Текст книги "Вампирский Узел"

Автор книги: С. Сомтоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

12

потерянная девчонка

Руди, сейчас пять утра! Уже светает! Нам обязательно надо ехать за город, на этот твой пляж?!

Вам надо это увидеть.

Что увидеть?

Сейчас, мастер Тимоти, сейчас мы приедем на место и вы все увидите сами.

Тогда не гони. Мы сюда не так часто ездим.

Да.

Смотри, какой-то павильон. На пирсе, прямо над водой. Похоже, там сильный ветер. Мне обязательно выходить из машины?

Нет, мастер Тимоти. Не обязательно. Мы просто подъедем поближе и вы на это посмотрите.

Ты на песок выезжаешь!

Вон там. Видите?

Какие-то столбики или палки торчат из песка. Прилив к ним почти подобрался, скоро совсем зальет. Какие-то маски резиновые на них… Детишки, наверное, развлекаются.

Посмотрите внимательнее. Я подъеду поближе.

Это не маски!

Головы. Человеческие.

Такие все бледные, сморщенные, как будто из них высосали всю кровь… кровь капает на песок… шеи обернуты водорослями. Они свисают, как ленты на майском шесте… какой кошмар. Руди, ты знаешь, что это не я. Я бы такого не сделал.

Я знаю. Но ведь кто-то же это сделал. И, кстати, не в первый раз.

Ты уже видел такое?

Сам не видел. Но читал в газетах. Когда я соглашался поступить к вам на службу… я не думал, что будут еще и другие, Тимми.

Когда ты меня называешь Тимми, а не мастером Тимоти, Руди, я знаю, что ты настроен серьезно. Так кто это сделал?

Вы знаете.

У всех водоросли во рту, соленые ароматы моря… у некоторых вырваны глаза, но глазницы благопристойно прикрыты ракушками… вон у того в волосах копошится краб… а у того все лицо в корке из крови и песка, как будто в каком-то кошмарном гриме… всего пять голов… и все вроде бы молодые люди. Из тех, кто все лето проводит на пляжах и вообще ничего не делает. А где тела, интересно?

Похоронены, я так думаю. Изувечены так, что вообще не узнаешь. Одного нашли в Венеции на прошлой неделе. Второго – вчера на Редондо-Бич. Она любит море… и даже, наверное, воображает, что умерла в море. Она поэтому и охотится на побережье. Даже в смерти ее рассудок – болен. Но по-своему она художник. И эти кошмарные композиции – произведения ее искусства.

Лайза!

Даже в гробу к ней льнет море.

Надо ее остановить.

Это нетрудно. Она еще не поняла своей силы – ее можно убить колом в сердце.

Ты считаешь, я должен убить одного из своих?

Но она подвергает тебя опасности, Тимми! Тебя! Все, что мы создали… твой образ рок-звезды, этот дом, положение, которого мы добивались с Марией… она и нас подвергает опасности. И нас тоже. Вот эти головы в песке, ты посмотри на них. Посмотри. Сколько еще пройдет времени, пока не найдется зацепка, которая позволит связать эти убийства с конкретным домом в Сан-Фернандо – как вы сами-то думаете, мастер Тимоти?

По крайней мере, она отрезает головы. Она не создает других таких же, как мы.

И тем не менее…

Меры предосторожности. Надо принять меры предосторожности. Когда она сегодня вернется, насыпьте ей в гроб чеснока. Повесьте распятия на всех выходах. Она не умрет, но и выйти не сможет. Пусть пока посидит дома. Вы с Марией будете ее кормить от моих жертв… или можно будет достать донорской крови, в общем, что-нибудь мы придумаем. Конечно, это не решение проблемы. Но на какое-то время весь этот кошмар прекратится.

На какое-то время, вы сами сказали… пока она не победит свой страх перед распятиями и чесноком.

На это уйдет много лет. Я сам этому научился только через века.

Вам было сложнее, Тимоти. Тогда люди верили в силу священных символов и охранительных амулетов. Ей приходится справляться только с собственными суевериями и заблуждениями, а не с единой верой миллионов людей. Откуда вы знаете, сколько времени у нее уйдет на преодоление всех ее страхов? Вряд ли несколько сотен лет, как мне кажется.

Китти еще боится.

