355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Рюноскэ Акутагава » Пионовый фонарь: Японская фантастическая проза » Текст книги (страница 1)
Пионовый фонарь: Японская фантастическая проза
  • Текст добавлен: 6 октября 2016, 20:46

Текст книги "Пионовый фонарь: Японская фантастическая проза"


Автор книги: Рюноскэ Акутагава


Соавторы: Эдогава Рампо,Ихара Сайкаку,Санъютэй Энтё,Асаи Рёи,Танака Котаро,Судзуки Сёсан,Огита Ансэй,Уэда Акинари,Цуга Тэйсё,Дзиро Осараги
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

ПИОНОВЫЙ ФОНАРЬ

В стране волшебных сновидений

Но, в стране теней скользя,

Обозреть ее – нельзя!

Эдгар По. Страна снов [1]1
  Перевод В. Брюсова.


[Закрыть]

Есть в японском языке понятие «юмэ-моногатари». Означает оно «рассказ о сновидении», а также – «литература снов». Под этим термином подразумевается главным образом повествование о таинственных и загадочных чудесах. Есть и другие названия подобного рода литературы – например, «кайдан» («повествование о загадочном и ужасном») или «кидан» («повествование об удивительном»). И если до «ужасного» дело доходит отнюдь не всегда, то уж «загадочное и удивительное» представлено в средневековой японской фантастике во всем блистательном великолепии ирреального мира: около двухсот разновидностей всяческой нежити и нечисти населяют страну волшебных сновидений.

…Призраки и ожившие мертвецы; привидения, духи погибших воинов и убиенные роженицы; одноглазые карлики и трехголовые демоны; голодные духи – гаки, ведьмы и водяные – каппа; длинноносые лешие – тэнгу, русалки, черти всевозможных мастей и оттенков, чудовища с бычьими и лошадиными головами; небесные демоны – аманодзяку, бесы-мучители, истязающие в аду бедных грешников; девятихвостые лисы, тысячелетние кошки, гигантские змеи, рыбы и пауки, волки, обезьяны и прочие оборотни, способные принимать человеческий облик и насылать порчу и морок на смертных; причудливые, фантасмагорические создания: чудище райдзю, являющееся с раскатами грома; безгласый, безносый, безротый оборотень ноппэрапо; длинношеее страшилище рокуроккуби; животное нуэ – с головой обезьяны, лапами тигра, туловищем енота, хвостом змеи и голосом дрозда… В сонме этих немыслимых существ есть даже забавный одноногий зонтик (в Ночном хороводе демонов немало одушевленных предметов).

Вся эта злодейская колдовская рать, норовящая ввергнуть людей в беду и страдание, переселилась в мир японской волшебной повести и новеллы из разных «пределов» – из древнеяпонского мифа, зиждившегося на архаических верованиях, которые впоследствии легли в основу религии синто; из китайских, индийских легенд и сказаний; из буддийской притчи, пришедшей в Японию в середине VI века вместе с новым вероучением и значительно пополнившей легионы японской нечисти всевозможными демонами и чертями; наконец, из средневековой китайской новеллы чуаньци. Характерно, что иноземные пришельцы никогда не пытались вытеснить, уничтожить коренных обитателей темного царства, напротив, они не только мирно уживались с японскими традиционными духами и злыми богами, совместными усилиями изводя род человеческий, но и сами стремительно изменялись под воздействием исконных верований и представлений, приобретая новые, специфически японские национальные черты…

Сегодня, читатель, мы предлагаем вам побывать в этой стране грез и теней, которую «нельзя обозреть», но можно с легкостью вообразить, читая страницы сборника «Пионовый фонарь». Это будет к тому же и путешествие во времени, ибо в нашей книге представлены новеллы и повести о чудесах, относящиеся к различным периодам истории Японии от XVII века до нынешних дней.

* * *

Много веков раздирали Японию феодальные войны, но вот наступил год 1603-и. Князь Токугава Иэясу [2]2
  Здесь и далее по тексту имена даются в принятом в Японии порядке: сначала фамилия, потом имя.


