Текст книги "ТВ - эволюция нетерпимости"
Автор книги: С. Муратов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)
Никого не волновало, что министр приехал на встречу именно с ранеными солдатами.
Еженедельные «Дни» Невзорова /1996/ – на том же ОРТ – комментировали происходящее как продолжение серии «Наши». Зловещий орел на заставке был словно заимствован из бутафорского реквизита «Кукол». «Репортажи» с призывами довести войну до конца, по-существу, повторяли публикации газет «Завтра» или «Лимонки». Призывы к военной героике пронизывали едва ли не все сюжеты. Терпевшие поражение за поражением, генералы выступали в программе как спасители нации и символы благородства, а все, кто протестовали против кровавой бойни, как злостные пораженцы. По существу, программа «Дни» выступала как антипод «Итогов».
Предвзятость программы была подчеркнутой, сама ее стилистика не предполагала никаких ссылок на первоисточники и никаких иных взглядов, кроме тех, которые исповедовал комментатор-пропагандист, рубивший с плеча немудреные истины. "Ты мне лапшу на уши не вешай", – обращался он к полковнику ФСБ. /«Только война отделяет мальчика от мужчины», – уверяли в годы войны во Вьетнаме американские плакаты, созданные по заказу Пентагона/.
Репортажи и аналитические программы о чеченской войне – НТВ и других каналов с одной стороны, а ОРТ с невзоровскими «Днями» с другой – давали понять, насколько соблюдение этических правил взаимосвязано с объективностью и полнотой освещаемых телевидением событий. Информационные выпуски показывали, как дезориентирует зрителей отсутствие четких различий между мнениями и фактами. Как теряется ощущение достоверности, если документалисты забывают называть источники информации или сообщать о случаях давления на журналиста противоборствующих сторон. Как возникает дисбаланс между скудными репортажами и перебором студийных комментариев, изобилующих эмоциями – ни мимика, ни интонационные модуляции, ни прерывающийся голос и трагический взгляд не в состоянии были восполнить недостаток видеоматериалов.
Несмотря на противоположный подход к событиям, обе стороны допускали явные передержки в своей профессии.
Исследуя приемы и методы объективного или тенденциозного освещения событий, составители сборника «Журналистика и война» /1995/ приводят немало наглядных примеров простодушной или намеренной дезинформации. В их числе – сознательное «умолчание» неприятных фактов /скажем, потери российских сил от огня своих же/. Дискредитация оппонента, высказывающего неугодное мнение /«разве способен на что-нибудь путное Егоров, когда он – бывший председатель колхоза и коммунист?!»/. Предопределяющие ответ вопросы интервьюера /«Как вы относитесь к чеченской авантюре?»/. Некорректные обобщения комментатора /«русские воюют с кавказцами»/ и его безапелляционный тоном, которым провозглашаются неочевидные и спорные утверждения /«никто не будет отрицать...», «каждый здравомыслящий человек считает...»/.
Нередко журналисты прибегали к намеренной героизации: чеченские бойцы показывались прирожденными воинами – все, как один, ставшими на защиту своей Родины, в отличие от их противников – затравленных, замерзших, голодных солдат, парализованных от ужаса. В числе пропагандистских приемов фигурировала и противоположная тактика – рядовые бойцы выступали несмышленышами, мальчишками 18–20 лет, которых оторвали от материнской груди и послали на бойню в то время, как 12–14-летние подростки-чеченцы выглядели вполне мужественными бойцами, воюющими наравне со взрослыми. Нередко выступала и ложная мотивация, определяющая моральную ценность поведения воина. В одних случаях он движим «стремлением отомстить за гибель товарищей» и «отказом смириться с несправедливостью», в других, напротив – желанием «сохранения власти», «материальной заинтересованностью» или автоматическим выполнением «бездумных приказов».
«Незаконные бандформирования», «чеченские зверства», «угроза чеченских террористов» – такова была фразеология одной стороны, которой не уступала лексика противоположной – «озверевшие от крови оккупанты», «солдаты империи»... Еще более сильный эффект производило изобразительное сопровождение. Одно дело – скупое сообщение о количестве погибших военнослужащих, и совсем другое, когда те же слова сопровождаются картиной разбросанных по всему Грозному обгоревших трупов, которые грызут дикие псы.
