Текст книги "Избранное"

Автор книги: Рюноскэ Акутагава

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Синтаро, которого раздражала вся это болтовня, угрюмо молчал.

Вскоре появился домашний врач Тодзава. В черном шелковом хаори, чуть подвыпивший, он учтиво поклонился профессору Танимуре и обратился к сидевшему наискосок от него Кэндзо:

– Вы уже осведомлялись относительно диагноза? – У него был сильный тохокуский акцент[162]162
  ...сильный тохокуский акцент. – Имеется в виду диалект, распространенный на северо-востоке Японии.


[Закрыть].

– Нет, решил спросить об этом после вашего прихода.

Профессор Танимура с зажатой между пальцами короткой сигаретой ответил вслед за Кэндзо:

– Прежде всего нужно было выслушать вас...

Тодзава подробно рассказал о состоянии больной за последнюю неделю и об избранном им методе лечения. Внимание Синтаро привлекли редкие брови профессора, которые беспрерывно двигались, пока он слушал Тодзаву.

Когда тот умолк, профессор Танимура несколько раз важно кивнул головой.

– Ну что ж, все понятно. Язва двенадцатиперстной кишки. Правда, сейчас осмотр показал, что у нее видимо, начался перитонит. Об этом свидетельствуют пульсирующие боли в нижней части живота...

– Пульсирующие боли в нижней части живота?

Тодзава, торжественно упершись локтями в ляжки, обтянутые саржевыми хакама, повернулся к профессору.

Некоторое время все сидели, затаив дыхание, не решаясь заговорить.

– Но сегодня температура значительно ниже, чем вчера...– прервал наконец молчание Кэндзо.

Однако профессор, бросив в пепельницу сигарету, бесцеремонно прервал его:

– Это ничего не значит. Температура все время будет понижаться, а пульс учащаться. Такова особенность этой болезни.

– Ах, вот оно что! Это нужно знать и нам, людям молодым.

Муж О-Кину, скрестив на груди руки, время от времени пощипывал усы. Синтаро уловил в словах шурина безразличие совершенно чужого человека.

– Я при осмотре больной как будто не обнаружил симптомов перитонита...

Профессор Танимура ответил со свойственной ему профессиональной любезностью:

– Возможно. Не исключено, что перитонит начался позднее. К тому же он, видимо, еще не прогрессирует... И все же я не сомневаюсь, что перитонит начался.

– Может быть, следует немедленно положить ее в больницу?

Это заговорил наконец Синтаро, сохраняя на лице суровое выражение. Профессор из-под тяжелых век внимательно посмотрел на Синтаро, словно для него было неожиданностью, что тот заговорил.

– Перевозка больной сейчас исключена. Ей надо согревать живот. Если боль усилится, пусть Тодзава-сан сделает укол... Ночью, я полагаю, ей станет хуже. Уколы, разумеется, не панацея, но при этой болезни они необходимы, чтобы облегчать страдания.

Профессор Танимура говорил, не глядя на собеседника, и вдруг, будто спохватившись, вынул из жилетного кармана часы и поднялся:

– Простите, мне пора.

Синтаро вместе с отцом и шурином поблагодарил профессора за визит. Лицо его выражало отчаяние.

– Не смогли бы вы, профессор, в ближайшие дни еще раз навестить больную?..– спросил, прощаясь, Тодзава.

– Разумеется, я приду в любое время...

Больше профессор ничего не сказал. Спускаясь последним по темной лестнице, Синтаро понял, что это конец...

5

После ухода Тодзавы и мужа О-Кину переодевшийся в кимоно Синтаро, тетушка Асакава и Ёити собрались в столовой у жаровни. Из-за фусума по-прежнему доносились стоны О-Рицу. И все, вяло перебрасываясь словами под свисавшей над самой жаровней лампой, точно сговорившись, внимательно прислушивались к этим стонам.

– Просто немыслимо. Такие ужасные страдания...

Крепко сжимая щипцы для угля, тетушка смотрела в одну точку.

– Ведь Тодзава-сан говорил, что все хорошо?

Не отвечая тетушке, Ёити обратился к брату, сидевшему с сигаретой в зубах.

– Он просил профессора прийти в ближайшие дни.

– Странно. Почему он об этом просил?

На этот раз Синтаро ничего не ответил, лишь стряхнул пепел.

– Син-тян, что сказала мама, когда увидела тебя?

– Ничего не сказала.

– Но я слышал, как она смеялась.

