Текст книги "На 9-ой хребтовой"
Автор книги: Рустам Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)
– Сортируют свечи.
– Я посмотрю, а потом искупаюсь, хорошо? – Рена отошла от них.
– Ну как? – тревожно спросил Мурад. – Все в порядке?
– Как будто да – ответил Васиф. – Но очень с ней трудно.
– Я тебя прошу, потерпи еще немного. Ты же знаешь, у меня образование не очень большое, мне трудно с ней говорить. Походи с ней еще. И постарайся побыстрее сплавить ее отсюда. На директорском катере можно. Говори ей, что вечером будет норд.
– Ладно уж, – покорился Васиф. – Ради тебя похожу еще. А если она захочет, чтобы я с ней искупался?
– Лучше не надо. Фейзуллаев узнает – голову мне оторвет.
– Это же не от меня зависит, пойми! Вдруг она будет настаивать? Мне и так не сладко с ней таскаться. Мурад растерялся.
– Ну хорошо, – согласился он. – Только быстрей. Вот не было печали...
– А она тобой интересуется! – усмехнулся Васиф. – Говорит, знает тебя, поэтому а приехала.
– Да, видела раз, – нехотя подтвердил Мурад и, заметив, что Семен и Алиага возвращаются, а Репа пошла к культбудке, торопливо добавил: – Иди, иди к ней.
Васиф, не торопясь, направился вслед за Реной. Но чем дальше он уходил от вышки, тем быстрее шагал, и озабоченность на его лице сменялась нетерпением.
Пока Рена переодевалась в культбудке, он умылся, легонько перекусил и присел на солнышке у той стены, которой не было видно с вышки. Некоторое время он прислушивался к шорохам в культбудке, потом не выдержал:
– Долго же вы переодеваетесь.
– А вы ждете? – изумилась Рена. – Я думала, вы уже работаете!
– Какая тут работа...
– А что случилось?
– Я готов сказать еще раз, если вы успели забыть. И вообще я не устану повторять...
– Ой, не начинайте все сначала, прошу вас!
– Я искупаюсь с вами?
– Ни в коем случае! Нарушение техники безопасности.
– Чепуха! Начальство идет на все, чтобы ублажить вас.
– Меня, но не вас! – возразила Рена. Она вышла из культбудки.
– Оденьтесь, прошу вас, – взмолилась она, увидев, что он уже в трусах. – Я не хочу, чтобы мое присутствие влияло на обычный ход работы.
– Только разок. Без вас мне никогда не позволят. Обидно же всю жизнь проработать на море и ни разу не искупаться. Будьте добры!-И, разбежавшись, Васиф бросился в воду. Она прыгнула вслед за ним.
Первым их увидел верховой Шихбала.
– Купаются, – сообщил он.
–Мурад выключил двигатель и подошел к краю, причала.
– Вот что значит иметь диплом! – подмигнул Семей Алиare.
– Если Фейзуллаев узнает, голову мне оторвет, – пожаловался Мурад.
Верзила Алиага молчал. Он вообще был молчаливым человеком. В бурение нанимался летом, на несколько месяцев, чтобы подработать для хозяйства, поэтому своего отношения к происходящим на буровой событиям не высказывал, поддакивал то одному, то другому.
– За такую девку и головы не жалко! – восхищался Семен. – Никогда таких не видел, только в кино.
– Кино и есть, – сказал Алиага.
Потом они молча разглядывали полноватую, но стройную фигуру вылезшей из воды Рены.
– Неудобно, – превозмог себя Мурад. – Увидит...
Они разошлись по своим местам.
Когда Васиф накупался и вышел, Рена уже оделась и что-то записывала в свою тетрадь. Он хотел было еще поговорить с нею, но передумал и, сняв с перил свою одежду, направился к вышке.
– Еле уговорил ее завтра не приезжать! – крикнул он Мураду. – Но сегодня никак не хочет раньше нас уехать, с тобой собирается говорить.
Мурад недовольно покачал головой и выключил ротор:
– О чем?
– Не знаю.
– А мне наплевать, – неуверенно сказал Мурад. – План даю, аварий нету. Не ворую, людей не убиваю. Что она мне сделает? Образования нету? Ну и что же! Мало у нас мастеров без образования? Пусть пишет, что хочет.
– Да не похожа она на плохого человека, – успокоил его Васнф.