[Закрыть]
был провозглашен сёгуном [3]3
  Сёгун – военный правитель Японии.


[Закрыть]
и объявил своей столицей Эдо (нынешний Токио), находившийся в центре восточных провинций. Это знаменовало начало периода позднего феодализма в Японии.

Иэясу потребовалось не много времени, чтобы покорить оставшихся соперников, усмирить недовольных и объединить раздробленную страну в централизованное государство. При Иэясу и его наследниках Хидэтаде и Иэмицу в феодальной Японии прекратились междоусобные распри, воцарился долгожданный длительный мир, начался бурный расцвет ремесел, торговли и культуры.

Итак, воцарился мир, – и люди стали свободно, без страха за жизнь перемещаться по стране. Переезжая с места на место, путешественники, торговцы и ремесленники способствовали распространению и взаимообогащению местного фольклора; бродячие монахи и грамотеи доносили до масс в форме аллегорий и притч догматы буддийского вероучения, а также сведения, почерпнутые из заморских книг. Состязания по стихосложению, чайные церемонии, театральные представления, похороны, храмовые праздники и прочие людные собрания сопровождались непременными рассказами о чудесах; даже в деревнях при появлении заезжего гостя крестьяне сходились в дом старосты – послушать диковинные истории.

«Фантастическая» традиция в японской литературе уходит корнями в глубокую древность. Достаточно вспомнить хроники «Кодзики» (VIII в.) и «Нихонги» (VIII в.), «Японские записи о чудесах и удивительных происшествиях» («Нихон рёики», VIII в.), «Стародавние повести» («Кондзяку моногатари», XII в.) и «Повествования, собранные в Удзи» («Удзисюи моногатари», XIII в.). Но именно в эпоху Эдо [4]4
  Историческая эпоха с 1603 по 1868 год.


[Закрыть]
происходит обособление жанра «повествования о таинственном и ужасном», именно в эти века литература о чудесах пользуется всеобщей любовью – независимо от социального статуса, пола и образования, именно в это время она призвана играть особую роль в жизни общества.

Литературный канон «повествования о загадочном и ужасном» сложился в трех ранних сборниках – «Рассказах ночной стражи» («Тоноигуса», 1660 г.), собранных и записанных поэтом Огитой Ансэем; «Повестях о карме» («Инга моногатари», 1661 г.), принадлежащих кисти священника секты дзэн Судзуки Сёсана; и «Кукле-талисмане» («Отоги боко», 1666 г.), произведении первого японского профессионального писателя Асаи Рёи. Следует отметить, что составители сборников того времени выступали скорее как авторы, а не как собиратели сюжетов: при обработке легенд и преданий они вносили в них немалую долю своего литературного таланта. В эпоху Эдо подобные сборники уже начинают печататься как книги для массового чтения.

«Рассказы ночной стражи» (для того и рассказывались, чтобы не заснуть!) состоят в основном из «страшных» историй о проделках кошек, лис, пауков и прочих тварей, о чем свидетельствуют сами подзаголовки: «О чудовищном пауке», «О кошке-оборотне», «О крысах». «Рассказы» очень тесно связаны с фольклором. Все эти загадочные, обладающие злой колдовской силой оборотни по существу являются трансформацией древних японских легенд о недобрых духах – хозяевах грозной природы (нуси): в гневе они могли наслать мор и глад, ветер и ливень, сгубить урожай и скот, опустошить окрестности. Есть, правда, в сборнике и более поздние, буддийские, напластования, но их сравнительно немного. «Рассказы ночной стражи» достаточно лапидарны и незатейливы, но кажущаяся простота в сочетании с четким указанием места и времени действия создает странное ощущение достоверности происходящего.

Буддизм, проникший в Японию из Китая в середине VI века, принес идею бесконечной цепи перерождений и неотвратимости закона кармы. Человеку суждено возродиться – в зависимости от праведности или неправедности земной жизни – в одном из шести миров (Ад, Мир голодных духов, Мир скотов, Мир демонов Асура, Мир людей и Небо). И горе грешникам – в различных кругах ада их будут терзать различные бесы-мучители, а тюремщики – черти с бычьими и лошадиными головами – строго следят за неукоснительным исполнением приговора, вынесенного Владыкой Ада.

