Текст книги "Валентайн"

Автор книги: С. Сомтоу

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)

В зале по-прежнему тихо. Ни звука. Зрители как будто околдованы. Задержали дыхание. Все, как один. Он тоже не дышит, но это, наверное, потому, что ему просто не нужно дышать. Крови уже нет, и разорванной ведьмы – тоже. Он всосал все в себя. Наверное, он вырвался у нее изнутри, как какой-нибудь монстр из фильма ужасов. А потом сделал так, чтобы она исчезла.

Он смотрит мне прямо в глаза. Его бескровные губы кривятся в подобии улыбки – он улыбается мне. Он говорит мне:

– В тебе больше страсти, чем было во мне.

– Ну... я бы так не сказал, ну, то есть... я изучил все твои альбомы, но видео у тебя было мало, два-три клипа, не больше, потому что ты ушел раньше, чем MTV по-настоящему раскрутилось... – Вот, блин, на фиг! Он – живая легенда, а ты просто мальчишка из горных штатов, и ты ему вешаешь на уши всякий бред!

– Эйнджел, Эйнджел. Ты так хорошо меня сыграл. Ты бы хотел стать мной, если бы это было возможно?

– Да, наверное. Мне бы очень хотелось прославиться.

– Если бы ты только знал, Эйнджел, сколько боли пришло с этой славой.

Я вдруг понимаю, что разговор идет лишь между нами. В том смысле, что его больше никто не слышит, мы разговариваем друг с другом в замкнутом времени, микроскопической трещинке между двумя расколотыми секундами – во времени, что внутри, а не снаружи. Потому что снаружи время остановилось, и все застыло. Буквально все. Крик Ирвина Бернштейна. Щека, которая дергалась, но теперь больше не дергается. Зрительный зал – как застывший кадр. Панорамная фотография зала. Время остановилось.

– Выйди на свет, я хочу на тебя посмотреть, – просит он.

Я делаю шаг. Мне слегка боязно, но его взгляд как будто гипнотизирует.

– Ты действительно очень похож на меня, – говорит он. – Но понимаешь, я должен всегда оставаться тем, кто я есть. Я не свободен, как ты. Однажды я попытался разорвать этот круг, но меня утащили обратно. Я – архетип. Расти, развиваться, меняться – это не для меня. Ты можешь стать мной на какое-то время, но потом ты изменишься. Ты станешь мужчиной. Я – нет.

И вот тогда я расплакался. Стою и реву в три ручья, потому что он заглянул в меня и увидел все то, что меня так пугает – эту темную вещь, мою мать и Беки Слейк в сумраке у нее за спиной, этот постыдный секрет, из-за которого я не хочу становиться взрослым.

– Господи, ты понимаешь. Блин, ты все понимаешь, – говорю я. – Я не хочу становиться мужчиной. Я не хочу меняться. Мне так страшно, что я скорее убью себя.

Он прикасается к моей щеке. Под его пальцами мои слезы превращаются в лед. Его рука обжигает... ну, как будто тебе в лицо запустили тяжелым снежком.

– Сейчас я тебе покажу, как это делается, – говорит он. Озорной огонек на секунду вспыхивает у него в глазах, но потом он опять становится серьезным и отворачивается от меня, и я чувствую, как время сдвигается с мертвой точки – время снова пошло, – и зрительный зал оживает, и музыка включается сама по себе, и он закрывает глаза, и подхватывает мелодию, и поет с середины фразы; он пропевает всего две-три ноты, и я уже не сомневаюсь, что только что я разговаривал с Тимми Валентайном.

* * *

• решение жюри •

Когда музыка затихает, он говорит. Ему поклонялись, как богу. Перед ним трепетали. Его обожали. Другого такого, как Тимми Валентайн, не было и не будет. Ребенок, который сумел вдохнуть в банальную музыку восьмидесятых столько вечности, столько боли, столько неизбывной тоски.

Он говорит, зная, что все его видят и узнают. Молоденькие девчонки с яркими лентами в волосах – желтыми, розовыми и зелеными. Повзрослевшие панки, которые высмеивали его и подражали ему в смысле внешнего вида. Журналисты. Двоих-троих он даже знает по именам. Они осаждали его дом в холмах, жадные до новостей. И даже в самом конце один из них был рядом с ним.

