Текст книги "Контрабандист из Варшавского гетто"

Автор книги: Рустам Бахытжанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Часть 1. Адвокат

Глава 1. Гетто

Ранним утром 16 июля 1942 года по улице Злотая, вдоль трехметровой, неаккуратно сложенной стены, поверх которой была натянута колючая проволока, шла груженная повозка, фура, запряженная одной лошадью. Повозку вёл, держа за поводья, довольно помятый, худощавый и на вид не по возрасту угрюмый молодой человек лет двадцати пяти, с непримечательной славянской внешностью и усталым лицом; на вид, из тех тысяч, кто перебрался в Варшаву из дальних и ближних воеводств Польши в поисках самой непритязательной работенки со сдельной оплатой. Одет он был в поношенный пиджак то ли темно – серого, то ли сильно засаленного черного цвета. Брюки такого же цвета были заправлены в грязные, короткие сапоги. Из —под низко надетой кепки торчали в разные стороны светлые волосы. Дойдя до улицы Твардая, повозка повернула направо и вышла к блокпосту, служившему пропускным пунктом в Варшавское гетто. Несмотря на ранний час, пропускной пункт был забит —из гетто выводили еврейский рабочих – плацувкаржей¹. Молодой человек внимательным и напряженным глазом определил две бригады. Все рабочие сняли свои головные уборы и опустив головы слушали указания немецкого жандарма. Возле шлагбаума, вытянувшись стрункой, стояло несколько еврейских полицейских. У будки блокпоста два синих полицейских² о чем—то буднично разговаривали с еще одним жандармом.

Молодой человек демонстративно зевнул и без интереса, со скукой, уставился как немецкий жандарм распекал еврейских рабочих. Наконец поднялся шлагбаум, жандарм громко гаркнул: «Los Schweine»³, пропустил колонну впереди себя, снял ружье с плеча и перекинув через руки, последовал за ними.

Проходя мимо молодого человека, розовощекий жандарм угрожающе посмотрел на него, а тот снял кепку, вытянулся, но на жандарма взглянуть не посмел.

Когда бригада, зашагав по улице Твардая, освободила проход, молодой поляк, небрежно нахлобучил кепку на голову и, дернув поводья, подошел поближе к уже опустившемуся шлагбауму. К нему сразу же вышел один из двух синих полицаев и, подойдя вплотную внимательно посмотрел на него, а затем потребовал документы. Молодой поляк вытащил из внутреннего кармана пиджака кенкарту⁴ и передал ее полицаю.

– Пшемисл Новак? – спросил полицейский.

– Он самый, – ответил молодой поляк и широко улыбнулся.

–Документы давай, – грубо потребовал полицейский, все еще внимательно рассматривая кенкарту. Пшемисл Новак заглянул в повозку, пошарил между коробками с бинтами, перевернул мешок, набитый хлебом, и наконец вытащил сложенные надвое бумаги и протянул их полицаю. Тот развернул бумаги и стал внимательно смотреть.

– Куда направляетесь? – спросил полицейский, уткнувшись в бумаги.

– Юденрат⁵, улица Гржибовская, 14, – выпалил в ответ Пшемисл Новак.

Ничего не сказав, полицейский отошел и передал все документы жандарму, стоявшему у самого блокпоста и внимательно наблюдавшему за происходящим. Прошло минуты три, прежде чем жандарм подошел к Пшемислу Новаку.

– Проверить, – на плохом польском приказал жандарм полицейскому, кивнув головой в сторону повозки. Тот принялся шарить внутри, раскрыл одну коробку, другую, вскрыл ножом мешок с хлебом, так что несколько буханок сразу же вывалилось. Жандарм тоже подошел поближе к повозке, заглянул в нее, небрежно сверив содержимое с накладной и отдал второй приказ:

– Обыскать его.

Пшемисл Новак поднял руки, и полицейский залез в пустые внутренние карманы пиджака, постучал по боковым карманам, вытащил пачку папирос и спички, постучал по карманам брюк.

Жандарм еще раз повертел кенкарту в руках, потом внимательно посмотрел на Новака, который опять оголил голову и вытянулся.

– Пропустить, – теперь жандарм крикнул еврейским полицейским, стоявшим у шлагбаума, и вернул документы полицейскому, а тот Новаку.