Подобные перерождения после смерти (а в особо «тяжких» случаях и при жизни) живописуют новеллы, входящие в «Повести о карме» Судзуки Сёсана. В сущности, это буддийские притчи, создававшиеся с совершенно определенной целью – пробудить в читателе веру в неумолимый закон кармы. При этом автор постоянно подчеркивает достоверность происходящего («Люди знали об этом доподлинно»).

Однако очевидно, что «Повести о карме», так же как и «Рассказы ночной стражи», скорее дань прошлому, литературный итог прежних верований. Разложение феодального строя и зарождение капиталистических отношений способствовали быстрому расслоению общества; жизнь простого человека становилась все труднее, гнет – все тяжелее, и фантазии перемещаются в область реальной действительности. Оборотни и духи еще живут и продолжают строить свои козни, а вот чертям и демонам приходится потесниться: в эпоху Эдо мало кто уже верит в возможность появления беса посреди людной улицы города. Теперь на авансцену повествования о чудесном выходят привидения…

Первые привидения и призраки появились в японской литературе довольно давно – вместе с буддийским вероучением (считалось, что излишняя приверженность земному не позволяет душе попасть в рай и она обречена на вечное неприкаянное блуждание – это объясняло природу происхождения призраков и привидений), но теперь, с резким усилением гнета и ужесточением регламентированности всех сторон жизни простого японца привидения стали выполнять новые, довольно-таки несвойственные сверхъестественным силам функции: в мечтах задавленного беспросветной жизнью и несправедливостью человека привидения совершали после его гибели то, чего он не мог добиться при жизни. А при жизни он не мог ничего, – ибо даже роптать было по тем временам преступлением, ибо за подачу крестьянской петиции полагалась смертная казнь.

Дух мертвеца бесплотен, свободен. Он может, он должен отомстить – восстановить справедливость. Только в фантазиях мог дошедший до последней черты отчаяния человек дать волю обиде и гневу. А потому чем прочнее становился режим, тем пышнее расцветал «кайдан». Горше всех была женская доля – участь существа совершенно бесправного и бессловесного. Известно буддийское изречение: «онна ва санкай дэ иэнаси» – «в трех мирах нет места для женщины». И потому именно женщины – слабые, хрупкие, обиженные, беззащитные – становились главными героинями литературы призраков, устрашающими в своей злобной мстительности. Новелла о чудесном приобретает трагические черты, а сквозь романтический флер проглядывает социальная тематика.

«Кукла-талисман» Асаи Рёи – один из первых сборников новелл такого рода. В то время в Китае жанр волшебной новеллы чуаньци переживал бурный расцвет. Принято считать, что практически все новеллы Асаи Рёи – переложения китайских оригиналов, в частности произведений китайского новеллиста Цуй Ю, вошедших в его знаменитый сборник «Новые рассказы у горящего светильника». Но можно, пожалуй, сказать, что Асаи Рёи превзошел в мастерстве китайского предшественника: лишь частично сохранив сюжетную канву, он заменил имена героев и географические названия на японские, ввел тонкие пейзажные описания и японские исторические реалии, а также национальные фольклорные мотивы, углубил психологическую мотивировку поступков героев. Подобный «привой» дал новые, экзотические плоды.

Нет нужды предварять имя Ихары Сайкаку, чьи произведения хорошо знакомы всем, кто интересуется японской изящной словесностью. Без этого имени будет неполной литература Японии, без его «Рассказов из всех провинций» – неполной история новеллы о чудесах.

«Рассказы из всех провинций» (1686) на первый взгляд стоят как бы особняком в творчестве Сайкаку – певца городской жизни. Но Сайкаку был одержим страстью к путешествиям и во время странствий собирал и записывал сюжеты местных преданий. Плодом изысканий явились «Рассказы из всех провинций», некоторые из них имеют явно фольклорные корни.