«Чем раньше ты научишься работать, не беря на себя миссию судьи, тем лучше. Если ты намерен судить, ты никогда не услышишь, что тебе говорят». Это – утверждение Джаны Шнайдер, американской фотокорреспондентки, за девять лет побывавшей на восемнадцати войнах. Под Сараевым ее пытался расстрелять из укрытия сербский танк, хотя в руках у корреспондентки не были ничего, кроме камеры. С тех пор она носила в себе около сорока осколков. «Это грязная война еще и потому, что в ней участвовали все, включая журналистов, которые повторяли то, что им говорили другие. Этого иногда достаточно, чтобы стать знаменитым. Но это не журналистика. Это род развлечения».
Документалист, готовый принимать во внимание доводы лишь одной из сторон, становится ее информационным органом. Такая позиция не требует личного мужества. Труднее и достойнее сохранять свою верность истине, не поддаваясь мнению большинства. «Бывало, перед выездом на передовую мне предлагали автомат, мол, лишний ствол не помешает, – вспоминает «военный» корреспондент А.Мамонтов. – Я отвечал, нет, ребята, у вас своя работа, у меня – своя. Взял оружие – все, ты на баррикаде. Причем, на стороне одного из противников. А этого я не могу допустить». «Когда остается выбор: или ты говоришь правду, или делаешь вид, что не замечаешь ее, – подтверждает ту же мысль Джана Шнайдер, – кто-нибудь всегда выбирает правду. Кто-нибудь всегда берет на себя смелость напомнить власти о долге, а обществу – об идеалах».
Телевизионная война» продемонстрировала не только борьбу чеченцев за независимость, но и борьбу средств массовой информации за собственную свободу. Российские информационные программы выступали в едином содружестве /невзоровские «Дни» лишь подчеркивали эту консолидацию/. «Правительство полностью проиграло информационную войну», – признался впоследствии Черномырдин, встретившись с «опальными» журналистами Российского телевидения.
Но именно участие телевидения, более, чем что бы то ни было другое, способствовало завершению первого тура чеченской войны.
Россия открывает Россию
В начале десятилетия страну захватила вещательная экспансия. Спусковым механизмом стал отказ от централизованной пропаганды. С каждым годом оставалось все меньше общего между телевидением сегодняшним и вчерашним. Империя новостей утверждала себя во всероссийском масштабе.
Если в 91 году в стране насчитывалось 75 телецентров, то в конце десятилетия – уже более шестисот. Новые независимые телестудии, растущие как грибы, сразу же заявляли о себе местными новостями. На глазах телезрителей возникали информационные рубрики – утренние и ночные, «народные» и интерактивные, криминальные и культурные. Вслед за экспериментами на центральных каналах рождались еженедельные аналитические программы.
Первые опыты новых студий казались иногда откровенно шаткими, подобно первым шагам малыша в манежике. Но проходило несколько лет и многие региональные программы уже не уступали в профессиональном отношении федеральным рубрикам. Не только в таких городах, как Екатеринбург, Красноярск, Южно-Сахалинск или Томск, но и на маленьких студиях. Отступала дурная традиция расцветшей в 70-е годы и казавшейся несменяемой ритуальной хроники, когда камеры не расставались со столами президиума и кабинетами. Открывались новые аксиомы: новости не имеют права быть скучными, а долг документалистов – показывать не как люди выступают, а как живут.
Овладению этими истинами в немалой степени способствовал «Интерньюс» – некоммерческая независимая организация, созданная в начале десятилетия, чтобы поддерживать региональное телевидение. Учебные задачи «Интерньюса» в основном были связаны с новостями, а бесплатные семинары проводились не только в столице.
Самым крупным проектом стал всероссийский конкурс информационных программ «Новости – время местное». Он продолжался в течение года. Это был своего рода телевизионный университет, где аудиториями служили десятки городов страны. Екатеринбург и Иркутск, Орел и Великий Новгород, Томск и Казань, Сочи и Владивосток становились столицами регионального телевидения. 300 телекомпаний и 350 журналистов представили более 500 часов программ.
Сотрудники новостей, живущие в ежедневном цейтноте /да еще иной раз за тысячи километров от центра России/ всегда испытывали острую потребность в общении. Благодаря конкурсу /1998/ они получили возможность увидеть работы своих коллег и сопоставить их с тем, что делают сами. Некоторые из участников на конкурсных семинарах впервые услышали, казалось бы очевидные вещи, но которые, однако, стали очевидными лишь после того, как о них услышали.