Он говорит. Его голос звучит, как музыка – очень серьезная музыка, – даже без инструментов, без ведущей мелодии.

– Вы знаете, кто я. Я не могу оставаться здесь, с вами, надолго. Когда-то давно я был с вами во плоти. Вы видите – я нисколечко не изменился. А я так хотел измениться. Две тысячи лет я искал утраченные кусочки моей души. Многие умерли, отдавая мне кровь, чтобы я мог продолжать. Это был долгий и медленный поиск. Мне понадобилось четырнадцать веков, чтобы узнать сострадание, и еще шесть – чтобы найти Сивиллу и Мага, тех, кто создал меня сексуальной магией в пламени умирающего города.

Он вспоминает Помпеи. Александрию. Карфаген. Кастилию. Рим. Тиффож. Катай. Тауберг. Освенцим. Узел.

– Я нашел их, воплотившихся в других людях. Сумасшедший музыкант и целительница слабоумных. Мы поднялись в горы, чтобы пройти трансформацию в огне. Мы должны были стать одним существом. Единым целым. Во время этой метаморфозы сгорел весь город со всеми жителями. Начальная стадия превращения состоялась. Мы втроем сели на ночной поезд. Мы поехали в черный лес возрождения и обновления. Но мы были хрупкими и уязвимыми. Мы были подобны тонкому хрусталю. Любой мог разбить нас вдребезги, пока превращение не совершится. И такой человек нашелся. Одна женщина захотела себе мою силу – силу творения, которая копилась во мне, но до поры не выплескивалась наружу. Она сотворила великий и страшный магический ритуал. Наша триада распалась, и из нас троих только я один пробудился от темного сна – но пробудился пленником, прибитым к дереву в сердце черного леса. По-прежнему – в темноте.

В темноте.

В темноте.

– Эта женщина мною пользовалась, как хотела. Она призывала, и я подчинялся. Но потом появилась другая магия. Когда меня не стало, обо мне стали говорить еще больше, чем прежде – когда я был. Дети звали меня в своих снах. Мои песни звучали в эфире. И каждый раз, когда кто-нибудь произносил мое имя, в беззвучной ночи раздавался едва слышный шепот. И вот сегодня, когда двадцать миллионов телевизоров были настроены на мой образ, шепот превратился в рев бури. Я не могу оставаться здесь, с вами, надолго. Я все еще пленник. Эта женщина по-прежнему мной управляет. Но сегодня ее власть надо мной ослабла.

Две тысячи пар глаз. И еще – миллионы глаз по ту сторону телеэкранов. Он пьет их внимание. Оно даже теплее, чем кровь. Он думает: «Когда я был среди них, я жил их кровью. Теперь же я пью их духовную кровь, невидимая сила жизни, которая питает меня и дает силы жить, хотя я – просто тень, тень от тени, воображаемое существо, прибитое к дереву в лабиринте разума безумной женщины».

У ног Тимми – лягушка с булавкой в голове. Она бьется в беззвучных ритмичных конвульсиях. Тимми поднимает лягушку. От нее пахнет секрециями той женщины. Ей уже даже не больно – она за пределами боли. Мальчик вытаскивает булавку из головы животного. Ритм конвульсий сбивается. Мальчик ласково гладит лягушку. Она умирает, захлебнувшись собственной кровью.

– Когда-нибудь, – говорит мальчик, – я вернусь. У кого-то из вас есть ключ от моей тюрьмы. У кого-то из вас.

Он смотрит в зал. Впитывает напряжение из воздуха. Там есть страх, но там есть и любовь; именно этот сгущенный поток любви дал ему силы разрушить чары, пусть даже и ненадолго. Так кто же поможет ему спастись? У кого этот заветный ключ? Может быть, он поторопился с выводом. Он оборачивается к мальчику с ангельским именем Эйнджел – который пел последним. Он уже не рыдает. Никто не видел его слез. Их разговор проходил не во времени, а в расщелине времени, в расколотой надвое наносекунде, на которую он вырвался из своего плена.

– Теперь я должен назвать победителя, – говорит он. – Я выбираю того, кто – единственный – увидел меня таким, какой я на самом деле. Того, кто не стал слепо копировать мою внешность, а попытался проникнуть мне в душу. Я выбираю Эйнджела.