На небольшой новелле практически неизвестного у нас писателя Цуга Тэйсё («О том, как заветный лук стража заставы Ки однажды превратился в белую птицу») хочется остановиться особо – потому, что именно Тэйсё многие исследователи считают родоначальником ёмихон – литературы, предназначенной для серьезного чтения (в отличие от бытовавших в те времена книг-картинок), а еще потому, что новелла эта обнажает мощнейший пласт фольклорной традиции.

Если Асаи Рёи использовал тексты, написанные на классическом, литературном китайском языке, то осакский врач Цуга Тэйсё перелагал и адаптировал произведения, написанные на разговорном китайском, – при этом, разумеется, привнося японские реалии и колорит. Первый же сборник новелл о чудесном – «Гроздь цветов» («Ханабуса-дзоси», 1749 г.) принес ему громкую славу. «О том, как заветный лук стража заставы Ки…» принадлежит к другому сборнику – «Пышный луг» («Сигэсигэява», 1766 г.). Это прелестный рассказ о лисе-оборотне, которая превращается то в охотничий лук, то в белую птицу и морочит голову одновременно нескольким мужчинам, стремясь отвратить род человеческий от убийства живых существ. Вообще лиса – самый любимый и популярный персонаж многочисленных китайских, японских легенд и сказок. Герой одного из китайских преданий – император Юю (XXIII в. до н. э.) – берет себе в жены девятихвостую лису; другое предание повествует о небесной лисе, имевшей девять хвостов и золотую шерсть; японское слово «тэнгу», обозначающее лесного бога с длинным клювом, может также читаться как «амацу кицунэ» – «небесная лисица» (согласно легенде, тэнгу – упавшая с неба звезда); сказочная лиса Кудзуноха всем сердцем любит своего спасителя и рожает ему сына – будущего прославленного астролога и гадателя Абэ Сэймэя.

Как китайские, так и японские оборотни-лисы часто морочат людей не со злыми намерениями, ими движут благородные побуждения – любовь, чувство справедливости, стремление сделать добро, – а подчас и просто безобидное озорство. Они умны, преданны, обворожительно прекрасны, и способны не только сгубить, но и облагодетельствовать достойного – даже жертвуя своей жизнью. Таких пылких, самоотверженных, тонко чувствующих героинь можно встретить в «Лисьих чарах» китайского писателя Пу Сунлина, жившего в XVII веке; немало их и в японских новеллах о чудесном.

Читая новеллу Тэйсё, невольно забываешь о существовании китайских первоисточников, тем более что схожие легенды можно обнаружить и в средневековой японской прозе сэцува. «Как заветный лук стража заставы Ки…» вызывает чувство поэтической грусти и легкое восхищение удивительным японским механизмом адаптации явлений чужеродной культуры.

И все же гениальный Уэда Акинари пошел дальше Тэйсё. Непосвященному просто и в голову не придет, что многие сюжеты его шедевра «Луна в тумане» взяты из китайских произведений, главным образом новелл того же Цуй Ю.

Мотив страсти змеи к человеку восходит к древним китайским легендам (впоследствии они нашли воплощение в «Повести о Белой змейке» китайского писателя первой половины XVII в. Фэн Мэнлуна). Кстати, сходный сюжет лежит в основе новеллы «О распутнице из округа Муроно земли Кии» («Записи о чудесах „Сутры Лотоса“, сотворенных ею в великой стране Японии», середина XI в.), а также пьесы «Додзёдзи». Но если в прочих интерпретациях змея-оборотень холодна и расчетлива и внушает ужас своей жестокой и похотливой любовью, то в новелле Акинари «Распутство змеи» она очаровательна и беззащитна, а безоглядная страсть, в итоге губящая ее, невольно вызывает в памяти героинь Сайкаку, жертвовавших жизнью во имя своего чувства. Так что симпатии автора на стороне Манаго, а не трусоватого и нерешительного Тоёо.

Первый раздел сборника «Пионовый фонарь», озаглавленный «Алый пояс», замыкают новеллы Танаки Котаро. Строго говоря, его произведения следовало бы отнести к жанру современного «кайдана» (он жил и творил в конце XIX – начале XX в.), однако сказочно-мифологическая окрашенность его произведений, их устремленность в прошлое, обилие используемого фольклорного материала, да и сама форма изложения – стилизация под быличку и сказку – позволяют включить Танаку Котаро в число авторов классической волшебной новеллы.