Пшемисл Новак, рассовал документы по карманам и дернув поводья, не спеша зашагал внутрь гетто.

Проходя под шлагбаумом мимо стоявших слева еврейский полицейских, Пшемисл Новак на секунду повернул голову в их сторону и даже толком не успел никого разглядеть, однако ему показалось, что кто – то смотрит на него. До этого спокойный и хладнокровный, Новак неожиданно для самого себя растерялся, занервничал и даже оглянулся назад. Он быстро пробежал взглядом по группе еврейских полицейских и толком ничего не разглядел, только одинаковые фуражки, но, пробегая глазами, он выхватил до боли знакомые улыбающиеся глаза, прямо смотрящие на него. Он не мог вспомнить эти глаза, но они были в его памяти, где—то застряли глубоко, и он точно знал, что смотрящий на него еврейский полицейский ему хорошо знаком. В его груди защемило, а сердце застучало. Увидев впереди улицу Слиская, Новак посильнее дернул поводья, решив во что бы то ни стало свернуть с Твардой направо по Слиской и скрыться в кривых улочках. Но не успел он пройти и пятидесяти метров до улицы Слиская, как сзади раздался голос:

– Постойте…

Новаку этот голос показался очень знакомым. Он еще не обернулся, лишь остановил повозку и выругался про себя, вспомнив как накануне сильно сомневался, стоит ли ему возвращаться в гетто. Вчера утром немецкий офицерик из санитарной службы, который продавал ему липовые наряды на ввоз продуктов в гетто, дал ему понять, чтобы он больше не приходил к нему. Гетто скоро ликвидируют, сказал офицерик, и поэтому ввоз продуктов и медикаментов с 19 июля полностью прекращается. Но нет же, жадность погубила. Чего пропадать наряду на ввоз продуктов, да и за прошлый груз нужно была забрать деньжат. Не то, чтобы большая сумма, но ведь деньги лишними не бывают.

–Постойте… – еще раз раздался знакомый голос, но уже рядом. Новак испуганно оглянулся, напряженно прищурился, внимательно разглядывая спешащего к нему человека, а когда тот подошел совсем близко, он совсем повернулся и расплылся в широкой улыбке. Перед ним стоял, улыбаясь, еврейский полицейский, лет тридцати пяти, роста выше среднего, худощавый, с приятной улыбкой на лице и смеющимися, умными глазами. Одет он был в фуражку, черною куртку, под которой виднелась белая рубашка и аккуратно завязанный черный галстук. Длинные сапоги на ногах были начищены до блеска. Теперь то ему все стало ясно, почему эти глаза, когда он проходил под шлагбаумом, показались ему такими знакомыми. Это был Абрам Пассенштейн, пан адвокат, который в прямом смысле слова снял его в тридцать седьмом году с виселицы, куда его хотела подвести полиция Варшавы, пришив ему убийство знатной польской семьи.

–Узнал? – негромко спросил полицейский, вплотную подойдя к Новаку, который теперь уже без страха глядел на полицейского.

– Вам с бородкой лучше шло, пан адвокат, – после недолгой паузы, пошутил Новак. Полицейский, засмеялся и провел рукой по подбородку.

– Давай отойдем, не будем вызывать ненужных подозрений, – полицейский оглянулся в сторону блокпоста, а затем, показал Новаку рукой в сторону дома на углу улиц Твардая и Слиская. Новак, дернув поводья, отогнал повозку на обочину дороги, встав возле самого дома, так чтобы с блокпоста их не было видно.

– Как же я рад тебя видеть, —полицейский подошел к Новаку и крепко обнял его за плечи.

– И я вас рад видеть, —произнес Новак, —сколько лет то прошло?

– Да вроде пять, – на секунду задумавшись, ответил полицейский.

– Так, стало быть, вы теперь в полиции служите, пан адвокат? —удивленно спросил Новак, внимательно рассматривая полицейского с ног до головы.

– Да, как видишь… – отвел глаза полицейский. Затем, внимательно рассмотрел повозку и даже чуть наклонился, пытаясь заглянуть вниз телеги.

– Вижу ты все так же незаконными делишками промышляешь, —тихо произнес полицейский, вопрошающе посмотрев прямо в глаза Новаку.

– А куда мне деваться, – махнул рукой Новак.