Он чувствует, как растворяется. Видит, как куски Симоны Арлета собираются воедино в облаке кровавого пара. Булавка снова вонзается в мозг лягушки, и та опять начинает дергаться в подобии жизни, и куски человеческой плоти срастаются вокруг животного. Он чувствует натяжение цепей, которые тянут назад – во тьму. Он не может остаться здесь. Его всасывает обратно – в сознание этой женщины. Он оборачивается к Эйнджелу и пытается крикнуть ему, уже растворяясь в ослепительном свете студийных прожекторов:

– Спаси меня, Эйнджел Тодд! Спаси меня!

* * *

• ангел •

...аплодисменты накрывают волной которая не отступает и не отступает и я стою и таращусь как идиот как какой-нибудь деревенский кретин впервые попавший в большой город и думаю я победил мать вашу я победил я победил.

* * *

• ищущие видений •

– Что с тобой? – встревожилась Петра. – Почему ты дрожишь, почему у тебя такой вид, как будто ты только что видел призрака?

– Я видел.

Ее удивило, что Брайен такой впечатлительный. Он ей запомнился совершенно другим. Он изменился. Она почему-то была уверена, что эту ночь они проведут вместе. Она очень надеялась, что на этот раз все будет иначе – не так, как в прошлый раз, год назад, когда она поехала к нему, почему-то прельстившись его наглым развязным поведением. Но теперь все было по-другому. В этом было какое-то волшебство, некая странная предопределенность – в том, что они снова встретились именно здесь, совершенно неожиданно, в том, что он знал Тимми Валентайна, и в том, что она вдруг прониклась почти материнскими чувствами к мальчику, который будет играть Валентайна в кино.

– Слушай, пойдем отсюда. То, что сейчас произошло... Господи, ты ничего не знаешь, ты не понимаешь, что происходит, правда?

– Брайен, ты старый дурень... ты что, давно не был в кино? Фредди Крюгер, Майкл Майерс[47]47
  Киношные злодеи, убийцы-психопаты из культовых молодежных триллеров «Кошмар на улице Вязов» и «Хеллоуин».


[Закрыть] – ты не знаешь, кто это такие? Ты вообще, что ли, кино не смотришь? Чего ты так распсиховался из-за какой-то аниматроники[48]48
  Аниматроника – вид спецэффектов в кинематографе, создание «живых кукол», то есть таких моделей живых существ, которые бы не только выглядели как прототипы, но и двигались вполне реалистично.


[Закрыть]? Все это было задумано. То есть... ты посмотри на Великого Дэйва, улыбка до ушей, видно даже, где не хватает зубов...

[АПЛОДИСМЕНТЫ]

– Брайен, так что там с тем тайским ресторанчиком, который ты мне так расписывал?

* * *

• иллюзии •

– Симона, я в жизни не видел такой потрясающей сценической трансформации – без зеркал, без всего! Но у меня к вам одна просьба: может быть, в следующий раз вы все-таки предупредите заранее, что собираетесь выступить с трансформацией?

– Симона? Симона?

– Леди и джентльмены, у Симоны Арлета сегодня был трудный вечер. Войти в транс, взорваться, превратиться в двенадцатилетнего мертвого мальчика рок-звезду и – эй, посмотрите, это что тут у нас? – лягушка! – у меня в шоу бывали тарантулы, шимпанзе, даже слон, но лягушек пока еще не было – ква-ква-ква! – нет, я не буду тебя целовать! Ничего личного, просто ты не мой тип!

[СМЕХ]

– Симона?

– Прервемся на небольшую рекламу, дорогие друзья, а когда мы вернемся обратно в студию, мы познакомимся поближе с этим мальчиком из Парижа, штат Кентукки, который, похоже, станет кумиром подростков девяностых!

* * *

• ангел •

Это я, Эйнджел.

* * *

• память: 1598 •

Он спрашивает у художника:

– Почему ты меня называешь ангелом смерти? Я не ангел, и я не смерть.

– Молчи! Ни слова! Я как раз занимаюсь твоими глазами, делаю блики. Ты будешь смотреть поверх умирающего святого на мой портрет, спрятанный в нише. Нет, ни слова. Не двигайся. Даже не дыши. Вот так. Вот так.

6
Светотень

• колдунья •

– Жак! Жак!

– Вы были великолепны, мадам.