На протяжении всей жизни он увлеченно собирал народные предания и легенды, бытовавшие в различных областях Японии и Китая. Итог – несколько сборников новелл об «удивительном, загадочном и ужасном» («кайданов» и «киданов») как японского, так и китайского образца. Новеллы Танаки Котаро весьма любопытны эклектичностью образов и наложением более поздних преданий и исторических реалий на ранние легенды и поверья: так, например, в рассказе о призраке грешницы, воспылавшем любовью к незадачливому самураю («Пора цветения»), звучит неожиданный мотив христианства, а в легенду о рыбаке, в соответствии с законом кармы понесшем наказание за убиение живых тварей, вплетается предание о сыне лисы Кудзуноха – гадателе Абэ Сэймэе. Авторские произведения Танаки Котаро – в то же время своеобразнейший документ, отражающий развитие устного народного творчества.

Повесть «Пионовый фонарь» была опубликована в середине восьмидесятых годов прошлого века. В 1868 году в Японии произошла революция Мэйдзи [5]5
  Революция или Реставрация Мэйдзи – начало буржуазных реформ, в результате которых Япония вступила на капиталистический путь развития.


[Закрыть]
и началось развитие буржуазного государства. Новая культура, новая литература требовали новых, более свободных форм выражения. Язык «Пионового фонаря» – это язык живой народной речи. Санъютэй Энтё был выдающимся рассказчиком, и «Пионовый фонарь» записан, что называется, «с голоса».

Сюжет, лежащий в основе повести, был известен в Японии очень давно. Он заимствован из одноименной новеллы китайского писателя эпохи Мин Цуй Ю. К этому сюжету обращаются многие японские авторы, начиная с Асаи Рёи и Уэды Акинари. Призрак девушки с пионовым фонарем в руке присутствовал в японской литературе и драматургии самых различных жанров на протяжении двух сотен лет.

Однако в повести Санъютэя Энтё трагическая история барышни О-Цую – любви прижизненной и загробной – составляет только один, ирреальный пласт повествования. Энтё впервые вводит второй план – реальной, обычной жизни. Это история Коскэ, слуги самурая Иидзимы. Хэйдзаэмона, убившего своего господина, – одновременно и драматичная, и юмористическая. Драматизм ее определяется тем, что действие в «Пионовом фонаре» разворачивается по традиционным для классического «кайдана» законам воздаяния, кармы; в юмористические тона ее окрашивает полный шуток и каламбуров подлинно народный язык персонажей. Хитросплетенье сюжета держит читателя в неослабевающем напряжении, а сцены появления призраков выписаны с такой жутковатой реалистичностью, что даже у современного читателя невольно возникает ощущение неприятного холодка под ложечкой.

Мир темных сил и мир людей, погрязший в подлости, жадности и разврате, словно состязаются друг с другом в одержимости злом – так что невольно возникает вопрос: который из них страшнее?..

Третий раздел сборника «Пионовый фонарь» озаглавлен «Ведьма» – по названию вошедшего в нее рассказа писателя Акутагавы Рюноскэ. В Японии жанр «повествования об удивительном и ужасном» благополучно дожил до наших дней, не захирел, как это случилось в первые десятилетия XX века с китайской волшебной новеллой чуаньци, а продолжает процветать, несмотря на бурное развитие цивилизации и научно-технический прогресс. Мало того, можно утверждать, что в наш индустриальный век, век научного мышления японский «кайдан» обрел вторую жизнь.

После революции Мэйдзи Япония начинает жадно впитывать достижения западной (в первую очередь европейской) цивилизации – экономики, науки, техники, культуры. Она ускоренными темпами проходит путь, на который Европе потребовалось несколько веков. Особенно отчетливо этот процесс виден в литературе: различные направления сменяют друг друга в стремительной последовательности.

