Текст книги "Вампирский Узел"
Автор книги: С. Сомтоу
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)
17
записки психиатра
Теперь нас двое в лесу, мы бежим по опавшим листьям… мир его снов поглощает мои сновидения. Или мои сновидения входят в мир его снов. Я не знаю.
Что-то мне подозрителен этот рассказ про Освенцим, какой-то он слишком уж мрачный и, скажем так, грандиозный по замыслу. Я снова задумываюсь: может быть, он выдумывает свое прошлое… опять же, вампир в концентрационном лагере – слишком удачный сюжет, наложение в «самую точку», настолько явно направленное на самомифологизацию…
Бывает ли у вампиров мегаломания [25]25
Мания величия.
[Закрыть]?
Сходят ли архетипы с ума?
Нет ничего, кроме леса. Только теперь нас там двое. Он бежит рядом. Он чует добычу. Далеко-далеко. Даже сквозь запах прелых листьев. Нас распирает от дикой, безумной радости. Мы – ветер и тьма. Мы – вместе, и нам больше ничего не нужно.
Каждое утро я просыпаюсь и чувствую запах леса. Я вся пропитана этим запахом. Но я уже не боюсь. Теперь я там не одна. Там со мной – он. Мои сны – его явь.
Иногда, когда мы бежим по лесу, я чувствую присутствие третьей сущности. Мне страшно признать, что она существует. Но меня тянет к ней, тянет… Когда-нибудь мы сольемся в объятиях. Я знаю, что это – та часть меня, с которой я еще не готова встретиться в открытую.
Кто это?
А потом, когда тени сгущаются и дрожат в кронах деревьев, лес наполняется музыкой – мощной, свободной, вагнеровской. Я почти узнаю ее. Но – почти.
Смотри, там вдалеке… лес горит?
зал игровых автоматов
Восход солнца над морем; огромная открытая сцена – пока в тени. Пустой стадион на берегу океана в ряби алого света. Взглянув вниз, Стивен Майлс видит на сцене женщину. Стройная изящная афроамериканка в дорогом стильном костюме. Она хлопает в ладоши, и на заднике сцены возникают картинки, которые сменяют друг друга с калейдоскопической быстротой: поезд подходит к перрону, гроб взрывается пламенем, лабиринт рельсов, сплетение железнодорожных путей… слайды из лазерного проектора. Ощущение ожившей видеоигры. Солнце – алый шар в бледном небе – замечательно вписывается в картину.
Стивен спускается вниз, к авансцене.
Женщина замечает его и улыбается:
– Ага, здравствуйте. Вы тот самый дирижер, правильно? – Она оборачивается и кричит куда-то в глубь сцены: – Где кровь? Дайте кровь!
Стивен смотрит. Море наливается алой кровью, и кровь растекается по всему берегу. Потом она вспыхивает огнем. Он едва не кричит от страха, но это всего лишь световой эффект… красные подтеки мерцают блескучими искорками и исчезают… на морском берегу – ни единого язычка пламени… но сердце бешено бьется в груди, отзываясь на радостную и жестокую пляску огня.
Однако нельзя забывать, что он пришел сюда не просто так. Боги Хаоса уже почти месяц следят за мальчиком-вампиром, переезжают из города в город, следуя расписанию его концертов. Сегодня будет его последнее выступление в этом году. На стадионе Марина в Бока-Бланке, во Флориде. Постановка, задуманная принцем Пратной, должна состояться сегодня вечером. Иначе им придется придумывать новый план.
– Подумать только, знаменитый классический дирижер… и что такой человек делает среди бесноватых панков?
– Знаете, Вагнер с Бетховеном были самыми что ни на есть настоящими панками. – У Стивена это стандартная шутка. Как говорится, на дурацкий вопрос и дурацкий ответ.
– И у вас есть какое-то сообщение от тайского принца? Охренеть можно, прошу прощения за свой французский…
– Он хочет лично с вами переговорить. У вас есть сейчас время?