Ёити сбоку внимательно посмотрел на брата.

– Верно... Скажи лучше, почему мамина постель благоухает дорогими духами?

Тетушка с улыбкой повернулась к Ёити, но, не дождавшись от него ответа, сказала:

– Это О-Кину-тян побрызгала мамину постель духами. Ты знаешь, Ё-тян, что это за духи?

– Что за духи?.. Наверно, специально для постели.

Неожиданно из-за фусума показалось измученное лицо О-Кину.

– Где отец?

– Он в магазине. Что-нибудь нужно?

– Да, мама хотела...

Не дав ей договорить, Ёити вскочил.

– Пойду позову его.

Когда он выбежал из столовой, туда на цыпочках вошла, зябко охватив себя руками, О-Кину с болеутоляющими пластырями на висках и села на место, с которого только что вскочил Ёити.

– Что случилось?

– Никак не может принять лекарства... Новая сиделка хоть и пожилая, но действует спокойно и уверенно.

– Как температура?

Синтаро, продолжая молчать, поморщился и выдохнул дым.

– Только что измеряли, тридцать семь и два...

О-Кину, пряча подбородок в ворот кимоно, задумчиво посмотрела на Синтаро.

– После ухода Тодзавы-сан снизилась еще на одну десятую.

Снова наступило молчание. Ее нарушил громкий звук шагов вошедшего Кэндзо, вслед за которым появился и Ёити.

– Тебе только что звонили из дому. Муж просил чуть попозже позвонить.– С этими словами Кэндзо обратился к О-Кину, после чего направился в соседнюю комнату.

– Ну что ты будешь делать. Две служанки в доме, а толку от них никакого.

О-Кину, досадливо прищелкнув языком, переглянулась с тетушкой.

– Такие теперь служанки пошли... Моя, так та наоборот, во все сует нос.

Пока женщины переговаривались, Синтаро, не выпуская сигареты изо рта, заговорил с печально сидевшим Ёити.

– К вступительным экзаменам готовишься?

– Готовлюсь... Но в этом году держать не буду.

– По-прежнему пишешь стихи?

Ёити, морщась, прикурил сигарету.

– У меня нет такой склонности к учению, как у тебя. А математику я просто ненавижу.

– Хоть и ненавидишь, но если не заниматься...

Синтаро прервала сидевшая напротив него тетушка, тихим голосом переговаривавшаяся с подошедшей к приоткрытой фусума сиделкой:

– Син-тян, мама зовет.

Погасив окурок, он встал. И, не взглянув на сиделку, прошел в соседнюю комнату.

– Проходи сюда. Мама сказала, что хочет тебя видеть,– кивнул ему головой отец, сидевший у изголовья больной. Синтаро послушно примостился рядом с ним.

– Ты меня звала?

Мать повернула к нему голову. В свете лампы, завешенной куском материи, лицо ее выглядело еще более осунувшимся.

– Понимаешь, Ёити не желает заниматься... Хоть бы ты ему сказал... Он прислушивается к твоему мнению...

– Хорошо, обязательно скажу. Кстати, только что мы уже с ним говорили об этом.

Синтаро ответил чересчур громко.

– Да? Смотри, не забудь... Я думала, что вчерашнего дня не переживу, а вот видишь...

Превозмогая боль, мать широко улыбнулась.

– Может быть, помог амулет Тайсяку-сам[163]163
  Тайсяку – в буддийском пантеоне бог-хранитель буддизма.


[Закрыть], – вот и жар спал; глядишь, еще и поправлюсь... Мицу говорила, что у ее дяди тоже была язва двенадцатиперстной кишки, а он через полмесяца поправился. Видно, не такая это страшная болезнь...

Синтаро до боли стало жаль мать, которая все еще надеялась на выздоровление.

– Конечно, поправишься. Непременно поправишься, лекарства обязательно помогут.

Мать кивнула.

– Давайте еще раз попробуем выпить.

Подошедшая сиделка ловко поднесла ко рту О-Рицу мензурку. Мать, зажмурившись, в два глотка выпила содержимое. На какой-то миг у Синтаро отлегло от сердца.

– Вкусно.

– Смогла все же принять наконец.

Сиделка и Синтаро радостно переглянулись.

– Раз стала принимать лекарство, все в порядке. В общем, залежалась ты, пора подниматься. И устроим праздничный обед, будем есть рис с красной фасолью.

Шутка Кэндзо вызвала у стоявшего на коленях Синтаро желание уйти. В это время мать неожиданно подозрительно глянула на него.

