Текст книги "Богема"
Автор книги: Рюрик Ивнев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 20 страниц)
Он силился не смотреть туда, забыть об этой случайно и дерзко ворвавшейся в его поле зрения особе, не слушать ее – и не мог. Голос, похожий на подпрыгивающую от боли кошку, впивался в его беспомощное ухо, терзая и мучая, доводя до изнурения.
– Я хотел сказать, – стараясь сосредоточиться на Амфилове и в то же время чувствуя, что тот тоже слышит этот голос и знает, что он раздражает собеседника, произнес Анатолий, – нам, лично нам, для нашего кафе нужны деньги, которые мы обязуемся вернуть не позже, как…
Амфилов откровенно расхохотался, обнажая крепкие, желтые от никотина зубы. Лицо его стало другим. Борода, до сих пор не бросавшаяся в глаза, как бы увеличилась и заслонила собой все: глаза, лоб, щеки, стала дерзкой и самонадеянной, все остальные черты сжались и съежились.
– Обязательно – не позже, как! – передразнил он Мариенгофа. – Это замечательно сказано. Ах вы, дети, дети!
Анатолий закусил губу.
– Не сердитесь, голубчик, я говорю откровенно, – продолжал Амфилов. – Поэты – настоящие дети. Я вам предлагаю дело серьезное, большое, которое даст много денег и вам, и мне, а вы сразу: дяденька, дай на карамельку!
– Послушайте, – встал со своего места Мариенгоф.
– И слушать не хочу, – засмеялся Амфилов, кладя свою громадную лапу на плечо Анатолия, помимо своей воли опустившегося на диван. – Я говорю правду! Я старше вас. Я вас учу. Надо быть дельцом или деловым человеком. Никаких подачек вы от меня не получите. Хотите работать вместе и делить прибыль – вот моя рука, не хотите – других найду. У меня дело не плачет.
– Я вас не понимаю, – нашелся Мариенгоф, – я попросил вас, как будущего компаньона, выручить нас. Кафе переживает денежный кризис, а вы… ополчились, точно я хотел вас ограбить.
– Ну, бросим об этом! Как я сказал, так и будет. Для кафе ищите деньги в другом месте.
Анатолий колебался. Ему хотелось крикнуть Амфилову: «Вон!» Но картина книжной лавки его соблазняла и не позволяла решиться на разрыв. «А, черт с ним, – решил он про себя. – Все толстосумы одинаковы. Если находишь выгодным иметь с ними дело, терпи хамство. Деньги даром не даются».
– Я еду дальше, – поднялся Амфилов. – В понедельник здесь, в два часа дня.
– Вы уходите? – спросил я, подходя к нему.
– У нас, – шепнул я Мариенгофу, – новые неприятности. Закрыли кабинеты.
– Что?! – вскричал Анатолий.
– Крышка! Пришла бумажка из Адмотдела. Вампир рвет и мечет…
Мариенгоф, не отвечая на поклон уходящего Амфилова, упал на диван, точно сшибленный ловкой подножкой.
– Что же будет?
– Надо хлопотать, – ответил я, разжевывая пирожное.
– Не хрусти зубами, – рассвирепел Анатолий.
– При чем тут зубы? – обиделся я.
– В минуту, когда… когда черт знает что творится, ты жуешь пирожное.
– Ты взбесился… А что, я должен пост объявить?
– Этот кретин Амфилов прочел мне лекцию, – забыв о пирожном, произнес Мариенгоф.
– Какую лекцию?
– Идиотскую!
– В чем дело? Что ты злишься?
– Удивляюсь тебе, как ты можешь не злиться, когда все оборачивается против нас… Денег нет… кабинеты закрыты… Амфилов отказал в ссуде…
– Вот скряга!
– Я думал, он размякнет… так увлекся будущим книжной лавки, сулил миллионы…
– Все они одинаковы. Их щедрость не идет дальше угощенья в кавказских погребках, да и то только в тех, где они хозяева.