Никакой материал не считается объективным, если в нем опущены основные факты.
Документалист стопроцентно отвечает за подлинность факта, который он обнародует.
Односторонность информации искажает представление о реальности. В конфликтной ситуации нужно выслушать обе стороны.
Со временем эти истины превращались в правила профессиональной этики.
Эволюция информационного вещания представала в своей наглядности, как на карте геологических срезов. Мезозойской эрой выглядела «паркетная» или «протокольная» хроника, когда главная новость дня – «мэр сказал». Оказалось, что региональному телевидению, возникавшему ради освобождения от Москвы, приходится защищать себя и от местной власти, которая пытается превратить его в собственный рупор.
Губернатор или мэр всегда может отправить в отставку неугодного им председателя местного телевидения. Это порождает искушение создавать ежедневные выпуски новостей типа – «Сегодня губернатор посетил ферму... завод... стадион...» Иными словами, по принципу «все о нем и немножко о погоде».
Понимание того, что критиковать и контролировать власть – естественное право и даже обязанность журналиста и что такое противостояние – условие профессии, далеко не сразу доходило до сознания самих журналистов. Еще реже – до представителей власти. «То, как вы показывали на прошлой недели нашего губернатора – это песня. А нужен гимн», – прокомментировал работу региональной студии один чиновник местной администрации.
От власти нужно держаться на расстоянии вытянутой руки. Этот вывод руководителям информационной службы подсказывал собственный горький опыт. Журналиста сплошь и рядом пытались запугать, купить. «Жизнь у нас опасная. Но интересная, – признавался директор студии новостей из Казани. – Самое главное – не надо добиваться, чтобы власть вас любила. Любить она никогда не будет. А будет либо пользоваться вами, либо уважать». Теленовости местных студий призваны информировать зрителей о том, чем живет район или город. В том числе и на верхах власти.
Журналист – посредник между властью и обществом.
Не замечать того, что происходит в стране – печальная традиция отечественного телевидения. Традиция, сохранившаяся со времени, когда каждой республике отмерялись во Всесоюзном эфире небольшие отрезки для парадных отчетов. В этом отношении, если что-то и изменилось, то, вряд ли, к лучшему. Не осталось даже идеализированных отчетов.
Россия и сегодня для телезрителей федеральных каналов, получивших возможность на домашних экранах видеть весь мир, – самая неизвестная страна. Мы ежедневно узнаем, какая погода в крупнейших российских городах. Но какой там политический, нравственный и культурный климат? Синоптики не отвечают.
В отечественном эфире существуют, собственно, две России.
Одна – которую мы видим на федеральных каналах /да и то, если случается стихийное бедствие, или забастовщики садятся на рельсы/. Другая рассказывает о себе сама – с каждым годом все дотошнее и полнее. Но узнать об этой подлинной жизни страны можно только на конкурсе типа «Новости – время местное». И с горечью пожалеть, что нет национального канала, который показывал бы России саму Россию. Складывал бы наиболее интересные репортажи в блоки, как панораму прошедшего дня страны. В федеральных выпусках новостей почти не увидишь репортажей региональных журналистов провинции – о самих себе.
«Москвичи ждут от нас местечковых сюжетов, странных персонажей... того, что могло бы их удивить. Но у нас атмосфера другая», – объясняет красноярская ведущая и директор службы новостей Ира Кременчук /«ТВК – 6 канал»/. «Очень трудно говорить сегодня в эфире о чем-то с пафосом, – соглашается томская ведущая Юлия Мучник /ТВ-2, «Час пик»/, – От него все устали еще в советские времена. Где-то в 91-м я могла всерьез произносить слова "демократия", "свобода"... Но неприемлем для меня и бесконечно обвинительный тон. Политических разборок в нашем городе просто нет. Наконец, бессмысленно постоянно в эфире ныть и уверять, что "все плохо, а будет еще хуже". Во-первых, не все так плохо...».
Интонация Юлии Мучник в ее программе, – скорее, ирония, иногда грустная, но не агрессивная. При этом она непременно сочетается с некоторой журналистской самоиронией. Рассказ о прошедшей неделе в субботнем выпуске дополняют горожане на улицах. Вспоминают, у кого что случилось на неделе – сын родился, собачка выздоровела, шапку купил...«Лет 5–6 назад, когда мы выходили с микрофоном на улицы Томска, с нами общались по другому. Сейчас люди удивительно открыты. Такое ощущение, что у них даже интонация – наша, нормальное, ироничное самовосприятие».