Но вы сами ей говорили, чтобы она не боялась. Мария едва с ней справляется – чтобы ее унять, ей надо ткнуть распятием прямо в нос. Все ваши меры… они ненадолго.

Ты оправдываешь убийство!

А это… это, по-вашему, не убийство?!

Не передергивай. Это не убийство, когда умерщвляешь особей другого вида.

Другого вида? А мне казалось, что эта твоя психиатр уже доказала, что ты не другой; что ты – часть нас самих… наша тень.

Давай ты не будешь меня загружать этими противоречиями, Руди. Или ты так уверен, что тебе все позволено? Что я тебе никогда ничего не сделаю?

Прости, Руди.

Я не должен был этого говорить. Ты – мой друг.

Поедем домой, мастер Тимоти?

Да, но… знаешь, Руди, я задам тебе один вопрос – мне нужно знать, потому что, я чувствую, приближаются страшные времена… десятки путей, линии жизни и смерти сходятся к одной точке… Руди, ты меня любишь?

Ты меня любишь?

С каких это пор вам нужно, чтобы вас любили, мастер Тимоти? Вы что, превращаетесь в одного из них?

Боюсь, что да. Жалость – страшное чувство, Руди. Для вампира – страшное.

огонь

У Стивена было целых четыре часа. Он решил прогуляться по городу. По традиции в байрётском театре делают очень большие антракты между актами опер Вагнера. И в этом есть свои преимущества. Зрители могут поесть или просто пройтись на воздухе и размяться (байрётский оперный театр – это святилище; здесь музыке благоговейно внимают, сидя на жестких деревянных скамьях, а не слушают для своего удовольствия, развалившись в мягких креслах); да и ему самому не помешает снять напряжение. Приятно все-таки "осознавать, что к последнему акту ты подойдешь с новыми силами, и руки не будут как налитые свинцом.

И сегодня он был даже рад, что в байрётском оперном театре закрытая оркестровая яма. Обычно его раздражало, что он не может держать под контролем певцов так. Но еще больше его бесило, что публика его не видит и он, стало быть, не получает должную порцию зрительского восхищения. Но сегодня ему не хотелось быть на виду. Немецкая публика почти не знала его в лицо (да и любая другая публика тоже, уж если на то пошло), тем более что его пригласили сюда на замену, так что никто не обратил внимания на худого жилистого старика, который неторопливо спустился с бокового крыльца красного кирпичного здания театра – шедевра монументального уродства – и прошел через скверик, где уже было полно народу. Никто не узнал Стивена Майлса. Хотя… иногда, когда он проходил мимо группок людей, те на миг умолкали. Может быть, они были разочарованы, что этот эрзац-дирижер, которого пригласили буквально в последний момент, был сегодня явно не в ударе?

Какая-то хорошенькая молодая студенточка потянула его за рукав. Автограф. Он подписал ей программку, придумав экспромтом какой-то незамысловатый текст, и пошел в дальнюю часть сквера, где было меньше людей.

Теперь – Старуха. Вся в черном. Лицо закрыто вуалькой.

– Herr Майлс…

– Простите, я занят. Мне надо сосредоточиться перед последним актом.

Да. Ему действительно надо сосредоточиться. Потому что в последнем акте вагнеровской «Гибели богов» представлена – ни много ни мало – гибель вселенной. В огне. Именно из-за этой сцены – когда Валгалла сгорает в пламени – он еще подростком влюбился в Вагнера. Сразу и навсегда.

– Herr Майлс, вы меня не помнить? – Она подняла вуаль и откинула ее на шляпку.

Такая старая, хотя… она казалась старухой уже тогда…

– Фрау Штольц!

– Простите, но я продолжать по-немецки, – сказала она и продолжила уже на немецком. – Я узнала, что вы приехали к нам в Германию, и не могла не прийти на ваше представление… после стольких лет. – Она не улыбалась. Он знал, что ей хочется поговорить про Конрада, но она не назвала его имени. Он решил сам поднять тему.

– Я ездил в Тауберг, фрау Штольц, на могилу вашего сына. Вы теперь там не живете? – Он тоже перешел на немецкий.