– Как?! Амфилов имеет погребок?
– Да еще какой!
– Животное, духанщик, хам!
– Надо позвать Ройзмана, – сказал я.
– Звони. Я иду домой и ложусь в постель. До вечера не вылезу. Может быть, немного отойду.
– Ну ладно, иди, успокойся, вечером я зайду с Ройзманом и Есениным.
Анатолий вышел в переднюю. Снова зеркало, гладкое, холодное, послушное, бездыханное, отразило бледное лицо Мариенгофа, усталые глаза, холеные руки и зеленый лягушачий камзол швейцара, согнувшегося перед ним в три погибели.
Дельцы
Цепкие пальцы Вампира судорожно гладили большую, красную, похожую на сплющенного краба печать, висевшую на дверях отдельного кабинета. Казалось, его ногти готовы впиться в бесчувственное тело сургуча и разодрать до крови. Сказочный царевич, возлюбленную которого заперли за семью замками, не чувствовал такого отчаяния, которое испытывал он, мысленно погружаясь во внутренность недоступного теперь кабинета. Пусть эта комната тесна и темна, а стены запачканы сальными пятнами и испещрены непристойностями, пусть портьеры, висящие над дверьми, на самом деле похожи на пыльные тряпки и диван – питомник для насекомых, зато она, как и десять находящихся рядом, давала ему верный доход в виде денег, дрянненьких, бумажных, но ведь их легко перекачать в валюту, а ею можно смыть любую грязь. Недаром как символ чистоты в каждом кабинете на стене висят великолепные, в золоченых рамах олеографии – розовые роскошные тела богинь, сошедших с парфюмерных коробок, улыбающихся глазами, отапливаемые сахарином и наглостью. Каштановые пышные волосы их ниспадают правильными волнами на нарисованный ковер, в который упираются их розовые ножки.
И вся эта прелесть – там, за красной печатью, похожей на омерзительного краба, вытащенного из сорного ящика.
Руки Вампира судорожно впивались в ненавистную печать, но мозги не бездействовали, они работали, и работали лихорадочно. И план наступления на краба созрел у него в голове. Он его сорвет, раздавит, растопчет ногами, и по хрустящим останкам будут шествовать, как войска победителей, легкие женские каблучки, сопровождаемые тяжелыми мужскими сапогами, а в его кармане, мягком и эластичном, как дыхание влюбленного, будут снова шуршать бумажки и звенеть золотые монеты.
Взяв Мариенгофа за пуговицу, он шепнул ему с видом заговорщика:
– Отдельные кабинеты – ось нашего кафе, его спинной хребет. Без денег, которые нужны для взноса в Мосфинотдел, можно обойтись, но без кабинетов – никак, они дают главный доход. Вы должны во что бы то ни стало добиться, чтобы печати сняли. Идите в Моссовет, в Адмотдел, в Наркомпрос, куда угодно, чтобы кабинеты открыли не позже как через три дня, иначе я бросаю это дело, оно мне невыгодно.
– Мы попробуем, – начал было Мариенгоф.
– Не попробуем, – перебил его Вампир, – а добьемся. Меня удивляет ваше хладнокровие…
Сверху (все стояли в полуподвальном этаже) раздался голос Есенина:
– Куда вы запрятались? Вампирчик, Мариенгоф, идите, у меня новости…
– Спускайся к нам, – крикнул Толя, – там народ.
Сергей быстро спустился по деревянной лестнице в полуподвальный этаж, где были расположены отдельные кабинеты.
– Что вы запрятались в катакомбы, словно заговорщики?
– Хотели взломать печать, – засмеялся Мариенгоф.
– Нечего взламывать, – ответил Есенин весело, – завтра все будет улажено.
– Как улажено? Что? – воскликнули в один голос Мариенгоф и Вампир.
– Сейчас я звонил Троцкому…
– Троцкому?! – воскликнул Вампир.