– Нет. Я к тебе обращаюсь не для того, чтобы ты мне льстил, хотя мне приятно, что ты нашел время посмотреть шоу, пока ждал меня в лимузине. Что-то готовится, Жак. Что-то будет. Происходит такое, что не должно было происходить. Враг уже близко. Враг может пробраться даже сюда, в мою крепость, в мой оазис магии в сердце пустыни. Останови машину. Останови. Сейчас же.

– Да, мадам.

Он остановил машину, и Симона Арлета вышла в холодную ветреную ночь Мохаве. До поместья было еще далековато. Холод не беспокоил Симону; наоборот, после нагретой прожекторами студии было приятно вдохнуть прохладу. И дело не только в прожекторах: после проникновений в мир духов ее всегда лихорадило, как при очень высокой температуре. Иногда ей казалось, что ее кровь просто-напросто закипит и выкипит вся – до капли.

Симона Арлета сняла плащ – одеяние для шоу – и осталась полностью обнаженной под лунным светом. Лягушка, умершая в корчах у нее внутри, была холодной и неподвижной. Симона запустила пальцы себе во влагалище и достала мертвое существо. Вынула булавку и положила лягушку на плоский камень, шепча молитву, дабы умиротворить ее душу на пути к следующему кругу ада. В воздухе пахло пылью и далеким пожаром.

Симона опустилась на колени на своем смятом плаще. Ветер играл с ее волосами, и они падали на лицо, закрывая глаза. Во рту – вкус песка. Где-то вдалеке – вой койотов. Настороженно оглядевшись по сторонам, словно опасаясь шпионов – хотя кто бы стал шпионить за ней посреди ночи в дикой пустыне? – она достала из кармана плаща мобильный телефон и набрала номер, не указанный ни в одной телефонной книге, в маленьком городке со странным названием Вопль Висельника в Кентукки.

– Дамиан, – сказала она, – это я, Симона.

– Господи, мать твою за ногу, – произнес голос, который ни разу за тридцать лет активного телепроповедничества не произнес в эфире ни одного бранного слова, даже «черт» или «проклятие». – Надеюсь, у тебя что-то важное. Уже, черт возьми, три часа ночи, и по этому номеру лучше вообще не звонить.

Она рассмеялась.

– Этот номер есть только у твоих самых близких друзей, Дамиан. И ты знаешь, никто тебя не предаст.

– Я бы не стал говорить так уверенно. Тут недавно интересовались из Службы внутренних доходов.

– Дамиан. Нам надо встретиться. Все изменилось. Нам надо выработать новый план. Потоки силы сменили русло. Если мы не согнемся под ветром, мы просто сломаемся.

– Я тебя видел сегодня по телевизору, Симона. Мальчик, который выиграл конкурс, – мы с ним земляки, в одном городе родились, ты не знала? Так что вовсе не исключено, что тут будет большой скандал на тему сатанизма и черной магии... ты же знаешь, как тут в провинции относятся к маленьким мальчикам, которые одеваются, как вампиры, и, предположительно, действуют на подсознание других маленьких мальчиков, побуждая их набрасываться на людей, кусать их за шею и отвергать символы Господа нашего Иисуса Христа.

– Забудь про него. Опасность грозит нам с тобой. – Ей казалось, что ветер пустыни пробирается к ней под кожу и холодит кости. – Нам надо поговорить, и как можно скорее. Я приеду к тебе. Или ты – ко мне. Мы должны возродить Богов Хаоса.

– А кто это, черт побери, Боги Хаоса?

Ветер был мощной магией. Ее тело пело вместе с ним. «Возьми меня! Поглоти!» – мысленно призывала она. Она прошептала слово силы, и мертвая лягушка вспыхнула пламенем. Синим холодным пламенем на холодном ветру пустыни.

– Я скажу тебе, когда мы встретимся в следующий раз.

* * *

• ищущие видений •

Кафе «Айадайа» располагалось на Шерман-Уэй, среди однообразных торговых комплексов, которые растянулись на двадцать миль от Бербанка до Вест-Хиллз. Брайен и Петра подъехали к ресторанчику в полном молчании. Какая унылая улица, подумал Брайен. Он посмотрел в зеркало заднего вида и снова увидел машину, которая ехала следом за ними от самого Леннон-Аудиториум.

– За нами следят, – сказал он. – Знаешь кого-нибудь, у кого белый «порше»?

– На самом деле да. Знаю, – сказала она. – Но... это студентка. Учится в Миллс-Колледж. Девушка из Таиланда. Вроде как аристократка.