...В обеденный перерыв Рене удалось поговорить с Мурадом. Они сидела на краю эстакады, свесив ноги к воде. На разделявшей их газете был разложен обед Мурада – жареное мясо, помидоры, сыр.
– Я отниму у вас совсем мало времени, – надкусывая помидор, сказала Рена. Мурад молча ждал продолжения. – Не буду скрывать, хочу написать о вас статью. Большой очерк.
Рена сделала небольшую паузу, чтобы выяснить, какое впечатление произвело это на Мурада, но тот как в рот воды набрал,
– А для этого нужно, чтобы вы были откровенны со мной. У меня к вам несколько вопросов. Почему вы не едите? Ешьте, ешьте. Скажите, как вы относитесь к тому, что произошло на вашей улице? Я имею в виду убийство.
Мурад задумался. Вопрос Репы несколько успокоил его, но он продолжал держаться настороже.
– Ну хорошо, я упрощу вам задачу. Ешьте, ешьте. Как вы считаете, прав был этот... как звали убийцу?
– Агабала.
– Да, Агабала. Он прав?
– Нет. Это пережиток.
– Пережиток чего?
– Прошлого. Капитализма.
– Хорошо! – поддержала его Репа. – Скажите, а вы могли бы так поступить?
– Нет, – уверенно сказал Мурад. – Но и Сафарали не прав. Воспользовался тем, что Агабала в тюрьме, а Мишоппа сумасшедший.
– Конечно. Это безнравственно. Но нельзя же конфликты разрешать такими дикими способами.
Мурад согласился, однако всем своим видом дал понять, что и у него есть на этот счет кое-какие соображения.
– Кстати, почему Мишоппа потерял разум? Он всегда был таким?
– Это после войны. Он был самым первым шофером на нашей улице. А после контузии доктора не разрешили ему водить машину. А у нас на улице, кроме меня, Тофика и еще двух-трех все – шоферы. Вот он и сошел с ума.
– Тофик – это сын Аскерова? А чем он занимается?
– Тоже шоферил, – увильнул от прямого ответа Мурад.– Но когда запретили гудки, перешел на другую работу. "Какой, говорит, я шофер, если гудеть не дают, когда захочу?>
Они рассмеялись.
Репа продолжала расспрашивать Мурада и в электричке, по дороге домой. Мурад уже поверил, что интервью ничем плохим его служебному положению не грозит, и ему далее начало нравиться давать ответы – никогда еще ему не уделяли столько внимания.
Когда они вышли из здания вокзала, было так поздно, чти кроме маячившей у стоянки такси фигуры Мишоппы, на площади никого не было. Мишоппа заметил их и радостно замычал Мураду, обычно безразличному к приставаниям Мишоппы, но этот раз было мучительно стыдно перед Реной.
Мишоппа демонстрировал возможности своей машины – гудел, лязгал зубами, выл. Не обращая внимания на уговоры и угрозы Мурада, он подбежал к ним с одной стороны, помычал немного и, просительно заглядывая в глаза, обогнал, чтобы подойти с другой. Рена ускорила шаг. Они вышли на ярко освещенный проспект Ленина. Несмотря на поздний час, здесь еще попадались прохожие. Мурад продолжал суетливо отгонять Мишоппу, а Река, решив, что сумасшедший просит денег, а заодно, чтобы как-то скрыть смущение, стала рыться в сумочке.
Наконец Мишоппа внял уговорам Мурада и повернул назад, к вокзалу. Мурад был очень удручен случившимся. Когда Рена засмеялась, он невнятно забормотал:
.– Война, что наделала, проклятая...
Больше он ничего из себя выдавить не смог. Некоторое время они шли молча, пока Мурад не переборол все-таки смущение:
– Можно вас попросить об одной вещи?
– Конечно.
– Можно написать в газете об отце Тофика? И о том, какое ему оказали уважение – пригласили на открытие памятника. Они подошли к дому, в котором жила Рена.
– Я и сама думала об этом в тот день, помните? Но не была уверена, что он поедет.
– Поехал! Это его долг.
– Сделаю все, что смогу. Думаю, что напечатают.
– Спасибо, спасибо большое, – расчувствовался Мурад.
– И вам спасибо за все. Уйма впечатлений! – Рена протянула Мураду руку.
Он стоял в подъезде и слушал стук ее каблуков, потом медленно вышел на улицу...