«Наш город – бедный, умный, амбициозный. И мы такие же – похожи на наш город», – заметил директор студии…
Региональные каналы подчеркивают однобокость и одинаковость федеральных новостей, зацикленных на политических интригах и не показывающих ни жизни России, ни даже жизни самих москвичей. Местные новости в этом смысле, считают эксперты, проводившие конкурс, значительно человечнее. То, что сейчас происходит на региональном телевидении, говорят они, – это чудо. Лет через двадцать историки, осмысляющие наше время, дадут этому десятилетию название великой телевизионной революции в России.
▲
Самосожжение
Смертельный репортаж
Случилось это в небольшом американском городке. Служащий промышленной фирмы позвонил на местную телестудию. Сказал, что собирается выступить против решения хозяев о ликвидации фирмы и в знак протеста покончить самосожжением. Попросил прислать журналиста с камерой.
Репортаж был снят и показан, а в прессе разразилась дискуссия. Имели ли документалисты право такое снимать, пускай даже по желанию самой жертвы?
Впоследствии инцидент был экранизирован. В игровом телесериале вдова погибшего подает в суд на компанию, показавшую репортаж. Муж никогда бы не совершил свой поступок, уверяет она, если бы не безнравственная практика телевидения и цинизм оператора. Тот стоял в шести шагах и снимал, пока ее муж обливал себя бензином и чиркал спичкой». «Но ваш муж сам позвонил в отдел новостей, – оправдывался на суде оператор. – Я сообщил в полицию, позвонил директору. Тот сказал: отрази... Конечно, я ждал, что появятся полицейские... Но кто скажет, что он погиб напрасно? После этого фирма открылась снова».
«А вам не приходило в голову, что снимая самоубийство, вы помогли событию состояться?».
«Я больше 19 лет работаю оператором. Я видел множество трагедий. Солдат, разорванных гранатами, голодающих детей. Я все это снимал. Я не виноват в этом. Если бы я об этом думал, я не смог бы выполнять свою работу».
«Он не обливал бензином и не поджигал спичку, – поддержал директор телекомпании. – Он там был, чтобы снимать происходящее...».
«Но ее муж известил и другие телекомпании о своем решении, – возразил адвокат истца. – Однако те предпочли отказаться – по этическим соображениям».
«Когда пленка была отснята, – ответил директор, – ее включили в выпуски новостей всех телестанций. Мы маленькая студия. Боремся за свою аудиторию. Такие сюжеты люди хотят смотреть. А если нам будут говорить, какие новости снимать, а какие нет, то недолго скатиться к тирании».
Оправдания защиты на судебном процессе, как мы видим, сводились к нескольким аргументам. 1. Если я, оператор, стану думать о последствиях, то не смогу выполнять работу. 2. Никто не вправе нам диктовать, что надо снимать и чего не надо. Иначе мы скатимся к тирании. 3. Такие сюжеты люди хотят смотреть.
В конце концов, поступок жертвы – ее поступок. Никакого вторжения в частную жизнь не было. Все равно, как если бы оператор снимал самоубийство китов, которые по неизвестным причинам время от времени выбрасываются на берег. Но ведь в данном случае, настаивала вдова, побудительной причиной как раз и было присутствие оператора и готовность телевидения демонстрировать подобного рода сцены. А разве не находятся зрители, которые это любят? – возражали телевещатели.
Сколько раз мы слышали эти аргументы и от отечественных документалистов.
Мотивы или мотивировки
Произведения визуальной культуры требуют вложения средств. Некоторые из них способны не только себя окупать, но и сами приносят доход. Иногда очень крупный, почти фантастический. В первую очередь это относится, разумеется, к тому, что мы называем культурой массовой. Включая бульварную периодику – криминальные сюжеты, сексуальные сцены, сенсационные выходки, оккультные акции, скандальные происшествия...
Зритель в этих случаях становится потребителем, произведение – товаром, а деньги из средства осуществления цели превращаются в самоцель.
Это не всегда очевидно. Создатели «товара» не спешат афишировать подлинные мотивы своих усилий. Многие не признаются в них и самим себе. /Психологи вообще считают, что подлинные мотивы нами в принципе не осознаются/. В подобных условиях у человека срабатывает защитная философия – за мотивы выдаются мотивировки.