– Нет. Теперь я живу в Мюнхене. – Она взяла его под руку и повела прочь от толпы матрон в пышных вычурных туалетах, которые громко – чуть ли не на весь сквер – высказывали свое мнение об опере, явно желая показать окружающим, как тонко они разбираются в музыке, и даже пытались напевать тему «спасения любовью» из третьего акта. Они прошли мимо розовых кустов, к мраморным солнечным часам. – Я слушала по радио вашего Малера и посмотрела в афише, когда вы выступаете в Байрёте. Вы говорили, вы видели его могилу? – спросила она, подозрительно глядя на Стивена.

– Нет, я ее не видел. Ее там нет.

– Я так и знала!

– Вы что, так ни разу и не были в Тауберге, за все тридцать лет?

– Нет! – выдохнула она как-то уж слишком поспешно. – Я… сильно болела.

– Да? – спросил Стивен, пытаясь изобразить участие, хотя на самом деле ему сейчас больше всего хотелось побыстрее отделаться от этой старухи, явно выжившей из ума. Уже тогда, тридцать лет назад, она вела себя, мягко скажем, неадекватно. Взять хотя бы ее бредовые монологи по поводу сатанинского происхождения юного Конрада.

– Да, Herr Майлс, я очень сильно болела. Я была в сумасшедшем доме.

Теперь ему стало искренне ее жаль. Он знал, что это такое. Он помнил… то место, куда его определили лечиться от пиромании… и только одна Карла Рубенс как будто его понимала. Но теперь она уже не понимает.

– Что-то вы вдруг погрустнели, – заметила фрау Штольц, но без всякого интереса.

– Я тоже… лечился от умственного расстройства.

– Теперь я здорова. Мне надо было с вами увидеться. Мне надо сказать вам одну вещь…

– Фрау Штольц, где могила вашего сына?

– У него нет могилы. Он не умер.

– Но я его видел… эта рана в груди… кажется, кто-то пытался проткнуть ему сердце заостренной ножкой от табуретки? Человек, который его убил, был большим оригиналом. – Стивен невольно поежился.

– Я это сделала! Я!

Он отпрянул.

– Я сделала все, что могла. Сначала я пробовала чеснок и распятия, но он их не боялся. – Фрау Штольц подалась вперед, оттесняя Стивена к зарослям роз.

– Чушь какая-то, суеверные бредни! Двадцатый век на дворе… – Стивену вдруг стало страшно.

– Я должна была это сделать, должна. Я сама заострила ножку от табуретки. Подобралась к нему, когда он спал. Неужели вы не понимаете? Каждый вечер, когда он приходил из театра, у него на губах была кровь. Вы думаете, я не знаю, чем он там занимался с этой фрейлин Ротштейн?

Она оттеснила его уже почти в самые заросли. Стивен хотел увернуться, чтобы не вломиться в кусты. Фрау Штольц схватила его за руку и проговорила, дыша прямо в лицо:

– Я потому что следила за ним. Я знаю. Это был не ребенок, а дьявол! Я просто хотела кому-то помочь, когда моего сына убили… но нет. За всю мою боль и страдания мне достался не нормальный, приличный ребенок, а вампир!

– Вампир…

– Это я его убила, я… а когда я сказала, что это я, меня увезли в сумасшедший дом… а врачи говорили, что это бред и что это было немотивированное убийство… какой-то сумасшедший маньяк… в городе уже были подобные случаи, свернутые шеи и колья в сердце… а я сказала, что это был Конрад… кто убил тех, других… а они стали меня убеждать, что я ошибаюсь… они все расспрашивали меня о моем детстве и нашли какие-то детские травмы, о которых я даже не подозревала, что они у меня были… и в итоге они меня убедили и выпустили из дурдома.

– Мне надо идти.

– Он жив, и вы должны его уничтожить. Его надо убить, а вы – единственный человек, который мне может поверить. Я вас умоляю. Убейте его, Herr Майлс, убейте!

– Фрау Штольц…

Но она уже развернулась и пошла прочь по безукоризненно скошенной лужайке с изящными парковыми скамейками и зелеными скульптурами из фигурно подстриженных кустов. Солнце светило вовсю. Суровые чопорные манеры и траурное одеяние фрау Штольц совершенно не вписывались в окружающую обстановку, пронизанную светом. Как будто она попала сюда из другого времени. У Стивена было странное ощущение, словно они с ней встретились на пересечении прошлого и настоящего.