– Лекция? Где сегодня вечером лекция? – спросила она.

Испуганный Синтаро, ища спасения, посмотрел на отца.

– Никакой лекции нет. Нигде ее не будет. Так что можешь лежать спокойно.

Успокаивая О-Рицу, Кэндзо одновременно делал глазами знаки Синтаро. Тот поспешно поднялся и вернулся в ярко освещенную столовую.

Там по-прежнему сестра и Ёити тихо разговаривали с тетушкой. Когда он вошел, все трое повернулись, вопросительно глядя на Синтаро. Однако Синтаро молча, с каменным лицом, сел на свое место.

– Зачем тебя звали?

Молчание нарушила О-Кину, все еще зябко пряча подбородок в ворот кимоно.

– Ничего особенного.

– Значит, мама просто хотела посмотреть на тебя?

В тоне сестры Синтаро уловил раздражение. Но ничего не ответил, лишь горько усмехнулся.

– Ё-тян, не побудешь ночью с больной? – После непродолжительного молчания, зевнув, обратилась к Ёити тетушка.

– Хорошо... Сестра тоже обещала побыть этой ночью с матерью...

– А ты, Син-тян?

О-Кину из-под припухших век посмотрела на Синтаро.

– Мне все равно, не знаю.

– Син-тян, как всегда, колеблется. Я думала, поступление в колледж прибавит ему решительности...

– Наверно, он просто устал,– с укором ответила О-Кину тетушка.

– Тогда пусть сейчас ложится спать. Тем более что дежурить придется, наверно, не одну ночь...

– Ну что ж, пойду спать, ладно?

Синтаро поднес спичку к сигарете брата. Только что он видел умирающую мать и поэтому ненавидел себя за эту услужливость...

6

Синтаро поднялся на второй этаж и около двенадцати лег. Он действительно очень устал, тетушка не зря сказала. Но, погасив свет, долго еще ворочался с боку на бок.

Рядом тихо посапывал Кэндзо. Впервые за последние несколько лет он спал в одной комнате с отцом. Неужели раньше он не храпел, недоумевал Синтаро, глядя на спящего отца.

Перед Синтаро неотступно стоял образ матери – воспоминания о ней его преследовали. Воспоминания были самые разные, и приятные, и неприятные. Но все одинаково печальны. «Все прошло. И хорошее, и плохое»,– думал Синтаро, стараясь поудобнее пристроить на подушке голову с коротко остриженными волосами.

...Однажды, когда Синтаро еще учился в начальной школе, отец купил ему новую фуражку. С большим козырьком и высокой тульей, о такой Синтаро давно мечтал. Увидев ее, сестра О-Кину сказала отцу, что в будущем месяце будет репетиция хора и ей нужно сшить кимоно. Отец расхохотался и пропустил ее слова мимо ушей. Сестра разозлилась. Отвернувшись от отца, она стала ворчать:

– Ты любишь одного Син-тяна.

Отец все еще продолжал улыбаться.

– Одно дело фуражка, другое – кимоно.

– А мама на что? Она недавно сама сшила хаори.

Сестра снова повернулась к отцу и зло глянула на него.

– Но я ведь не так давно купил тебе шпильку и гребень.

– Да, купил. Ну и что, ты и должен был купить.

Сестра вытащила из волос шпильку, украшенную искусственными белыми хризантемами, и швырнула на пол.

– Возьми свою шпильку.

Отец поморщился.

– Не делай глупостей.

– Чего же ждать от меня, глупой? Я глупая, не то что Син-тян. И моя мама была глупой...

Побледневший Синтаро оказался свидетелем это сцены. Когда сестра расплакалась, он молча подобрал с пола шпильку и стал нервно обрывать лепестки с цветка.

– Что ты делаешь, Син-тян?

Сестра как безумная схватила его за руку.

– Ты же сама сказала, что шпилька тебе не нужна. А раз не нужна, не все ли равно, что я с ней делаю? Женщины любят ссориться, ну и ссорься, пожалуйста...

Синтаро поднял рев, и они с сестрой стали драться, вырывая друг у друга шпильку, пока на цветке не осталось ни одного лепестка... Сейчас Синтаро удивительно отчетливо представил себе душевное состояние сестры, лишившейся матери...

Синтаро стал прислушиваться. Кто-то, стараясь неслышно ступать, поднимался по темной лестнице... Вдруг раздался голос Мицу:

– Господин.

Кэндзо, который, казалось, спал, сразу же поднял голову с подушки.