Стивен отвернулся от кровавого восхода. На стадионе был оборудован специальный проход для инвалидов, который огибал чашу арены по краю и подходил к авансцене наподобие рампы в японском театре кабуки. И сейчас по нему шли три норны. Первой ехала Мьюриел на своей инвалидной коляске. Она крепко сжимала в руках два бархатных мешочка с двумя половинками бога огня и грома. Следом за нею плечом к плечу шли Пратна в алом шелковом тайском кафтане и сэр Фрэнсис Локк в строгом черном костюме, в какие обычно обряжают покойников. На фоне роскошного флоридского восхода его мрачный наряд смотрелся совершенно не к месту. Как будто сотрудник похоронного бюро без приглашения ввалился на званый вечер.
Да и вся процессия в целом смотрелась, надо сказать, нелепо. Но и внушительно тоже.
– Господи, – выдохнула Мисси, потом рассеянно вытащила из кармана и надела авангардистские солнцезащитные очки. Стивен обратил внимание, что оправа была вылита в форме голого и мускулистого мужского торса. – Странная у вас компания, мистер панк-дирижер!
Стивен смерил ее взглядом, выразительно приподняв бровь.
– Мисс Пальват! – обворожительно улыбнулся принц.
– Ничего себе! Вы случайно не родственник короля из «Король и я»?
– Очень дальний. – Улыбка Пратны стала еще лучезарнее. – Насколько я знаю, вы – исполнительный продюсер… э… корпорации Stupendous… и вы, как я понял, непосредственно занимаетесь с этим… Тимми Валентайном.
– Ну да. Только почему это вам интересно?
– У нас, может быть, разные вкусы, – сказал Пратна. – Но у нас есть одна общая страсть. Деньги.
– Деньги?
– Вы хоть понимаете, моя милая мисс Пальват, что если устроить большой тур по Азии, то это будет воистину золотая жила?
– А вы кого представляете, ваше величество? Я правильно к вам обращаюсь, «ваше величество»?
– «Ваше высочество» будет вполне достаточно, – сказал Пратна своим властным тоном, надменно-презрительным и любезно-снисходительным одновременно, на который способны только истинные аристократы, уже в силу рождения поставленные выше всех «простых смертных». – Что же касается остального, я думаю, мы еще не готовы назвать себя и кого мы представляем, но у нас есть для вас очень заманчивое предложение…
– Знаете что? Приходите сегодня вечером за кулисы. Там мы все и обсудим. Вот… – Она достала из кармана стопку картонных карточек и отсчитала четыре штуки. – Это VIP-пропуска за кулисы.
Стивен вздохнул с облегчением. Они своей цели добились.
Они задержались на стадионе еще на полчасика. Просто – ради приличия. Чтобы доставить удовольствие Мисси Пальват, которая взялась показать им некоторые из спецэффектов, задуманных на сегодняшний концерт.
– Да, и еще у нас будет эта роскошная комната ужасов со всякими призраками и вампирами. А потом он выедет на сцену на таком небольшом, типа игрушечном, паровозике, и еще мы поднимем его вместе с роялем над сценой… как бы на гелиевых воздушных шарах, хотя, конечно же, не на шарах…
– Вот бы так сделать в оперном театре, – сказал Стивен, вспомнив огонь, которым зажглось море. – Представьте финал вагнеровского «Кольца Нибелунгов»…
– Лазерная голография, – благоговейно проговорила Мисси. Солнце взошло. Рабочие сцены уже вовсю стучали молотками, закрепляя декорации и технические леса для прожекторов. С дороги за стадионом доносился шум автомобилей, который мешался с шепотом морского ветра. Вроде бы ничего особенного, но было что-то тревожное в этом гуле, составленном из таких разных звуков. По команде Мисси видеотехники выдали очередную серию голографических образов, которые как бы рождались из моря: поезд, несущийся прямо на зрителей, из кабины машиниста выглядывает смеющийся Тимми.
– Это «Пьющие кровь», новая видеоигра. Мы взяли оттуда кое-какую графику для видеоклипов. Мы снимаем шесть клипов Тимми для нашего кабельного канала Stupendous Cable, и…
– Видеоигры? – задумчиво переспросил Пратна. – Можно устроить, чтобы мне переслали несколько сотен в мой таиландский дворец? А то у меня жены в гареме скучают… вот пусть развлекутся.