Торжества, устроенные маленьким русским городком в память о полковнике Аскерове, превзошли все ожидания Тофика. У въезда в город, неподалеку от завернутого в белую ткань памятника, была сооружена из свежевыструганных досок вместительная трибуна. Открытие назначили на шестнадцать ноль-ноль, но уже за час до начала церемонии трибуну и памятник окружила толпа. Все четыре школы города прибыли сюда в полном составе и разместились прямо перед трибуной. Пока бригада оформителей из областного центра торопливо заканчивала последние приготовления– обтягивала доски трибуны кумачовым полотнищем с надписью: "Да здравствует великая победа над фашизмом", – четыре преподавателя физкультуры пытались добиться от специально отобранных пионеров (рост не ниже 145 см) четкого исполнения церемониала приветствия почетного гостя, городских властей и представителей общественности. Одетые так же, как и их наставники, в белые рубашки и черные брюки, пионеры в который уже раз быстрым шагом подходили к трибуне с той ее стороны, где был установлен микрофон, через одного расходились влево и вправо, чтобы, образовав собой римскую цифру XX, снова сойтись перед трибуной, подняться на нее и застыть у заднего барьера а пионерском салюте. То и дело кто-нибудь из ребятишек делал что-то не так, и тогда наблюдавший с трибуны представитель роно хлопком давал команду остановиться, а к провинившемуся бросался преподаватель физкультуры, тот, что был поближе.
– НУ, неужели непонятно? – выговаривал он охрипшим голосом. – Вправо бежит он, влево ты, а потом наоборот. Нельзя же быть таким тупицей! Двадцать раз повторяем одно и то же...
– Поэтому и ошибаюсь, – огрызнулся школьник.
– Замолчи! – грозно сипел учитель, угрожающе выкатив глаза, – Не позорь школу!-И, -оглянувшись на представителя роно, отбегал назад с криками: "Приготовились!.. П-а-а-шли!>
С противоположной стороны трибуны учителя пения прогоняли со сводным хором школьников-старшеклассников текст приветствия.
А на самой трибуне шел жаркий спор, Руководитель оркестра народных инструментов 1-й школы, пионервожатая той же школы, молодая полная женщина с пионерским галстуком на шее, и два преподавателя уговаривали представителя роно, того, что хлопал, если внизу делалось что-либо не так, разрешить их оркестру сопровождать митинг музыкой.
– Никакой музыки! – говорил время от времени представитель роно. Открытие памятника погибшему – никакой музыки:
– Траурную, траурную же можно! – умоляли сторонники музыкального сопровождения. – Ребята столько готовились! Непедагогично, первое выступление. Разрешите траурную хотя бы...
Представитель хлопал в ладоши, поворачивался к нам с одним и тем же вопросом: "В День Победы?!> – и снова хлопал.
– Ну гимн же можно? – продолжала упрашивать пионервожатая,– Вы только посмотрите на детей!
Дети столпились у трибуны и пытались воздействовать на начальство умоляющими взглядами. Рядом на траве лежали инструменты и ноты. Представитель роно сдался.
– Попросите его, может, и разрешит, – отослал он просителей к представителю горсовета, который следил за работой художников.
– А как же? Обязательно! – сказал тот. – Если не будет музыки, ждите крупных неприятностей. Отвечаете головой!
Через несколько секунд оркестр приступил к последней ре петиции.
Ровно в шестнадцать ноль-ноль, когда все были в сборе, к трибуне подъехали две "Волги". Из первой вышли председатель горсовета, Тофик, директор домостроительного комбината, единственного крупного промышленного предприятия города, и еще двое пожилых мужчин. Все, кроме Тофика, были с орденами и медалями. На трибуне стояло еще человек пятнадцать орденоносцев.
– Товарищи! – сказал председатель горсовета, когда приехавшие поднялись на трибуну. – Разрешите торжественный митинг, посвященный двадцатилетию Победы над фашистской Германией и открытию памятника на могиле гвардии полковника Героя Советского Союза Али Аскерова, погибшего при освобождении нашего города, считать открытым!
Раздались аплодисменты, оркестр заиграл марш, четким шагом пошли к трибуне пионеры. И вдруг куда-то исчезли все преподаватели, председатели и представители, забылись должности, субординация и нудные репетиции. На трибуне были люди, вынесшие на своих плечах страшную войну, стали строгими лица пионеров, слезы выступили на глазах отцов и матерей, окруживших памятник и стоявших на трибуне. Слезы текли по медно-загорелому лицу Тофика.