– Что случилось?

– Вас зовет госпожа.

– Хорошо. Иду.

После ухода отца Синтаро неподвижно застыл на постели с широко открытыми глазами, прислушиваясь к тому, что делается в доме. И почему-то в его памяти вдруг всплыло далекое светлое воспоминание, никак не связанное с трагичностью этой минуты.

...Это тоже случилось в то время, когда он учился в начальной школе; мать взяла его с собой на кладбище на могилу отца. Был солнечный воскресный полдень – среди сосен и живой изгороди ярко белели цветы магнолий. Мать подошла к небольшой могилке и сказала, что это могилка отца. Синтаро остановился и слегка склонил голову.

– Надеюсь, больше ничего от меня не требуется?

Поливая могилу, мать с улыбкой на него посмотрела.

– Ничего.

К отцу, которого он не знал, Синтаро относился с теплотой. Но этот жалкий каменный столбик не вызывал в нем никаких чувств.

Мать постояла еще некоторое время, сложив руки. Вдруг раздался выстрел духового ружья. Синтаро, стоявший за спиной матери, пошел в ту сторону, откуда донесся выстрел. Обойдя живую изгородь, он очутился на узкой тропинке – там мальчик, с виду старше Синтаро, державший духовое ружье, и двое его младших братьев с жалостью смотрели на вершину какого-то дерева, которую, точно дымом, обволокло начавшими распускаться почками...

В это время послышались шаги на лестнице. Синтаро с тревогой приподнялся на постели.

– Кто это?

– Ты не спишь?

Это был голос Кэндзо.

– Что случилось?

– Я ходил вниз, меня мама звала.

Отец произнес это с унылым видом и снова лег в постель.

– Зачем она тебя звала, ей хуже?

– Нет, просто хотела сказать мне, чтобы я завтра если пойду на фабрику, надел летнее кимоно, которое лежит в верхнем ящике комода.

Синтаро жалел мать. Хоть она и была женой совершенно чужого ему человека.

– Как все это тяжело! Она так страдает.

– Может быть, попросить Тодзаву-сан сделать ей еще укол?

– Нет, пожалуй, нельзя так часто делать уколы.

– Ну что ж, нельзя так нельзя, но все равно как-то надо облегчить ее страдания.

Синтаро казалось, что Кэндзо пристально смотрит на него.

– Твоя мать святая женщина... за что же на ее долю выпали такие муки?

Оба помолчали.

– Наверно, никто еще не ложился?

Синтаро стало невыносимо вот так молчать, в темноте, глядя друг на друга.

– Тетушка уже легла. Не знаю только, уснула или нет...

Сказав это, отец вдруг приподнял голову и стал прислушиваться.

– Папа, мама что-то...

Теперь это был тихий голос О-Кину, поднявшейся до середины лестницы.

– Иду.

– Я тоже встану.

Синтаро накинул на плечи ночное кимоно.

– Можешь лежать. Если понадобится, я сразу же тебя позову.

Отец стал быстро спускаться по лестнице вслед за О-Кину.

Какое-то время Синтаро сидел на постели, потом встал и зажег свет. Снова сел и стал осматривать освещенную тусклой лампой комнату. Возможно, мать позвала отца просто так, хочет, чтобы он побыл с ней... Это вполне вероятно.

Неожиданно взгляд Синтаро упал на валявшийся под столом исписанный листок бумаги. Он поднял листок:

– Посвящаю М...ко[164]164
  Посвящаю М...ко – Большинство женских имен в Японии оканчивается на «ко».


[Закрыть]...

Дальше шло стихотворение Ёити.

Бросив листок, Синтаро лег, закинув руки за голову. Перед ним отчетливо всплыло миловидное лицо Мицу...

7

Когда Синтаро проснулся, в комнате, куда сквозь щели в ставнях проникал слабый свет, сестра и отец о чем-то тихо разговаривали. Синтаро вскочил, будто от толчка.

– Тебе надо немного поспать,– сказал Кэндзо О-Кину и поспешно сбежал с лестницы.

За окном слышался шум, будто на черепичную крышу низвергался водопад. Ливень... Думая об этом, Синтаро стал быстро одеваться. О-Кину, с распущенным оби, ехидно сказала ему:

– Син-тян, доброе утро.

– Доброе утро. Как мама?

– Ночь была очень тяжелой...

– Не спала?

– Сказала, что хорошо поспала, но я видела, что она и пяти минут не вздремнула. И говорила такие странные вещи... Мне всю ночь было не по себе.