«Народ нуждается в развлечениях». Разумеется. Как и то, что продюсер коммерческого вещания нуждается в рейтинге. А наибольший рейтинг дают передачи, предлагаемые как развлечение.
В декабре 1996 года Судебная палата по информационным спорам рассматривала жалобу телезрителя на документальный телефильм из цикла «Криминальная Россия» /«Удав»/. Фильм о действиях правоохранительных органов, которые задержали сексуального маньяка, совершавшего насилия и убивавшего своих жертв. Оправдана ли, спрашивал зритель, столь подробная демонстрация расчлененных тел, обезображенных трупов, у которых отрезаны головы, и детальное описание технологии совершения преступлений. Тем более что фильм демонстрировался в 19.30, когда у экрана – дети. Правомерно ли при этом разглашение имен и фамилий жертв? Такой показ изощренных жестокостей, по мнению зрителя, – становится бедствием телевидения.
Но задача нашего цикла, возражали авторы, в том и состоит, чтобы предотвратить подобные преступления и показывать замечательную работу сотрудников наших органов. Если верить авторам, документалисты действовали как санитары леса.
Но зачем же показывать сцены насилия в таких кровавых подробностях? – спрашивали участники обсуждения. Да потому, отвечали авторы, что иначе зрителей не проймешь. Они столько подобных эпизодов уже видели на своих экранах, что им это давно уже опостылело.
А как же дети, которые в это время находятся перед телевизором?
Но мы же заранее, звучало в ответ, предупреждаем перед началом фильма: «Авторы приносят свои извинения всем, кому этот фильм покажется слишком жестоким. Мы не советуем смотреть его детям и людям со слабым здоровьем».
Наличие такого предупреждения, вероятно, лучше, чем, если бы его не было. Тем более, когда в доме заботливые родители. Но если родителей в доме нет, для подростков подобного рода фраза – еще одно искушение.
Ведущий еженедельного «Случайного свидетеля» /«РЕН-ТВ»/ на протяжении нескольких месяцев начинал каждый выпуск с того, что в финале покажет особо скандальные кадры. Передача посвящалась экстремальным ситуациям в Америке – пожарам, наводнениям, авиа-крушениям, катастрофам на автогонках. А особо скандальный сюжет – безобразным потасовкам героев шоу Джерри Стрингера. Все эти кадры, объяснял ведущий, были безжалостно вырезаны из записи передачи и никогда не демонстрировались в американском эфире. Он показывает их исключительно для того, чтобы ничего подобного на российском телевидении не было.
Сознавал ли ведущий, что этим поступком проявляет откровенное презрение к своим зрителям?
То, что даже сами американцы считали «за гранью» и выбрасывали в мусорные корзины, с его точки зрения, вполне подходило российской аудитории. Подлинный же мотив был очевиден любому зрителю – подобные скандалы как раз и обеспечивали желанный рейтинг.
Чем выше прибыль – тем ниже этические границы. «Хочется рейтинга, и чтобы привлечь внимание к своему продукту, нарушают все моральные табу, – признаются преуспевающие продюсеры, ссылаясь в качестве примера все на те же «600 секунд». – Конечно, то, что «железный Шурик» делал, делать нельзя. Но какое чудовищное количество фанатов у него было!».
Трогательна неподдельная зависть последней фразы.
Такие признания, впрочем, звучат не часто. С одной стороны, останавливает чувство приличия. С другой, погоню за рейтингом гораздо удобнее выдать за заботу о телезрителе /«Мы боремся за аудиторию»/. Сцены насилия – за предотвращение зла. Предъявителей трупов – за санитаров леса. Яд – за лекарство.
Но никакое лечение не должно быть мучительнее болезни. А тем более источниками этой болезни.
Демонстрация «Криминальной России» в самое детское время /19.30 – «час пик»/ куда красноречивее обнажает мотивы создателей цикла, чем ими же приводимые аргументы.
«Такие сюжеты люди хотят смотреть».
Откуда берется зло?
Как-то в одном из ранних выпусков "Взгляда" ведущие со смехом рассказали о том, что в Киеве пропал из продажи сахар. Они показывали украинские «сахарные» талоны, пили сладкий чай и трунили по поводу разгильдяев-хозяйственников, допустивших подобные безобразия на родине сахарной свеклы. Зрители тоже посмеялись, но при этом и задумались: разгильдяи обитают не только на Украине. Кто его знает – сегодня в Киеве, а завтра...