В самую точку! Образно выражаясь, принц Пратна тянет к ним руки из потустороннего мира. Хотя Брайен своими глазами видел, как тот сгорел – умер в момент оргазма, когда эта красивая индианка, обращенная в вампиршу, Шанна Галлахер, откусила ему пенис и выпила его до капли. Принц Пратна. Состоявший в порочном тайном обществе – Боги Хаоса. Дюжина стариков, которые решили устроить себе под конец жизни финальное развлечение: своего рода сафари, где вельд – весь мир, а добыча – вампиры. Что из этого можно рассказывать Петре? Можно ли ей доверять?

Брайен решил повернуть на север, к каньону Колдуотер. Он повернул резко, не включил поворотник. Петра испуганно вскрикнула.

– Прошу прощения, – сказала она. – Я как-то отвыкла... ну, от того, как мужики водят машину.

Он свернул на боковую дорожку, специально выехал не с того выезда на заправке, развернулся. Свернул на другую дорожку. И поехал обратно к «Айадайа». «Порше» где-то отстал.

– Кажется, мы оторвались, – объявил Брайен.

– Ты что, параноик?

– Мы все параноики. – Он полез в бардачок за таблетками. – Пилюльку не хочешь успокоительную?

– Я же не на работе, – сказала она, рассмеявшись.

Он тоже расхохотался. Они очень долго смеялись. Слишком долго. Они оба были на нервах. А еще между ними чувствовалось сексуальное напряжение, и они оба знали, чем закончится этот вечер. Но сначала он все ей расскажет – все, что знает. Ему нужно с ней поговорить. Когда тебя что-то пугает, надо об этом поговорить, и тогда, может быть, будет уже не так страшно. И Брайен заговорил про Тимми Валентайна.

Три часа ночи, на улицах нет ни души. Неоновые огни круглосуточных супермаркетов, общественных туалетов и пончиковых горели в ночи, обращая свои призывы в безлюдную пустоту. Звезд на небе, конечно же, не было.

– Тимми Валентайн был вампиром, – сказал Брайен. – Настоящим вампиром. Не злобным монстром в духе Бела Лугоши из тех, что пугаются чеснока и распятия, а очень даже приятным мальчиком, со своими комплексами и своей болью, просто так получилось, что он почти две тысячи лет был мертвым, и ему приходилось пить кровь, чтобы поддерживать в себе подобие жизни.

– Ты что, так шутишь?

– Нет, не шучу.

Потом они долго молчали. Ему хотелось рассказать ей так много чего еще, но когда он уже открыл рот, на него вдруг нахлынули воспоминания, и он растерялся, не зная, с чего начать. Все казалось каким-то бессмысленным. Погибли сотни людей. Боги Хаоса, разумеется. Его племянница Лайза, превращенная в смертоносную наяду вампиром, который явился к ней в образе оборотня-акулы. Всякие голливудские персонажи типа Эрика Кенделла по прозвищу Бритва. Психотерапевт Карла Рубенс. Музыкант Стивен Майлс, пироманьяк и поклонник Вагнера. Обольстительная Шанна Галлахер, все жители Узла от владельца зала игровых автоматов до директора похоронного бюро – все сгорели дотла, а потом их поглотила зима. Дэвид Гиш, а теперь и Терри... Терри, который вернулся за своими старыми друзьями. В драме про Тимми Валентайна было так много действующих лиц, что ему просто не верилось, что ее можно сыграть опять – еще раз, с новой командой актеров и съемочной группой. Нет, это просто кошмарный сон. Просто сон.

Въезжая на стоянку перед кафе «Айадайа», он лишний раз убедился в том, какой это кошмар. Белый «порше» уже стоял перед входом.

– Давай поедем в другое место, – сказал Брайен, указав на «порше».

Петра сказала:

– Я знаю ее, эту девушку, Брайен. В ней нет ничего темного, ничего злого... может быть, сегодня вечером их стараниями и вправду открылась какая-то дверь, и все обитатели Дантова ада хлынули к нам на землю, но она точно к ним не относится. И потом, я хочу есть. – Она твердо взяла его за руку и затащила внутрь.