Вдалеке громыхнула музыка, Вагнер… надо бы поторопиться. В байрётском оперном нет звонков к окончанию антракта. Здесь, вместо того чтобы звонить, играют фрагменты из самой оперы, какие-то избранные лейтмотивы. Музыка разливается по всему скверу. Боже правый, такое впечатление, как будто ты оказался внутри постановки Сесиля Б. Де Милля [23]23
  Де Милль Сесиль Блаент (1881-1959). Американский кинорежиссер, продюсер, драматург. Все его работы пронизаны эстетикой викторианского театра. Один из создателей Голливуда.


[Закрыть]. Пора возвращаться. Пора поджигать вселенную!

Уже по дороге к театру он вспомнил, что сказала ему Амелия буквально неделю назад: Он пил мою кровь.

лабиринт

Карла с Тимми сидели за завтраком, и тут появилась Мария и сказала, что к Тимми приехали из звукозаписывающей компании. В столовую вошла симпатичная стройная негритяночка с длинными пышными волосами, одетая в роскошный замшевый костюм. Она тоже села за стол, и Мария налила ей кофе.

– Я хотела поговорить с тобой дома, Тимми, до того, как мы встретимся в студии, – сказала она. – У тебя симпатичный дом.

– На мой взгляд, несколько несуразный, – отозвался он. Карла заметила, что он очень внимательно на нее смотрит. – А где Бритва?

– Я не знаю. Наверное, просто забил на работу и опять куда-нибудь умотал. Такое уже бывало. Он же законченный псих.

Тимми многозначительно посмотрел на Карлу: мол, что я тебе говорил. Она вдруг заметила, что у нее дрожат руки.

– Кстати, Карла, – сказал Тимми. – Это Мелисса Пальват. Она временно заменяет Блейда.

– Лучше просто Мисси.

– Да, хорошо. – Карла нервно улыбнулась. – Очень приятно.

– Карла – мой психиатр. Психоаналитик.

– Роскошно, – сказала Мисси. – Знаете, мне тоже, пожалуй, пора завести себе личного психиатра. Я теперь вроде как преуспевающая деловая женщина, и надо поддерживать имидж. Вы дорого берете, наверное?

– Карла работает только на меня, – сказал Тимми ревниво.

– А-а, прошу про-ше-ния!

– И как вы справляетесь, Мисси, без Бритвы? – спросила Карла, чтобы поддержать разговор. – Трудно, наверное. Суматошно.

– Да нет. Не суматошнее, чем всегда. У меня все под контролем. Тимми, ты знаешь, что мы тебе приготовили?

– Нет.

– Во-первых, концертное турне. Ну про него ты знаешь. Через пару недель уже начинается. Во-вторых, эта видеоигра…

– Какая видеоигра?

– Это вообще потрясающе. Называется «Пьющие кровь». Ты там главный герой. Ты – вампир, и ты переходишь с поезда на поезд, которые ездят по лабиринту. И ты нападаешь на пассажиров, и набираешь очки. У каждого персонажа свое количество очков. Ну типа убить ребенка – это меньше очков, чем убить коммерсанта-мужчину или какую-нибудь старушку. Но там еще есть и другие персонажи. Охотники на вампиров, типа Ван Хельсинги. Они будут стараться тебя замочить. Но если ты пройдешь весь лабиринт и доберешься – прикинь, как роскошно – до Вампирского Узла, тебе бают всякие бонусы: суперсилу там, сразу несколько дополнительных жизней, сопротивляемость ранам от кола в сердце. И вот еще что: всякий раз, когда вампир получает суперсилу, начинает играть твоя песня. Опять же «Вампирский Узел». Это не просто пакмановский дубликат, это действительно что-то… И как тебе?

– Круто, – сказал Тимми.

– И с каждого автомата, парень, мы имеем немалый процент. Просто царский процент мы имеем! Мало того: твоя; песня будет звучать буквально в каждом зале игровых автоматов в Америке. Какой импринт в подсознание, только подумай!

– Мне нравится. Я согласен.

– Согласен?! Мы уже все подписали!

– А мой контракт?

– Послушай, парень, у тебя есть этот твой шофер, или дворецкий, или приемный отец, или кто он тебе, я не знаю… вот пусть он и читает все эти бумажки. Мы заключили сделку, и процент поделили сорок на шестьдесят. Шестьдесят – нам.

