Текст книги "Вампирский Узел"
Автор книги: С. Сомтоу
Жанр:
Ужасы
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)
Стивен сжал ее руку сильнее. Он хотел, чтобы она замолчала, но знал, что молчания он не вынесет. Они медленно шли мимо заросших мхом каменных плит, параллельно белой дощатой изгороди. Впереди маячили раскидистые дубы в дымке утреннего тумана.
– Вон за теми деревьями, – сказал Стивен. И добавил: – По-моему. – Он не хотел, чтобы Амелия догадалась, как живо он помнит те похороны. Двое скорбящих, и мать, не проронившая ни слезинки, уходит в дождь…
– И знаешь, что она мне сказала? – продолжала Амелия. – Она сказала: «Das war kein Unfall». А я сказала: «Конечно же, это был просто несчастный случай, милая фрау Штольц. Знаете, дорогая, вы стали слишком уж впечатлительной после гибели вашего мужа и сына. Это действительно очень большое горе… Но война уже кончилась, и надо жить дальше. Надо начать все сначала. Может быть, вам представляется, что здесь действуют какие-то злобные силы, потому что у нас дирижер из Америки, но при всем уважении, фрау Штольц… мы такие, какие есть, и не властны противиться нашей натуре, nicht wahr? Я слышала, как он поет, этот мальчик. Он просто ангел! Если его взрослый голос будет хотя бы наполовину настолько хорош, он сделает потрясающую карьеру». А она мне сказала: «Пусть бы он умер».
– Он умер.
– Да.
Они дошли до дубов. Стивен знал, что там будет: те же надгробные плиты и среди них – могила Конрада Штольца со статуей поющего ангела вместо креста. Он сам внес какую-то сумму на строительство этого памятника.
– Знаешь, а я даже рада, что он умер таким молодым, – вдруг сказала Амелия. – Он был совершенно безумным.
– Безумным?
– И знаешь, если бы фрау Штольц не завела этот странный разговор, если бы она не разыгрывала из себя оракула или оперную цыганку-пророчицу… – Амелия рассмеялась. – Если бы она меня так не взбесила своими мрачными подозрениями, я бы, наверное, и не обратила внимания на этого мальчика.
Он читал надписи на могильных плитах. Да, все было так, как он помнил. Он читал: Стефан Кениг, Йоахим Хасслер, Криста Стокхаузен…
– И если бы я не взяла его под опеку, я бы, наверное, никогда не узнала, какой он… испорченный. Могилы Конрада Штольца не было.
– Ее здесь нет, – прошептал Стивен.
– Разумеется, она есть. Может быть, чуть подальше.
– Ее здесь нет! – кричит он на грани истерики.
– Стивен, пожалуйста, успокойся. Не уподобляйся этой при-дурочной фрау Штольц.
По пути в Мюнхен, перед самым выездом на автобан, Стивен остановился на обочине проселка и поджег небольшой стог сена.
11
ведьма
Мьюриел Хайкс-Бейли появилась в зеленом дворце принца Пратны тихо и скромно. В тот вечер принц с Фрэнсисом Локком сидели в парковом павильоне, лениво раскинувшись на шелковых подушках. Было жарко, и молчаливые слуги неустанно овевали их веерами. В какой-то момент принц оторвал взгляд от своей чашки с рисом со специями и увидел, что по дорожке к ним катит инвалидная коляска, в которой сидела седая старушка, укрытая пледом. Она вскинула руку в приветственном жесте.
– Пратна, старый плутишка! И ты здесь, Фрэнсис?!
Пратна щелкнул пальцами, и один из слуг поспешил к коляске, чтобы поднять ее по ступенькам павильона.
Металлические колеса загрохотали по деревянному полу бесценного древнего павильона.
– Но Пратна, дружище… дерево восемнадцатого века… царапины от колес… святый Боже, и ты так спокойно на это смотришь?! – поразился сэр Фрэнсис.
– Да пустяки, Фрэнсис, – махнула рукой Мьюриел. – Пратну уже давно не заботят такие мелочи. Его вообще мало что заботит. Подумаешь, миллион-другой фунтов стерлингов. У нас есть дела поважнее, да, Пратна?