Одевшись, Синтаро вышел на лестницу, но вниз не стал спускаться. В той части кухни, которая была видна сверху, Мицу, подверпув подол, протирала пол тряпкой... Услыхав голос Синтаро и О-Кину, она поспешно одернула кимоно. Синтаро взялся за медные перила, но все не решался спуститься вниз, точно ему что-то мешало.

– Какие же странные вещи говорила мама?

– Полдюжины. Разве полдюжины не все равно, что шесть штук?

– Это у нее с головой неладно... А как сейчас?

– Пришел Тодзава-сан.

– Так рано?

Мицу вышла из кухни, и Синтаро стал медленно спускаться по лестнице.

Через несколько минут он уже был в комнате больной, Тодзава сам только что сделал ей укол дигитамина. Мать, которую сиделка укрывала после укола, металась по подушке – отец говорил об этом вчера вечером.

– Пришел Синтаро.

Это громким голосом сказал матери Кэндзо, сидевший рядом с Тодзавой, и сделал Синтаро знак глазами.

Синтаро сел напротив отца, и, скрестив руки на груди стал смотреть на мать.

– Возьми ее руку.

Синтаро послушно спрятал в своих ладонях руку матери. Она была холодной и неприятно влажной.

Увидев сына, мать чуть кивнула ему и сразу же перевела взгляд на Тодзаву.

– Доктор, плохи, наверно, мои дела. Вот и руки стали неметь.

– Это ничего. Потерпите еще день-другой.– Тодзава мыл руки,– Скоро вам станет лучше... О-о, сколько здесь всего!

На подносе, стоявшем у постели матери, лежали талисманы Удзиками из синтоистского храма Дайдзингу, талисманы Тайсяку из буддийского храма в Сибамата... Взглянув искоса на поднос, мать ответила прерывающимся голосом, будто задыхаясь.

– Ночью мне было очень плохо... А сейчас боли почти утихли...

Отец чуть слышно сказал сиделке:

– По-моему, у нее стал заплетаться язык.

– Видимо, во рту пересохло... Дайте ей водички.

Синтаро взял у сиделки смоченную в воде кисточку и несколько раз провел ею во рту у матери. Мать прижала языком кисточку и проглотила капельку воды.

– Я еще зайду. Никаких оснований для беспокойства нет.– Тодзава громко сказал это, повернувшись к больной, и, закрывая свой чемоданчик, обратился к сиделке: – В десять часов сделайте укол.

Сиделка поморщилась и что-то пробурчала.

Синтаро с отцом пошли провожать Тодзаву. В соседней комнате, как и вчера, уныло сидела тетушка. Проходя мимо, Тодзава непринужденно ответил на ее приветствие и заговорил с Синтаро:

– Как идет подготовка к экзаменам? – Тут же сообразив, что он ошибся, доктор весело улыбнулся.– Простите. Я имел в виду вашего младшего брата.

Синтаро горько усмехнулся.

– В последнее время, встречаясь с вашим братом, я говорю с ним только об этом. Наверно, потому, что мой сын тоже готовится к экзаменам...

Когда Тодзава шел через кухню, он все еще весело улыбался.

После ухода доктора, скрывшегося за сплошной пеленой дождя, Синтаро, оставив отца в магазине, поспешно вернулся в столовую. Теперь рядом с тетушкой там сидел с сигаретой в зубах Ёити.

– Хочешь спать?

Синтаро присел к жаровне.

– Сестра уже спит. Ты тоже ложись.

– Ладно... Всю ночь курил, даже язык щиплет.

Морщась, Ёити с унылым видом бросил в жаровню недокуренную сигарету.

– Как хорошо, что мама перестала стонать.

– Ей, кажется, лучше.

Тетушка зажгла сухой спирт в грелке.

– До четырех часов ей было плохо.

Из кухни выглянула Мицу, причесанная на прямой пробор.

– Простите. Господин просит вас зайти в магазин.

– Хорошо, хорошо, сейчас иду.

Тетушка протянула Синтаро грелку.

– Син-тян, зайди к маме.

Сказав это, она вышла, вслед за ней, подавляя зевок, поднялся и Ёити.

– Пойду посплю немного.

Оставшись один, Синтаро положил грелку на колени и задумался. О чем – он и сам не знал. Шум ливня, низвергавшегося на невидимую крышу с невидимого неба,– единственное, что его сейчас заполняло.