– Но, ваше высочество… это же стоит…
– Да, ерунда. – Принц выразительно помахал бумажником. – У меня кредитная карточка… как там… American Express. – Стивен понял, что он действительно играет в этакого могущественного восточного властелина. И надо сказать, у него это здорово получалось. – Но я прошу… нет, я прямо настаиваю, моя милая мисс Пальват, чтобы вы взяли себе тысяч десять – двадцать. Примите их в знак моего уважения.
– Принц… – смутилась Мисси. – Вам не кажется, что это немного слишком?
– Для меня это пустяк, поверьте. – Пратна убрал в карман пропуска за кулисы, которые им дала Мисси. – Может, вместе позавтракаем?
– Ну, я… – Стивен заметил, что эта претенциозная барышня уже подпадает под чары Пратны, который, надо признать, обладал обаянием, поистине неодолимым. – Я… Господи, я себя чувствую, словно попала в «Король и я».
– Так оно и есть, моя милая, так оно и есть. – Пратна развернул кресло Мьюриел и покатил его к выходу. Следом шел Локк, мрачный и совершенно бесстрастный. За ним покорно плелась Мисси.
На половине пути по проходу Пратна развернулся и крикнул Стивену:
– Ты идешь или нет?
– Нет, – сказал Стивен. – Я, пожалуй, пока останусь… хочу еще посмотреть на эти спецэффекты. Огонь плясал на воде.
память: 1942
Сумерки, черный кот прыгает вниз с крыши низенького деревянного домика…
Солнце садится. На фоне заката – черные силуэты: повешенные. Тела легонько покачиваются на ветру. Черный кот – он же мальчик-цыган Эмилио – слышит струнный квартет. Звуки доносятся издалека. Из-за каменной стены, что окружает сад коменданта. Он видел сад: пролетал над ним в облике ворона и даже спускался помыть свои черные перья в каменной ванночке для птиц. С высоты этот зеленый сад в окружении черных клубов дыма и сваленных в кучи трупов кажется изумрудом на пупке чернокожей танцовщицы.
Его тянет в сад. Его влечет музыка. Медленные переливы моцартовской «Eine kleine Nachtnwsic». Он слышит каждую партию. Вот первая скрипка выводит длинные фразы ведущей мелодии, которая не заглушает – для него одного, потому что он проклят способностью слышать – диссонансные вкрапления человеческих голосов. Предсмертные крики из газовых камер, настолько заглушенные и смягченные расстоянием и барьерами каменных стен в стальной оплетке колючей проволоки, что они кажутся чуть ли не отголосками Моцарта, чуть ли ни темой скрытого резонанса. И он знает, что музыканты тоже обречены на смерть.
В стене – ворота. Охранник стоит на страже. Эмилио мяукает и обметает хвостом его сапоги. Солдат опускается на колени, чтобы его погладить. Мальчик с угрюмым серьезным лицом подходит к воротам с той стороны.
– Что там, котик? Иди сюда, кис-кис-кис… – Охраннику он говорит: – Только не говорите папе, а то он будет ругаться. Скажет, чтобы я его отдал доктору Швейц… чтобы она его тоже сожгла вместе со всеми евреями.
Он осторожно берет кота на руки, и они входят в сад.
Эмилио чувствует запах крови. У этого мальчика сладкая кровь, горячая. Внутри шевельнулся голод. Но сейчас пить нельзя. Сейчас надо хранить спокойствие. Медленная и торжественная мелодия теперь сменяется более страстной и нервной музыкой, в которой сквозит неизбывная грусть и которая буквально вгрызается в мозг, будоражит и ужасает. Как будто испугавшись резкой смены ритма играющей музыки, Эмилио спрыгивает с рук мальчишки и сигает в кусты, где без труда сливается с темнотой.
Слышны голоса. Говорят на немецком. Скитаясь с цыганами из страны в страну, он поднаторел в языках. И по-немецки он кое-что понимает. Немного, конечно, но все-таки…
Голоса:
– Да, герр комендант. Я твердо убеждена. У них другой порог боли, не такой, как у нас. Я провела серию экспериментов… – Женский голос. Теперь он видит ее. Строгая чопорная блондинка, востроносая, в лабораторном халате.
Ее собеседника он не видит. Его скрывает ствол яблони. Но голос у Него приятный, мягкий и выразительный – голос истинного джентльмена:
– Я не очень вас понимаю, Швейц. Что вы задумали?