– Ну да, Троцкому. А что?
– Но ведь это… Стоит ему сказать слово, все будет сделано.
– Разумеется, – захохотал Есенин. – Я знаю, кого подковать. Даром время не теряю!
– Откуда ты знаешь Троцкого? – недоверчиво спросил Мариенгоф.
– А кого я не знаю! Завтра в час он нас примет. Только, ребята, чур, идти целой делегацией, это произведет впечатление.
– Ладно, я пойду тоже.
– Не ты один – Рюрик и Мотя должны идти тоже.
– Рюрик пусть идет, но Ройзман… у него такая рожа…
– Какая там рожа!
– Да слишком уж спекулянтская, только испортит дело.
– Ничего, сойдет. Мы его оденем в косоворотку. Лучше его никто не может втирать очки. Да, Рюрик, забыл, тебя наверху Амфилов дожидается, – спохватился Есенин, – иди.
– Ах, черт, сегодня понедельник! Забыл, что у нас с ним свидание…
– Ну, идем вместе… Вампирчик, поднимите носик… не унывайте… Завтра пьем коньяк! Ладно?
– Какой там коньяк! Денег нет.
– Ну, насчет денег помалкивайте… вы у нас известный крез.
– Бог с вами! – он испуганно замахал руками. – Вы так шутите, а потом ходят всякие слухи, что я…
– Я был бы на седьмом небе, – перебил его Есенин, – если бы кто-нибудь распустил слух, что я богат, занимать было бы легче, а вы тужите…
Мы поднялись в общий зал. В ложе поэтов сидел Амфилов.
В дверях неожиданно выросла фигура Долидзе. Я пошел навстречу. Желая отомстить за отказ в деньгах, язвительно приветствовал его:
– Что, Федор Ясеевич, пришли записаться на бесплатные обеды?
– Зачем бесплатные? – меланхолически ответил Долидзе, не замечая или делая вид, что не замечает иронии. – Можно и платные.
Отвесив поклон, он сел в дальний угол и заказал стакан чая.
– Скряга, – пробурчал я, снова возвращаясь к своему столику, за которым уже восседали Мариенгоф и Есенин.
– Ну как, разрешение есть? – спросил Амфилов.
Мариенгоф, ни слова не говоря, достал из бумажника белый, вчетверо сложенный лист бумаги. В углу красовалась круглая торжествующая печать.
– Хорошо, – произнес Амфилов, густо и смачно, точно ласково ругаясь. У него вместо «хорошо» вышло «ка-ра-шо».
Пока обсуждали детали устройства книжной лавки поэтов, я, откинувшись на спинку полукруглого дивана, наблюдал за троими: Вампиром, Долидзе и сидевшим перед ним Амфиловым. Казалось, это личины одного человека. Долидзе похож на хищного зверя, притворяющегося ленивым и апатичным. Это представитель легального хищничества. Он не любил сомнительных дел. Его гибкий и подвижный ум рыскал в поисках законных способов обогащения, но аппетиты ничем не отличались от Вампира, скакавшего по скользкой дорожке мелких мошенничеств, надувательств и шантажа. Он стоял у буфетной стойки и своими мышиными глазками, которым недоставало только серых хвостиков, выискивал в толпе добродушные и податливые лица, чтобы оплести, надуть, высосать все соки. Громадное блюдо с пирожными закрывало его туловище, и мне казалось, что его круглая маленькая голова, снабженная розовыми ласточками щек, лежит на блюде, как сомнительное лакомство, представляющее нечто среднее между нелепыми овощами и пирожными.
Третья личина этого алчного чудовища – большое, крепкое, неуклюжее лицо Амфилова, генерала от спекуляции, не брезгающего ничем, оно наполняло собой все кафе, блестя и торжествуя.
Казалось, эти люди, не замечающие друг друга, занятые своим делом, перемигиваются и подают одним им понятные знаки, как околпачивать всех и высасывать последнюю копейку.