– Да ладно, какая разница. У меня и так куча денег. Но вот видеоигра, где я главный герой… наверное, каждый ребенок мечтает о чем-то подобном.

– Я хотела подождать до следующей недели и сделать тебе сюрприз: показать готовую игру. Но потом подумала, что тебя надо как-то развеселить, чтобы ты не грустил из-за Бритвы, который нас злобно кинул в таком завале. Он тебе нравился, правда?

– Прикольный он был.

– Что-то ты совсем загрустил. Хочешь, поедем в студию? Мы уже подготовили первую версию полного альбома на шестнадцать треков, сегодня будем сводить и микшировать.

– Конечно, поедем. – Тимми поднялся из-за стола. – Прямо сейчас и поедем.

Они с Мисси ушли. А Карла еще долго сидела за столом, обдумывая вчерашний рассказ Тимми про таубергский оперный театр.

Надо бы предупредить Стивена. Но где его сейчас искать? В Германии? В принципе, у нее где-то был телефон его агента…

Карла допила кофе и поднялась к себе. Чем бы заняться, пока не вернется Тимми? Можно поплавать в бассейне. Или поиграть в теннис с кем-нибудь из прислуги. Или попросить Марию свозить ее куда-нибудь покататься – в парк, например. Или перечитать свои записи. Вариантов достаточно, но ни один из них ее не привлекает.

Уже взявшись за ручку двери. Карла вдруг поняла, чего ей действительно хочется.

Нет! Я не хочу опять подниматься туда, наверх. Это будет как в фильмах ужасов, когда явно придурковатая героиня сама – по собственной воле – прется в какое-то темное место, где ее поджидает опасность, и она это знает. Или как в сказке про герцога Синяя Борода, когда жена упрашивает его дать ей ключи от потайных комнат замка. Нет.

Но ей хотелось подняться туда, наверх.

Сейчас день, – рассуждала она. Эта девушка-вампирка сейчас должна спать, и она не проснется при свете… Тимми сам так сказал, правильно?

Карла в который раз поразилась, насколько она прониклась его фантазиями. Она принимала на веру все его слова – и даже те, которые звучали как полный бред.

Я – не тьма, говорила она себе. Сейчас день. Мне никто ничего не сделает.

Она затянула пояс халата потуже, отошла от своей двери и пошла дальше по коридору – туда, где была потайная лестница на чердак… На полпути она остановилась, вернулась к себе и сняла со стены распятие, которое дала ей Мария. Совсем маленькое серебряное распятие размером не больше ширины ладони с золоченой фигурой Иисуса Христа. Потом Карла вернулась к лестнице и поднялась наверх.

Не смотреть ни на что слишком пристально…

Надо бы не забыть.

Два шага влево, три шага назад…

Стены коридора загораются адским пламенем, восточные демоны изуверствуют над проклятыми, и…

Четыре шага в сторону…

Обтянутый кожей череп выглядывает из окна громыхающего поезда, поезд несется прямо на нее, но в последний момент рельсы резко уходят в сторону, и поезд проносится мимо, и грохот колес превращается в треск ломающихся костей, а свисток паровоза – в истошный детский крик…

Комната с поездами. Они по-прежнему расставлены на полу у дивана, как они с Тимми оставили их после последнего сеанса. Нагромождение коробок, ряды зеркал. С той стороны зеркального стекла – туман… Она смотрит на крошечную модель оперного театра… рядом Тимми расположил игрушечное кладбище… могильные камни – не больше ногтя… просто кусочки мрамора с именами, выцарапанными иголкой.

Значит, Тимми не нужно быть здесь самому. Он не проецирует эту комнату в реальность из своего сознания или из своих снов. Она не исчезает, когда его самого здесь нет. Это надо записать.

Хотя чердак был изменчивым и текучим, как отражение в кривых зеркалах, как зыбкие сны… там все-таки были комнаты и из объективной реальности.

Только это почему-то не утешает.

Потому что наводит на мысль, что она и вправду сходит с ума.

Приятного мало, действительно.

Карла вышла из комнаты с поездами, прошла буквально пару шагов и вдруг поняла, что заблудилась.

Она с самого начала знала, что так и будет.