Бежать было некуда. Леди Премкхитра уже поднялась из-за своего столика у окна и направилась им навстречу. Ресторан был обставлен в стиле «Полиции Майами»: вспышки неона, бирюзовые и розовые оттенки, музыка тоже совсем не тайская – Линда Ронстадт, древнее-древнее диско.

– Петра... я сегодня была на шоу Тимми Валентайна... после нашего разговора я должна была это увидеть... мы можем поговорить? – Тут она наконец заметила, что Петра не одна, и с подозрением покосилась на Брайена. – Ой, прошу прощения, – сказала она. Она была миниатюрной и хрупкой, совсем как девочка, и ни капельки не похожей на своего распутника деда. Даже речь у них была разной: Пратна говорил с явным британским акцентом, а она – в точности как говорят в Северной Калифорнии... пра-ашу пра-ащения.

– Я знал вашего деда, – сказал Брайен.

– А... – Леди Хит уставилась в пол.

В ней действительно не было ничего темного или злого. Во всяком случае, никакой такой ауры Брайен не чувствовал. Что здесь происходит?

– Зачем вы за нами следили? – спросил он у девушки, не обращая внимания на официантку, которая пыталась выяснить, в какой их проводить зал: для курящих или для некурящих. – И откуда вы друг друга знаете?

– Я не следила за вами, – с жаром проговорила Хит. – Я всегда здесь ужинаю, когда приезжаю в Долину. Это – единственный в округе приличный тайский ресторан, который работает допоздна.

Петра выразительно посмотрела на Брайена, мол, Я же тебе говорила.

– Нам всем надо поговорить, – сказала она. – Что-то происходит. Я не знаю, что именно. Что-то странное. Что-то такое, во что я еще не готова поверить.

* * *

• память: 1598 •

Он приходит к художнику каждую ночь. Каждую ночь он пьет кровь – по чуть-чуть, понемножку, чтобы только слегка заглушить гложущий голод. Каждую ночь он стоит в углу, наполовину – в тени, наполовину – на свету, голый, за исключением перевязи с прикрепленными к ней крыльями. Крыльями, на которых нельзя взлететь. Иногда он поет. До рассвета он возвращается в дортуар, где спят хористы, по трое-четверо на кровати; он лежит не смыкая глаз, рядом с храпящим Гульельмо, в ожидании колокола, который поднимет их к завтраку и на заутреню; от службы к службе – по сумрачным коридорам, уставленным древними статуями из разграбленных храмов языческих Греции и Рима; он никогда не выходит на солнце, хотя летом в Риме так много солнца, что даже камни истекают потом. Иногда солнечный луч проникает через трещину в потолке или сквозь распахнутое окно, но свет солнца больше не обжигает его. Он перестал верить в добро и зло; свет не убивает его, ночь – не питает. Он повидал столько тьмы в человечьих сердцах, и их глупые суеверия над ним больше не властны.

За час до рассвета он оседает росой на холодный мрамор; принимает знакомый облик, подходит к кровати на цыпочках. Запах от спящих евнухов совсем не похож на запах, что исходит от постелей полноценных мужчин. Воздух невинный и чистый – в нем нет феромонов эрекции. Нет и запаха излитого семени, засыхающего на простынях. Их сон тих и сладок. Их сон – как лимб[49]49
  Лимб – у католиков: пограничная область ада, в которой пребывают души праведников, умерших до пришествия Христа, и души умерших некрещеными детей.


[Закрыть] для некрещеных. Эрколино на миг замирает в свечении предрассветных сумерек. Он уже обрел облик, но облик еще не наполнился плотью. И именно в это зыбкое мгновение на него вдруг набрасывается Гульельмо. Руки кастрата прикасаются к ледяной плоти, и он тут же отдергивает их прочь.

– Эрколино! Эрколино! – говорит хорист. – Я следил за тобой по ночам. Кардинал дель Монте мне платит. Он хочет знать о тебе все.

– Тебе не надо за мной следить. За мной вообще трудно следить.

– Я видел, как ты заходил в дом художника, от которого лучше держаться подальше, как я тебя предупреждал. Я залез по стене и заглянул в окно. Я видел, как ты пьешь его кровь... что это значит? Я ни разу не видел, чтобы ты ел или пил. Эрколино, ты – не человек, правда?

– Караваджо зовет меня своим ангелом смерти. Но это все – только воображение. Я – тот, кем меня делают люди.