– Товарищи! – сказал председатель горсовета, – Среди нас находится дорогой гость, сын полковника Аскерова, приехавший почтить память отца. – Председатель обнял Тофика за плечи. – Прежде чем мы откроем памятник, предоставляю слово Тофику Аскерову.
Тофик подошел к краю трибуны, облизнул пересохшие губы, потрогал микрофон.
– Братья и сестры, – тихо сказал он. – Я плохой говорью по-русскому... Но два-три слова говорью, от всей серса... Когда отес погибнул, я был совсем маленький– пасан. Мнэ много раз говорил, что он хороший человек был. Теперь я вижу это свой глазами. В прокляты война погибиули много отес, тоже хороши люди. Мы, дети их, должны помнить о наши отес и мать, которы приняли смерть, чтоб мы жил...
По мере того как Тофик говорил, голос его крепчал, и закончил он свое выступление звонким выкриком:
– Да здравствуй великий победа над фашизма! Аплодисменты он слушал, опустив голову. ...Сразу же после митинга Тофика окружили люди.
– Я вас прошу, – говорила ему пионервожатая из 1-й школы, – придите к нам в школу! Поговорите с ребятами об отце.
– Сколько дней вы у нас пробудете? – спрашивал молодой человек с фотоаппаратом. – И правда, что вы футболист?
– Нам нужно ехать, – тянул его за рукав представитель горсовета, тот, что разрешил музыку. – В шесть часов банкет.
– Я приду, – говорил Тофик пионервожатой. – Сделаем свиданий... Говори.
– Завтра вы сможете?
– Завтра не сможет, – ответил человек из горсовета. – Он едет на хлебозавод. Товарищи, не жмите, не жмите, дайте нам выйти!..
Он тянул за собой упирающегося Тофика, которого из всех окруживших его людей интересовала только белокожая и полная пионервожатая Марина. Большие мягкие груди ее касались его плеча и кружили голову.
– Завтра семь часов ночи я гостиница, приходи, – успел он сказать ей, прежде чем был усажен в машину.
На следующий день она нашла его, и они договорились, что завтра утром пойдут в школу на встречу с пионерами.
Утром он увидел ее из окна своего номера и, торопливо натянув пиджак, бросился к дверям. В коридоре он обнаружил, что забыл снять тапочки, одолженные у представителя горсовета, и надеть туфли. Чтобы не терять даром времени, он на ходу вытащил из кармана пиджака рожок, заскочил в номер, глянул в зеркало, достал из чемодана туфли, влез в них с помощью рожка, спрятал его в карман, еще раз посмотрел в зеркало, выставив вперед нижнюю челюсть – таким он себе нравился больше, – и побежал на улицу.
Всю дорогу, пока они шли в школу, Тофик рассказывал ей о себе.
– А правда, у вас в городе нефть течет по улицам? – спрашивала Марина, пытаясь пояснить вопрос жестами.
– Нэт, нэт! – возмущался Тофик. – В городе нэфт нет. Окраина нзфт. Город чиста. Сады.
Марина отвечала понимающей улыбкой.
– Балшой город. Красива, красива. – Тофик качал головой и причмокивал, чтобы убедить Марину. – Двасат, нет, трисат раз больше ваши город!
...В школе, после того, как стихли восторженные аплодисменты пионеров, Тофик сказал:
– Дэти, учичись. Мой отес отдал жизни, чтобы вы учились, стали образовани трудящи, строител коммунизма. Учичись, учичись и учичись...
Вечером он привел ее к гостинице.
– Мы мнэ не бойся, – говорил по дороге Тофик.
– А я не боюсь. Только ни к чему это.
– Ты хороши девушка, толко окошко надо лезыть, женщина ночи гостиница не разрешит.
– Э-эх, – вздохнула Марина, – горе с тобой. Гуляли бы на воздухе, так нет, в гостиницу потянуло!
– Зачем ходит по улиса? Злой глаза будут видет, злой язык говорит о тэбэ плохо.
– Вот о чем ты беспокоишься? Не хочешь, чтобы нас вместе видели?
– Как тэбя стыдно? – возмутился Тофик. – Ай-ай-ай! Я тебя лублу, а такой веш мнэ говоришь. – Он обнял ее за плечи.
