно хотелось начиная с 15 августа 1996 года…

«Ты видел, что ты сделал? Ты видишь, где ты теперь? Ну что, получил свое?»

Как в двенадцать лет. Во мне была все та же злость, что и тогда. Возможно, у меня бы появилась безумная идея попросить разрешения посетить дом вместе с ним. Чтобы в его голову психопата хорошенько запало, что теперь все кончено.

«Ты видишь? Я не боюсь. Я даже иду вместе с тобой!»

Но, наверно, в конечном итоге нет. Думаю, что стойкий солдатик переоценил свои силы.

В своей заключительной речи мэтр Ривьер сумел с чувством сказать, как мне удалось выстроить заново мое существование маленькой девочки, затем подростка, чтобы наконец предстать на этом суде и прямо глядеть ему в лицо.

«Мадемуазель Дарденн не хочет, чтобы вы представляли, а хочет, чтобы вы знали, что в шестнадцать лет она была влюблена и что она должна была обосновать некоторые свои отказы. Было унизительным объяснять другому человеку, что этот отказ вовсе не связан с тем, что ей неприятен человек, которого она полюбила. Но между ними, Дютру, стояло ваше зловонное дыхание, ваше животное пыхтение и ваши грязные лапы. И, однако, они любили друг друга! Они занимались любовью, Дютру! У них был тот опыт, которого вы никогда не переживали. И это несомненная победа Сабины».

Он имел наглость пробормотать в конце речи, что «он не ревнивый» и что он желает мне прекрасной жизни. Кто мог понять подобного психопата?

Суд, прокурор и присяжные.

Обвинительное заключение было ясным, вопрос о мифической сети больше не стоял, речь шла лишь о группе злодеев. О похищениях, об изнасилованиях, о лишениях, убийствах и издевательствах.

Присяжные должны были ответить на двести сорок три вопроса «да» или «нет».

И кара пала на преступников без смягчающих обстоятельств. Пожизненное заключение, сопровождаемое передачей в распоряжение правительства на десятилетний срок для Дютру.

Ему предстояло выпить свое наказание до дна, как он пил кофе.

Его жена Мишель Мартен: тридцать лет тюрьмы. Лельевр: двадцать пять лет. И пять лет для Ниуля, последнего обвиняемого, мошенника, наводчика, вора, но не имевшего в глазах присяжных ничего общего с «сетью», которую всеми силами хотел навязать ему Дютру.