Неожиданно вбежала сиделка.

– Идите кто-нибудь. Хоть кто-нибудь...

Синтаро вскочил и в тот же миг влетел в комнату больной. Он обнял О-Рицу, прижал к себе.

– Мама, мама.

Лежа в его объятиях, мать дернулась несколько раз. В уголках губ выступила пена.

– Мама.

В те секунды наедине с матерью Синтаро громко звал ее, жадно всматривался в лицо умершей.

1920, октябрь – ноябрь 

Странная встреча[165]165
  Впервые опубликована в январе 1921 г. в газете «Осака майнити симбун».
  Перевод В. Гривнина.


[Закрыть]

1

-Рэн стала содержанкой и в начале зимы 1895 года поселилась на улице Ёкоами в районе Хондзё. Снятый для нее крохотный одноэтажный домик стоял на берегу реки у моста Окураба. Когда она смотрела из сада на реку, на умиротворенный, спокойный пейзаж, совсем не похожий на городской, он не казался ей унылым: там, где сейчас станция Рёгоку, тянулись, заслоняя пасмурное, готовое пролиться дождем небо, густые заросли кустов и деревьев. Но по ночам, если с О-Рэн не было господина, ей становилось порой невыразимо тоскливо.

– Бабушка, кто это кричит?

– Это? Кваква.

Так О-Рэн, когда ей было не по себе, переговаривалась со служанкой, поддерживая в лампе огонь.

Примерно раз в три дня появлялась плотная фигура ее господина – Макино в интендантской форме, который заглядывал к ней еще засветло прямо со службы. Случалось, что он приходил и после захода солнца, уже из дому – он жил напротив моста Умаябаси. У Макино была семья – жена и двое детей, мальчик и девочка.

О-Рэн, которая с недавних пор стала причесываться как замужняя женщина, собирая волосы в пучок, вечерами сидела у жаровни напротив Макино, по-семейному, и пила с ним сакэ. На разделявшем их чайном столике стояли тарелочки и мисочки с закуской – сухой соленой икрой, солеными потрохами трепанга...

В такие минуты перед О-Рэн нередко проносилась в памяти вся ее прошлая жизнь. Вспоминая многочисленную семью, подруг, она еще острее ощущала свою полную беззащитность в этой чужой далекой стране. Иногда ее вдруг охватывала жгучая ненависть к разжиревшему Макино.

А Макино в это время с истинным удовольствием маленькими глотками, смакуя, пил сакэ. Он то и дело отпускал шутки, заглядывал при этом в лицо О-Рэн и громко хохотал – такая у него была привычка, когда выпьет.

– Ну, что ты за человек, О-Рэн, даже Токио тебе не по душе.

В ответ О-Рэн лишь улыбалась, следя за тем, чтобы все было в порядке, чтобы сакэ не остывало.

Ревностный служака, Макино редко оставался ночевать. Как только стрелки часов, лежавших у изголовья, подходили к двенадцати, он сразу же начинал совать свои толстые руки в рукава шерстяной рубахи. О-Рэн в неловкой позе, стоя на коленях, тоскливо наблюдала за судорожными сборами Макино.

– Захвати хаори,– раздавался иногда в дверях нетерпеливый голос Макино, на его лоснящееся лицо падал тусклый свет фонаря.

Каждый раз, проводив Макино, О-Рэн чувствовала, что нервы ее напряжены до предела. И в то же время ей бывало грустно оставаться одной.

Когда шел дождь и дул ветер, кусты и деревья уныло шумели. О-Рэн, спрятав лицо в рукава ночного кимоно, пропахшего сакэ, настороженно прислушивалась к этому шуму. В такие минуты глаза ее часто наполнялись слезами. Но вскоре она забывалась тяжелым сном, сном, похожим на кошмар.

2

– Что случилось? Откуда у вас эта царапина?

Был тихий дождливый вечер, и О-Рэн, наливая Макино сакэ, вдруг бросила взгляд на его правую щеку, и увидала на этой выбритой до синевы щеке багровую царапину.

– Эта? Жена оцарапала.

Он произнес это как ни в чем не бывало, ни лицо, ни голос у него не дрогнули – можно было даже подумать, что он шутит.

– Фу, какая противная у вас супруга! С чего это она опять за старое принялась?

– С чего, с чего. Обычная ревность. Она ведь знает, что у меня есть ты, так что лучше не попадайся ей, а то несдобровать. Глотку перегрызет. Без всяких разговоров, как дикая собака.