Еще утром он присмотрел на первом этаже гостиницы окно, выходящее во двор, утром же отодвинул все шпингалеты, но теперь беспокоился, как бы кто-нибудь из гостиничных работников за это время не закрыл его снова. К счастью, все обошлось. Первым залез Тофик и протянул Марине руку.
– Может, не стоит? – заколебалась она. – Увидят, нелриятности будут.
– Прошу тэбя! – сдавленным от волнения голосом взмолился Тофик.
– Не проси. Не могу я, – Марина отошла от окна.
Тофик вылез к ней. Сделал еще одну попытку уговорить ее, но Марина оставалась непреклонной.
Тофик был уверен, что через дверь ее в гостиницу не пустят. Но, к его удивлению, их никто не остановил. "Позже одиннадцати не задерживайтесь", лишь предупредила дежурная.
– Где у тебя свет? – спросила Марина, когда они вошли в номер.
– Свет не надо, с той стороны все видна.
– Я не люблю полумрак.
– Иди сюда, – позвал ее Тофик. Он стоял у кровати. Марина подошла и положила руки ему на плечи. Они поцеловались.
– Я задохнусь, пусти, – попросила Марина. Но он не отпускал. Они сели на кровать. – Пусти, – потребовала Марина.– Ты оглох, что ли?
Она попробовала оттолкнуть его. Но это только подхлестнуло Тофика, он опять поцеловал ее и сильно прижал к себе. Что-то сладко заныло у нее внутри, и обмякли ноги... Глаза уже привыкли к темноте, и теперь она хорошо видела его блестящее от пота лицо с закрытыми, как у покойника, глазами. Почувствовав ее взгляд, Тофик чуть приоткрыл один глаз. Взгляды их встретились. Он быстро сомкнул веки.
– Пусти, подлец! – Марина, собрав все силы, еще раз оттолкнула его, Тофик оказался на полу.
Марина встала с кровати и одернула юбку, Тофик плакал к что-то говорил по-азербайджански. Она фыркнула:
– Что ты воешь?
– Прокляты жизнь! – плакал Тофик.– Счасти нэту! Трисат два года, еще ни одна женщина не лубил. Другой в армии жизни видят, а я такой мест служил – за сто километр живой душа не был. Тепер тэбя лубил, ты бьешь...
Тут он уже не мог говорить. Марина подошла и села на пол рядом с ним.
– Ну, не плачь, ну, прошу. Я тоже "лублу" тебя. Она обняла его.
Давно прошли времена, когда невесту и ее приданое перевозили в дом жениха в многочисленных фаэтонах. На смену фаэтонам пришли вместительные автобусы, стремительные легковые, мощные грузовики. Набитые людьми, мчались они по улицам, оглашая их радостными криками, музыкой. Городские власти издали уже несколько указов, запрещающих столь шумные празднества, и милиция по мере возможности следила за выполнением этих указов. Но 9-я Хребтовая оставалась одной из немногих улиц города, где в любое время суток любители музыки могли дуть в кларнет и зурну, а те, у кого нет инструмента, кричать и свистеть, не рискуя вызвать неодобрение ее обитателей. Поэтому многие свадебные кортежи, как и только что проехавший, заворачивали на 9-ю Хребтовую по нескольку раз.
– Счастливые матери! – вздохнула Мансура, когда свадьба свернула за угол. – Видят итоги своей жизни. Я всю жизнь отдала детям, и что толку? Внуков своих так и не дождусь.
Мурад виновато молчал, выжидая момент, когда можно будет уйти, не обидев мать. Он уже давно стоял у ворот, раздумывая, куда идти, к ребятам, собравшимся у ларька, или к Мустафе, который читал газету на своем камне.
– Каждый день в городе свадьбы, – продолжала Мансура, – все женится: и бедные, и богатые, и красивые и хромые...
– Пусть придет день, когда и Мураду такую свадьбу справим! – провозгласила подошедшая к ним Сакина, жена миллионера. – Ай, Мустафа, хватит газеты читать, в доме столько работы!
– Мы как раз об этом говорили! – обрадовалась поддержке Мансура. – Говорю: давай женю, не хочет. Говорю: сам женись, только найди скромную девушку, не может.