От их лиц делалось душно, хотелось встать, крикнуть, сказать что-то злое и дерзкое. Вместо этого я смотрел на Амфилова преданными глазами, бессознательно благодаря за крохи уюта и благополучия, которые его ловкий комбинаторский ум сошвыривал нам со своей белой накрахмаленной скатерти.
Совещание закончилось, Амфилов ушел. К нам подошел Долидзе, лениво опустился на стул и, посидев немного, как бы между делом заговорил:
– О чем хотел с вами покалякать, друзья… Хорошо бы организовать «живой журнал». Теперь из-за бумажного кризиса у нас нет подходящих журналов. «Живой журнал» будет иметь успех. Хотите, обмозгуем этот вопрос… Только, – он посмотрел на свои массивные золотые часы, – мне сейчас некогда, а вот завтра часам к семи соберемся у меня…
– Очень хорошо, – воскликнул Есенин, – я приветствую эту идею! У вас на плечах хорошая голова, Долидзе.
– Только редактировать журнал будем мы, – заявил Мариенгоф, – никого постороннего, вот наши условия. Сережа, Рюрик, верно?
– Редактировать буду я, – выпалил вдруг Есенин.
– Подождите, – мягко сказал Долидзе, блестя глазами, похожими на чернослив, – сначала надо его организовать, а потом уже драться за редакторский портфель.
– Ладно, – сказал Есенин, охладевая к идее, которую только что принял с восторгом, – завтра поговорим, а сейчас… хорошо бы распить бутылочку. Эх, жисть! Не жисть, а жестянка!
– Вы пейте, а я пойду, – увильнул Долидзе. Лавируя между столиками, прошел через все кафе, высокий, сутулый, апатичный, посыпавший себя фальшивым пеплом безразличия. Большое зеркало в передней отразило его фигуру, черную и скучную, как катафалк.
– О господи, – вздохнул Есенин, – вот жулье.
– И мы с ними якшаемся, – произнес я тоном кающегося грешника.
Мариенгоф засмеялся.
– Я думаю, нас никто не упрекнет, что мы предпочли иметь дело с жульем, а не с дураками.
Визит к Троцкому
Широкое окно, казалось, создано для того, чтобы наблюдать, как с крыш, сверкая на солнце, падают прозрачные, похожие на застекленевший воздух ледяные сосульки… Внизу чернела освобождающаяся от снежного ковра земля. Солнце освещало железные трубы, они выглядели выкрашенными свежей сочной краской. Вода, лед и солнце способствовали тысяче самых разнообразных и волнующих звуков: паденье капель и снежных комьев с крыш, журчанье, шум, таяние, легкое надламывание льдинок, потрескиванье железа. Казалось, что стены шуршат, шушукаются и слегка покачиваются, точно у них кружится голова от слишком прозрачного, ясного, нежного весеннего воздуха.
Я стоял на площадке широкой лестницы и глядел сквозь громадные зеркальные стекла итальянского окна на весеннее таяние. Рядом, погруженный в свои думы, спиной к окну застыл Мариенгоф.
– Что же они не идут? – ворчал он. – Скоро уже час.
Я взглянул на часы.
– Сейчас без десяти. Мы пришли рано.
– Давай спустимся вниз. Я не намерен стоять здесь.
Нагибаюсь над перилами.
– Подожди, вот, кажется, они…
По лестнице поднимался Есенин в сопровождении Ройзмана.
– Что так поздно? – накинулся на них Мариенгоф.
– Во-первых, еще не время, мы условились в час, – ответил Есенин, – а во-вторых, – он улыбнулся, показывая глазами на Мотю, – никак не могли для него подходящей косоворотки найти. В последнюю минуту выручил Вампирчик. У него целый гардероб демократических одеяний.
Поднялись на третий этаж. Впереди – Есенин. Дойдя до дверей, на которых написано «секретарь», он приоткрыл дверь.