О-Рэн захихикала.

– Нечего смеяться. Стоит ей узнать, что я здесь, мигом примчится, ни на что не посмотрит.

Слова Макино прозвучали неожиданно серьезно.

– Когда это случится, тогда и буду думать, что делать.

– Ну и отчаянная же ты!

– Совсем не отчаянная. Просто люди моей страны...– О-Рэн задумчиво посмотрела на тлеющие в жаровне угли. – Люди моей страны безропотно мирятся с судьбой.

– Ты хочешь сказать, что они не ревнивы? – В глазах Макино промелькнула хитринка.

– Ревнивы. Все до единого ревнивы. Особенно я...

Тут из кухни пришла служанка и принесла рыбу на вертеле, которую они просили зажарить.

Ту ночь Макино провел у любовницы, чего давно уже не бывало.

Они легли в постель и вдруг услышали, что пошел мокрый снег. Макино уже давно уснул, а О-Рэн никак не могла уснуть и лежала с широко раскрытыми глазами, стараясь представить себе жену Макино, которую не видела ни разу в жизни. О-Рэн нисколько не жалела ее, что было совершенно естественно, и в то же время не испытывала к ней ни ненависти, ни ревности.

Жена Макино вызывала в ней только любопытство. Интересно бы узнать, как происходила эта семейная ссора? О-Рэн самым серьезным образом думала об этом и поеживалась от шуршания мокрого снега, падавшего на кусты и деревья.

Так пролежала она часа два, а потом заснула...

О-Рэн едет в битком набитой пассажирами полутемной каюте. В иллюминатор видны вздыбленные черные волны, а за ними причудливо светящийся красный шар – не то луна, не то солнце – не разобрать. Все пассажиры, непонятно почему, сидят в тени и все молчат. О-Рэн мало-помалу охватывает страх от этого молчания. Вдруг сзади к ней подходит один из пассажиров. Она невольно оборачивается и видит, что, печально улыбаясь, на нее пристально смотрит мужчина, с которым она рассталась...

– Кин-сан.

О-Рэн разбудил на рассвете ее собственный голос. Рядом все еще посапывал Макино, но она не знала, спит он или нет, потому что он лежал к ней спиной.

3

Должно быть, Макино знал, что у О-Рэн был мужчина. Но делал вид, что это его нисколько не интересует. К тому же фактически мужчина исчез, как только появился Макино, поэтому Макино, само собой, не ревновал.

Зато у О-Рэн этот мужчина не шел из головы. Она питала к нему даже не любовь, а какое-то всепоглощающее чувство. Почему вдруг он перестал к ней приходить? Она никак не могла этого понять. О-Рэн говорила себе, что все дело в непостоянстве мужчин. Но стоило ей вспомнить, что происходило в то время, и она понимала, что причина совсем в другом. Но пусть даже и возникли обстоятельства, вынудившие его к разрыву, все равно они были слишком близки друг другу, чтобы уйти просто так, не сказав ни слова. А может быть, с ним стряслась беда? Думать так было для О-Рэн и страшно, и заманчиво...

Возвращаясь из бани через несколько дней после того, как она видела во сне мужчину, О-Рэн вдруг заметила на доме с решетчатой раздвижной дверью полотнище, на котором было написано: «Предсказываю судьбу». Полотнище выглядело довольно странно – вместо гадательных принадлежностей на нем был изображен красный круг с дырой посредине, напоминавший продырявленную монету. Проходя мимо, О-Рэн вдруг решила узнать, что сталось с тем мужчиной.

Ее провели в светлую комнату. Возможно, утонченность самого хозяина, и книжная полка китайской работы, и горшок с орхидеей, и изящные принадлежности для чайной церемонии создавали атмосферу уюта.

Предсказатель оказался статным стариком с бритой головой. Золотые зубы, сигарета во рту – в общем, в его облике не было ничего от предсказателя. О-Рэн сказала старику, что в прошлом году пропал без вести ее родственник и она хотела бы узнать, где он находится.

Предсказатель быстро принес из угла комнаты столик сандалового дерева и поставил его между собой и О-Рэн. Потом осторожно разместил на нем зеленовато-голубую фарфоровую курильницу и мешочек из золотой парчи.

– Сколько лет вашему уважаемому родственнику?

О-Рэн назвала возраст мужчины.

– О, совсем еще молодой. В молодости человек часто совершает ошибки. Став же стариком, таким, как, например, я...

Предсказатель пристально посмотрел на О-Рэн и захихикал.