– Одно небольшое устройство по типу тех, что когда-то использовала испанская инквизиция…
– Очаровательно, доктор Швейц. И Моцарт… очень изысканно, правда?
– Музыканты, как я понимаю, из заключенных, герр комендант?
– Разумеется. Но как играют, подумать только. Да, у нас в Ульме жизнь далеко не столь утонченная и элегантная. Поразительно, как они хорошо играют, хотя и евреи.
– Может быть, близость смерти наполняет их музыку таким чувством. Или, может быть, их натура, которая ближе к животной, нежели к истинно человеческой, позволяет им так убедительно передать темный, дионисийский аспект…
– Замечательно сказано, доктор. Может, вам стоит заняться более углубленными изысканиями в данной области?
– Хорошая мысль, комендант!
– Это несложно устроить, моя милая фрау доктор. Вам нужно только подать официальный запрос на… расходные материалы. Я понимаю, что это – на благо науки…
Эмилио чувствует, что комендант ощущает себя неуютно. Его окружает аура, обычно присущая людям домашним и кротким – совершенно чужая и чужеродная в этом пространстве дантовского ада.
– Наука – хозяйка жестокая, – сказала доктор, чем только усугубила неловкость своего начальника.
И тут Эмилио наконец увидел струнный квартет. Они сидели в открытой беседке в окружении густого кустарника. Они играли при свете свечей, и в этом зыбком дрожащем свечении их изможденные и совершенно бесстрастные лица казались желтыми черепами. Их кожа была как кора, руки – как корявые прутья. Глаза – равнодушные и безжизненные… страшные. Одежда висела на них, как на вешалках. Их деревянные инструменты казались отростками одеревеневших тел, смычки – продолжением исхудавших рук. И первую скрипку в квартете играл Руди Лидик – человек, который вытащил Эмилио из груды трупов. И тогда, в первый раз, и потом еще. И еще… Потому что Эмилио уже не раз и не два просыпался в газовой камере среди коченеющих трупов и зловония несвежей испорченной крови.
Мальчик-вампир растворяется в темноте. У него больше нет тела. Один порыв ветра – и он у беседки. Теперь они заиграли другую музыку. Сентиментальные немецкие песенки с нехитрым, мучительно нудным аккомпанементом.
Он стоит за спиной у Руди, взвихренная темнота, сгусток тени ростом с мальчишку-подростка. Он шепчет:
– Руди, Руди, я и не думал, что мы с тобой так похожи. В тебе тоже есть музыка.
Его слова предназначены только Руди, их никто больше не слышит.
– Как ты здесь оказался? – Руди бьет дрожь. – Кто ты?
– Я уже говорил. Я вампир.
– Наверное, я брежу в предсмертной горячке. Ты – мой ангел смерти. – Руди не решается обернуться.
Двое заключенных подносят коменданту с докторшей подносы, уставленные всякой снедью. Они похожи на два оживших скелета – такие высохшие и худые. Кожа да кости. Комендант отпивает шампанское.
К ним подходит какой-то военный – судя по выправке, офицер. Старается не шуметь, словно не хочет побеспокоить играющих музыкантов. Он что-то шепчет на ухо коменданту.
– Отставить музыку! – резко выкрикивает комендант. Скрипка падает у Руди из рук. Эмилио чувствует страх, почти осязаемый страх. Он опять – черный кот. Притаился в кустах.
Двое охранников вытаскивают Руди из беседки. Один из них походя наступает на скрипку, которая раскалывается под тяжелым сапогом.
Комендант говорит:
– Так что там насчет воскрешения мертвых?
– Я не понимаю, о чем вы, – шепчет Руди.
– Тебя видели у печей… как ты вытаскивал из кучи трупов какого-то мальчишку… и мальчишка еще шевелился… что все это значит, хотелось бы знать? Ты что, некрофил?
– Я…
Черный кот шмыгает у него между ног. Шипит на обломок скрипки, отлетевший в траву. Комендант орет, обращаясь к оставшимся музыкантам:
– Продолжайте! Теперь у вас одного не хватает, ну так играйте трио!