– Я слышал о подобных тебе существах. Ты – бессмертный. Ты жил еще до того, как Господь наш Иисус снизошел на землю. Когда ты забираешь у человека всю кровь, он тоже становится бессмертным.

– Что-то здесь правда, а что-то – нет, – говорит Эрколино Серафини, думая о том, как художник мешал свою кровь с красками на мольберте, как он втирал свою душу в картину.

– Я тоже хочу быть бессмертным, Эрколино. Сделай меня бессмертным.

– Ты не знаешь, о чем ты просишь.

– А мне кажется, знаю. Я думаю, ты – вампир. Я видел, как ты пил кровь из пальцев художника, и он замирал в экстазе. В тебе есть что-то дьявольское, сатанинское. Такая нечеловеческая красота может происходить только от зла – посланная в наш мир, дабы искушать людей. Я не прав?

– На самом деле ты в это не веришь, Гульельмо. – Хотя в комнате очень темно, мальчик видит все очень четко – как видят создания, порожденные тьмой. Для него комната освещается мягким размытым свечением, у которого нет никакого источника. Гульельмо уверен, что сумрак скрывает его лицо, скрывает его эмоции. Но мальчик-вампир все видит. Он видит сомнение во взгляде хориста. Эрколино знает, что его новый друг что-то видел, но не понял того, что видел, и для него это все – страх, и смятение, и томление – полузабытое, смутное – из тех времен, когда его еще не лишили мужского естества. – Я не могу возвратить тебе то, что у тебя отняли, – говорит Эрколино.

– Я не хочу ничего возвращать, – говорит Гульельмо, но мальчик-вампир знает, что это ложь. – Я хочу быть таким, как ты. А если нельзя, тогда я сделаю так, чтобы тебе было больно и плохо.

– Мне нельзя сделать больно, – говорит мальчик-вампир. Но это тоже – ложь. Уже более века – ложь.

* * *

• дети ночи •

Юниверсал-Сити, Стадио-Сити, Шерман Оакс, Северный Голливуд, Ван Найс, Реседа, Вудленд-Хиллз, Вест-Хиллз, Миссион-Хиллз, Гранада-Хиллз, холмы, холмы, холмы, холмы, одни мудацкие холмы.

Пи-Джею все равно не удалось полностью избежать этого цирка на тему Тимми Валентайна. Когда Брайен привез его домой, он занялся одной большой картиной, которую надо было закончить к завтрашней ярмарке – заказ от одного фонда, который платит весьма неплохие деньги, если художник происходит от правильного этнического меньшинства. Картина была просто ужасной, но в ней были все образы и мотивы, необходимые для либерального художественного истеблишмента, отягощенного чувством вины перед несправедливо униженным коренным населением. Это было монументальное полотно с изображением суровых гор с поселениями индейцев пуэбло, которые ломаются под громадным и страшным, хотя и призрачным бурильным молотком. На переднем плане – воющий волк. На заднем плане – небеса в огне. Такое ощущение, что картина заполнила собой всю спальню.

В принципе возни было немного. Так... пара финальных мазков... блики в глазах у волка. Но пока Пи-Джей работал, ему представлялась другая картина, скрытая за его образами... в языках пламени, в трещинах в камне, в лабиринтах пещер пуэбло... совсем другой образ... человеческое лицо. Лицо мальчика, насмешливое и злое... мальчика с жаждой крови в глазах. Оно было видно, если слегка отстраниться – и тогда линии скал и мазки-завитки огня складывались в лицо. Да. Ошибки быть не могло.

– Тимми, зачем ты меня преследуешь? – прошептал Пи-Джей.

Он вдруг понял, что ему очень не хочется держать, эту картину дома. Она была не закончена, но это уже не имело значения. Заказчика не волновало художественное исполнение; его волновала исключительно политкорректность. Пи-Джей решил не заканчивать полотно, а просто залить его лаком-фиксатором – так, как есть. На самом деле ему хотелось избавиться от картины как можно скорее – прямо сейчас. С чего бы вдруг его так проняло? Он использовал целый баллончик лака и выкинул его в мусорку. Он старался не смотреть на картину. Она вызывала у него какое-то странное отвращение, даже гадливость. Причем это чувство шло не изнутри, а как будто снаружи – извне.

Пи-Джей вышел в гостиную. У него было странное чувство, как будто призрачное лицо, проступающее на картине, следит за ним взглядом. Давно он так не боялся. В последний раз ему было так же страшно в тот день, когда он пережил кошмарный сон, в котором его принудили принять на себя роль ма'айтопса, священного гермафродита.