– Товарищ, можно? – спросил он. – Я звонил насчет приема к… товарищу Троцкому…
– Он на заседании, будет минут через двадцать.
– Хорошо, мы подождем, – сказал Есенин, закрывая дверь.
Все подошли к окну.
– Как! – воскликнул Толя. – Ты говорил, что звонил самому Льву Давидовичу.
– Ну не все ли равно, – махнул рукой Есенин, – это одно и то же…
– Подождите, ребята, – вмешался Ройзман, – еще раз прорепетируем, чтобы не путать. Сначала будет говорить Есенин – общие, так сказать, основы дела, затем я коснусь деталей. Бумажка у тебя? – обратился он ко мне.
– Да.
– Давай ее мне, подсуну в подходящий момент, он подпишет.
– Главное, не забывайте, – прошептал Толик, – произносить фразы про «отдельные кабинеты» ни в коем случае нельзя.
– Что ты нас учишь? – огрызнулся Ройзман. – Знаем не хуже тебя.
– Я напомнил… на всякий случай…
– Тсс, вот, кажется, он, – прошептал Сергей, кидаясь к поднимавшемуся по лестнице плотному человеку в пиджаке, из-под которого выглядывала желтая чесучовая рубаха.
– Здравствуйте, товарищ Троцкий, – заулыбался Есенин.
Лев Давидович посмотрел равнодушными глазами и, слегка кивнув, прошел мимо. Сергей почесал затылок.
– Вот черт, не узнал, а ведь вместе пьянствовали в прошлом году…
– Не надо было подскакивать, – деловито вставил Ройзман.
– Ну, теперь все равно идем, он нас примет.
Под водительством Есенина мы вошли в секретарскую.
Молодой человек в черной рубахе, затянутый тонким пояском, открывая дубовую дверь, пропустил нас в кабинет.
– Только не слишком задерживайтесь, товарищи, – бросил он вдогонку.
Хозяин кабинета, известный в рядах партии как один из организаторов Красной армии, получивший мандат из рук Владимира Ильича Ленина, сидел у письменного стола, положив локти на столешницу. Одним глазом смотрел на лежавшую перед ним коричневую папку, другим – на вошедших поэтов.
Первым выступил Есенин:
– Здравствуйте, товарищ Троцкий, вы меня не узнаете? Я Есенин, а это мои товарищи, поэты. Вы, конечно, слышали их имена: Рюрик Ивнев, Анатолий Мариенгоф, Матвей Ройзман.
– Садитесь, – сухо произнес Лев Давидович.
– Товарищ Троцкий, – продолжал Есенин, – мы имеем маленькое издательство, выпускаем журнал, ведем культурную работу, для издания альманахов и сборников нужны средства, мы открыли кафе.
– Кафе? – переспросил Троцкий, занятый, очевидно, своими мыслями.
– Да, кафе-клуб, где наши нуждающиеся товарищи-поэты получают бесплатные обеды.
– При клубе организованы библиотека, шахматный и марксистский кружки, – выпалил Ройзман.
Мариенгоф наступил ему на ногу и тихо прошептал: «Не лезь».
– И вот, – распевал Есенин, – этой большой культурной работе грозит разрушение.
– Я не совсем вас понимаю, – устало произнес Троцкий, – при чем тут я, и потом… нельзя ли короче… у меня тут дела… заседание.
– Товарищ Троцкий, – взмолился Есенин, – мы понимаем, вы человек дела, и если решились посягнуть на ваше время, то…
– Дело в том, – перебил его Ройзман, – наше кафе помещается в двух этажах, нижний этаж захлопнули.
– Захлопнули?
– Ну да, закрыли.
– Ничего не понимаю. Кто закрыл?
– Адмотдел Моссовета.
– Как это можно – один этаж закрыть, а другой не закрыть?
– Вот и мы не понимаем… Мы пришли к вам… у нас приготовлено письмо… товарищ Троцкий, подпишите его… тогда откроют.