Да, время обошлось с ней немилостиво. Она состарилась некрасиво, подумал Фрэнсис, пытаясь как-то осознать, что это сморщенное, ссохшееся существо – та самая очаровательная молодая женщина, которую он знал в 1918 году. Он поднялся и запечатлел у нее на лбу влажный бесчувственный поцелуй.
– Эх, старый ты селадон, по-прежнему обходителен и галантен, – едко проговорила Мьюриел. – Кстати, Пратна, я привезла свои штуки.
– Э-э? – Пратна почесал лысину. – Ты имеешь в виду магические инструменты и всю прочую ерунду?
– Типа сушеных лягушек и крокодильих хвостов? Меня на таможне чуть не завернули из-за этой байды. Хорошо, что меня встречал твой человек. Но я подумала, что нам может понадобиться и вот это тоже. – Она достала из-под пледа какой-то сверток и протянула его Локку. Тот невольно отметил, какая худенькая у нее рука. Почти как птичья лапка.
– Пойдем в дом, моя дорогая Мьюриел, – сказал Пратна. – И там все посмотрим. Хочешь, я потолкаю твою коляску?
– Спасибо, Пратна, но я предпочитаю справляться сама.
– Ага, ты у нас, стало быть, феминистка… как мило. Они неспешно прошлись через парк и вошли в дом. Пратна отпер какую-то дверь, которую Фрэнсис раньше не замечал, и они вошли в комнату.
Стены расписаны фресками – плоские двухмерные фигуры в традиции древней сиамской [20]20
До 1939 года официальным названием Таиланда было Сиам.
[Закрыть] росписи; Локк уже видел подобные изображения во дворцах и храмах, куда его возил Пратна в плане культурной программы. Только здесь были представлены не безобидные сцены из «Рамакьяны», древнесиамского эпоса; фрески изображали мучения неправедных душ в аду. Кого-то заживо варили в котле, кого-то поджаривали на решетке или просто на вертеле… здесь были сцены кастрации, расчленения и порки кнутом. Мрачные, страшного вида демоны – Локк уже видел таких на других фресках – охраняли входы в храмы, громоздящиеся над сценами изуверских пыток. Всю композицию обрамляли девять кругов огня. Над дверью был нарисован павильон, очень похожий на тот, который стоял в саду. В павильоне сидели разнообразные божества, наблюдая с живым интересом за истязаниями несчастных, как римские патриции – за гладиаторскими боями.
– Вам нравится? – спросил принц с гордой усмешкой. – Я здесь занимался самобичеванием и истязанием плоти, когда… гм… когда я еще находил удовольствие в подобных забавах. Кстати, весьма популярный сюжет для фресок аюттхайского периода [21]21
Видимо, имеется в виду период расцвета города Аюттхая, который в середине XIV века стал столицей Тайского королевства.
[Закрыть].
Мне их сняли со стен одного древнего монастыря близ Чиенгмая, что на севере Таиланда [22]22
Чиенгмай – средневековое лаосское королевство в Северном Таиланде, XIV-XVIII вв.
[Закрыть]. Но великое небо, сколько здесь пыли скопилось, ужас!
Только теперь Локк заметил цепи, вбитые в стену, а на концах цепей – кольца. Ручные кандалы. Принц включил еще несколько ламп и нажал на какую-то кнопку у двери. Раздалось тихое жужжание – включился кондиционер.
– Не будем лишать себя благ земных, то есть маленьких бытовых удобств. Правильно, Мьюриел, Фрэнсис? – Он указал на кресла, которые стояли в мозаичной пентаграмме, выложенной на полу. Пять одинаковых плетеных кресел на пяти остриях пентаграммы.
– Да уж. – Фрэнсису опять стало не по себе.
– Для Богов Хаоса, – прошептала Мьюриел. – Ты прелесть, Пратна!
– Но нас же не пятеро, – возразил было Фрэнсис. Но он уже начал подозревать, в чем тут дело.
– Дорогой друг, – сказал принц, – ты, безусловно, прав. Сейчас нас шестеро или семеро, тех, кто остался из тайного братства нашей горячей молодости. Но мне кажется очевидным… ну, скажем, почти очевидным… что кто-то из нас не доживет до конца этого крайне рискованного предприятия. Ты что-то сказал?