Галерея работает до полуночи! У него еще будет время отвезти картину. Это было поспешное, опрометчивое решение: избавиться от видения, вместо того чтобы противостоять ему и научиться от него чему-то полезному. Но ему было страшно. По-настоящему страшно. Так страшно, что даже мурашки бежали по телу. Может быть, самое лучшее – разрезать ее на кусочки и выкинуть в мусор, подумал он. Но тогда он потеряет деньги. Причем неплохие деньги. Хватит, чтобы платить за квартиру пять месяцев. Он вернулся в спальню. Обычно там пахло терпентинным маслом – такой слабый, едва уловимый, но постоянный запах, – а теперь к этому запаху примешивался другой, новый... неприятный, удушливый... и еще – запах гари. Горящая плоть... вскипевшая кровь... пары бензина... ледяное предчувствие сильного снегопада... это был запах Узла! Запах прошлого, которое просачивалось в настоящее.

О Господи, Терри, подумал он. Надо было воткнуть в него кол. Чтобы уже наверняка. Они снова брели по безбрежному снегу – они с Терри – и тащили Брайена на импровизированной волокушке, а у них за мной, на горе, догорал город, и зимний ветер пах обугленной плотью погибших друзей, и страх набивался в сердца, как снеговая каша – в ботинки.

Пи-Джей набросил на холст простыню. Непросохшая краска проступила разводами на белой ткани, но ему было плевать. Все равно в основном все высохло. А смазанные фрагменты – это будет смотреться так, как и задумано. Если кто-нибудь спросит, он скажет, что это новая текстурная техника. Может быть, даже она поспособствует продажам Сидящего Быка и Кочиса[50]50
  Кочис – вождь племени чирикауа-апачи. Возглавлял партизанскую войну (1860 – 1872), наводя ужас на американцев в Аризоне и Нью-Мексико; решив прекратить ее, он сам продиктовал условия мира.


[Закрыть] на завтрашней ярмарке.

Он взял картину, спустился вниз, на стоянку, засунул картину в кузов фургончика. Времени было навалом. Он поехал вверх по холму, к шоссе Голливуд. Даже вечером были пробки. После получаса продвижения черепашьим шагом он свернул на ближайшем съезде и выехал на бульвар Вентура – двадцатимильный кошмар из торговых комплексов в стиле арт-деко, роскошных бутиков и ресторанов... мудацкая Долина... Господи, как он ее ненавидит... все одинаковое, не знаешь, где ты сейчас находишься... ему захотелось вернуться обратно в резервацию.

Он даже не сразу сообразил, что едет не в ту сторону – не к галерее на Шерман Оакс, а к Леннон-Аудиториум в Юниверсал-Сити. Как будто фургончик сам выбирал, куда ехать. Когда Пи-Джей попробовал зарулить на стоянку, ему сказали, что сегодня эти места зарезервированы для VIP-гостей по специальным «золотым» приглашениям; всем остальным можно поставить машину на стоянке в Ланкершиме, но если сказать, что ты приехал на конкурс двойников Тимми Валентайна, тебе сделают скидку в три доллара.

Разговор с охранником помог Пи-Джею немного прийти в себя. Только теперь до него дошло, что он ехал буквально на автопилоте; что какая-то его часть стремилась – независимо от него – завершить путешествие, начатое еще в детстве, тосковала по прошлому и хотела его оживить. Все, даже страх. Надо сопротивляться. Он развернулся и поехал обратно на запад по бульвару Вентура, пару раз свернул не туда, но в конце концов выехал к галерее.

Ультрамодное место. В окне у входа – неоновая репродукция «Девушек из Авиньона» Пикассо, ее кубистские контуры сложены из гнутых трубок, наполненных ярким светом, мигающим в такт закольцованной медитативной музыке. В других окнах – такие же неоновые репродукции других живописных шедевров двадцатого века: Пит Мондриан, Жорж Брак и даже один из бассейнов Дэвида Хокни. Сама по себе задумка – неоновые картины – была интересной, но Пи-Джей это воспринимал как еще одно подтверждение культурного вырождения... это было искусство, зацикленное на себе, мастурбаторное искусство, искусство, никак не скрепленное с реальностью.