– Когда он родился, вы тоже знаете? Впрочем, не надо, мне и так ясно – он родился под первой белой звездой года зайца[166]166
  Первая белая звезда – одна из девяти звезд, по которым в сочетании с годом рождения предсказывается судьба.


[Закрыть].

Старик вынул из парчового мешочка три монеты с дырками посредине. Каждая из них была завернута в розовый шелковый лоскуток.

– Мое гадание называется «Подбрасывание монеты». Впервые вместо гадания на бамбуковых палочках его применил в древнем Китае Цзин Фан. Вам, возможно, известно, что при гадании на бамбуковых палочках одно сочетание может иметь три последовательности, а одна триграмма – восемнадцать вариантов, поэтому предсказать судьбу чрезвычайно трудно. В этом и состоит преимущество гадания на монетах...

С этими словами предсказатель зажег курительные палочки, и светлая комната стала наполняться желтым дымом, поднимавшимся из курильницы.

4

Предсказатель развернул розовые лоскутки и в дыму, поднимавшемся из курильницы, окурил каждую монету в отдельности, после чего благоговейно склонил голову перед свитком, висевшим в нише. На нем были изображены четыре великих святых: Фу-си, Вэнь-ван, Чжоу-гун и Кун-цзы[167]167
  Фу-си, Вэнь-ван, Чжоу-гун и Кун-цзы – четыре великих философа Древнего Китая.


[Закрыть]. Свиток, видимо, был написан художником, принадлежавшим к школе Кано[168]168
  Школа Кано – одно из главных направлений японской живописи XV—XVII вв. Основатель школы – Кано Масанобу (1434– 1530).


[Закрыть].

– О всемогущие боги, о святые Вселенной, уловите этот драгоценный аромат и, молю вас, снизойдите ко мне... Разрешите побеспокоить вопросом ваш божественный дух. Нависла большая беда, молю вас о предсказанье.

Закончив обращение к богам, старик бросил на столик сандалового дерева три монеты. На одной выпала решка, на двух – орел. Предсказатель схватил кисть и написал на полоске бумаги порядок, в каком легли монеты.

Подбрасывая монеты, он определял благо и зло – он проделал это шесть раз. О-Рэн с беспокойством наблюдала за тем, в каком порядке ложатся монеты.

– Ну вот и все...

Закончив гадание, старик, повернувшись к свитку, погрузился в размышления.

– Выпавшая триграмма именуется истолкованием грома и водной стихии. А это значит, что желания ваши не сбудутся.

О-Рэн робко перевела взгляд с монет на старика.

– Вряд ли вы встретитесь снова с тем молодым человеком, вашим родственником.

И предсказатель стал завертывать монеты в розовые шелковые лоскутки.

– Неужели его нет в живых?

Голос у О-Рэн дрогнул. В нем слышался безотчетный страх: «Неужели это правда»,– и в то же время надежда: «Нет, этого не может быть».

– Жив он или умер, установить трудно, но... на встречу не надейтесь.

– Почему?

На упитанном лице предсказателя, завязывавшего парчовый мешочек, появилась ехидная улыбка.

– В жизни всякое бывает, случается и невероятное. Если бы Токио вдруг превратился в лес,– может быть, вам и удалось бы встретиться... Но гадание... гадание предсказывает точно.

О-Рэн заплатила гадателю изрядную сумму денег и, совсем пав духом, вернулась домой.

В тот вечер она задумчиво сидела у жаровни, подперев рукой щеку и слушая, как в чайнике булькает вода. Предсказание гадателя ничем ей не помогло. Наоборот, оно разбило вдребезги хрупкую веру, тайную надежду, которую О-Рэн лелеяла в глубине души... Почти несбыточную, но все же надежду. Неужели его и в самом деле нет в живых? Что-то в этом роде сказал старик. Ведь улица, на которой она в то время жила, была очень неспокойной. Кто знает, может быть, идя к ней, он нарвался на скандал. А может быть, просто забыл о ней и потому перестал приходить. О-Рэн словно увидела себя со стороны, как она сидит, ощущая на своей напудренной щеке тепло, идущее от жаровни, и поигрывая щипцами для углей.

«Кин, Кин, Кин...» – писала она на золе и снова стирала.

5

– Кин, Кин, Кин.

О-Рэн все писала и писала, когда вдруг служанка тихо окликнула ее из кухни. Это, собственно, была не кухня, а служившая кухней комната с дощатым полом, расположенная сразу же за сёдзи.