В 90-х годах XIX века в Японии расцвел романтизм. Возможно, именно это подстегнуло интерес к средневековой литературе призраков, к изображению потустороннего мира; возможно, немалую роль сыграл выдвинутый в то время лозунг о сохранении национальной самобытности Японии, отражавший недовольство некоторых слоев населения чрезмерной европеизацией и модернизацией страны, а также усиленная пропаганда классической литературы, выразившаяся в создании двух серийных изданий – «Собрание произведений японской литературы» и «Собрание произведений японской поэзии». Как бы то ни было, именно тогда начинают появляться повести и рассказы, написанные в духе традиционной волшебной новеллы.

К теме потустороннего мира обращается Идзуми Кёка, а следом за ним – Акутагава Рюноскэ, Эдогава Рампо, Осараги Дзиро, Кайондзи Тёгоро и другие. Современный язык, современные средства художественной выразительности – сопутствуют ли им новые идеи, лишь внешне замаскированные традиционной условностью жанра?

Вглядимся пристальней: «новый кайдан» XX века по-прежнему сохраняет все «родовые» признаки жанра – сказочность фабулы, мифологизм главных персонажей, а главное – установку на достоверность чуда. В то же время исчезает формульность и появляется философско-идейная насыщенность текста. «Повествование об ужасном» как бы мимикрирует, применяясь к новым условиям, новым временам – то надевая личину остросюжетной прозы (Акутагава Рюноскэ, «Ведьма»), то принимая обличье «мистери», полудетективного повествования (Эдогава Рампо, «Путешественник с картиной»), то оборачиваясь стилизацией под старинную легенду (Исикава Дзюн, «Повесть о пурпурных астрах»). И вот что интересно: пытаясь сохранить необходимую по законам волшебной новеллы веру в чудо – в наши рационалистические времена возможность такого чуда исключающие, – писатели, как правило, прибегают к одному и тому же приему: к смещению действия в область гипотетического, с указанием, однако, точного места и времени действия. С этой целью либо вводится некий иллюзорный рассказчик, то ли существовавший в действительности, то ли пригрезившийся писателю («Путешественник с картиной»), либо автор с самого начала оговаривается: «Возможно, вы не поверите мне. И даже подумаете, что я лгу…» («Ведьма»), Но тут же сам себе возражает: «Почему в Токио, озаренном светом цивилизации, таинственные духи, которые наглеют обычно в то время, когда люди спят, не могли бы иногда случайно сотворить чудо?» – словно бы говоря: «Как вам угодно, но уж я-то верю в это безусловно». А дальше все идет «как по-писаному»: переместившись таким образом в застрахованную от разъедающих сомнений сферу, герой действует в рамках старой сказочно-фантастической традиции.

Разумеется, для писателя это всего лишь «игра в тайну», маскировка под «чудо», необходимая для воплощения неких философских идей и этических установок, но ведь, как известно, герои произведений имеют склонность жить своей собственной, не зависимой от желания автора жизнью.

Вот, например, рассказ «Ведьма» Акутагавы, лейтмотив которого – борьба Добра со Злом. Действие происходит в современном писателю Токио – в первую четверть XX века – среди трамваев, автомобилей, телефонов, облицованных камнем набережных и прочих примет цивилизации. Но посреди этого оживленного, бурлящего новой жизнью города, в маленькой убогой лавчонке, затененной ветвями ивы с печально колышущимися листьями (традиционный антураж дома с привидениями), восседает раздувшаяся, словно белая жаба, омерзительная старуха – ведьма, воплощение мрачных сил. Стремясь вернуть украденную старухой возлюбленную (сказочный мотив похищения девы), Синдзо совершает все, что положено совершить герою волшебной сказки или героического эпоса: он пускается в путь (мотив дороги), проходит через ряд испытаний, борется со старухой (змееборческие мотивы) при поддержке друга, верного помощника во всех испытаниях (мотив чудесного помощника), – и побеждает врага, возвращая похищенную невесту (традиционный счастливый конец). В этом смысле рассказ «Ведьма» даже ближе к сказке, нежели к новелле о чудесах. Разумеется, Акутагава, возможно, и не отдавал себе в этом отчета, выстраивая в цепочку поступки героев, – просто мифологическое сознание, пустившее прочные корни в японцах, автоматически «выдало» привычную схему.