Ройзман вытащил из кармана заранее заготовленную бумагу и выложил перед изумленным партийцем. Лев Давидович прочел вслух:
– «В Адмотдел Моссовета. Прошу оказать содействие правлению «Ассоциации поэтов, художников и музыкантов» в деле полного функционирования их клуба "Парнас"»… Что значит «полного функционирования»? А потом, товарищи, я не имею никакого отношения к Адмотделу…
– Но вас там так уважают, – сказал Ройзман.
– Товарищ Троцкий, выручите нас, – взмолился Есенин.
Мы с Мариенгофом сидели молча, не могли выдавить из себя ни слова…
– Я не могу ничего предписывать Адмотделу и не могу подписывать таких бумаг. Самое большое, что я могу сделать, – это позвонить.
Он взял телефонную трубку. Есенин переглянулся с Ройзманом, неистово крутившим прядь волос у виска.
– Кабинет начальника Адмотдела… Да… Спасибо… Саша, ты? Говорит Троцкий.. Здорово… Послушай, в чем дело? Тут пришли поэты… из «Парнаса»… клуб-кафе… Их прихлопнули. Что? Не прихлопывали? Закрыли только отдельные кабинеты? Очаг проституции? Понимаю. Овечками. Ха-ха… Ну, будь здоров!
– Все кончено, – шепнул Есенин Мариенгофу.
Троцкий молча смотрел на Есенина и Ройзмана.
Мы с Мариенгофом отвели глаза в сторону.
– Ну, – вздохнул Есенин, – мы пойдем.
– Не задерживаю, – буркнул Троцкий, и нельзя было разобрать, смеется он или сердится.
Есенин вышел первым. За ним, точно сконфуженные школьники, опустив глаза, шествовали Мариенгоф, я и Ройзман, который все крутил прядь волос у виска и думал, к кому бы еще пойти… Жаль, что Соня не в Москве. Спасти положение может только женщина.
– Удивительно, – сказал Есенин, когда все вышли на улицу, – кто бы мог подумать, что он забудет, как мы проводили время. Можно сказать, друг закадычный, вместе пили, кутили – и вдруг… такой пассаж…
– Я больше не пойду… только срамиться… Это Вампир выдумал… все эти паломничества, – сердился Мариенгоф.
– Знаете что, – воскликнул Ройзман, – надо дело вести по-другому. На кабинетах поставим крест, так и заявим Вампиру. Если он будет артачиться, вышвырнем его и найдем другого буфетчика.
– Правда, – согласился я, – очень уж он обнаглел…
Мы шли по широкому тротуару. Пахло мокрыми камнями, землей, талым снегом. Трескались льдинки. Солнце играло, как школьник, на окнах заколоченных магазинов, как бы заглядывая с любопытством в щели, желая узнать, что там творится, в темноте, где когда-то сверкали шелковые ленты, чулки, кожа, ткани и груды яств и мяса.
Те же лица…
Я разговаривал с Долидзе и помимо своей воли прислушивался к разговору двух юношей, стоявших за спиной.
– Читал твою статью. Чисто сделано. Молодцом!
– Я перешел на статейки. И легче, и выгоднее, чем со стихами возиться.
– Я тебе говорил, ты не верил. Но и статейки – пустячное занятие. Я теперь специализируюсь на сценариях, это, брат, дело.
– Для этого надо иметь знакомства.
– За этим дело не станет… Сколько тебе за статьи платят?
– Черт их знает, разметки не было. Я хапнул аванс, теперь отрабатываю.
– Вот остолоп, вот негр!
– Что ты ругаешься?
– Как же не ругаться? Учу тебя, учу, а ты все неуч. Кто же пишет после того, как аванс хапнул?.. Ты даром на них работаешь.
– Что ты мелешь? Как даром? Я же брал аванс…
– Чудак! Аванс не считается. Взял, и ладно. А статейку в другую газету тащи и… деньги на кон.
