Текст книги "Пески Палестины"

Автор книги: Руслан Мельников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Руслан Мельников
Пески Палестины
Тевтонский крест – 5

Пролог

Кап‑кап‑кап…

Рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер задумчиво взирал на упрямую пленницу. Из‑за массивного стола взирал. Из‑под очков в круглой оправе. Из‑под козырька высокой фуражки с нацистским орлом и черепом «Мертвой головы».

На полированной чистой – ни царапинки, ни пылинки – столешнице лежала пухлая папка. Столешница – черная. Папка – белая. Со свастикой в центре. Рядом – настольная лампа. Лампа светила в каменную нишу напротив.

Ниша эта предназначалась для допросов. Не простых – с пристрастием. И ниша не пустовала. Внутри полустояла‑полувисела обнаженная молодая полячка. Распятая, растянутая цепями. Наручники и ножные кандалы крепко держали панночку.

Девушка не шевелилась. Девушка молчала, демонстративно игнорируя вопросы рейхсфюрера. Именно игнорировала – немецкий пленница знала неплохо. По крайней мере, старонемецкий. Она просто не желала отвечать.

Кап‑кап‑кап…

Низкий арочный свод нависал над прелестной русой головкой. Низкий свод давил… Но она была горда, эта полячка. Горда и все еще не сломлена. Пленница, правда, уже не ругалась, как прежде, однако взгляд злых зеленых глаз так и жег из‑под длинных распущенных волос, что спадали на лицо и обнаженную грудь. Меж упругих холмиков с розовыми сосками в свете лампы поблескивал маленький серебряный крестик. Забыли снять… А под левой грудью багровел давний шрамик.

Рейхсфюрер вздохнул. Собственно, с тех пор как девчонку вывели из транса, ее никто и пальцем не тронул. Панночку просто раздели, просто приковали к стене и просто оставили на полчасика в неизвестности. В одиночестве. В кромешной тьме. Оставили слушать настырную сводящую с ума капель. Обычно этого «просто» хватало, чтобы разговорить человека со слабой волей. В этот раз не хватило.

Кап‑кап‑кап…

Капель была искусственной: в центральном хро‑нобункере СС само по себе ничего не текло и не капало. Но звук падающих в звонкую тишину капель начинал раздражать Генриха Гиммлера. Рейхсфюрер сунул руку под стол. Там справа, под кнопкой вызова охраны, выступает податливый кран…

Капнуло еще раз. И два. И третья капля, помедлив немного, – ка‑а‑ап… – сорвалась с потолка в лужицу на бетонном полу. Булькнул в углу водосток – туда смывали кровь из пыточной ниши. Лужа ушла в открытый слив. Теперь тишина стала другой. Глухой, ватной, тяжелой. Словно навалившаяся на уши мохнатая медвежья туша.

* * *

– Значит, по‑прежнему не хотите со мной разговаривать, пани?

Молчание. Сопение…

Он поморщился. Потом улыбнулся. Вот ведь дура! Упрямая польская ду‑ра! Что ж, его вынуждают перейти к более действенным методам дознания. И более болезненным. Рейхсфюрер находил в этом особое удовлетворение, но всегда старался оставить пытки напоследок. Даже избегал их, если представлялась такая возможность. Не из жалости к жертве, не из сопливого гуманизма, нет – чтобы не пресытиться. Слишком много приходилось пытать. И он уже начал охладевать к чужим страданиям. А если вкус жизни не пробуждается даже при виде изощренных экзекуций, как тогда жить дальше?

Ладно, сегодня он себе ни в чем не откажет. И не уйдет из этого каменного мешка, не порадовав себя воплями упрямой панночки. Воплями и признаниями, разумеется. Ведь не ради праздного развлечения он станет измываться над полячкой, а исключительно ради блага великой Германии. И девка ему выложит все. Должна выложить…

Гиммлер поднялся, скрипнув новенькой формой и начищенными до зеркального блеска сапогами. Вышел из‑за стола. Приблизился к пыточной нише. Пленница была перед ним, как на витрине. Как на помосте. Как на эшафоте. Здесь ее так удобно рассматривать…

Да, эта обнаженная полячка прелестна, но женские прелести почти не интересовали Генриха Гиммлера. По крайней мере, когда речь шла о делах Рейха. А в последние годы только об этом речь и шла.

Рейхсфюрер протянул руку в белой перчатке, откинул волосы с лица и груди узницы. Тронул шрамик под левым соском. Скоро, скоро у строптивой упрямицы появится много таких шрамов. Нет, не таких – гораздо страшнее. Жаль портить красоту, но что делать…

– Ты у меня заговоришь, – оскалился он ей в лицо.

Она ему в лицо плюнула. Попала… Не будь очков, угодила б в глаза.

Рейхсфюрер хлестко, наотмашь, ударил мерзавку по щеке.

Голова пленницы мотнулась. Вправо. Влево. Безвольно повисла. Из уголка рта потекло красное. Щека полячки горела. Ладонь Генриха Гиммлера – тоже. Рейхсфюрер утерся. Протер очки. Вот ведь стерва! Сучка!

Он взял полячку за подбородок, приподнял смазливую мордашку… Похоже, укрощать строптивицу придется долго. Закатившиеся было глаза ожили. И вновь смотрели с ненавистью.

– Заговоришь, – пообещал он не то ей, не то себе.

Еще один плевок. На этот раз куда смачнее – с кровью. Прямо на галстук, на воротник. Новый мундир! Надо было переодеться перед допросом. Гиммлер размахнулся. Второй удар. С другой руки. Короткий, резкий, сильный. Голова полячки снова дернулась. Влево, вправо…

Рейхсфюрер зажал пленнице рот – вот теперь пусть плюется сколько влезет! Навалился, зашипел в ухо:

– Заговоришь, дрянь!

Даже через плотную ткань формы он ощущал упругость ее груди. Надо же – эта молодая грудь взволновала и взбудоражила. Наверное, все дело в том, что девчонка сопротивляется. А сопротивление обреченных всегда горячит кровь. Такое приятное, почти забытое чувство… Рейхсфюрер СС хмыкнул: давно ему так не сопротивлялись. Значит, развлечемся, разогреемся для начала.

Не вышло. Полячка, изловчившись, поймала остренькими крепенькими зубами ладонь в белой перчатке.

Генрих Гиммлер вскрикнул. Отдернул руку. Отскочил обратно к столу. Мать твою, как говорят русские! Кто кого тут пытает?! Ох, и дорого же заплатит польская тварь за свою выходку. Сломить пленницу, покорить ее становилось отныне делом чести.

* * *

Когда сзади скрежетнула дверь, рейхсфюрер не счел нужным оборачиваться. Рявкнул через плечо:

– Пшел вон!

Доктора с пыточным инструментом он пока не вызывал, а все остальное может подождать. Теперь пусть подождет даже цайт‑тоннель.

Гиммлер не отводил глаз от раскрасневшегося лица полячки. И от лица и от всего остального тоже. Хороша! До чего ж хороша, стервочка! А девчонка жадно хватала ртом воздух и хлопала глазищами. И хрипло дышала. Обнаженная грудь ходила ходуном. Генрих Гиммлер любовался. Генрих Гиммлер чувствовал, как нарастает возбуждение. А дверь за спиной все не закрывалось. Что за неслыханная наглость?!

– Я же просил меня не беспокоить! – прозвенел металлом голос рейхсфюрера.

В ответ тоже звякнули металлом. И еще. И еще ближе. Гиммлер крутанулся на каблуках. И подавился собственным криком. К нему приближался рослый широкоплечий человек в… О майн готт! В боевых доспехах! В средневековых доспехах!

Глухой ведрообразный шлем‑топхельм закрывал лицо. На шлеме – сбоку, справа, – вмятина. Длинная такая и глубокая борозда. След меча, арбалетного болта или срикошетившей пули. Под топхельмом шумно дышали. На рыцарской перевязи болтались пустые ножны. Шпоры царапали пол. Звенела посеченная кольчуга. Белую накидку‑котту – измазанную, изорванную, изрубленную – украшал черный крест. Такой же крест – на грязном плаще. Слева, у плеча, сочащегося кровью.

«Тевтонский! – отстраненно подумал рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. – Крест тевтонского ордена Святой Марии».

Рука Гиммлера в прокушенной белой перчатке метнулась к кобуре. Не успела – перехватили цепкие пальцы в перчатке железной, латной рукавице. Левую руку тоже сжали стальные клещи.

Целую секунду они молча топтались на месте в танце ненависти, секунду смотрели друг на друга. Один – из‑под козырька фуражки. Другой – из амбразуры рыцарского шлема.

Сквозь смотровую щель топхельма бывший омоновец Василий Бурцев видел двоих. Сзади, в каменной нише, – повисшую на цепях дочь Лешко Белого, гордую малопольскую княжну Агделайду Краковскую. Свою жену. Нагую, с разбитым лицом. И прямо перед собой – рейхсфюрера СС. Круглая физиономия. Маленькие ухоженные усики. Свастика на рукаве. Тотенкопф[1]1
  1 Эсэсовская эмблема «Мертвая голова» – череп со скрещенными берцовыми костями


[Закрыть] и орел Третьего рейха на фуражке. Аккуратненький, но забрызганный бурыми пятнами галстучек. Чистоплюйские белые перчатки в кровавых разводах. Начищенные сапоги. Широченные галифе. Очки мирного интеллигента, никак не вязавшиеся с эсэсовской формой.

– Генрих Фон Хохенлох? – выдохнул рейхсфюрер с надеждой. – Магистр? Это вы?

Бурцев не ответил. Ударил. Головой. Целя в переносицу. Боевой средневековый шлем попрочнее фуражки и очков будет. И чистого веса в нем – четыре‑пять кагэ.

Козырек под фашистской кокардой треснул. Фуражка слетела с головы. Брызнули, посыпались стекла очков. Хрустнул носовой хрящ. Из расстегнутой кобуры выпал пистолет. А сам рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер рухнул на стол. На лампу. На папку со свастикой и секретными бумагами. Сполз на пол, опрокидывая стул.

Пелена боли застилала глаза. Кровь из сломанного носа бурлила в глотке, мешала дышать, а он шарил вслепую под столом. Рука достала. Что‑то поддалось, сдвинулось под пальцами. Не то! Кран! А ему нужна была…

Вот она! Кнопка вызова охраны! Рейхсфюрер ткнул, вдавил до упора. И только теперь понял, что бесполезно, что никто уже не поможет. Раз этот тевтонский рыцарь вошел в камеру допросов, значит, охрана мертва.

Звонок, коротко дзинькнувший в пустынном коридоре за открытой дверью, не избавил от кошмара, не призвал автоматчиков, дежуривших у входа.

Рейхсфюрера оторвали от кнопки, приподняли за шкирку. Как котенка! Удар латной рукавицы был страшнее тычка шлемом. Лязгнули и посыпались зубы. Взорвалась невыносимой болью сломанная челюсть.

Как его поднимали во второй раз, Генрих Гиммлер не чувствовал. Сознание прояснилось лишь на мгновение. Чтобы выцепить из кровавого марева каменную кладку, несущуюся навстречу. Потом стена Ударила. А больше не было ничего.

Брошенный головой о камни рейхсфюрер СС лежал лицом вниз. Кровь ленивой струйкой стекала в открытый слив.

Кап‑кап‑кап – снова бились о бетон редкие капли.

Глава 1

– Ох, и везет же нам, Василий! Давно я не плавал в таких спокойных водах.

Бурцев стоял за штурвалом. Джеймс Банд расхаживал по рубке с видом заправского морского волка. Папский шпион‑брави, стойкий китаец Сыма Цзян, да еще, как ни странно, рыжеволосая Ядвига – супруга добжиньского рыцаря пана Освальда – раньше других привыкли к безумной, по меркам этих времен, скорости и несмолк ающему гулу двигателей под ногами. Остальные пока побаивались трофейной немецкой «ладьи» и передвигались по «раумботу» с осторожностью.

– Да, повезло, – сдержанно ответил Бурцев.

Он тоже был рад, но боялся отпугнуть удачу.

– А во‑о‑он там слева, видишь, берег? – не унимался брави.

Бурцев вгляделся. Ничего, кроме неясной серой дымки на горизонте… Может, в самом деле, берег, а может, и нет.

– Это Крит, Василий! Мы уже огибаем Крит. Адриатику прошли, Ионическое море – тоже. Считай, две трети пути позади!

– Ну и славно!

Бурцев снова смотрел вперед. Садиться на мели или налетать на скалы не хотелось. Но Джеймс действительно порадовал. Жаль вот только, радость та длилась недолго.

Минут через пять в рубку вбежала Ядвига – перепуганная, взволнованная донельзя.

– Птицы!

Полячка тоже указывала куда‑то в сторону Крита.

Птицы? Ну и подумаешь! Странно, с чего такой переполох‑то? Мало, что ли, чаек вокруг носится? Бурцев еще раз скользнул взглядом по далекому, сокрытому туманным маревом берегу. И по небу над ним. Глаз зацепился за две крупные точки в безоблачной синеве. Темные точки быстро приближались. И… и это были не птицы.

Отдаленный гул «мессершмиттов» они не услышали из‑за гудения собственных двигателей. Вот и проворонили противника. Почти проворонили… Стоп машина! Бурцев отключил дизель. Все равно от самолетов не удрать. Быстрее на корму, к пулемету.

Бурцев выскочил на палубу. Катер еще двигался по инерции, чуть покачиваясь на слабой волне. Скоро совсем остановится. А по неподвижной цели так удобно бить с воздуха!

Старые знакомцы Ме‑109 уже заходили в атаку. Первый, второй… Ведущий, ведомый… Значит, знают летчики о венецианских событиях? И о «полковнике Исаеве» знают? И о дерзком захвате атомного «раумбота»? А почему бы и нет? Отчего бы, собственно, и не знать‑то? В тринадцатом столетии теперь имеется радио. У цайткоманды СС – имеется. И не менее надежная связь между магическими платц‑башнями – тоже.

– Вон с палубы! – рявкнул Бурцев. – Все!

Верная дружина с мечами и луками сейчас не помощница.

Правда, оставалась еще слабенькая надежда… На собственную исключительность: до сих пор ведь немцы пытались взять «полковника Исаева» живым. И на важность спецгруза надежда: как‑никак, а в трюме угнанного «раумбота» покоится секретное чудо‑оружие Третьего рейха… Не станут же эсэсовцы топить свою драгоценную «кляйне атоммине». Или… Или все же станут?

А «мессершмитты» совсем близко. Пикируют. Берут на понты? Будут бить на поражение? Бурцев готовился к худшему. Бурцев готовил кормовое орудие к бою.

Двадцатимиллиметровые крыльевые пушки ведущего мессера ударили в воду. Взметнулись, побежали к катеру фонтанчики брызг. Пересекли «раумбот» двумя смертоносными росчерками. Грохот, лязг металла за спиной. Испуганные крики… Немецкий ас, отстрелявшись, ловко вывернул в сторону. Ушел безнаказанно.

Бурцев выматерился. Их все же топили! Здорово задело носовую часть, и по всему выходило: в пленных фашики не нуждались. Или так припекло, что не до пленных теперь?

Ну конечно! Все ведь просто, как дважды два: сами по себе, отдельно друг от друга, и «полковник Исаев», и «атоммине» представляют для немцев ценность. Но вместе – только угрозу. Фрицы понятия не имеют, что намерен делать непредсказуемый «полковник» со своей ядерной добычей. Потому и стараются его остановить. Любой ценой.

С моторамы под двигателем ведомого «мессера» застрочили пулеметы. Прочертили воздух трассирующими пунктирами. И еще две дорожки смерти побежали по воде к «раумботу». Дзинь‑дзинь‑дзинь… Несколько пуль вошло в правый борт. То же – у самого носа. Летчики работали аккуратно: избегали бить в середку, в трюм, в «атоммине». Боялись? Вполне возможно. Кому ж охота пикировать на цель, которая в самый неподходящий момент может обратиться в ядерный гриб?

Снова крики за спиной. И стремительная тень над катером. И крылья. И кресты на крыльях.

В этот раз Бурцев врага не упустил. Развернуть орудие. Поймать в прицел хвост уходящего самолета. Ударить ответной – длинной, но расчетливой очередью. Огрызнуться, отстрельнуться, не жалея патронов. Ствол зенитного МG. С/38 ходит ходуном, ствол изрыгает пламя. Ходил, изрыгал, пока… Щелк, звяк… Минус один магазин и… Есть!