– Я, наверное, поеду домой, – сказал сэр Фрэнсис.
– Трус! – Принц презрительно скривил губы.
– Да ладно, Фрэнсис, не строй из себя непонятно кого, – проговорила Мьюриел своим скрипучим голосом. – Тебя же тянет ко злу и ко тьме. Ты это любишь.
Он еще раз оглядел фрески на стенах. Вот демон заживо сдирает с человека кожу; уже освежеванные тела свалены кровоточащей кучей там, куда их швыряет демон. Еще один демон, напяливший на себя свежесодранную кожу – которая явно была ему не по размерам, – терзает несчастную жертву, которая корчится под его длинными загнутыми когтями.
– Да, настроением проникаешься. – Слабый голос слегка дрожит.
– Ну вот видишь! – говорит Мьюриел. – А теперь давайте посмотрим, что я привезла.
Локк разворачивает бумагу и достает странную статуэтку. Он ставит фигурку на пол – точно в центре мозаичной пентаграммы.
Это какой-то восточный божок. Но не целый, а лишь половинка. Статуэтка расколота по вертикали, и неровный зазубренный скол напоминает след стилизованной молнии. Ангельское лицо. Один сияющий глаз; какой-то синий самоцвет. Половина безмятежной улыбки. Фигура отлита из бронзы, позеленевшей от времени.
– Я купила его в одной антикварной лавке в Лондоне, – говорит Мьюриел. – Мне сказали, что он из Юго-Восточной Азии.
– Ну… – Пратна внимательно разглядывает фигурку. – По-моему, это вообще не тайская вещь. Но, разумеется, надо, чтобы специалист посмотрел. Зачем ты его привезла?
– Я подумала, Пратна, что, может быть, найду недостающую половину. А вдруг получится… и если получится, это будет действительно что-то. Проводник или даже носитель тонкой психоэнергии небывалой мощи.
– Откуда ты это взяла?! – Локк раздражен и озлоблен. – Эти твои колдовства, пляски диких шаманов и вся остальная байда… хоть бы раз что сработало… хоть бы раз!
– Байда, говоришь? Не срабатывало ни разу… А как насчет призрака в университетской часовне – тогда, шестьдесят лет назад, – а, милый мой Фрэнсис? Мы ведь поэтому и собираемся снова, верно? Послушай меня, друг мой. Я много чего покупаю из антиквариата. Потому что мне нужно создать антураж, чтобы производить впечатление на клиентов… а вовсе не потому, что я очень верю в какие-то ауры или, там, энергетическую заряженность старых вещей. Но когда я покупала эту фигурку… Пратна, Фрэнсис, вы не поверите… мне показалось, я слышу голос, детский голос. Он пел.
– Вот именно что показалось. – Локк нервно передернул плечами. – Воспаленное воображение, самообман.
– Дан ей договорить, – спокойно заметил Пратна.
– В ту ночь мне приснился сон. Мне снились вы. Все вы, все Боги Хаоса. Содержание сна было… очень интимным. Я была молодой в том сне. Я была голая. Дело происходило в джунглях. И вы все были там: ты, Пратна, и все остальные… тоже все молодые и голые. И вы все занимались со мной любовью.
– Святые угодники! – Фрэнсис припомнил ту жаркую ночь в Кембридже, когда Мьюриел осталась у него, и они пили портвейн, лежа на мягких овечьих шкурах на полу перед камином. На лбу выступила испарина.
– И что потом? – спросил Пратна, который явно заметил смущение Локка, и оно явно его позабавило.
– В момент оргазма меня как будто расплющило между двумя половинками статуэтки. А потом, когда я уже умирала, раздавленная, я заглянула в глаза тому духу… и он был волком, и черной пантерой, а иногда – маленьким мальчиком. И он плакал.
– Ты, по-моему, выжила из ума, – сказал Локк.
– Этот сон снился мне постоянно, на протяжении нескольких лет. А на прошлой неделе я виделась в Лондоне со Стивеном, и он показал мне фотографии…
– Какие еще фотографии?
Она вытащила из-под пледа два отксеренных листочка и протянула их Фрэнсису.