Музыканты начинают играть. Поначалу – неловко, как будто примериваясь. Они играют трио Боккерини [26]26
Луиджи Боккерини (1743-1805), итальянский композитор и виолончелист.
[Закрыть], вещь совершенно невыразительную с точки зрения гармонии. Просто набор повторяющихся музыкальных фраз. Комендант оборачивается к одному их охранников:
– А этого вздернуть. Немедленно. Доктор Швейц говорит:
– А может быть, я его заберу для своих опытов?
– Да пожалуйста, мне не жалко. – Он делает знак музыкантам. – Громче, пожалуйста. Громче.
Доктор Швейц поднимается и манит кого-то пальцем. Из дома выходят люди в белых халатах. Они толкают перед собой инвалидную коляску, к подлокотнику которой прикреплено какое-то непонятное деревянное устройство, подсоединенное проводами к пульту с мигающими лампочками и индикаторными шкалами. Они насильно усаживают Руди в коляску и засовывают его руку в тесный деревянный ящичек. Охранник просовывает ему между пальцами деревянные клинья и по сигналу доктора Швейц – которая уже что-то пишет в блокноте в кожаном переплете – принимается колотить по клиньям деревянным же молоточком.
Руди раскрывает рот в беззвучном крике. Музыка Боккерини гремит – тривиальная, метрически выверенная мелодия. Охранник берет еще несколько клиньев, прилаживает их на место и бьет по ним молотком. Эмилио видит: еще немного – и от руки не останется ничего, только месиво расплющенной плоти и раздробленных костей. Доктор Швейц продолжает что-то писать у себя в блокноте. Она предельно сосредоточена и совершенно бесстрастна. Она выполняет свою работу. Кровь бьет фонтаном в лицо охраннику, но он продолжает стучать молотком по клиньям. Но Руди все еще не кричит. Такое впечатление, что он пребывает в трансе.
– Теперь я вижу, что вы были правы, моя дорогая доктор… насчет порога боли у этих евреев, – говорит комендант. – Еще шампанского?
– Нет, спасибо. Когда я работаю, я не пью.
Мальчик-вампир чувствует запах крови. Но его мутит от того, что Руди совершенно беспомощен и никак не может помешать тому, что его руку сейчас превращают в подобие отбивной. И вдруг он понимает, почему Руди не кричит. Потому что сейчас у него отнимают музыку. А музыка – это все, что давало ему силы жить в этом аду. Он отыграл все свои песни. Он уже мертв. Неужели они этого не понимают?
Он шипит, дерет когтями корни яблони… потом подпрыгивает и уже в воздухе обращается в черную птицу, взмывает в воздух и кружит над истязаемым человеком. Боккерини уже затих. Руди по-прежнему не кричит, хотя Эмилио видит, как слезы текут у него из глаз. Он кружит высоко-высоко над садом. За пределами каменных стен, за пределами пышной зелени в мерцании свечей, за пределами грязных бараков, что расходятся лучами до самой ограды из колючей проволоки. Лучи прожекторов шарят по небу, затуманенному черным дымом от сжигаемых трупов. Внизу слышны голоса, милая болтовня ни о чем, звон бокалов с шампанским, шаги солдат, которые двигаются как зомби.
Я буду кричать за него, думает мальчик-вампир, который теперь стал птицей.
И раскинув черные крылья, он выпевает партию скрипки из Моцарта – последнюю музыку, которую сыграл Руди. Но в горле ворона музыка превращается в зловещее карканье… немцы на миг отрываются от своих дел и встревоженно смотрят на небо… но Руди лишь улыбается, хотя боль должна быть уже невыносимой.
И Эмилио понимает, что Руди услышал то, чего не услышали остальные: голос юного мальчика, чистейший звук – за пределами радости или страха. На мгновение души их соприкоснулись, души двух разных и чуждых друг другу существ.
Эмилио думает: я не знаю, что это такое, когда сердце сладостно замирает. Он выводит мелодию, пропуская ее сквозь крошечные птичьи легкие, сквозь жесткий негнущийся клюв. Он вдруг понимает, что даже немного завидует Руди. Хотя бы той боли, которую сам он уже никогда не почувствует… никогда…
Потом наступает рассвет. Обычно здесь вешают на рассвете. Толпу заключенных согнали к виселице. Шея Руди уже в петле. Но когда веревка натягивается под весом обмякшего тела, из толпы выпрыгивает огромный волк… он на лету перекусывает веревку и тащит пленника прочь. Из пасти капает пена, глаза налиты кровью. Охранники стреляют в волка, но он вроде бы этого не замечает.