– Значит не прислушался к моему совету бросить это все и жить нормально, – строгим голосом сказал полицейский, заложив руки за спину. Новак опустил голову как нашкодивший школяр и покачал головой.

– Да я шучу, ты что, – искренне произнес полицейский, и оглянувшись назад, продолжил. – Послушай, у меня мало времени, давай встретимся сегодня в семь вечера на Мурановской площади.

– А где там именно?

–Со стороны улицы Налевки знаешь, – быстро ответил полицейский. Новак молча кивнул головой.

– Тогда до встречи, – уже на ходу бросил полицейский, и на секунду обернулся, посмотрев на Новака, —я часто вспоминал тебя, думал, где ты и что. Особенно последнее время вспоминал, – сказал полицейский и на прощание легонько кивнув головой, быстрым шагом пошел к блокпосту.

– Я тоже вспоминал, пан адвокат, —задумчиво прошептал Новак себе под нос, глядя вслед полицейскому, а потом дернул поводья и вернул повозку на Твардую.

Повозка мерно застучала по пустой мостовой. Новак несколько раз обернулся, радуясь и удивляясь этой неожиданной встрече. Пройдя немного, он успокоился и остыл, радость встречи отступила, и теперь одна мысль больно уколола его. Он даже поморщился. Абрам Пассенштейн, знаменитый варшавский адвокат, вдруг теперь полицейский.

Новак презирал еврейскую полицию и для него все служившие там были пустым, никчемным местом, настоящим мусором. Немецкие жандармы и может быть синие полицейские – вот кто были вершителями и через кого, можно было проворачивать дела. А эти… Шуты в формах. Вот, кем были для Новака еврейские полицейские. Но это для него. В самом гетто, они были всесильны. Новаку частенько приходилось сталкиваться с ними, но он знал, чем их приструнить. Несколько купюр, брезгливо вложенные в жирные лапы еврейского полицейского, и он твой.

Правда пан адвокат – совсем другое дело. Не спеша идя по улице Твардая, Новак вновь живо и ярко вспомнил первые дни августа 1937 год, когда он сидел на неровной, деревянной лавке в клетке для обвиняемых. Вспомнил он жирную, лоснящуюся от пота физиономия варшавского полицейского с густыми усами концами наверх, у которого под натиском пана адвоката во время допроса забегали маленькие, липкие глазки как у крысы, и он искал глазами защиты у прокурора, но обвинитель на процессе в ответ лишь злобно фыркал и мотал головой. И теперь пан адвокат сам надел форму полицейского. Пшемисл Новак даже почувствовал негодование и нечто похожее на душевную боль, какую испытывает человек, когда кто —то близкий ему сильно оступается в жизни, совершив роковую ошибку. Пшемисл Новак всегда считал себя обязанным пану адвокату, который бесплатно и бескорыстно защищал его, и это чувство не было таким, словно ему приковали к ногам тяжелые, неподъемные гири, вовсе нет, а скорее наоборот. Уже в тот же день, когда Пшемисла Новака освободили из зала суда, он твердо решил, что обязательно отблагодарит своего адвоката. Более того, эта мысль настолько заняла его, что не прошло и дня после суда, как он пришел в адвокатскую контору Эйдельмана, находившуюся недалеко от Банковской площади, чтобы лично выразить свою благодарность и сказать Абраму Пассенштейну, что теперь он его вечный должник. Но, увы, слов этих он так и не сказал. Нет, он встретился с улыбчивым, хитрющим Абрамом Пассенштейном и даже с самим хозяином адвокатской конторы, паном Эйдельманом. Они стояли в коридоре, и пан Эйдельман расспрашивал его о том, чем он планирует заниматься теперь и по – отечески предостерегал не ввязываться в темные делишки. Он, опустив голову, слушал пана Эйдельмана и ему было все это приятно, до слез приятно, что кто —то интересуется его судьбой. Вообще сама мысль, что эти солидные паны в дорогих костюмах и белоснежных сорочках с огромными, золотыми запонками на рукавах защищали в суде его, выросшего в вонючих и грязных еврейских трущобах Варшавы, а теперь искренне интересовались его судьбой, никак не укладывалась в его голове и он, стоя рядом с ними, мотал головой и хлопал глазами.