– Существо из моих снов было очень похоже вот на него. Сэр Фрэнсис Локк забрал у нее листочки. Страница из американского «ТВ-Гида» с портретом какого-то Тимми Валентайна и газетная вырезка с фотографией из какой-то оперы: три маленьких мальчика парят на облаках над сценой. Фрэнсис долго рассматривал оба снимка.
– Я не понимаю, – солгал он.
– Поймешь, – сказал принц.
Мьюриел Хайкс-Бейли рассмеялась скрипучим смехом киношной ведьмы.
И адское пламя плясало на стенах – ослепительное в ярком свете флуоресцентных ламп.
записки психиатра
Игры с железной дорогой оказались достаточно эффективны. Хотя бы как отправная точка для того, чтобы он сосредоточился и настроился на нужный лад. Но это только начало. Почему-то мне кажется, что на каком-то этапе – когда мы преодолеем определенный рубеж – дело пойдет сложнее.
Я спросила его про Кенделла по прозвищу Бритва, того продюсера из студии. Он сказал, что от тела благополучно избавились, а поскольку он был человеком, мягко сказать, неуравновешенным – а попросту говоря, полным психом, – то поначалу все только вздохнут с облегчением.
– А потом? – спросила я. Он сказал:
– Знаешь, Карла, есть у меня подозрение, что конец моей рок-н-ролльной карьеры уже маячит где-то на горизонте.
А я подумала: интересно, а мне что делать?
Он всегда говорит, что обо мне позаботятся.
Комната наверху. Та, которая с зеркалами и железной дорогой… она как будто становится чуточку больше каждый раз, когда мы туда заходим.
Может, она отражение… его сущности? По мере того какой раскрывается передо мной?
Я спросила:
– А как быть с зеркалами? Кресты и чеснок на тебя не действуют, но ты по-прежнему не настолько еще «реален», чтобы обмануть зеркала.
Он сказал:
– Я сам зеркало. Люди, которые на меня смотрят… они видят себя. Очень часто бывает, что им не нравится то, что они во мне видят. Но оно есть, и от этого не уйдешь. От себя не уйдешь.
Он процитировал мне Шекспира. «Бурю».
«И это порождение тьмы – моё».
И добавил:
– Просперо сказал это про Калибана. Понимаешь, чтобы освободиться, сначала он должен был посмотреть в глаза чудовищу внутри себя. Иначе он бы не смог уехать с острова, который сам же частично и создал – своим стремлением бежать от реальности.
Я заметила, что это классическая интерпретация «Бури» с позиции психологической школы Юнга, а он лишь улыбнулся как старательный ученик, когда его хвалит любимый учитель.
Потом я спросила:
– А что ты видишь в зеркалах?
– Я вижу себя.
– А меня ты видишь?
Он надолго задумался.
– Я не знаю.
Я подумала: есть люди как отражения друг друга, а есть люди как тени друг друга. Похоже, мы с ним как раз тени. И если я – как психиатр – заставлю его посмотреть в глаза его тени, принять ее и вобрать в себя и тем самым освободиться, то со мной должно быть то же самое, правильно?
Есть ли в нашей судьбе и другие люди, которые связаны с нами так же? Среди тех, кто нас окружает… Например, Стивен? Кстати, со Стивена все и началось. Даже не так: Стивен все это начал.
Тимми мне рассказал про хориста по имени Стивен, в 1918 году. Стивен мне тоже что-то такое рассказывал, но я думала, это был просто сон. Тимми уверен, что Стивен видел его истинный облик.
А это значит, что он не зеркало, правильно? Похоже, я набрела на ключевой стержень, вокруг которого все и вертится. Но я почему-то боюсь развивать эту тему. Почему-то боюсь…
В общем, я попросила Тимми закончить рассказ про Тауберг.
Я прекрасно осознаю, что специально отодвигаю момент истины. Я не знаю, что это будет за истина, но мне почему-то не хочется торопиться.