Она оказалась у двери в ту комнату в башне – в комнату Златовласки, как она называла ее про себя. Теперь – в самой комнате. Открытый гроб. Она знала, что там – в гробу. Каменные стены, За окном – мрачный средневековый замок. Зеленые склоны террасами… но это не холмы перед домом Тимми, это даже не Калифорния… может быть… Франция? Двое рыцарей сошлись в поединке на ратном поле.

Она старается не смотреть на гроб, но ее все равно тянет подойти ближе. Она почему-то совсем не боится.

Вот оно… тело Китти Берне… под глазами – подтеки неумело наложенной туши. Впалые бледные щеки. Руки сложены… не на груди, а внизу живота. Теперь Карле становится страшно. А если я не сумею вернуться обратно, – думает она. Она медленно пятится к двери, выставив перед собой распятие.

Она входит в другую комнату с каменными стенами. Еще один гроб. Мужчина средних лет в деловом костюме. Из нагрудного кармана торчит краешек аккуратно сложенного платка и колпачок «Паркера» с золотым пером. У него серая кожа – как будто резиновая.

Еще одна комната. Два тела, два гроба. Двое молоденьких юношей. Еще одна комната. Этот выглядит как трансвестит в туфлях на высоченной шпильке и платье из тафты.

Мне надо выйти отсюда!

Здесь должен быть выход!

Она снова идет назад. Сколько там было шагов вправо? Сколько, черт побери?!

Она входит в очередную комнату, где стеклянный гроб, полный морской воды и зеленых водорослей. На кафельных плитках пола – подтеки зеленой слизи. В гробу лежит совсем молоденькая девчонка. Следы громадных акульих зубов – на плечах и груди. Все стены – сплошные телеэкраны. Здесь вообще нет окон. Одни телевизоры. От пола до потолка. Все настроены на одну программу. Пустой морской берег и акулий плавник, разрезающий воду. Она подплывает все ближе и ближе – акула. А потом – челюсти и глаза, холодные как лед. Акулы выпрыгивают из воды. Вырываются из экранов и бросаются на нее, и она тонет в темно-зеленой воде и не может кричать, и мертвая девочка усмехается, так что видны клыки, а она задыхается, и глотает холодную воду, и воздуха уже нет, вода заливается в ноздри, переполняет легкие, и…

– Быстрее. – Детский голос. Мелодичный, невинный. – Иди за мной.

Она открывает глаза. Теперь она в комнате с белым роялем; она уже здесь была – тогда, в первый раз. Значит, она все еще на чердаке. Она не нашла выход…

– Тимми!

– Все хорошо.

– Акулы…

– Тебе надо было узнать. Я от тебя ничего не скрываю. Карла.

– Эта комната…

– …в ней все комнаты, Карла. Здесь, наверху, нету отдельных комнат. Они все перетекают одна в другую. Это – комнаты снов. Но сны здесь – единственная реальность.

– Здесь их много! Это место становится…

– Перекрестком? Вампирским Узлом? Нет. Конечно же, нет. Просто теперь нас больше. Мы пытаемся удержать Китти, но она с каждым днем все сильнее и все нахальнее. И ее уже не исправишь – она не слушает никаких здравых доводов.

– Почему ты их не убьешь? – Карла была в истерике.

– Моих сородичей…

– Подожди… Ты что, плачешь? – Карла обняла его и прижала к себе. Как будто ты обнимаешь мраморную статую. Мягкость – всего лишь иллюзия. Такой холодный… Он действительно плакал? В конце концов, он всего лишь ребенок, и его раздирают дилеммы космического масштаба…

– Не жалей меня. Я не плачу, – сказал он спокойно. – Мы никогда не плачем, у нас нет слез.

– Ты что-то скрываешь, – сказала Карла и впервые за все это время поверила, что она сможет его исцелить.

огонь

Закулисы байрётского оперного. Ветвящиеся коридоры. Где-то распевается сопрано. Weialeia, weialeia… песня дев Рейна, которые безуспешно пытаются уговорить Зигфрида отдать им кольцо и избежать проклятия. Где-то играет квартет вагнеровских туб – густая и водянистая музыка, как будто из мраморной ванной… может быть, они действительно уединились в ванной, чтобы спокойно помузицировать – без оркестра.