У Эдогавы Рампо, основоположника японского детектива, волшебство носит более прикладной характер, в нем совершенно отсутствует всякий намек на сказочность. И все же нельзя не отметить мощную струю традиционно ирреального, пронизывающую все творчество писателя.

Забавно, но факт: Рампо, ратуя за «чистоту» детектива, всю свою жизнь писал «кайданы», даже не подозревая об этом.

Новелла «Путешественник с картиной» изяществом напоминает куртуазную японскую литературу. Влюбленный юноша переселяется на картину, чтобы соединиться с предметом своей страсти – героиней средневековой легенды О-Сити. Интересно, что при сугубой традиционности в новелле Рампо явственно ощущается влияние западной литературы призраков – не говоря уже о рассказе Осараги Дзиро «Мертвая хватка», как бы перекликающемся с известным произведением Мопассана.

Ночь, тьма, лунные блики, зловещие тени, ветви ивы, ожившие изображения, отрубленные руки мертвецов, наводящие ужас черные бабочки – это дань «волшебной» традиции. Но по соседству с атрибутами старины мы обнаруживаем совершенно неожиданные предметы – уже из нашего, XX века. У Акутагавы это взбесившиеся ремешки на поручнях трамвая, телефон, передающий гнусавый шепот вездесущей ведьмы; у Эдогавы – манекены и зеркала, бинокли и линзы, «орудия дьявола, приоткрывающие кусочек иного, потустороннего мира».

Несколько особняком стоят произведения Исикавы Дзюна. Его «Повесть о пурпурных астрах» – пожалуй, самое самобытное после «Пионового фонаря» произведение сборника.

Исикава Дзюн – выдающийся стилист. Его нередко сравнивают с Набоковым или Борхесом, но суждение это поверхностное. Художественное мастерство Исикавы совершенно иного рода: он черпает из японской классики. Старинные предания и события из национальной истории – тема многих его сочинений. «Повесть о пурпурных астрах» можно назвать философской притчей, построенной на фольклорном материале.

Главный мотив произведения тот же, что и в «Ведьме» – Добро и Зло. Абсолютное Зло воплощено в наместнике Мунэёри, одержимом жаждой убийства. Добро на первый взгляд олицетворяется в его антиподе – в Хэйте, ваятеле будд. Хэйта из «другого мира», где не любят убивать. Но так ли добр его мир? «Кто мешает развлечениям, тот позорит землю, – говорит Хэйта. – И, как это ни противно, приходится убивать». – «А как их убивают?» – «Вонзают стрелу в спину, топчут спину ногами, за волосы волокут по земле. Так изгоняют духа зла. И человек погибает».

Нет, это не мир Добра, это такой же мир Зла, лишь перевернутый: его зеркальное отражение. И не случайно внешнее сходство наместника с Хэйтой, закономерна их одновременная гибель: оба они посягнули на величие божества, и божество покарало их за гордыню. Но в этом черном мире Зла даже всемилостивый Будда, которого Хэйта изваял из камня, а Мунэёри уничтожил, тождествен Дьяволу. Голова его, отсеченная стрелой Мунэёри, «необычна для будды: гневно вытаращенные глаза, оскаленные клыки, огнедышащий зев – не злой ли дух в своем неистовстве?».

Зло может порождать только зло, и все, в таком мире одержимы злым духом, как Юмимаро – дядя наместника. Его смерть обнажает тайное: пронзенный стрелой племянника, Юмимаро обретает подлинный облик – это «старый матерый волк со вздыбленной шерстью, который сдох, захлебнувшись черной кровью».

А мир людей? Может быть, там обитает Добро? Нет, там царит похоть, подлость, обман. Это мир корыстолюбивого Фудзиути и глупой развратной Уцурохимэ. Он не может противостоять Злу, он сам погряз во грехе. И лишь мир нечисти, явленный в образе девы-лисы Тикусы, несет в себе некое светлое начало. Как не вспомнить прелестную лисичку из новеллы Тэйсё «Как заветный лук стража заставы Ки…», легендарную Кудзуноха и героинь «Лисьих чар» Пу Сунлина?..