Двое-трое солдат бегут следом за ним, паля из винтовок. Но зверь как будто напускает на себя завесу тьмы, временами полностью скрываясь из виду в какой-то зыбкой дрожащей дымке. Волк добегает до первого ряда колючей проволоки и прогрызает себе дорогу. Второй ряд заграждений. Оглушительный грохот выстрелов. Ошарашенные охранники палят наугад, не целясь. Он обращается человеком. Но только на пару секунд. Лишь для того, чтобы поднять Руди на руки. Истощенное тело почти ничего не весит – все равно как держать в руках тряпичную куклу. А потом он укрывает себя темной завесой и несется вперед. То в образе волка, то – тигра, то – черной пантеры…
Они врываются в густой лес, куда не проникает свет солнца. Лес, пропитанный ароматом гниющих опавших листьев. Когда они выбираются на поляну, наступает ночь. Шерсть Эмилио серебрится под полной луной. Он кладет Руди на землю и сам опускается рядом.
Руди шевелится…
…открывает глаза и видит черную кошку, которая слизывает кровь с его изуродованной руки. Ее язычок очень холодный. Тело кошки рябит и как будто переливается неяркими искорками. Эмилио знает: поначалу Руди решит, что это всего лишь игра лунного света. И только потом он увидит, что это вовсе не кошка, а молоденький мальчик, как бы проступающий из сгущающихся теней. Мальчик, лицо которого светится матовой бледностью смерти. Мальчик, чьи длинные черные волосы развеваются у него за спиной, точно водоросли под штормовым ветром. Хотя в лесу ветра нет.
Мальчик-вампир, который был цыганенком, улыбается бледной улыбкой. Верней, позволяет улыбке тронуть краешки губ.
Руди говорит:
– Здесь не должно быть никакого леса.
– Этот лес вовсе не там, где ты думаешь, он должен быть. Это лес души. И попасть сюда очень непросто.
– Кто ты? Откуда?
– Я перешел грань между жизнью и смертью.
– Почему ты меня спас?
– Ты тоже меня спасал. Я отдал свой долг.
– Мне все равно больше незачем жить.
– Нет, Руди, это неправда. – Он вытирает тонкую струйку крови в уголке губ. – Они сломали тебе руку и вырвали музыку у тебя из души, но теперь я буду твоей музыкой. Я буду петь, и ты исцелишься.
Он поет. Его голос чист и бесконечно холоден.
дитя ночи и охотница
Сумерки разливаются по Атлантическому океану. Тимми ждет выхода на сцену. В гримерной со стенами из сплошного звуконепроницаемого стекла, которые выходят на море. Он приехал сюда один. Его команда – звукорежиссеры, музыкальная группа и гример – прибыла отдельно. На автобусах через пол страны. Но он предпочитает путешествовать в одиночестве. Иногда он прилетает на место ночным рейсом. Иногда он летит вместе с ветром.
В комнате много зеркал, хотя Тимми они не нужны. Он не отражается в зеркалах. И это действительно очень непросто – на ощупь накладывать на глаза синие тени, в тон его черным, как полночь, волосам. Одну стену почти полностью занимают мониторы. Камеры, установленные повсюду, следят за сценой, за зрительным залом, за проходами к сцене, за билетными кассами, за толпой, которая уже начала собираться, хотя разогревочная группа, «Стервятники», еще даже не показалась.
Он отворачивается от мониторов и смотрит на море.
У него очень острый слух. Даже звуконепроницаемое стекло не заглушает звуков, идущих снаружи. Океан за окном спокоен и кристально черен. Далеко-далеко, почти на пределе зрения, из воды выпрыгивает дельфин. Акулий плавник кружит по черной глади. Тимми вспоминает Лайзу, потерянную девчонку. Теперь она потерялась уже навсегда. Интересно, думает он, а есть ли жизнь после смерти… или это всего лишь выдумка, и есть только две настоящие реальности. Вампиры и люди, тени друг друга.