– Э-з-эх, – вздохнула Сакина, – где они, эти скромные девушки? Прошли их времена. Ли, Мустафа' Пусть меня бог накажет, если я не разорву все эти газеты! Сколько можно их читать? Мустафа, не отрываясь от газеты, помахал рукой: сейчас иду.
– Не можешь сам, так не умерла же твоя мать – за два дня найду невесту! продолжала Мансура.
– Хорошо, хорошо, мать, – сказал Мурад и, оставив женщин, пошел к Мустафе. Сел рядом, взял одну из газет.
– Махмуд десятый шекер-чурек ест, – сообщил Мустафа.– Опять с новым продавцом поспорил.
Мурад посмотрел в сторону ларька. У прилавка собралось человек десять.
– Как будто Сафарали и не сидел там, – сказал Мустафа.– Был человек и нету... А как твоя работа? Молодой 'инженер не подкапывается под тебя?
– Вроде бы нет. Работает. А что он может сделать? План даю, работаю как ишак. Образования нету? Зато опыт.
– Конечно, – сказал Мустафа. – Ты старый работник.
– Мустафа, клянусь всеми святыми, сожгу себя сейчас, если не бросишь эти газеты. Хватит издеваться!-скорчив страшную гримасу, закричала из окна Сакина. – Иди домой!
– Будь ты неладна! – проворчал Мустафа, поднимаясь. – На работе – Халилов, дома – она. Собачья, жизнь.
Мурад вернул ему газеты. Мустафа побрел во двор, а Мурад – на угол, к ребятам.
На месте Сафарали сидел новый продавец, Энвер, очкастый парень лет двадцати восьми из Кировабада. Первые несколько дней в свободное время он читал книги, но вскоре выяснилось, что Энвер бьется об заклад по любому поводу и на любых условиях. Это возбудило к нему интерес улицы, тем более что ларек за многие годы стал своеобразным уличным клубом и обходиться без него было очень трудно.
Чаще всего Энвер схлестывался с толстяком Махмудом, тоже любителем поспорить-. Сегодня выяснялся вопрос, сможет ли Махмуд за один час съесть двадцать шекер-чуреков, приторно сладких, жирных пышек, по размерам не уступающих ромовой бабе; Запивать разрешалось чем угодно а а неограниченных количествах. Проигравший оплачивал расходы и ставил зрителям два ящика пива.
Махмуд приканчивал двенадцатый шекер-чурек, когда Мурад подошел к ларьку. Энвер сидел без очков и напряженно следил за каждым движением массивной челюсти Махмуда, который после очередного куска отпивал глоток пива. Зрители потягивали пиво прямо из бутылок и обменивались мнениями о ходе поединка. Они тоже заключили между собой пари, чтобы не оставаться без дела.
– Добрый вечер, – поздоровался Мурад, по очереди пожимая всем руки.
Гасан подмигнул и спросил его мнение об исходе спора. Мурад отпил пива из пододвинутой Энверем бутылки, глянул на Махмуда, на оставшиеся шекер-чуреки, на сидящих у стены рядом с дверью в ларек Адиля и Рамиза, еще раз посмотрел на сосредоточенно жующего Махмуда, подумал и уверенно сказал:
– Махмуд выиграет.
– Спорим! – сказал Энвер. – На одни ящик.
– Идет, – согласился Мурад.
Низенький Махмуд уперся локтями в прилавок и, уставившись своими красными рачьими глазами на баллон томатного сока, мерно жевал, сглатывал, пил.
– Хватит! – отказался Мурад.
– Давай со мной, – предложил Гасан.
Махмуд съел пятнадцать шекер-чуреков. Мурад отошел от ларька.
Он брел теми же улицами, по которым несколько дней назад провожали Тофика, задумчивый и незаметный в нарядной вечерней толпе.
На углу Торговой и Курганова его кто-то окликнул. Оглянувшись, он увидел на противоположной стороне улицы Джангира и Рену. Они махали ему. Мурад перешел улицу.
– Легок на помине! Вот такая статья будет о тебе на днях,– и Джангир широко развел руки, показывая размеры статьи. Мурад почтительно пожал протянутую Рекой руку.
– Я всем прожужжала уши о том дне. Обязательно приеду к вам еще раз!
Мурад радостно закивал головой.
– Обязательно приеду. Вы не против?
– Что вы, что вы, – пробормотал Мурад. – Счастлив буду.
– Ну, тем более, – рассмеялась Рена. – До свидания, а то ты торопимся очень. Извините.