Мне захотелось обернуться и хлестнуть их плеткой по жирным, циничным, лоснящимся физиономиям.
Долидзе не отставал от этих молодых, подающих надежды журналистов, изливая потоки сладкого восточного красноречия.
– Вы меня понимаете, публика – дура, она все съест, что ни подай, но надо уметь подать, уметь с ней обращаться, заманить, выпотрошить из нее деньги. Эти вечера надоели. Надо что-то другое! Я придумал «живой журнал». Он ничем не отличается от литературного вечера – те же поэты, те же произведения, но публика этого не поймет, как только появится афиша, она начнет сходить с ума… Пусть сходит… Денежки ее – в нашем кармане… Конечно, – спохватился Долидзе, – расходы теперь не те, что в довоенное время: они выросли на тысячу процентов, настоящих дел нельзя делать, все эти вечера едва окупаются… Если я занимаюсь этим делом, то только из любви к искусству, к литературе… Я от этого ничего не имею, каждый раз докладываю из своих денег… Что поделаешь! Без меня не было бы ни Есенина, ни вас, ни Мариенгофа… Ведь это я создал всех… не хвастаюсь. Я очень рад, что помогаю… Это уж натура такая.
– Брось арапа запускать, – раздался голос Есенина. – Знаем мы вас, художественных натур!
– Сережа, – засмеялся я, – ты откуда?
– От Карпович. Подкрепился, а теперь за «живой журнал» возьмусь…
– Что значит – за «живой журнал»? – осторожно спросил Долидзе.
– А то, что не позволю привлекать к этому делу всякую шваль, – запальчиво проговорил Есенин, делаясь вдруг серьезным и показывая глазами на сидевших в дальнем углу нескольких поэтиков, славившихся своей бездарностью.
– Как – не позволю? – обидчиво произнес Федор Ясеевич. – «Живой журнал» – моя идея.
– Идея-то ваша, а осуществление наше, – возразил Есенин.
– Подожди, Сережа, – вмешался я, – надо договориться.
– Чего там договариваться. Я буду главным редактором, и материал, который будет зачитываться, пойдет через мои руки.
– Да, но… – начал я.
– Ты, – перебил меня все более возбуждавшийся Есенин, – природный соглашатель.
– При чем тут соглашательство?
– Ты всегда меж двух стульев усаживаешься. Что-нибудь одно – или меня поддерживай, или против меня борись, я требую определенности.
– Чудак ты, право, зачем мне против тебя бороться?.
– Тогда не спорь и во всем поддерживай.
– Но если ты загибаешь через край?
– Тогда борись!
– Давай говорить о деле. Федор Ясеевич, все в сборе?
– Да, почти все… нет Мариенгофа и Ройзмана.
– Мариенгофа не будет, – сердито заявил Есенин, – на нем ставьте крест.
– Крест? На Мариенгофе?
– Крест! Многопудовый, каменный.
– Что ты заладил: крест да крест! В чем дело?
– Не понимаешь? Жениться он вздумал, вот что! Третий день его не вижу. Влюблен, обалдел, ему не до стихов. Скоро вместо кашне пеленку нацепит.
– То-то ты такой сердитый. – Я засмеялся.
– Конечно, мне скучно, я привык к нему…
– Товарищи, пора начинать, – засуетился Долидзе.
В дверях показался Ройзман. Лицо его сияло от удовольствия. Подмигивая, делая таинственные непонятные знаки, он подошел к нам и, едва поздоровавшись, затарахтел:
– Новость! Соня приехала. Я ее только что видел. Важнющая, не узнаешь! В партию вступила. Связи у нее громадные… Она спасла на фронте видного большевика. Он теперь, кажется, командарм…
– А нам-то что, – перебил его Есенин. – Нашел чем хвастаться – Сонькой, которая в партии! Если бы я захотел, давно бы уж был там. Меня Луначарский приглашал, спрашивал: почему не вступаете? Вы же наш? Я тогда ответил…
– Подожди, не перебивай, – засуетился Ройзман, – ведь о деле. Соня нам нужна до зарезу! Для тебя, Сережа, она сделает все. Ты должен с ней поговорить насчет кабинетов.