В течение нескольких дней сахарный бум охватил страну. Это, конечно, не значит, что не выступи телевидение, никакого бы кризиса не произошло. Но популярная передача подействовала как катализатор – паника вспыхнула как пожар. А спровоцированная паника в экономике равнозначна стихийному бедствию.
Документалисты не слишком часто склонны задумываться над тем, что передача, иной раз даже независимо от их целей, срабатывает как детонатор общественных действий.
Вряд ли думали о последствиях своего сюжета и репортеры из «Времечко", рассказывая об открытой продаже в коммерческих киосках сильнейшего психотропного средства. Фармацевт на экране назвал ситуацию с коммерческими киосками чудовищно безответственной /7.06.94/. Но разве ответственнее вели себя журналисты, когда обнародуя подобную информацию, упоминали название препарата, показывали, как он выглядит, и тем самым невольно давали понять, где его можно приобрести? Сюжет обернулся, по сути, рекламой для начинающих наркоманов.
О последствиях не задумывались и их коллеги из "Комсомольской правды", рассказывая в очерке "Когда зацветает мак" о подростках, которые, чтобы забалдеть, покупали клей /называлась марка/ и дышали им через целлофановые пакеты. "Рецепт" разошелся 16-миллионным тиражом, породив последователей, и для иных закончился трагическим результатом. "На чьей они совести?.. Как надо знать зло, чтобы его искоренить, а не умножить?", – задавалась вопросом обозреватель "Известий" Я.Юферова?
Первые репортажи о бастующих шахтерах на рельсах /1998/ сопровождались сочувственными комментариями, – авторы репортажей убеждали бастующих, что те не одиноки, что не сегодня-завтра к ним присоединятся учителя и медики. Такие репортажи шли едва ли не в каждом выпуске новостей. В «Останкино» стали звонить из разных городов: «Присылайте бригаду. Наши шахтеры тоже собираются перекрыть дороги и останавливать поезда. Если не пришлете, то мы на рельсы не выйдем».
В одной английской притче два джентльмена прогуливаются вдоль реки. Завернув за крутой изгиб берега, они неожиданно слышат крик о помощи, – в воде тонет ребенок. Один из них быстро сбрасывает одежду, прыгает в реку и буквально в последний момент успевает схватить малыша. Но только выносит его на берег, как снова крик, – тонет другой ребенок. Не отдышавшийся спаситель опять бросается в воду. И тут раздается еще более отчаянный крик, – в реке барахтается третий ребенок. Тогда второй джентльмен круто разворачивается и бежит назад. "Куда же ты?" – кричит первый. – "Я хочу отыскать того мерзавца, который бросает в реку детей".
Привычная ситуация в журналистской практике. Услышав крик, естественно поспешить на помощь. Ты спасешь одного, может быть, даже второго... а то и третьего. Но если число тонущих становится все больше, ясно, что надо искать причину. Оба джентльмена действовали согласно совести и согласно долгу. Но каждый свой долг понимал по-своему.
В журналистике это бы соответствовало профессиональному долгу репортера и публициста. Никто из них не вправе винить другого в бездействии. Конечно же, броситься на помощь, не размышляя, кажется и человечней, и благороднее. Но кто сказал, что меньше мужества требуется, чтобы настичь «мерзавца»?
Летом 1998 года, когда бастующие шахтеры легли на рельсы, репортеры тотчас оказались рядом. Шахтеры, собственно, и ждали такой реакции. Они вышли на рельсы, чтобы их увидела вся страна. Отчаянный поступок был адресован президенту, правительству, Государственной думе, – властям, от которых зависело, будут ли они получать зарплату.
Но не меньшая ответственность лежала и на средствах массовой информации.
Смелость факта и смелость мысли
Впервые забастовки шахтеров телевизионные репортеры показывали за девять лет до этого – в выпусках новостей 1989 года. Президент и правительство тогда обещали поддержку, заручившись шахтерскими голосами на выборах. Впоследствии подобные акции повторялись неоднократно. Но всякий раз дело завершалось лишь полумерами. После чего интерес к шахтерам угасал не только у президента и правительства, но и у средств массовой информации. Журналисты предпочитали критику следствий, а не причин. Смелость факта ценилась куда больше, чем смелость мысли. Это был репортерский подход к событиям. Журналистов не слишком интересовал «мерзавец, который бросал детей в воду». Шахтеры обвиняли в бездействии власти. Они не адресовали такой же упрек телевидению и даже не понимали, что их судьба зависела также и от Четвертой власти.