память: 1947
После представления Конрад Штольц идет в гримерную к Амелии; так продолжается уже неделю. Каждый вечер по окончании спектакля он идет к ней. Актеры малобюждетного оперного театра с постоянной труппой и определенным репертуаром должны быть настоящими универсалами – как говорится, актеры без амплуа. И действительно: Амелия играет не только Пальмину в «Волшебной флейте». Она занята в «Тоске» и выступает дублершей в «Медее» Керубини. Конрад сумел раздобыть себе роли во всех трех спектаклях. В «Волшебной флейте» он один из трех гениев храма; в «Тоске» – мальчик-пастушок, который поет очаровательную пасторальную арию – раннюю утреннюю песнь пастушонка – в последнем действии, перед финальной кровавой трагедией; в «Медее» у него немая роль. Он заполучил себе роль одного из сыновей Медеи, которого мать то ласкает, то отталкивает от себя и, в конце концов, зверски закалывает ножом. Ему нравится играть мертвого, и Herr Майлс даже как-то его похвалил, что он так спокойно лежит без движения в течение почти получаса и даже как будто не дышит. («Это как-то естественно получается», – сказал он дирижеру и улыбнулся своей загадочной неотразимой улыбкой.)
Теперь он опять ждет. Голод жжет изнутри; перед спектаклем он пил кровь бездомной кошки. Безвкусную кровь.
Он ни разу не пил Амелию Ротштейн, но его тянет к ней – неодолимо. Может быть, из-за ее улыбки. Она так хорошо ему улыбается: чуть приоткрыв губы, на которых так изумительно влажно блестит помада – ее любимая, ярко-красная, как горячая артериальная кровь.
– Войдите.
Он открывает дверь. Она сидит перед зеркалом в обрамлении позолоченных купидонов. Верхний свет не горит. Комната освещена только мягким мерцанием свечей в массивном серебряном канделябре. В зеркале не видна дверь; и это хорошо. Он тихонько проскальзывает в дальний угол, который тоже не отражается в зеркале, – туда, где малиновая бархатная портьера скрывает ободранные обои в переплетении виноградных лоз, жаворонков и павлинов.
Она спрашивает:
– Кто там?
– Конрад.
– Ой. Ты так тихо вошел. Как котенок. – Она оборачивается к нему. Ее египетский костюм Пальмины уже расшнурован. Видна одна голая грудь. – Ой, прости, я не подумала, что тебе не надо на это смотреть… – Она прикрывает грудь рукой, изображая стыдливое смущение. Но он заметил, как она на мгновение заколебалась. Ее кажущаяся неловкость пронизана желанием.
– Я… я пришел спросить, фрейлин Ротштейн. Нет ли у вас ко мне поручений?
– О, ты такой милый мальчик. Иди сюда, сядь со мной. – Он ждет, пока она полностью не отвернется от зеркала, и только тогда подходит. Он опускается на скамеечку у ее ног. Она стирает с лица последний грим; ее левая бровь все еще густо-синяя от теней, а от уголка глаза почти до середины щеки опускается черный подтек густой смазанной туши. – У меня нет никаких поручений. Но я хочу спросить тебя, Конрад, почему ты приходишь сюда каждый вечер? Боишься, меня украдет какой-нибудь пылкий поклонник?
– Du bist hubsch.
Это смело с его стороны – обращаться к ней на «ты». Она все-таки взрослая женщина, примадонна, а он просто маленький мальчик.
– Правда? Ты думаешь, я красивая? – Похоже, она польщена. – Ты сирота, верно?
– Да… Амелия.
Она смущенно краснеет.
– Как странно. Иногда мне кажется, что ты гораздо старше. Почти как… зрелый мужчина. Почему так, интересно. – Она легонько сдвигает руку, и платье опять ползет с плеч, почти обнажая грудь. Полные груди подрагивают в такт неровному сбивчивому дыханию. От них веет теплом. Он слышит, как бьется ее сердце. Она говорит: – Это, наверное, потому, что ты вырос один, без тепла и любви.
– Ты даже не знаешь, как это верно.
Он кривит губы в подобие улыбки. Они оба молчат, но он слышит, как бьется ее сердце. Он ее любит, по-своему. Не так, как мужчина-смертный любит женщину. У его рола свои пути. Он ее любит, да. Но он в теле незрелого мальчика, а способность к физической любви он утратил еще до того, как стал неумершим. Он знает, что ему никогда не познать ее как женщину. И все же – она откровенно флиртует с ним, с ребенком.