– Каких кабинетов? – не понял Есенин.
– Ты что, с луны свалился? Я говорю насчет «Парнаса».
– Ах, вот ты куда гнешь, – засмеялся Сергей. – Пожалуй, это идея!
– Соня не возьмется за это, – вмешался я.
– Откуда ты знаешь? – накинулся на меня Ройзман. – Ты говорил с ней?
– Я ее не видел, но знаю, что она ответит.
– Ты всегда споришь, – рассердился Ройзман, – лишь бы спорить.
– А черт ее знает, – сказал Сергей, – может быть, действительно не захочет. Теперь у нее психология другая.
– Уж слишком быстро!
– Я знаю случаи, – улыбнулся Сергей, – и не таких метаморфоз.
Раздался звонок Долидзе, который под шумок провел себя в председатели собрания. Поэты выступали по поводу окраски журнала. Говорили вяло и скучно. Больше всего их интересовало, кто будет играть в нем главную роль, и меньше всего – какой характер он будет иметь.
Я рассеянно слушал выступавших. Все стало противно. «Живой журнал». Придумали же название! Живой или мертвый, не все ли равно. Скорей бы кончилось это дурацкое заседание. А впрочем, что меня связывает? Ничего. Встать и уйти. Есенин будет злиться, Ройзман прошипит что-нибудь о недисциплинированности. Бог с ними. Я незаметно проскользнул в переднюю, где караулила шубы не слишком уверенная в поэтах жена Долидзе.
– Вы уходите? – улыбнулась она.
Я посмотрел внимательно. Она напоминала какую-то глупую птицу.
– Нет, – солгал я. – Сейчас вернусь. – И вышел на улицу.
Бывают удивительные дни и особенно вечера, когда не знаешь, весна или зима на дворе. Как будто свежо по-зимнему и снег кругом, а вот подует бог весть откуда взявшийся ветерок – и чувствуешь весеннее головокружение. В такие минуты нельзя думать, как мало, в сущности, весен приходится на долю человека. Первые десять не в счет, вторые проходят незаметно, о них не успеешь и вспомнить, третьи полны событиями, что заслоняют собой раздумья и рассуждения, четвертые десять наполнены щемящей тоской по прошедшему, а пятые и шестые уже рисуются как сумрачные и холодные очертания скалистой и неприглядной земли, на которой если и живешь, не будешь радоваться. Я находился между вторым и третьим десятком весен, воспринимал весенние дуновения ветерка с радостной грустью и с грустной радостью. Мне хотелось чего-то большого и широкого, но я знал, что для того, чтобы добиться этого, надо иметь душу закаленную и мужественную, а моя душа, впечатлительная и нежная, была лишена того, что позволяет людям сжигать прошлое и искать новых путей. Я ненавидел богему и презирал ее, и это помимо моей воли возвышало меня в собственных глазах. Презирая богему, я тем самым становился как бы вне ее, не уходя от нее в то же время. Если бы я порвал с ней окончательно, не с кем было бы себя сравнивать и не над кем возвышаться, и я бессознательно тянулся к ней. Отсюда вытекала раздвоенность, а она рождала неудовлетворенность, которая влекла за собой ложное сознание своего превосходства, которого, в сущности, не было. Мне было грустно. Весенний ветерок углублял это. Создавалось настроение, ценное для поэзии. В такие минуты я обычно писал стихи. Я знал это твердо. А что будет, если я остепенюсь, брошу богему, перестану терзать себя противоречиями? Не станут ли мои стихи тусклыми и неживыми? Какой-то голос говорил, что они будут яркими и свежими, но я сознательно заглушал его.