Стивен открывает узкую дверь и спускается в оркестровую яму, которая закрыта плотным навесом и таким образом скрыта от зрителей. Большинство музыкантов уже на своих местах. Кто-то настраивает инструменты, кто-то просто тихонько болтает. Стивен проходит к своей дирижерской кафедре и смотрит вверх на мониторы; когда начнется спектакль, у него будет возможность видеть, что происходит на сцене, – но только так, на экранах. Сверху уже опускают громадное полотно с изображением Валгаллы в огне, которое будет скрыто от зрителей до самой финальной сцены, когда город богов вспыхнет пламенем.

– Сколько у нас еще времени?

– Пять минут, – шепчет кто-то.

Ноты уже раскрыты на нужной странице. Там же лежит записка. Должно быть, ее принесли во время антракта.

Herr Майлс. Вам звонили по телефону. Вас не смогли разыскать. Карла Рубенс, из Калифорнии. Просила вам передать, что вам угрожает опасность и что это очень серьезно. Просила, чтобы вы с ней связались как можно скорее. Вам угрожает опасность.

Что это значит, хотелось бы знать? Он звонил этой женщине два – нет, три – раза, и она бросала трубку, даже не дослушав его до конца. Она не хотела ему помогать… и вот теперь – это отчаянное предупреждение. Бред какой-то…

Но она с этим мальчиком! А мальчик – само воплощение зла! Как говорит фрау Штольц. И тому вроде бы есть подтверждения. В конце концов, в ту кошмарную ночь в часовне они вызывали именно злого духа.

Нет. Ей нельзя доверять.

Он поднял дирижерскую палочку.

Может быть, в последний раз?

Эта мысль приходила к нему и раньше. Уже не раз. Но шаг, который он должен сделать сейчас, – последний шаг в долгом пути от горящего дома, когда он попал в руки к Фрэнсису Локку и столкнулся лицом к лицу со сверхъестественным существом в университетской часовне Святой Сесилии… этот шаг уведет его прочь от музыки.

Тогда он бежал от огня.

Но теперь он не станет бежать.

Он пройдет сквозь огонь прямо в объятия темноты.

По мановению его руки пространство наполнилось музыкой. Музыкой дикого леса и темной реки, откуда должны появиться искусительницы-русалки – прелестные девы Рейна.

Постепенно он начал осознавать… некий новый огонь, жгущий его изнутри. Неужели он снова стал молодым? Он погрузился в музыку леса и увидел в ней новые, неожиданные нюансы. Оркестранты начали удивленно поглядывать на него. Они уже не смотрели в ноты. Они следовали тому ритму, который задавал им Стивен. Его охватила пьянящая радость. Именно так он мечтал творить музыку – еще маленьким мальчиком, который заснул в кресле у камина в доме на Уоркворт-стрит в Кембридже… Он не смотрел на мониторы – не хотел видеть испуганные лица певцов…

Потом была сцена охоты, потом – смерть Зигфрида; погребальная процессия, болезненный рваный ритм хора плакальщиц, который врывается в музыку, захлебываясь скорбью. Потом – только музыка, без голосов. Здесь Стивен полностью спустил себя с тормозов. Он вычерчивал резкие дуги героической темы и обрушивал лавины похоронного звона, как будто сам кого-то душил… он совсем не устал, хотя раньше всегда уставал к финалу. Музыканты играли так, как будто читали его мысли, потому что следить за движениями его палочки – все более дикими и исступленными – было уже невозможно.

Теперь – сцена огненного погребения. Он взглянул на мониторы. Огонь уже разгорелся. Огонь! Брунгильда поет о героизме, о грядущей гибели мира и о спасении любовью… Она седлает коня и бросается в пламя… громадные вентиляторы шевелят целлофановые полоски огня… маскирующий холст убирают, и теперь само небо охвачено пламенем, и небо, и боги на тронах Валгаллы, и мир умирает в огне…

Огонь! – думает Стивен. Огонь – самое красивое, что есть на свете. Полыхающий дом родителей – огонь, в котором сгорело его детство. Огонь, который уничтожает целые города и даже целые миры… он уже не дирижирует музыку. Он впал в неистовство и дирижирует пламенем.

А потом – как-то уж слишком быстро, почти неожиданно – тема «спасения любовью» срывается со струнных, как горный ветер. И финальный аккорд… и он держит его долго-долго, не желая его отпускать, держит на грани срыва, он знает, что зрительный зал уже готов взорваться аплодисментами, но все равно держит дрожащую ноту… ре-бемоль… держит, пока она не превращается в зыбкое эхо, и…

Палочка падает из руки.