И может быть даже после всех сказанных паном Эйдельманом ласковых слов он бы сказал, ради чего пришел. Но произошла еще одна встреча, из тех, которые никогда не тускнеют в памяти, сохраняя с годами всю яркость и свежесть первых впечатлений. Юдифь Эйдельман, дочь пана Эйдельмана, появилась в коридоре адвокатской конторы. Это потом, когда Пшемисл Новак покинет адвокатскую контору Эйдельмана, он будет ругать себя за свой вид и грязные руки, а в тот момент он просто таял в ее присутствии, боясь поднять голову. Не было дня с той встречи, чтобы Новак не вспоминал ее. Встреча с ней вонзила нож в его сердце и оставила рану незаживающей.

Вдруг одна мысль пронеслась в его голове, и он даже остановился, придержав поводья. Его сердце застучало. Пан Эйдельман и его дочь тоже должны быть здесь, в гетто, где же еще быть варшавским евреям. Новак ухмыльнулся и дернул поводья, вспомнив, что мог прислушаться к немецкому офицерику и плюнув на несколько сотен злотых, навсегда залечь на арийской стороне. От этой мысли он даже побледнел.

Где – то впереди послышался знакомый свист. Новак вздрогнул и остановив повозку, огляделся по сторонам. Он стоял на широком перекрестке улиц Твардая и Простая. Слева, со стороны углового дома на улице Простая, навстречу к нему двигались две знакомые фигуры: один длинный как швабра и с шагом как у цапли, другой среднего роста, худой, сутулый, с папиросой в зубах. Одеты они были точь —в точь как Новак, только у длинного рукава пиджака были короткими, оголяя худые как ветки руки. Эти двое подошли к Пшемислу Новаку и о чем —то тихо переговорили, а затем все трое вместе с повозкой скрылись в арке того дома на углу улиц.

–Все привез? – сиплым голосом спросил тот, что был с папиросой. Новак кивнул головой.

–А мой заказ привез? —в нетерпении спросил длинный.

–Да погоди ты, —сиплый брызнул на длинного злобным взглядом.

– Да все нормально, —сказал Новак сиплому, —можешь везти сразу все на Новолипке. Сиплый растаял и улыбнулся, а длинный тем временем в нетерпении переминался с ноги на ногу, пытаясь влезть в разговор.

– Самуэль, – обратился к длинному Новак. – Не переживай, я привез твой платок. Он там внутри одной из коробок спрятан, я пометил.

Самуэль в ответ с искренней признательностью посмотрел на Новака и широко улыбнулся.

– Знаешь хоть для кого платочек то, —загундосил сиплый, постучав ладонью Новаку по плечу, —Марысю Айзенштадт знаешь, певичка из Мерил – кофе, – сиплый посмотрел на длинного и ухмыльнулся. Самуэль хотел закипеть, но сдержал себя. Однако Новак не поддался липким шуточкам сиплого.

– А ты давно с ней знаком? —повернулся Новак к Самуэлю.

–Да я с ней толком то не знаком, так перекинулся парой словечек в ресторане раз —другой, – немного смутившись ответил Самуэль.

–Да знать она его не знает, —захихикал сиплый.

–И как тогда ты подаришь платок? —спросил Новак, пропустив мимо ушей слова сиплого.

–Не знаю, —пожал плечами Самуэль, —наверное приду в ресторан и после выступления подарю.

–Ты на рожу свою глянь грязную, бандитскую, —не отступал сиплый, —где ты, а где она. Нужен ей платок твой.

–Платок очень дорогой, Самуэль. Полдня по Варшаве бегал, —улыбнулся Новак. В ответ Самуэль почему– то с недоверием посмотрел на Новака и широко улыбнулся.

–А ты чего такой добренький? —Самуэль не сильно потряс Новака за плечо, —да вы смеетесь надо мной что ли.

Сиплый громко захихикал, а Новак неловко улыбнулся.

– Слушай, —обратился Новак к сиплому, желая сменить тему, —ты собрал деньги?

Сиплый в ответ молча кивнул головой.

– Я заберу сегодня, —сказал Новак. Сиплый без интереса развел руки, мол поступай как знаешь.

–И вот еще что, – продолжил Новак, показав рукой в сторону повозки. – Думаю товар по—хорошему лучше попридержать дня на три – четыре.

–Почему? – напрягся сиплый.

–На днях могут быть перебои с поставками, так что лучше послушай меня, —Новак подмигнул сиплому, а затем, взяв поводья, завел повозку в самый двор. Контрабандистам предстояло разгрузить повозку и быстро занести коробки на второй этаже.

********************

Абрам Пассенштейн не испытывал никаких иллюзий и со всей неотвратимостью осознавал, что всем варшавским евреям конец. Все его иллюзии и надежды испарились в один холодный апрельский день сорок второго года. Было раннее утро, моросил мелкий дождь. Он дежурил у блокпоста на улице Лешно. В то утро у блокпоста появилось несколько офицеров СС. Один из них высокий, молоденький унтерштурмфюрер стоял рядом с еврейскими полицейскими. Абрам Пассенштейн решил с ним заговорить. Он осторожно спросил у офицера разрешения задать вопрос. Унтерштурмфюрер внимательно посмотрел на него своими голубыми глазами и улыбнувшись кивнул головой. Слово за слово, они разговорились. Немец удивлялся немецкому языку Пассенштейна и искренне хвалил его за хорошее произношение. Рядом, у самого шлагбаума стопилась бригада плацувкаржей в ожидании жандарма, который должен был повести их на работу. К самому хвосту еврейской рабочей бригады подошла маленькая женщина лет сорока, одетая в старое пальто с меховым воротником и в шляпе. Она что —то нервно высказывала одному рабочему, по —видимому ее супругу, который постоянно кашлял и пытался это скрыть, испуганно оглядываясь на немецких офицеров. Он показывал ей рукой, чтобы она ушла. Пассенштейн краем уха уловил, о чем они говорили. Она просила его не идти на работу сегодня, а он отвечал, что все нормально, он просто простыл. Женщина, повысила голос, а ее сгорбленный муж в очках, на котором висело старое пальто, повернулся к ней и громко попросил немедленно уйти. Пассенштейн заметил, что возня у блокпоста несколько раз привлекла внимание унтерштурмфюрера и он два раза с нетерпением посмотрел на неспокойную женщину. Пассенштейн уже хотел спросить разрешения у унтерштурмфюрера и самому силой увести женщину, но не успел. Унтерштурмфюрер подошел к еврейской бригаде и вытащив пистолет из кобуры, показал семейной парочке отойти и встать рядом. Пассенштейн застыл, глядя на эту сцену. Жена и муж прижались к друг к другу, опустив головы, и муж кажется, что– то успел сказать жене, взяв ее руки в свои. Затем прозвучало два выстрела, а после унтерштурмфюрер вернулся к Пассенштейну с таким счастливым видом, будто он только что разделался с двумя надоедливыми комарами. «Так стало быть вы учились в университете Гумбольдта в Берлине?» —как ни в чем не бывало спросил унтерштурмфюрер, пряча пистолет в кобуре. В глазах унтерштурмфюрера оцепеневший Пассенштейн не увидел ненависти или злости, напротив они были спокойные, уверенные и приветливые. Ими движет не ненависть, после рассуждал Пассенштейн. Ненависть —сильное, горячее и ядовитое чувство. В глазах же унтерштурмфюрера ничего такого Пассенштейн не увидел. Напротив, они были холодными и ясными. Нет, решил тогда Пассенштейн, это не ненависть, или не только она, здесь таится более глубокое. Пассенштейн не в силах был все это объяснить себе, он лишь осознал, что это может значить. А значить это может только одно —всем евреям конец. С того апрельского дня все изменилось. Пассенштейн, словно загнанный зверь, искал как обмануть неотвратимость. Он обдумывал различные варианты, но каждый из них разбивался и был неосуществим. Наконец он пришел к единственному возможному решению и испугавшись, отогнал эту мысль. Прежде чем он принял эту мысль и свыкся с ней прошло долгое, мучительное время. Неожиданная сегодняшняя встреча ранним утром на блокпосту совершенно убедила Пассенштейна в правильности своего решения. Эта встреча была настоящим подарком, ведь до нее Пассенштейн не знал, что делать и как ему совершить задуманное. Теперь же пазл сложился, ну или почти сложился.

Закончив дежурство, Пассенштейн заторопился. До встречи оставалось пять часов, но ему нужно было еще дойти до комендатуры на улице Купецкая на другом конце гетто, затем отстоять в гарнизонной разводке, а потом, получив дневной паек, забежать домой, к семье. Ежедневному послесменному проведению гарнизонных разводок положил начало еще прежний начальник еврейской полиции Юзеф Шеринский⁶, относившийся к этому действию с величайшим вниманием. Оно и понятно, сам то он до войны дослужился в польской полиции до звания полковника и рьяно, а порой остервенело пытался привить еврейской полиции, состоявшей черт знает из кого, настоящие, как он считал, ценности. Пассенштейн, в компании двух —трех сослуживцев быстро вышел к мосту на улице Хлодной, соединявшему малое и большое гетто. В это время поток людей по мосту был огромный. Пассенштейн вышел к мосту со стороны малого гетто, поднялся по узкой лестнице, протиснулся по мосту, мельком взглянув налево в сторону видной отсюда улицы Желязная и также тяжело спустился. Но самая мука, пробиться в узком коридоре между стеной гетто и фасадом дома, прежде чем удастся выйти на большую улицу.

На подходе к улице Лешно, там, где она пересекается с улицей Кармелицкая, Пассенштейн заметил людское движение: торговцы, выставившие свои лотки в неположенном месте с приближением группы полицейских разбежались и на время скрылись во дворах. Правда одна на вид бойкая старушка, торговавшая на самом углу улиц Лешно и Кармелицкой, была, что называется, застигнута врасплох. Увидев группу полицейских, она испугалась и стала почему —то ругать сидевшую рядом с ней молодую женщину, которая держала на коленях большой алюминиевый поднос, полный эмалированных кружек и стеклянных стаканов. Рядом с женщинами стоял небольшой прилавок, на который была вывалена куча тряпья. На тротуаре, прям у ног старухи, дымился самовар. Молодая женщина, не обращая внимание на кудахтанье старухи, смотрела на полицейских круглыми глазами, но те смерив брезгливым взглядом содержимое лотка, прошли мимо. Впереди на полицейских навалилась многолюдная улица Кармелицкая, служившая артерией между большим и малым гетто и облюбованная торговцами всех мастей, а также нищими, обитавшими в трущобах на улице Волынской и каждое утро приходившими сюда ради подаяния. Однако половина нищих просто жила здесь, прямо на тротуарах. Этих евреев немцы свезли в Варшавское гетто с других областей Польши, а еврейский Совет бросил из на произвол судьбы. Они оказались выброшенными на улицу. Сквозь Кармелицкую полицейским пришлось натурально пробиваться, настолько она была людной. Пассенштейну, ежедневно проходившему по этой улице, казалось, что люди здесь не идут, а просто стоят. Но это было обманчивое впечатление, люди спешили покинуть Кармелицкую, если только они не принадлежали к торговцам или попрошайкам. Пробившись до улицы Дизельная, полицейские и Пассенштейн могли вздохнуть свободнее. Здесь людской поток редел. Однако, этот участок своего пути, даже полицейские старались пройти побыстрее, не оглядываясь. Слева, по улице Дзельной, были видны главные ворота гестаповской тюрьмы Павяк, откуда шел стойкий запах хлорки и еще чего —то непонятного, но очень похожего на то, что Пассенштейн уже вдыхал, когда находился по каким– то делам в ветеринарном институте. Ветер гнал со стороны тюрьмы странный запах, полный животной боли.

Когда Абрам Пассенштейн зашел в свою квартиру, расположенную на втором этаже дома по улице Островской, время показывало пять часов дня.

В маленьком узком коридоре его встретила супруга Лея и четырехлетняя дочь Рахель. Лея была миловидной молодой женщиной двадцати шести лет, с густыми, волнистыми волосами темно —каштанового цвета, изящно подобранными заколками. Шелковая блузка черного цвета с тремя красивыми, под серебро, пуговицами и такого же цвета узкая юбка чуть ниже колена, подчеркивали миниатюрную, точенную фигурку. Девочка была одета в простенькое летнее платье и в летние туфли. Не стоит говорить, что вся одежда мамы и дочери были сильно поношенными. Пассенштейн снял фуражку, и обнял свою жену. Он, закрыв глаза, глубоко вдохнул, проведя губами по тонкой, белой шеи Леи. Она же, почувствовав его нежное прикосновение, податливо расслабила тело в объятиях супруга. Отпустив Лею и передав ей бумажный кулек с продуктами, Пассенштейн поднял дочку на руки и уткнулся носом в ее пушистые, мягкие кудрявые волосы, а девочка нежно обняла отца своими худенькими ручками вокруг шеи, положив голову ему на плечо. Теперь Пассенштейн наполнился отцовской нежностью к дочери, и в такие моменты на его глаза всегда накатывали слезы. Тогда Пассенштейн отпускал голову, чтобы глаза его не предали и Лея не увидела слез. Но Лея знала эту слабость своего мужа и когда видела такое, ее глаза тоже набухали, и она убегала на кухню.

– Мы только зашли перед тобой, так что я не успела ничего приготовить, —вернувшись с кухни, начала оправдываться Лея и наигранно надула свои алые губки.

– А где вы так долго были? —спросил Пассенштейн, заходя с дочкой на руках в гостиную.

– Представляешь, уже возвращались домой, Рахель уже начала клевать носом, вдруг сзади кто—то кричит: «Пани Пассенштейн, пани Пассенштейн». Я не хотела оборачиваться, но она меня просто догнала, —Лея уперлась руками в бока, глядя на мужа. – И знаешь, кто это был, пани Варман со своими двумя сыночками. И не лень ей было гнаться за мной.

– А кто такая пани Варман? – отпустив дочку спросил Пассенштейн и сел за стол, стоявший по центру гостиной.

– Супруга пана Вармана, – Лея подошла к столу и стала вытаскивать продукты из бумажного кулька, – он в Совете работает секретарем, такой маленький в очках, безобидный дядечка.

– Не припоминаю, – без интереса ответил Пассенштейн, с улыбкой наблюдая как его дочь, Рахель, словно котенок, смотрит на мармелад, который мама опрометчиво выложила из кулька на стол.

– Ну не важно, – произнесла Лея, уходя на кухню, но все равно продолжив говорить уже оттуда, – мы проболтали с ней два часа, можешь себе представить. Она в основном про мужа своего говорила, – Лея вернулась в гостиную, держа в руках тарелки, вилки, ложки. Тем временем, Рахель уже уплела кусочек мармелада, а папа сделал вид, что не заметил.

– Что это такое Абрам, —возмутилась Лея, строго глядя на дочь.

– Так, о чем вы говорили с супругой пана Вармана, работающего секретарем в Совете? – спросил Пассенштейн, спасая свою дочку.

– Я не очень понимаю в вашей политике, —произнесла Лея, раскладывая посуду, – в общем пан Варман рассказал своей супруге, что вчера к Чернякову⁷ приехало немецкое начальство из комиссариата что —ли. И даже чуть ли не самый главный у них, как его, фамилию забыла.

– Самый главный из комиссариата? —с недоверием переспросил Пассенштейн.

– Какая– то немецкая шишка в общем, – махнула рукой Лея.

– Она рассказала, зачем они приезжали? —напрягся Пассенштейн.

– Она мне все уши прожужжала, а у меня чуть руки не отвалились держать спящую Рахель на руках, —быстро проговорила Лея с недовольным видом.

– Так что она рассказала? —в нетерпении спросил Пассенштейн.

– Этот главный… – продолжила говорить Лея, но ее перебил супруг:

– Ауэрсвальд⁸?

–Не помню, —Лея посмотрела на мужа и пожала плечами.

– Хайнц Ауэрсвальд, главный в комиссариате.

– Ну может быть, – сказала Лея. – Так вот, этот, комиссар, по словам пани Варман, мягким голосочком обещал, что евреев не станут трогать, и нам не стоит ни о чем беспокоиться.

– Что так и сказал, не станут трогать, – Пассенштейн встал со стула и стал напряженно ходить по комнате. – Что еще она сказала?

– Потом пани Варман спросила меня что —то про депортацию на Восток, а я ответила, что ничего не слышала. Я сказала ей, что мой муж работает в полиции, у нас есть официальные документы и все эти страшные слухи нас не касаются. Пани Варман аж подпрыгнула и напала на меня. Как можно так не интересоваться жизнью своих сородичей, закричала она, и кажется обиделась, —Лея посмотрела ни мужа, ища у него поддержки.

–А ведь она права, —кисло пошутил Пассенштейн.

– Ага, и ты туда же, – засмеялась Лея.