Мурад потоптался на месте, глядя им вслед, потом пошел в том же направлении. Он шел примерно метрах в десяти, то и дело останавливаясь, прячась за спины прохожих. Иногда Джангира и Рену останавливали знакомые, тогда Мурад переходил на другую сторону и смотрел на Рену оттуда. Наконец он увидел, как Джангир вошел в подъезд ее дома.
Следующие несколько дней ничего нового Мураду не принесли. Рева так и не приехала на буровую, а дома, не успевал он умыться и сесть за стол, начинала свою ежевечернюю обработку мать.
– Я говорю, есть счастливые матери! Сегодня встретила Баладжу-ханум, свояченицу Бегляра, сына сестры покойного Меджида, – говорила она и в этот вечер своим певучим голосом, глядя на край стола и разглаживая скатерть. – Не нарадуется на детей своих и внуков! Самого младшего сына и того женила, а последняя война уже началась, когда он в животе у нее был. Скоро еще один внук родится.
– У нас наршараб есть? – спросил Мурад.
– Есть, – ответила мать, поспешила к большому дубовому буфету и достала гранатовый экстракт.
– Меня никто не спрашивал? – спросил Мурад, когда мать снова подсела к столу.
– Нет. Я вот к чему все это говорю, сынок. Пора бы и тебе семьей обзавестись. Зарабатываешь хорошо, я тебе все, что нужно, приготовила, хоть сегодня свадьбу играй.
– Хорошо, мама, хорошо, даст бог, и я женюсь.
– Дай бог, дай бог, – поддерживала Мансура. – Но и сам ты должен стараться.
– Хорошо, мама. Я устал очень, дай отдохнуть.
– Отдыхай, сынок. Ты, слава богу, человек взрослый, сам все знаешь, но и родителей не грех послушать.
– Наш долг – слушать старших, – ответил Мурад так, как отвечал ей всю жизнь.
– Да и присмотреться надо к семье, к невесте. А пока присмотришься, еще два года пройдет... – продолжала Мансура.
– Прошли те времена, когда годами присматривались, – вдруг возразил Мурад и встал из-за стола. – Сейчас как понравились друг другу, сразу женятся.
– И разводятся! Невеста должна быть из хорошей семьи. Это главное. Мансура принялась убирать со стола.
– А где Солмаз? – спросил Мурад.
– На дежурстве в больнице.
– Мне нравится одна девушка. Мансура отставила в сторону тарелки.
– Кто такая? Мурад замялся.
– Ты ее не знаешь. Она журналист, писатель.
– Уж не нашего ли Джангира знакомая?
Мурад мотнул головой. Наступило тягостное молчание.
– Хорошая девушка, – прервал тишину Мурад. – Ты не думай...
– А я и не думаю! Если девушка таскается в дом к холостому мужчине, то и думать нечего – все понятно, все как на ладони! Не ожидала я от тебя такого. А что скажут соседи, родственники? "Прежде чем он привел ее в дом, она путалась с Джангиром", – передразнила Мансура кого-то.
Мурад, растерянный, молчал.
– Знай, если ты приведешь эту в дом, я уйду. В одну дверь вы войдете, а в другую я выйду. Такого позора не перенесу!
Мурад быстро переоделся и под причитания матери выскочил во двор. Поздоровался с расположившимся за чаем на балконе второго этажа прокурором.
– Добрый вечер, дядя Ибрагим. Джангир дома?
– Дома, дома, поднимайся. Давно не видел тебя, не заходишь к нам. Мансуру вижу, Сабира вижу, Солмаз глаз радует, а тебя нет.
– Работаю, дядя Ибрагим. Сами понимаете, море...
Мурад протиснулся между перилами балкона и стулом Ибрагима и вошел в дверь прокурорской квартиры.
Джангир стукал на пишущей машинке. Увидев Мурада, он вскочил на ноги.
– Привет, привет! Какой ты молодец, что зашел! Садись сюда, здесь прохладно. Сколько дней тебя не было?
– Четыре. Как встретил вас на улице, с того дня сидел там. Штормовая.
– А Рена спрашивала о тебе. Что-то ей неясно из ваших нефтяных дел. Джангир улыбнулся и хлопнул Мурада по плечу.– Арбуз, дыню, виноград – чего душа хочет?
– Честное слово, ничего. Только что ел. Я на минутку.
– Всегда ты так. Может, в нарды поиграем?
– Нет, нет, я... дело небольшое...
Джангир поднялся было за нардами, но снова сел. Мурад помялся.
– Джангир, ты мой брат, не обижайся на меня и будь откровенным.
– Конечно, конечно. Говори, не стесняйся.
– Не знаю даже, как сказать... Я тебя прошу, скажи мне правду: что между тобой и Реной есть?
Вопрос показался Джангиру оскорбительным. Черт возьми, до чего же он докатился, если эти люди считают возможным так безцеремонно лезть в его интимные дела! Он вырос с ними, никогда не давал им понять разницу в развитии, положении. Да, да, хватит закрывать на это глаза – и положении! Уж не думают ли они, что он будет выворачиваться перед ними наизнанку каждый раз, когда им заблагорассудится?
_ Есть вопросы, Мурад, на которые не отвечают даже родному брату, – сухо произнес он. И, только сказав это, Джангир пожалел о своих словах: он увидел такую боль в глазах Мурада, такую безысходную тоску, что бросился вдруг из одной крайности в другую:
_Пойми меня правильно, Мурад. – Мы с ней всего лишь друзья, клянусь тебе! Между нами ничего нет. Поверь мне! Мурад молчал. Наконец выдавил из себя:
– Я хочу жениться на ней. Потому спросил... Это сообщение было совсем неожиданным для Джангира, а кроме того, сулило уйму хлопот.
– Ты один можешь понять меня, Джангир. Ты человек образованный, прочитал столько книг. У тебя такие друзья, я видел... Я люблю ее и хочу на ней жениться. Мать считает ее испорченной девушкой, но ты же можешь подтвердить, что она не такая?
– Конечно, конечно, даже не сомневайся. – Джангир встал, прошелся по комнате. – Но ведь ты знаешь свою мать, Мурад. Послушается ли она меня? Уверен, что нет. И ее понять тоже можно. Разве о такой она мечтает невестке? Она хочет, чтобы ты женился на тихой, скромной девушке.
– Значит, ты тоже считаешь, что на ней нельзя жениться?
– Почему нельзя? Но только будет ли это... наилучшим решением вопроса. Мать твоя упрямый человек и никогда не даст согласия. И не забывай о соседях. Тебе придется уехать отсюда. Они до конца жизни будут говорить: "Женился на женщине,
которая ходила к Джангиру". Ты же сам знаешь!
– Да, да, мать тоже говорит...
– Пойми меня правильно. Я так не думаю. Но ведь нашим этого не втолкуешь! И потом учти, что она... встречалась до тебя.
– Встречалась?
– Ну конечно, – Джангир ухватился за спасительный довод.– И не с одним, наверное. Ей же двадцать пять лет! Она училась в институте, три года работает. Неужели ты думаешь, ей никто не нравился?
– А ты сам видел ее с кем-нибудь?
– Это неважно, видел или нет. Я сам не видел, но...
– А что, если я поговорю с ней? Узнаю у нее самой?
– Твое дело, конечно. Но я не советую. Твоя жена должна быть чиста, как вода.
– Ну ЛЕДНО. спасибо тебе. – Мурад поднялся. – Пойду. До свидания.
– Подумай над моими словами, – сказал Джангир на прощание. – Я тебе добра желаю.
Проводив Мурада, Джангир бросился к телефону.
– Привет, это я, – сказал он, как только Репа ответила. – Страшное дело, слушай внимательно! Только что был у меня Мурад... Да, тот самый. И заявил, что хочет на тебе жениться.
– Не может быть!
– Оказывается, может. Я сделал все, что в моих силах: обвинил тебя во всех грехах. Но, кажется, не совсем переубедил. По-моему, он направился к тебе объясняться.
– Джаник, милый, что же делать? Только этого мне не хватало!
– Что, опять неприятности?
– Как обычно. Не пропущу, говорит, мне только про убийц очерков не хватало. Твержу ему, что Эйвазов хороший нефтяник, убийца совсем другой человек, убийство – это экспозиция, получается вроде раздвоения личности: на работе один человек, дома другой, и нужно это проанализировать... Нет, говорит, нечего валить все в один котел. Хороший нефтяник – пиши о его трудовых успехах, и ничего копаться в частной жизни. Вот в таком духе... А мне, значит, бежать сейчас из дому!