На экране не было передач, а тем более циклов передач, расследующих криминальный механизм, срабатывающий с неукоснительным постоянством. Когда выделяемые правительством деньги не доходили до рук шахтеров, оседая в карманах посредников и чиновников. Когда те же чиновники за много лет так и не сумели начать реформу угольной промышленности. Когда повышение цен на уголь /по просьбе самих шахтеров/ приводило к тому, что его уже никто не хотел покупать. Когда политики, в чьих силах попытаться реально изменить положение, использовали голодающих шахтеров, как аргумент в предвыборных сражениях /и были даже, похоже, рады, что есть такой убедительный аргумент/. Документалисты ждали, пока гром не грянет.
Медаль "За спасение утопающих" существует в различных странах. За кропотливый труд по предотвращению критических ситуаций – медалей нет.
По сути дела, экранная журналистика ограничивала себя репортерской реакцией на происходящее, а для репортера нет ничего заманчивей, чем в экстремальной ситуации быть в центре события.
«Вся страна превратилась в один гигантский железнодорожный тупик», – не без азарта сообщал ведущий «Скандалов недели» /23.05.98/, – предваряя репортаж из Анжеро-Судженска. На экране толпа детей, развернув транспарант «Голодные дети Анджерска», радостно скандировала: «Ельцина долой! Ельцина долой!", показывая тем самым, что полотно железной дороги для них – заманчивая сценическая площадка. «Даже дети уже понимают, что экономические требования не помогут, – пояснял корреспондент. – Школы закрыты. Но лежание на рельсах само по себе стимулирует детское творчество...». Возбужденные присутствием телекамер, подростки объясняли, что живут без конфет, а мороженого не видят годами. Судя по выражению лиц, ситуация всероссийской трибуны им очень нравилась. Враг был найден: «Президента в отставку!».
На документалистов падал отблеск популярности, которую пожинали шахтеры. Разумеется, они не думали о последствиях, какую могли принести подобные передачи. К тому же на этот случай и существовал тот самый удобный тезис: если репортер станет думать о последствиях, то никакого репортажа не будет. Картина события окажется явно предвзятой.
Между тем предвзятыми были как раз шахтерские репортажи. Охотно давая слово шахтерам, останавливавшим пассажирские поезда и грузовые составы, документалисты не давали такого же слова и пассажирам, остававшихся в остановленных поездах. Первые часы те тоже испытывали солидарность с шахтерами /многие месяцами и сами не получали зарплату/, но проходило два часа, три, затем сутки, двое, и состояние их менялось.
Вот свидетельство жительницы Якутии, направлявшейся в Кировскую область к тяжело больной матери и застрявшей у шахтерского пикета в том самом Анжеро-Судженске, где репортеры снимали декламирующих детей. «Там творилось нечто невообразимое. Все пути на километры забиты пассажирскими и грузовыми составами. Купить что-либо поесть негде – базарчики, киоски, магазины закрыты. Проводники пояснили – боятся шахтеров, которые забирают продукты для своего пикета. Нестерпимая вонь от человеческих испражнений. По вагонам ходят крепкие мужики, требуют у пассажиров деньги в фонд бастующих. Милиция не реагирует: «У нас приказ ни во что не вмешиваться». Палатки. Костры. Крики, ругань». Нормальным ходом поезда пошли лишь после Новосибирска. Но застать свою мать в живых жительница из Якутии уже не успела.
Ни в чем не повинные пассажиры оказались в невольных заложниках. Как и жители регионов, на территории которых останавливались вагоны, поскольку громадные неустойки предстояло заплатить из местного бюджета. Аман Тулеев объявил в своей области чрезвычайное положение и предупредил, что на грани закрытия металлургические предприятия и химический комбинат. Под Челябинском остановили состав с радиоактивными отходами. Уже неделя, как была перекрыта Транссибирская магистраль, блокирована дорога из Москвы в Воркуту, отрезан практически юг России. Тульские шахтеры грозили перекрыть дорогу на Москву.