Она ласково гладит его по щеке. Она шепчет:
– Почему, Конрад? Почему меня тянет к тебе? Он пытается вобрать в себя холод, который липнет к нему, но она все равно чувствует что-то не то, и на мгновение ее рука замирает.
– Ты был на улице, Конрад? Ты замерз? Но там не так холодно… уже лето.
– Лето.
Голод бьется в такт ее пульсу.
– Почему эта фрау Штольц говорит, что ты зло? А, Конрад?
– Зло? А что есть зло?
Она наклоняется к нему, и ее черные волосы ложатся ему на лицо. Она меня любит, думает он. Она меня жалеет. Любовь и голод терзают его изнутри, и невозможно понять, что сильнее.
– То, что мы сейчас делаем, это зло. Это плохо, да? – говорит Амелия. – Сладострастная женщина и совсем юный мальчик. Что ты знаешь о жизни… хотя, извини. Ты знаешь. Ты вырос на улице.
– Я знаю, что такое секс, – говорит он решительно и принимается распускать шнуровку на корсаже ее костюма. – Но я ничего не могу.
Он не говорит ей, почему.
– Но есть и другие приятные вещи. – Она берет его холодную руку и кладет себе под платье. На упругий живот. Он с изумлением трогает пальцами теплую влажную плоть ее женского естества… там кровь, и его рука дрожит. Амелию тоже бьет дрожь – наслаждения и ужаса…
– Можно я там полижу? Как котенок?
– Я не знаю… я и не думала, что ты такой… искушённый… – Но она не противится, когда он опускается на колени и зарывается лицом туда. Поначалу его язык серебристо-прохладный. Но быстро теплеет от темной крови. – Ты мой маленький вампир, – говорит она с чувством.
– Да, я вампир.
Она, конечно, ему не верит. Его проворный язык проникает все глубже и глубже. Он пьет ее менструальную кровь, и особый жар этой густой лунной крови бьет по его мертвым чувствам струями огня… в исступлении он теснее сжимает ее в объятиях. Он сам не заметил, как поцарапал ее под одной из подмышек. Дурманящий запах сводит его с ума. Такой обольстительный… Он поднимает голову, целует ее в пупок, щекочет ей грудь кончиком носа. Его ласки – как зыбкий щекочущий холодок. Он находит губами ранку и пьет кровь, напоминая себе, что нельзя выпускать клыки, нельзя делать ей больно… нужно ее уберечь от последнего безысходного холода. Она смотрит на него с притворной робостью – на ребенка, прильнувшего к ее груди, – бесстыдная мадонна с младенцем. Она не может не видеть, что его белки налиты кровью… алый туман насыщения… но она не говорит ни слова. Ей приятно, и странно, и стыдно… она содрогается в судорогах оргазма. Он благодарен ей за то, что она – может быть, не желая признаться себе, что ею движет одно только чувственное влечение – не попыталась дотронуться до его пениса. Он не хочет, чтобы она узнала о его увечье. Нет. Ему хочется только… любви. Да, наверное, это хрупкое мимолетное пересечение путей двух разных и чуждых друг другу созданий можно назвать любовью.
Она задремала, убаюканная ритмом его странных ласк, сонная от потери крови. Я не должен ее убивать, говорит он себе. Не должен.
Он с сожалением отрывается от нее. Смотрит в зеркало и видит тень тени над бледным телом спящей Амелии Ротштейн.
Он прикрывает ее костюмом и начисто вылизывает ранку у нес па боку.
Потом он тихонько выходит из гримерной. Пробирается к задней двери по лабиринту сумрачных коридоров. Выходит наружу – на Заккербротгассе, в переулочек на задах театра.
На улице уже темно. А у дверей его поджидает фрау Штольц. Как обычно, вся в черном. Лицо прикрыто вуалькой.
– Где ты был, мальчик? – хмурится она. – И зачем ты свалился на мою голову?! Что ты там делал, ведьминский ты ребенок? Одни от тебя несчастья…
Он лишь улыбается. Молча.
Она говорит:
– У тебя кровь на губах, Конрад! Что ты там делал, ужасный ребенок?