– Твоя пани Варман, кажется, что– то напутала, —сказал Пассенштейн. —зачем Ауэрсвальду приезжать. Какая —то женская болтовня, или ее муж, пан Варман, болтает лишнее и фантазирует, – пожал плечами Пассенштейн.

– А ты что – нибудь слышал про переселение и все эти ужасы?

–Так, обычная болтовня, —быстро произнес Пассенштейн.

– Я так и думала, что вранье.

– Представляешь, еще она сказала, —Лея на секунду задумалась. —что этот главный, как там его фамилия, пожал руку пану Варману и поинтересовался как ему живется.

– Это уж точно пани Варман наврала, —засмеялся Пассенштейн, садясь за стол. За ужином они молчали.

– Помнишь Генрика Матецкого, моего университетского однокашника? —отодвинув пустую тарелку, спросил Пассенштейн.

Для Леи стена, разделившая Варшаву, разделила не только город и народы, но весь мир. Генрик Матецкий, живший в другом мире, показался ей настолько далеким, что она не сразу вспомнила о ком идет речь. Это имя даже резануло ей слух.

– Мой друг Генрик Матецкий, ну, вспоминай, ты что, – удивленно добавил Пассенштейн, с недоумения глядя на жену.

– Помню, конечно, – не сразу ответила она.

– Я с ним разговаривал сегодня по телефону, – осторожно произнес Пассенштейн, внимательно наблюдая за Леей. – Представляешь, он живет там же, в центре.

– Ну и как он поживает?

– Да вроде ничего. Работает где – то, крутиться, правда не адвокатом конечно, —улыбнулся он.

– А как Анна, —встрепенулась Лея, —И них есть дети, она родила?

– Я тоже первым делом спросил про ребенка, —печально ответил Пассенштейн, покачав головой. – У них до сих пор нет детей.

– Бедняжка Анна, – Лея встала из —за со стола и начала собирать тарелки. – Что еще тебе рассказал твой Генрик? —спросила Лея, унося посуду на кухню.

– Ничего особенного, – в вдогонку жене сказал Пассенштейн.

– Надеюсь ты попросил у него помощи? —вернулась Лея в гостиную.

–О чем ты? —побледнел Пассенштейн.

– Ну как же, —Лея с удивлением посмотрела на мужа, —у Рахель нет зимней одежды. Ты забыл, что —ли. Я ума не приложу, где взять и что продать.

– Да как я попрошу.

– Ну сам тогда думай, – перебило его жена. – Почему об этом я одна должна думать, – Лея обиженно посмотрела на мужа и увела Рахель умываться.

Пассенштейн встал из—за со стола и подойдя к окну, выходящему во внутренний дворик, посмотрел на часы. Стрелка чуть перевалила за шесть часов. Попросить о помощи Генрика Матецкого, проговорил он эти слова Леи про себя и его сердце застучало.

На Мурановскую площадь Абрам Пассенштейн пришел за пятнадцать минут до встречи.

Немного спустившись по улице Налевки, Пассенштейн увидел кирпичную стену ангара трамвайного депо, примыкавшего к площади с улицы Мурановская. Затем Пассенштейн услышал, как загрохотал въезжающий в депо трамвай. Раздались крики рабочих. Пассенштейн вдруг представил, как он пройдет метров двести до депо, сядет в конец пустого трамвая, а кондуктор, с самой головы трамвая будет кричать, мол не положено, садитесь на остановке, но он только улыбнется, а кондуктор, произнеся дежурные слова, естественно отвернется. Затем трамвай даст медленный ход, и дребезжа выскочит на арийскую сторону, на улицу Бонифратерская, и застучит по знакомым местечкам. Пассенштейн улыбнулся про себя, развернулся и в задумчивости прошел еще несколько шагов. Посмотрев на часы, он поднял голову и огляделся по сторонам. Народу было немного, где —то кричали дети, но кого он ожидал не было видно. А вдруг не придет? Что, собственно, знал Пассенштейн о нем. Ну да, он не был виновен в том жутком преступлении, но преступником, вором то он был. Теперь вот контрабандист. Скрылся под чужой личиной, под чужим именем и спокойно гуляет на арийской стороне. Пассенштейн занервничал, оглядываясь кругом. Однако, все его тревоги были напрасными: Новак показался на площади со стороны улицы Францишканской. Заметив его, Пассенштейн в нетерпении быстрым шагом пошел к нему на встречу.