– Что с тобой, Тимми? – Это Китти проникла в гримерную дуновением ветра сквозь замочную скважину. Солнце село, и ночь подняла ее из гроба. – В тебе больше нет силы. Это все из-за этой женщины, которая аналитик. Она из тебя что-то тянет, Тимми… Тимми, ты не умираешь? Скажи, ты не умираешь? Ты старше всех нас, и ты становишься неуязвимым. Но, кажется, страсть убивать тебя больше не возбуждает, а жалость… она отравляет твою радость крови. Я боюсь за тебя. Тот человек убил всех моих новых друзей, которых я сделала для себя, а я не хочу быть одна.
– Я не знаю. Может быть, мне станет хуже, прежде чем я исцелюсь. Если смогу исцелиться, Китти.
– Раньше с тобой было все хорошо. За исключением, разве что, жалости к людям. Твоего проклятия – жалости. Ты хочешь упасть до их уровня, до уровня наших жертв… нашей еды?! Тимми, ты должен быть жестоким и сильным, ты должен полностью поглощать своих жертв. Как огонь или ветер.
– Если ты думаешь, что сеансы психоанализа подорвали мою силу, то ты, может быть, и права. Может быть, я уже не архетип.
– Я слышала, как ты плачешь, Тимми.
– Нет. – Но про себя он подумал, что это может быть правдой.
– И еще, Тимми… я тут увидела кое-что… неприятное.
– Что?
– Посмотри на экран. Вон там, где зрители. Там один человек… где-то в первых рядах. Весь такой напряженный, сосредоточенный. С черной сумкой в руках. Не узнаешь?
Она показывает на мониторы. На одном из экранов – нижний ярус сидений. Камера медленно передвигается от лица к лицу: молоденькие девчонки усердно жуют жвачку, парень с ярко-малиновым панковским гребнем, еще один парень в футболке с портретом Тимми Валентайна, две девочки увлеченно болтают друг с другом, еще одна девочка – погружена в себя, глаза закрыты, держится за руку какого-то бородатого мужика…
– Следующий ряд, выше, – говорит Китти. – Вот как раз камера поднимается…
Тимми узнал его сразу. Когда они виделись в последний раз, этот человек вбивал эрзац-кол в сердце молоденькой девушки…
– Брайен Дзоттоли, – шепчет он.
– Зря ты мне не позволил его убить! – говорит Китти. Его задевает ее презрение. Но он вдруг понимает – и сам удивляется этому, – что он больше ей не сочувствует. Теперь он равнодушен. Наверное, он действительно изменился.
Еще одно чувство… настолько забытое и далекое, что он даже не сразу соображает, что это такое. Страх. И вовсе не потому, что здесь Брайен. Он знает, что привело его сюда. Любовь и темная сторона любви – месть. Он знает, как с ними справляться. Он не боится любви и мести. И он не боится толпы – зверя с тысячами голов, которого он приручит своей музыкой. Но здесь есть что-то еще… что-то…
Он обводит взглядом мониторы. Ага, вот и «Стервятники»… уже одеваются в свои замысловатые костюмы, напичканные электроникой. Один из них кто-то бурчит по поводу отрубившейся микросхемы… на другом мониторе Мелисса Пальват с кем-то увлеченно беседует… с кем? Лица этих людей ему смутно знакомы, но он не может понять, откуда… Их трое. Сидят на диванчике. В центре – старуха, вылитая ведьма. Справа – толстый лысый старик азиатского вида. Слева – еще старик, сухопарый и мрачный… Все трое такие старые, что кажутся совершенно бесполыми существами… кто такие? Откуда он может их знать?
Камера чуть сдвигается. Там есть еще один человек. Тоже достаточно старый, но все-таки не такой древний, как остальные. Вполне даже бодрый. Тимми видит его лишь со спины, но он все равно кажется очень знакомым.
В мыслях Тимми звучит отрывок из моцартовской «Волшебной флейты»… калейдоскоп образов, витражные стекла, испуганные глаза застывшего в страхе мальчишки, огонь, старый оперный театр…
– Что ты там увидел? – спрашивает Китти. И снова – страх. Его новизна возбуждает Тимми, как запах свежей крови.