Стремясь отомстить наместнику за обиду, Тимуса стремится влить яд сомнений в его душу и толкнуть на путь ошибок – но именно с ней он познает красоту любви чистой и бескорыстной. Это она докладывает. Мунэёри о том, что творится во дворце и провинции, – но напраслину не возводит. Тикуса идет с возлюбленным до конца, навстречу собственной гибели – и сгорает «в пламени людской злобы».

Все исчезло, все взял огонь возмездия – остались лишь буйные заросли пурпурных астр, возросших на человеческой крови…

Прежде чем погрузиться в волшебный мир теней и сновидений, попытаемся все же понять, почему столь жизнестойким оказался жанр «повествования о чудесном» в японской литературе.

Изменчивые климатические условия, географические особенности островной страны с частыми природными катаклизмами породили в глубокой древности благоговение перед духами – хозяевами природы. Слабые отголоски этого слышимы и ныне – например, в эстетических категориях (мономанэ – подражание вещам, мононо аварэ – очарование вещей), в традиционном искусстве, направленном не на преодоление материала, а на выявление его скрытой сущности. Именно в особенностях японской национальной психологии, японского менталитета, густо замешенного на мифологии, и следует искать, пожалуй, истоки живучести волшебной новеллы. Религия синто не умерла, – а значит, живо и мифологическое сознание.

Не следует сбрасывать со счетов и традиционный для Японии философский, религиозный и культурный синкретизм (как буддизм уживался и уживается с синтоизмом, как западная культура успешно сосуществует с традиционной восточной, так и «повествование о чудесном» отнюдь не вступает в противоречие с современной научной фантастикой). Но главное – это, пожалуй, выработанный веками уникальнейший японский механизм адаптации к заимствованным элементам чужеродной культуры. Упрощенно принцип его таков: переняв у других, наполнить собственным содержанием, – не уничтожая при этом прежнего, ибо перечеркнуть прошлое значит подрубить корни, питающие будущее.

Кстати, любопытно было бы сопоставить в этом аспекте историю японского «кайдана» с историей нашей, отечественной фантастической прозы. Ведь Запад (и Россия в частности) во все времена и эпохи с той же легкостью отбрасывал свое прошлое, с какой ящерица избавляется от собственного хвоста. Правда, прошлое все равно прорастало – спустя тот или иной промежуток времени. Мелкие корешки успевали засохнуть и утрачивались безвозвратно, но ствол был жив и пускал новые побеги. Это в полной мере относится и к фантастической традиции в русской культуре: мифологическая стихия отринутого язычества прорастала в волшебной сказке, обнаруживала себя в мощной фольклорной струе, пронизывающей все творчество Пушкина и Гоголя, в русской романтической новелле XVIII – начала XIX века, в «страшных рассказах» А. К. Толстого; фантастические мотивы А. Погорельского, О. Сомова, М. Загоскина, А. Бестужева-Марлинского (без колебаний задвинутых во «второй-третий ряд» и преданных забвению) в свою очередь обрели новую жизнь в произведениях романтиков первой четверти нашего века – В. Брюсова, А. Чаянова и других, а позднее выплеснулись, несмотря на мощные цензурные заслоны, в блистательную дьяволиаду М. Булгакова.

Сейчас в нашей стране интерес к фантастическому, а точнее даже к мистическому, вспыхнул с невиданной силой. Летающие тарелки и полтергейст (ну как тут не вспомнить «нехорошую» квартирку № 50?), возродившиеся из пепла астрология и хиромантия, лозоходство и ясновидение, телепатия, телекинез, левитация, кожное зрение и прочие загадочные парапсихологические явления, – конечно, вся эта современная «чертовщина» щекочет нервы, дразнит воображение и бросает вызов окостеневшему рациональному мышлению. Но дело не только в «экзотичности» самого предмета: болезненно острым бывал интерес к мистическому во все моменты общественных потрясений…


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю