Текст книги "Забытый август"
Автор книги: Рустам Ибрагимбеков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Ибрагимбеков Рустам
Забытый август
Рустам Ибрагимбеков
ЗАБЫТЫЙ АВГУСТ
6 августа 1945 года
Сегодня измерил свой рост – один метр пятьдесят четыре сантиметра. За месяц не вырос ни на один сантиметр. У Рафика – один метр пятьдесят восемь сантиметров. А 14 апреля его черточка была рядом с моей... За три года он стал длиннее на восемнадцать сантиметров, я – на тринадцать...
Мама ругала за то, что дверь в спальне вся в наших черточках. Мои – синие, Рафика – красные. Она не знает, что это папа научил меня отмечать рост черточками... По-моему, Рафик жульничает. Я сказал ему, чтобы он держал линейку ровно. Он обиделся и объяснил, что наклон делает из-за моих длинных волос.
Потом побежали к его бабке. Она сидела на стуле у входа в столовую, ждала нас. Мы взяли сетку с продуктами и пошли медленно, чтобы бабка не отставала. В столовой каменный пол, поэтому бабка зимой и летом ходит в валенках. Я спросил у Рафика, почему она так тяжело дышит, астма или плеврит? Оказывается, просто толстая.
Бабка Рафика и дома ходит в белом халате, поэтому он у нее весь в пятнах. Мы сделали вид, что уходим на улицу, а сами спрятались под кроватью.
Бабка принесла из столовой пельмени и американский яичный порошок... Пельмени разложила на кровати над ним, порошок – надо мной. Я съел три горсти, еще восемь набрал а кулек. Больше рука не достала.
Хорошо, что бабка глуховата, не услышала, как Рафик шуршал газетой, на которой лежали пельмени. Когда она вышла из комнаты на минутку, он кинул мне несколько штук. Очень вкусные. Жалко, сырые. Рафик шепнул мне, чтобы я поправил газету: бабка глухая, но видит хорошо. В буфете с плохим зрением долго не проработаешь.
Когда мы убегали, она нас не заметила..,
Закончил "Два капитана". Очень хорошо все описано, как перед глазами все прошло: и люди, и город Энск, и Москва... Будто сам везде побывал. Интересно, как бы В. Каверин написал про наш пустырь? Он, наверное, написал бы очень хорошо, а я напишу, как умею: "...Двухэтажный каменный дом стоит на краю большого пустыря. Рядом лепятся несколько одноэтажных доков. По другую сторону пустыря возвышается высокое неоштукатуренное здание (бывший госпиталь, до войны – школа), в котором сейчас живут демобилизованные военные с семьями. Дальше, за этим зданием, виднеются стена и кирпичные домики военного городка.
Посреди пустыря, завалившись набок, лежит "мессершмитт", сбитый над городом в 1942 году. Рядом кроватными сетками огорожен участок метров двадцать на двадцать. Это танцплощадка. По воскресеньям сюда приходит военный духовой оркестр и играет бальные танцы – падеграс, краковяк и другие. Мальчики танцуют с мальчиками, девочки – с девочками. Только солдаты из военного городка осмеливаются иногда приглашать "дам".
Справа пустырь кончается оврагом. Перед ним стоит пожарная каланча с гаражом, общежитием, административным корпусом и бассейном, наполненным зеленой от старости водой. С весны до осени в этом бассейне купаются ребята с пустыря, хотя город, в котором они живут, расположен на берегу моря.
Место для пожарной каланчи выбрано удачное, отсюда, с пустыря, просматривается весь город до самой набережной..."
В. Каверин, конечно, лучше бы все описал, не так скучно, но мне же еще четырнадцать с половиной лет...
7 августа
Леню Любарского опять топили. Чуть не утонул. Когда мы с Рафиком принесли свою долю – пельмени и порошок, – все уже сидели в тени деревянной стены с дырками вместо окон и дверей, по которой на тренировках лазили пожарники.
Леня принес бутерброд со смальцем. Он стоял на солнце и плакал. Боялся подойти ближе.
Пахана не было. Место его оставалось незанятым. Рядом сидел Хорек и делал вид, что не видит Леню. Гусик, как всегда, был с гитарой. Остальные ребята полукругом сидели напротив Хорька. Почему-то еду делил сын одноглазого завмага с Телеграфной улицы. На нем был новенький китель с настоящими медными пуговицами, брюки-галифе, хромовые сапоги. .
Рафик шепнул мне:
– Почему это он делит? Никакого права не имеет!
Сын завмага стоял на коленях перед газетой, на которой была сложена вся наша провизия, и, прежде чем отделить каждому его долю, смотрел па Хорька, чтобы получить разрешение.
Он выбрал для Пахана и Хорька самую вкусную жратву. Гусику – похуже. Остальное пододвинули нам – на десять человек столько же, сколько на них троих.
– Сыграй чего-нибудь, – сказал Хорек Гусику.
Гусик запел "Молодого жульмана". Это любимая песня Пахана. Леня отошел на несколько шагов, чтобы не мешать пению своим плачем. Когда Гусик кончил петь, Хорек сказал, что сегодня мы примем в нашу команду нового "бойца", и показал на сына завмага. Все посмотрели на него, а потом на широкий офицерский ремень и портупею, которые нацепил на себя Хорек поверх старой майки.
Рафик опять шепнул мне:
– Купился на ремень, а мы все должны терпеть.
Леня продолжал плакать. Мы старались не смотреть на него. Хорек сказал: "Пошли".
Чем ближе мы подходили к бассейну, тем громче плакал Леня. От страха. Но продолжал идти за нами. Другого выхода не было.
Хорек разделся и подал знак сыну завмага. Тот толкнул Леню в воду вместе с бутербродом.
– А вы стоите? – спросил нас Хорек. И мы начали топить Леню.
Когда он доплывал к какому-нибудь краю бассейна и пытался выбраться из воды, мы сталкивали его назад. Особенно старался сын завмага, чтобы его приняли в команду.
Леня плавает совсем плохо и почти сразу же начал тонуть, трех минут не прошло. Стенки бассейна покрыты зеленой слизью и очень скользкие. Вылезти из него трудно: надо подтянуться на руках, лечь на живот, а потом уже вытащить ноги.
Мы сталкивали Леню в воду сразу, чтобы он не терял напрасно силы. А Хорек давал ему вылезти до половины и потом только пихал назад. Или наступал ему на пальцы, как только Леня хватался за борт, – не давал передохнуть. Кроме того, он следил, чтобы мы все топили Леню.
Я тоже топил.
– Ну ладно, кончайте, – сказал Хорек, когда Леня, наглотавшись воды, окончательно пошел ко дну.
Мы еле вытащили его. Он лежал на земле синий и разбухший от воды... Потом, когда явился Пахан и мы загорали около бассейна, мимо прошла Неля. Первым ее увидел Гусик. Сообщил Пахану.
Она шла из ворот своего двора через пустырь в сторону города. Издали ей можно дать лет восемнадцать, а она всего на полгода старше меня. Очень выросла за лето. Поправилась. Сшила себе еще одно платье, голубое, в талию, с белой отделкой. Хорошо одевают ее родители. Еще бы! Всю войну люди ремонт в квартирах не делали. Теперь наверстывают. А ее отец – известный в городе маляр...
Пахан натянул брюки и пошел ей наперерез. Что-то сказал и схватил за руку. Она. вырвалась и ушла.
Рафик шепнул мне, у нее кто-то появился. Я не поверил. Он сказал, что она каждый день в это время куда-то уходит. В руке она держала газетный сверток.
Почему я ее так люблю?! Это моя третья любовь. Первый раз я влюбился в первом классе первого сентября (мы сидели на одной парте). Потом в четвертом. Но никого я не любил так сильно, как Нелю, и, наверное, никого больше не полюблю. Очень сильное чувство!
Если бы мне было, как Пахану, семнадцать лет и я был бы таким же сильным и высокого роста, тогда бы, наверное, и она меня полюбила. У него ничего не получается, потому что все знают его как подозрительного типа – по ночам он со своими взрослыми друзьями пьет водку, играет в карты и занимается какими-то темными делишками. И потом, он ни одной книги за свою жизнь не прочитал, и поэтому, наверное, у него очень мало извилин в мозгу. А одной силой разве можно любовь завоевать?!
Пахан вернулся к нам, сплюнул сквозь зубы (красиво он плюется!) и сказал, чтобы Гусик спел "Жульмана".
Гусик запел.
8 августа
Вчера вечером к нам пришла тетя Сима. Вся заплаканная. Мы сидели с Рафиком перед картой и играли в города: кто-нибудь называл город, а другой отыскивал его на карте. Такой карты, как у нас, ни у кого нет – политическая карта мира во всю стену нашего коридора, над сундуком, который мама сама сколотила в прошлом году.
Я искал Аддис-Абебу, когда она пришла. Ничего нам не сказала и сразу прошла в столовую, к маме. Мы с Рафиком переглянулись.
Через минуту в комнате прекратилось жужжание машинки – там дядя Шура стриг папу – и раздались рыдания тети Симы.
Мама позвала нас в комнату. Когда она сердится, у нее стальной голос. Ее все соседи побаиваются, хотя и говорят, что она очень хороший человек, всем добро делает.
Папа, завернутый в простыню и обсыпанный волосами, сидел у окна на круглом вертящемся стуле от рояля. Дядя Шура постриг его до половины, поэтому он не мог встать. Мама и дядя Шура с машинкой и расческой в руках успокаивали тетю Симу.
– Нет, я больше так не могу! – кричала сквозь слезы тетя Сима. – Он был весь синий, как труп... Что мне делать? Что мне делать? Лейла, вы должны мне помочь. Я вам официально заявляю, как работнику райисполкома. Он молчит... Происходит что-то ужасное. Он молчит, но я чувствую... Что я скажу его отцу, когда он вернется из армии? Я теряю мальчика... – Дальше она говорить не смогла и только плакала.
Вообще тетя Сима любит пошуметь, но сегодня она была права: Леню действительно еле откачали. Ее жалко. Она бухгалтер, а сейчас работает на тарной базе, сколачивает ящики. Леня говорит, двести ящиков в день. Она, как и мой папа, сильно близорукая. Папа говорит, что это наследственная болезнь. Его отец, мой дед, тоже был близоруким. Неужели и я буду носить очки? Только этого мне не хватало при моем росте!..
– Элик, Рафик, – сердито сказала мама, – в чем дело? Кто топил Леню?
– Не знаю, – сказал я, – я не видел.
– Я У бабушки на работе весь день был, – сказал Рафик. – Откуда я могу знать?
– Не врите! – крикнула мама, она сразу чувствует, когда я вру. – Вашего товарища чуть не убили, а вы, вместо того чтобы защитить его, еще нагло врете!
Бедная мама, если бы она знала, что мы сами его топили, нашего Леню, с которым я родился почти в один день, в одном роддоме – он четвертого февраля вечером, а я пятого утром, – с которым живу в одном дворе и учусь в одном классе. Доброго, безобидного Леню. Если бы она вообще знала, что творится на нашем пустыре с некоторых пор! Если бы она знала!..
– Мы не врем, – сказал я. – Мы ничего не видели.
– Я займусь этим вопросом, Сима, – пообещала тете Симе мама.
– Эльдар! – обиженно сказал папа (он никогда на меня не сердился, только обижается иногда и называет полным именем).– Эльдар! Ты же обещал никогда больше не говорить неправду...
Я промолчал. А что я мог сказать?
9 августа
Юрка сегодня работал в первую смену и пришел домой в шесть часов. Я не согласен с мамой, что он лентяй. Раз он пошел работать и помогает своей семье, это доказывает, что он не лентяй, а просто в школе ему было неинтересно. Поэтому и остался на второй год. А был бы лентяем, продолжал бы ходить в школу и ничего не делать. Просто он понял, что кроме него у матери еще двое малышей – значит, надо перейти в вечернюю школу и начать работать. И все к нему из-за этого с уважением стали относиться. Как-никак работяга, хоть и лет мало. Даже Пахан его не обижает. А Хорек и не пытается, чтобы Юрка, как и мы, им жратву носил, сразу понял, что Пахан не поддержит его против Юрки. Поэтому Юрка не в компании, а живет сам по себе. А с нами водится, когда время есть свободное.
Мы с Рафиком ждали Юрку на скамейке под абрикосовым деревом. Рафик ворчал. Он очень недоволен Хорьком и несправедливостями, которые приходится от него терпеть. Я сказал, что хорошо бы помочь Лене, жалко его; он же слабый.
– А что придумаешь? – спросил Рафик. – Сами пострадать можем.
Я сказал, что надо попробовать поговорить с Хорьком, хотя надежды мало, он только этого и ждет. Скажет Пахану, что мы против него идем.
– Знаешь, – сказал Рафик, – я давно думаю, может, выдать их? Давай расскажем обо всем твоей маме, она живо с ними расправится – и с Хорьком, и с Паханом.
Это было бы здорово, но выдать нельзя – предательство подучится. Рафик согласился со мной, и мы решили поговорить с Гусиком. Все же Пахан любит, как он поет, может, что-нибудь и получится.
Пришел Юрка с работы и сказал, что завтра у Нели намечается какая-то танцулька, он своими ушами слышал, как Неля говорила об этом своему отцу.
Что-то зачастили у нее эти танцульки. Может, и правда, у нее кто-нибудь появился?
10 августа
На Нелькиных танцах было одиннадцать человек, шесть парней, пять девочек. Мы все видели с крыши дома напротив.
Они танцевали в большой комнате. Снаружи она казалась красной из-за абажура. Окно было открыто, и даже через улицу мы слышали музыку, смех, крики. Слова разобрать было невозможно Пластинки у нее хорошие: "Рио-Рита", "Дождь идет", "Тайна"... Она всегда их крутит. Парни взрослые. Не меньше десятого класса. Раза два выходили на улицу покурить. Жалко, темно было. Через улицу лиц не разглядишь.
Гусик сидел между мной и Рафиком. Он предложил тем парням врезать. Я подумал, что это неплохо было бы, но потом пожалел ее. Тогда чем же я отличаюсь от Пахана? Силой любовь не завоюешь...
– Надо рассказать Пахану, – сказал Гусик, – все же это его баба.
– Откуда же она его? – возразил я. – Она с ним разговаривать не хочет.
– Захочет рано или поздно, – сказал Гусик. – Ну, давайте вашего Леньку, только побыстрее.
Леня ждал нашего сигнала на другом конце крыши. Рафик свистнул ему. Гусик сказал, что он против Лени ничего не имеет, но раз мы его топим, значит, в чем-то виноват.
Подошел Леня. Стал от нас метрах в двух. Гусик испугался, что его увидят внизу, с улицы, и сказал, чтобы он сел. Но Леня сесть не решился, он пригнулся и так стоял до конца на полусогнутых ногах. Он весь дрожал от волнения. Гусик спросил, за что его топят. Леня поклялся, что никого не продавал, и заплакал. Потом он начал объяснять. Слова выскакивали у него изо рта без очереди и сталкивались друг с другом. Оказывается, он сказал Хорьку, что в яхт-клубе записывают на греблю и на парус. И можно кататься целый день. А потом будут соревнования. Он своими глазами видел, что такие же, как мы, ребята катаются на настоящих парусниках. Там всех записывают. Он сказал Хорьку, что хорошо бы и нам записаться.
– А что тебе ответил Хорек? – спросил Гусик.
– Что я предатель.
Гусик пытался понять, что предательского сделал Леня, но не мог.
– Видишь, – сказал я ему, – никого он не предал и даже договорился там. Нас всех запишут.
– Я же не для себя, – сказал Леня сквозь слезы. – Я же плавать не могу, я для ребят...
– Я понимаю, – сказал Гусик.
– Я теперь вообще воды боюсь... Мне эти лодки не нужны.
Тут на крышу поднялся Юрка. Гусик сразу встал на ноги (не хотелось ему при лишнем свидетеле продолжать этот разговор) и обещал поговорить с Паханом. Я проводил его до столба, по которому мы спускались и поднимались на крышу, и еще раз попросил за Леню. Гусик сказал, что ему и самому жалко Леню, но раз Хорек за него взялся, вряд ли что-нибудь получится... Он перелез с крыши на столб и съехал по нему вниз.
Когда я вернулся к Рафику с Юркой, Лени уже не было.
Я спросил Рафика, чего он молчал, мог же хоть что-нибудь сказать. Он ничего мне не ответил. Юрка наблюдал за тем, как танцевали в окне.
– Тебе тоже надо научиться танцевать, – сказал он мне.
Юрка единственный среди нас может танцевать и "западные" и бальные танцы. Правда, он никогда не танцует с девочками.
С крыши было трудно найти Нелю среди танцующих, но мне казалось, что я ее вижу.
Юрка сказал, что женщины любят решительных мужчин, а я пассивничаю. Так у меня ничего не получится, потому что победа мужчины зависит от его активности...
Юрка считается у нас специалистом по женскому вопросу: он читал много книг на эту тему. Я спросил, что бы он сделал на моем месте.
– Ха! –сказал Юрка. – Есть тысячи способов. Но вначале ты должен сделать ей признание. Устное или письменное. Надо, чтобы она узнала о твоем чувстве. Потом следует подождать, чтобы это зерно проросло у ней в душе, и начать решительные действия.
Я сказал, что лучше письменное. По Юркиному мнению, это дело вкуса. Сам он предпочитает устные признания: мимика, жесты, тембр голоса – все это может оказать решающее влияние па чувство женщины. Женщины придают этим факторам большое значение.
– Какая у меня мимика! – махнул я рукой. – Лучше письменно.
– Ну ладно, – согласился Юрка, – по надо действовать, нельзя упускать инициативу.
Там, внизу, кончился фокстрот, пары поменялись, и заиграли танго "Дождь идет". Когда совсем стемнело, они закрыли ставни...
11 августа
Все утро втроем писали у нас дома письмо (Юрка работал во вторую смену). Торопились успеть к тому времени, когда Неля (как утверждает Рафик) уходит куда-то по своим делам. Наклеили на обратную сторону цветной открытки, которую прислал из Германии Юркин отец, белую бумагу, чтобы не видно было слов. Рафик встал у окна, чтобы она не прошла, я сел писать. Юрка диктовал. Он начал так: "Любовь моя, вот уже несколько месяцев я тоскую по тебе..." Я спросил, не лучше ли на "вы", но Юрка был категорически против. "Надо подавить ее волю уверенностью в себе", – сказал он. – "Любовь моя, вот уже несколько месяцев я тоскую по тебе", – повторил он, закатив глаза. – Да! Это то, что нужно, сочетание нежности и страсти...
Он подошел к зеркалу, продолжая диктовать мне, принялся рассматривать свое лицо. Он очень прыщавый и сильно переживает из-за этого.
"Мое чувство растет и крепнет изо дня в день, в груди моей бушует пламя, способное согреть самое холодное сердце. Если ты хочешь, чтобы рядом с тобой по жизни шагал верный спутник, обладающий пылкой душой, холодным рассудком и крепкой рукой, скажи "да". Я буду ждать ответа в воскресенье в три часа дня у каланчи".
Я записал все, как он сказал.
Рафик посоветовал не подписываться своим именем: не дай бог, письмо попадет в руки Пахану.
Юрка согласился, что своим именем подписываться не обязательно, но нужен хороший псевдоним.
– Напиши "доброжелатель", – предложил Рафик. – Мой дядька всегда так подписывается.
– Твой дядька анонимщик! – сказал ему Юрка. – А это любовное послание... Вообще не нужно подписываться. Ты же сам отдашь письмо из рук в руки, можно и без подписи. Подойдешь к ней, посмотришь прямо в глаза долгим взглядом, вот так, – Юрка вытаращил на меня глаза, – и скажешь: "Это от меня".
Я переписал письмо, и мы пошли на улицу.
Она вышла в половине второго. Я стоял недалеко от ее ворот. Юрка и Рафик прятались за каланчой. На пустыре никого не было. Я поздоровался с ней, когда она вышла из ворот. Она удивилась – из-за Пахана у нас на пустыре мало кто с ней здоровался– и пошла дальше. Я смотрел ей вслед... Юрка из-за каланчи делал мне знаки, чтобы я догнал ее и отдал письмо. Но я не решился.
Ребята подошли ко мне. Юрка сказал, что я трус и никогда не буду иметь успех у женщин. Он потребовал, чтобы я, пока не поздно, догнал ее.
После этого он ушел: ему пора было на работу.
– Побежали? – спросил я у Рафика.
– Слушай, – сказал он, – зачем она тебе нужна? Что, мало других девчонок? Ведь если Пахаан узнает...
Я побежал. Он побежал за мной. Неля села в трамвай. Мы тоже, но в другой вагон. Она сошла у Приморского бульвара. Рафик подталкивал меня, чтобы я отдал письмо, я даже несколько раз подходил к ней совсем близко, но так и не решился.
На бульваре ее ждала подруга. Они сели в тени и вытащили какие-то книжки. Рафик догадался, что у нее переэкзаменовка. Вот куда она каждый день ходит!
Мы следили за девочками из-за кустов. Почитав немного, они пошли попить воды. Книжки остались на скамейке. Я выскочил из кустов, положил письмо на книжку – это был учебник геометрии – и припустился по бульвару...
Рафик еле догнал меня у парашютной вышки.
– Ты что, с ума сошел? – спросил он, тяжело переводя дыхание. – Куда помчался?
Я был очень возбужден от случившегося. Не мог говорить. Шумно дышал и потел.
Потом мы долго смотрели на парусники, о которых рассказывал нам Леня. Их было штук десять, все с белыми парусами. Легкий ветер гнал их по бухте, и такие же, как мы, ребята управляли ими. Это было очень красиво. У пристани какой-то толстый мальчик барахтался в воде. На нем был пробковый пояс, и его тянули на веревке... Учили плавать"
12 августа
Сегодня воскресенье. На нашей танцплощадке были танцы. Народу собралось немного: три солдата из военгородка, нас с пустыря человек двадцать и еще человек пятьдесят пришлых, В основном все ребята, девочек было всего восемь.
Оркестр играл с большими перерывами. Мы грызли семечки. Пар десять танцевало – мальчики с мальчиками, девочки с девочками. Мы стояли так, чтобы Пахану "было видно, что творится на танцплощадке. Он сидел в углу на табуретке, которую принес Хорек. Ждал Соньку. Он послал ее к Неле пригласить на танцы.
Я с нетерпением ждал, когда наступит три часа. Рафик по моей просьбе то и дело спрашивал время у белобрысого солдата: часы были только у него.
Сонька пришла с отказом. Скорчив презрительную гримасу, передразнила Нелю: "Я на танцы не хожу". Это повторялось каждое воскресенье: Пахан посылал Соньку за Нелей, та возвращалась ни с чем.
Оркестр заиграл падеспань. Рафик еще раз спросил время. Было без пяти три. Я побежал к каланче... Она не пришла. Я ждал ее минут двадцать, потом вернулся на танцы. Играли польку. Солдат с часами приглашал всех девочек подряд, но они отказывались. Наконец одна пришлая пошла. Они танцевали в третьей паре. Девочка была симпатичная, светловолосая, с толстенькими ножками и красная от волнения. Все смотрели на них. Хорек сказал нам, чтобы после танцев не расходились: есть разговор. Сонька попросила, чтобы кто-нибудь ее пригласил. Но желающих не нашлось. Во-первых, она страшная, как смерть, во-вторых, стесняемся. Из нас мало кто танцует, да и то друг с другом, вроде в шутку...
– Вот почему она на танцы не ходит, – сказал вдруг Пахан.
Все посмотрели в сторону Нелиного дома. Там вслед за He-лей из ворот вышли двое парнишек, кажется, тех, что танцевали у нее позавчера.
Она не пришла к каланче из-за того, что у нее были гости! Я считаю, что это уважительная причина. Не могла же она бросить гостей из-за записки от неизвестного.
– К ней что, уже на дом ходят? – спросил Пахан у Хорька.
– Первый раз вижу.
Гости вместе с Нелей пошли через пустырь. Пахан встал со своей табуретки...
Мы встретили их посреди пустыря. Им было лет по шестнадцать, но десять против двух – это всегда сила. Кроме того, мы были вооружены палками. А кое-кто и цепями от велосипеда, на крайний случай. До цепок дело не дошло.
Как всегда, первый удар нанес Пахан. Парень сделал несколько шагов назад, протянул руку, будто что-то хотел сказать нам, потом медленно повалился на спину. У Пахана удар был что надо.
– Он упал, – удивленно сказал Хорек. – Бедный мальчик, он упал.
Второго пока не били. Эту тактику придумал Хорек. Действует безотказно. Если надо побить троих, то мы все нападаем на одного. Тогда двое оставшихся не дерутся, а только разнимают. Потом приходит и их черед, и тогда им тоже приходится драться, но уже бывает поздно – силы оказываются раздробленными.
– Бедный мальчик, – повторил Хорек и, оторвав от земли упавшего, дал ему еще раз по голове.
–За что, ребята? – растерянно спросил второй парнишка. – Что он сделал?
"Он"!.. – Так я и знал! Парнишка сказал "он", а не "мы". Будто не знает, что если они в чем-то виноваты перед нами, то только вдвоем. Ведь они вместе были у Нели, вдвоем, а он делает вид, будто не имеет к своему товарищу отношения. Ну почему люди так наивны?!
– А ну-ка объясните ему, – сказал нам Пахан.
И мы набросились на второго Нелиного гостя с палками. Он с криками помчался по пустырю.
Неля плакала. Она сразу же отошла в сторону и, плача, смотрела, как мы их бьем.
Когда первый пришел в себя, его тоже несколько раз стукнули палкой. Мы бы еще его били, но кто-то крикнул: "Атас!", потому что прямо на нас ехал "студебеккер", в котором сидело несколько солдат. На всякий случай мы разбежались, но машина проехала дальше и остановилась у дома военных. Мы сразу догадались, в чем дело. Освободилась комната на первом этаже: тетя Феша Меняева получила письмо из Таганрога, что муж ее нашелся и ждет их там. Как раз, когда приехал "студебеккер", они кончили грузить своя вещи на телегу, и две ее дочки, Тося и Таня, сидели на узлах спиной к усатому вознице. Тетя Феша по списку сдавала управдому "кэчевекую" мебель. Вокруг было много соседей, потому что на танцплощадке натянули уже белую простыню и скоро должен был начаться киносеанс. Все, отложив в сторону стулья, вытирали слезы и обнимались на прощание с тетей Фешей.
Солдаты со "студебеккера" подошли к управдому. Тут только мы заметили среди них парнишку лет пятнадцати с медалью "За отвагу", комсомольским значком и солдатскими погонами.
Солдаты что-то прокричали управдому, помогли парнишке занести в освободившуюся комнату чемодан, вещмешок и сели снова в машину. Она ненадолго остановилась у ворот воинской части, потом уехала.
Парнишка в военной форме, управдом и дворничиха Чимназ вошли в комнату.
Оказывается, комнату тети Феши отдали сыну полка. Настоящему сыну полка!
13 августа
Сегодня утром, как проснулись, мы все прибежали посмотреть, что он будет делать. Но дома его не оказалось. Чимназ сказала, что сын полка с самого раннего утра пошел в часть.
Часовой у ворот части подтвердил ее слова. Я сказал, что надо подождать его. Хорьку это не понравилось, он хотел что-то возразить мне, но увидел Пахана, который шел в нашу сторону, и поспешил ему навстречу. Они остановились невдалеке, о чем-то посовещались и позвали нас.
Хорек объявил, что сегодня предстоит дело, надо проучить Нелькину мать. Если бы не она, Нелька так не задавалась бы. Нужны пять добровольцев устроить ей пугание.
Человек десять сразу же подняли руки. Пугание – веселое дело. Хорек осуждающе посмотрел на меня, Рафика и еще трех ребят, которые не хотели пугать Нелькину семью, и спросил нас, почему мы идем против решения командира. Рафик заволновался и объяснил, что мы его выполним.
– А вам уже и руку лень поднять? – усмехнулся Хорек.
Он напомнил те времена, когда любой мог побить нас на танцплощадке. А теперь кто может нас тронуть? Никто. А благодаря кому? Благодаря нашему командиру. Тут Хорек посмотрел на Пахана, тот важно кивнул головой. Да, командир у любого отобьет охоту нас обижать. Наша команда контролирует теперь танцплощадку, Телеграфную и пол-Саттаровской. И мы не должны забывать, что дали клятву выполнять приказы командира и не нарушать устав.
Тут все заволновались: ничего, мол, они не нарушают и все выполняют. Хорек посмотрел на меня и предупредил, что дисциплину он никому нарушать не позволит и будет наказывать каждого, кто пойдет против большинства. Тут он опять повернулся к Пахану, тот еще раз кивнул головой и обвел нас угрюмым взглядом.