– Ты их не узнаешь? – Он показывает на экран. Они долго смотрят туда. Наконец Тимми говорит: – Тебя проняло. Ты помнишь, кем ты была когда-то?
Она сердито трясет головой:
– Не хочу даже думать об этом.
Он говорит:
– Неужели ты не понимаешь, что это ты стала такой, как они. Ты, а не я. Ты убиваешь не для того, чтобы утолить голод. Это не жажда, а прихоть. Страсть, вожделение.
– И теперь я их выпью и отомщу за себя.
– Наши пути снова пересекаются на Вампирском Узле. Он отворачивается от экрана и смотрит на море. Поднялся ветер, и пальмы на берегу качаются: Так медленно и грустно… Китти ушла искать себе новую жертву. Она любит толпу – полную жизни, заряженную энергией, исходящую жизненной силой, которой ей так не хватает. У него есть еще час, чтобы побыть одному.
Он смотрит на океан. Двадцать лет назад они с Руди пересекли океан…
память: 1961
Теперь здесь музей. Он целый день бродит по залам, смотрит на выцветшие фотографии высохших трупов, на документы нацистских архивов, на всякие памятные вещи. Он провел здесь уже много часов, но так и не встретил того человека, которого ищет. Хотя тот, за кем он приехал, бывает здесь относительно часто. Это он уже выяснил.
Он ушел дальше, оставив Тауберг и тамошний оперный театр. Он нашел другой дом и другое имя. Потом – еще одно новое имя. И еще, и еще. Он вернулся в Польшу. На границе не было никаких проблем. Он прилетел в облике ворона, на крыльях ночи.
В музее огромные окна. Все комнаты залиты светом – словно вопреки мрачному и трагическому содержанию экспозиции. Исторические документы в рамках под стеклом и зернистые черно-белые фотографии, увеличенные до размера плакатов, излучают какое-то странное чувство покоя.
Наконец он видит того человека, которого ищет. Он стоит перед большой фотографией на полстены и напряженно ее рассматривает. Мальчик-вампир бесшумно встает у него за спиной и тоже смотрит на фотографию. Гора трупов. Ссохшиеся тела сплетены, словно фрагменты какой-то чудовищной головоломки. На заднем плане – изможденный мужчина в робе заключенного, с холщовым мешочком в одной руке и маленьким молоточком в другой, склонился над трупами…
– Та самая фотография, – шепчет Руди себе под нос. – Из-за которой меня повесили.
Мальчик-вампир тянет его за рукав. Руди оборачивается к нему. И вот что странно: он, похоже, вовсе не удивлен. Как будто он всегда знал, что когда-нибудь они встретятся вновь. Как будто все было предопределено. Может быть, Руди Лидик не раз представлял себе эту встречу. И даже мечтал, что когда-нибудь так все и будет. Может быть, он поэтому и приезжает сюда так часто – в место, где он пережил запредельную муку и боль.
– Эмилио, – шепчет Руди.
– Твоя рука…
– Уже давно не болит. И вполне сносно действует, хотя для какой-нибудь тонкой работы уже не годится.
– Когда-то я обещал, что буду твоей музыкой.
– Это было давно… а ты нисколечко не изменился… значит, все это правда. Ты бессмертный. Темный ангел из потустороннего мира. Я плохо помню, что было… иногда мне кажется, что мне это просто приснилось. Кто ты, Эмилио?
– Я теперь не Эмилио, – говорит мальчик, теребя рукав своей белой рубашки. – Я… Кржиштоф. Кржиштоф Лидик.
– Лидик?
– Я твой сын.
– Но… у меня уже почти все готово… все эмиграционные документы. Я уезжаю в Америку.
– Думаешь, я не знаю? – Они оба смотрят на фотографию. Кржиштоф едва различает себя на снимке. Видны только неясные очертания тела какого-то юного мальчика. Может быть, просто игра теней. Он говорит, пока еще не решаясь взглянуть Руди в глаза: – Я пришел забрать жизнь, которую ты мне должен.
– Будешь пить мою кровь? – Руди вовсе не удивлен. – Мне все равно. Мне уже все равно.
– Это неправда. Если тебе все равно, то зачем тебе ехать в Америку?
– У меня было предчувствие…