Смутно, словно издалека, он слышит аплодисменты.

Он не спускается с дирижерской кафедры.

Концертмейстер встает и шепчет ему на ухо:

– Я и не думал, что вы так глубоко понимаете Вагнера, Herr Майлс. Они просто раздавлены. Знаете, что скажут критики? Они скажут, что вы совершили прорыв к величию. Наконец. Они вас вызывают, Herr Майлс. Не Брунгильду, не Зигфрида – вас. Это беспрецедентный случай…

Он не отвечает. Он просто стоит, вперив взгляд в пространство. Наверное, вид у него безумный, потому что концертмейстер нервно дергает себя за бороду и отходит. Стивен берет записку о звонке Карлы и медленно рвет ее на мелкие кусочки.

– Вы понимаете, Herr Майлс, – говорит гобоист, который подходит его поздравить, – что вас скорее всего пригласят сюда и на будущий год… и уже не на замену кому-то другому.

– Я сюда не вернусь.

Аплодисменты все громче, они уже оглушают.

– Я еду в Таиланд, – говорит он, – чтобы победить и уничтожить то, что когда-то помог сотворить.

Они не поняли, о чем он говорит. Они пожали плечами и оставили его в покое.

Наверное, надо выйти к зрителям, думает он.

Он закрывает глаза и видит огонь.

память: 1947

Темно. Очень темно.

Его глаза открыты.

Он под землей. Сквозь стенки гроба он слышит, как в земле копошатся черви. Где-то вверху – далеко-далеко – шумит дождь. Темно. Очень темно. Он знает ее, эту тесную темноту. Он ее знал столько раз… но так и не смог к ней привыкнуть.

Он слушает.

Дождь: он представляет себе, как капли стучат по надгробному камню и влажно поблескивают на лице мраморного ангела, как мокрая трава льнет к мокрым камням.

Я опять мертвый.

Над ним – пласты и пласты земли. Он представляет, как они давят на него, сминают, выдавливают из него жизнь. Темно. Очень темно. Но он не боится, когда темно. Темнота – это не страшно. Темнота – это правда жизни. Она дает ему силы. В его долгой нежизни у него было столько приемных матерей, но его настоящая мать – темнота. Она обнимает его – огромная, тяжкая, душная. Безликая мать. Она не любит его. Все, что она ему отдает, – это идет не от чувства. Но он все равно становится сильнее.

Тягучая пульсация в груди – в том месте, где та женщина проткнула ее колом. Но боли нет. Боли нет никогда.

Земля пронизана запахами. Кедровый гроб. Перегнившие листья. Разлагающиеся тела. Он воскресает опять.

И внутри пробуждается голод.

Сначала – это лишь память про голод. Вкус густой менструальной крови Амелии Ротштейн, кровь уличной кошки, мышиная кровь, кровь старого пса, который уже умирает сам. Воспоминания наслаиваются друг на друга, питают друг друга, пока память про голод не превращается в настоящий голод, яростный, неуемный…

Теперь он пытается пошевелиться, перелечь по-другому. Деревянные стенки гроба мешают. Надо выбираться наружу. Голод жжет как огнем. Он сильный, сама темнота отдает ему силу. Он бьет кулаками по полированной крышке гроба. Теперь руки чувствуют землю – густую и влажную от дождя. Могильные черви извиваются между пальцев, длинная личинка ползет по его накрахмаленному рукаву – беглец из какой-то другой могилы. Одна рука уже свободна – шарит в вязкой грязи. Но под рукой только скользкие корни и шебуршащие насекомые. Он распаляется, он впадает в ярость. Бьется всем телом о крышку гроба. Дерево трескается, и в гроб просачивается вода. Жидкая грязь. Это невыносимо. Он пытается сесть и пробивает дерево головой. Грязь забивается в ноздри, в ресницах копошатся букашки… руки натыкаются на стальные полоски, которыми по желанию фрау Штольц обили кедровый гроб… потому что она разгадала его секрет… но сейчас он охвачен яростью и рвет сталь руками, острые металлические края режут ладони, но он не чувствует боли… он не чувствует боль никогда…