Я посмотрел на Гусика, он развел руками: мол, ничем теперь Лене не поможешь.
От имени командира Хорек похвалил ребят с соседней улицы: Расима, Вовку, Акифа и Качана, которые от радости, что их приняли в нашу компанию, везде лезли добровольцами и выполняли любые приказы.
Хорек еще долго говорил. А в конце приказал мне и Рафику пойти добровольцами на пугание...
Потом мы говорили о сыне полка. Рафик сказал, что он разведчик. Мне тоже почему-то захотелось, чтобы сын полка оказался именно разведчиком. Я сказал, что он, наверное, хороший разведчик, раз медаль имеет. Такому линию фронта перейти – ерунда. Переоденется в гражданское и пройдет мимо немцев днем. Никто его не остановит. А взрослый боец только ночью ползком пройти может. И то трудно, потому что ракетами все освещается.
– Зато он "языка" не может взять, – сказал Хорек. – Сил маловато.
– Смотря какой "язык". Если маленький, хватит.
– У немцев сыновей полка не бывает. У них все взрослые.
– Среди взрослых тоже бывают маленькие.
Тут Качан спросил, почему у немцев не бывает сыновей полка, а у нас они бывают, и я объяснил ему, что для нас война потому и называется Великая Отечественная, что весь народ воюет: и взрослые, и дети, и старики, а для них она захватническая, у них одни солдаты воюют.
Все немного помолчали, а потом Хорек заявил, что сын полка никакой не разведчик; управдом сказал, что он простой связист.
– Связист – это тоже опасно, – сказал Рафик, – я в кино видел.
– На фронте все опасно, – поддержал я его. – И медаль там просто так не дают.
Хорек промолчал...
Мы ждали сына полка долго. Когда он вышел из ворот, Пахан демонстрировал нам свою силу. Четыре человека тащили к нему большой камень, а он кидал его двумя руками все дальше,
Мы не сразу заметили сына полка и поэтому даже растерялись. Он прошел мимо нас, держа в руках ведро с краской и короткую кисть. Все посмотрели на Пахана, ждали, что он заговорит с ним. Но Пахан почему-то молчал, тоже растерялся, наверное. Первый раз я видел, чтобы Пахан потерял уверенность в себе. Конечно, он старался не показать вида, но я сразу подметил это.
Потом он почему-то поднял с земли свой камень и окликнул наконец сына полка. Сын полка обернулся. Пахан держал над головой камень. Руки его дрожали от напряжения, и вздулись мышцы – камень все-таки был очень тяжелый.
– Смотри, – сказал Пахан и с шумом выдохнув воздух, швырнул камень очень далеко.
Все ахнули. Камень упал на дорогу, недалеко от сына полка.
– А теперь давай ты, – сказал ему Пахан и вытер пот со лба.
Все ждали, что ответит сын полка. Я так не хотел, чтобы он согласился!
– А потом что? – спросил сын полка.
Пахан опять растерялся.
– Ничего,
– Ну тогда в следующий раз.
Сын полка улыбнулся и пошел к дому. Все посмотрели на Пахана. Тот – на Хорька. Но и Хорек не знал, что подсказать. Пахан разозлился и поступил совсем глупо.
Он обозвал сына полка маляром! Качан и еще кое-кто из наших хихикнули. Остальным стало стыдно. Сын полка не обернулся.
– Тоже мне герой, – проворчал Пахан.– Видали таких. В Саратове их навалом... А вы чего стоите?! – крикнул он на нас. – Тащите камень!
И как начал его швырять!..
Пугание состоялось поздно вечером и кончилось для меня очень неожиданно.
Сперва мы стучались к ним в окна и прятались, потом кричали женскими голосами: "Режут!", "Убивают!" и т. д. И только после этого приступили к главному пуганию. Каждый притащил с собой из дома по простыне. Расим – Хорек назначил его старшим – разбил нас на пары. Я попал не с Рафиком, а с Качаном. За лето голова у него выросла еще больше и еле держалась на тонкой шее.
Пока не было сигнала к началу, мы сидели с ним в подъезде Рафикиного дома.
– Ну что, похвалили тебя сегодня? – спросил я его от нечего делать.
– Да, – просиял он.
– И ты рад?
– А чего? – насторожился он, почувствовав в моем вопросе подвох.