За «мессершмиттом» все же потянулась полоска дыма. Тонюсенькая поначалу, почти незаметная. Но чем дальше удалялась подстреленная машина, тем отчетливее пятнала небо черным клубящимся следом. Зловещий шлейф ширился, расползался. Яркие пляшущие язычки объяли самолет. Вспышка… От пылающей «кометы» отделилось белое пятно. Парашют?

Пятно тоже пыхнуло, задымилось.

Горящий парашют! Лизнуло‑таки жадное пламя вываливающегося из кабины пилота, окропило огненными брызгами уложенный в ранец прочный легкий шелк, подпалило…

Спасительная опора о воздух была потеряна. Парашютист на прожженном, дырявом, полощущемся по ветру бесполезной тряпкой куполе падал камнем. И не остановить, не притормозить уже то смертельное падение. А с такой высоты да с такой скоростью… В общем, что об землю, что об воду – без разницы. Верная смерть, в общем. Не повезло сегодня немцу.

А ведущий мессер, развернувшись, шел в повторную атаку. Надвигался с кормы. С воем заходил в пике. Все правильно: сначала нос, теперь корма. Остальное затонет само собой. Тихо, мирно, спокойно, без ядерных катаклизмов.

Бурцев уже перезарядил орудие. Уже навел на цель. Уже ругнулся по поводу дурацких деревянных щитов на пулемете, от которых в этом поединке пользы не больше, чем от листа ватмана. Точка в прицеле росла. Точка летела, падала на него. Молчаливая пока и страшная – жуть! Бурцев ждал. Чем раньше ударить, тем меньше вероятность попадания. И тем больше шансов без толку высадить весь магазин в белый свет как в копеечку. А удастся ли перезарядить орудие по новой – большой вопрос.

Точка перестала быть точкой. Превратилась в винт. В крылья. В пушки и пулеметы. Пушки и пулеметы смотрели Бурцеву в лицо.

Он вспомнил… Два года назад. Чудское озеро. Вороний камень. Стремительно приближающийся «мессершмитт». Бурцев прячется в коляске трофейного «цундаппа» за живой баррикадой из тел и щитов. Выжидает, вцепившись в пулемет. Чтобы ударить внезапно, нежданно. Тогда, в апреле 1242‑го, его не было видно до последнего момента. Сейчас же немецкий ас видит все, как на ладони. И тщательно выцеливает противника.

Глава 2

Дрейфующий «раумбот» и ревущий «мессер» будто готовились к самоубийственному столкновению, к тарану без единого выстрела. Но на самом деле друг другу противостояли не катер исамолет, не зенитка и скорострельные авиационные пушки, а два человека. На самом деле шла война нервов. Война, в которой нажать на гашетку следует в самый нужный момент – не раньше, но и не позже. А уж степень нужности этого критического момента каждый определяет по собственному усмотрению.

Противники были еще далеко. Но самим им казалось, будто их отделяет лишь полутораметровый ствол кормового орудия «раумбота» и бешено вращающийся винт «мессершмитта». А что оставалось между дульным срезом и пропеллером – такая малость! То, что оставалось, почти не шло в расчет. Одно мгновение почти не шло, второе почти не шло, третье…

Они нажали одновременно.

Бурцев, ревя ненамного тише МG. С/38, лупил по непрерывным всполохам, в которые обратился вдруг вражеский самолетик в кружочке прицельной рамки. Пилот цайткоманды СС поливал огнем пушек и пулеметов яркую пульсирующую точку непрекращающихся вспышек на корме катера.

Воздух вокруг самолета наполнился свистящей смертью. Вода у кормы «раумбота» взбурлила.

Пули застучали по металлу. Бронебойные снаряды прошили палубу, ушли ниже, разворотили нутро машинного отделения, вспороли обшивку. По всей кормовой части судна немецкий штурмовик прочертил косые следы рваных пробоин.

Бурцев глох и орал. Орал и глох. И стрелял. Когда разлетелись в щепки навесные деревянные щиты – стрелял. Когда смерть ударила спереди – стрелял. И когда ударила сзади – тоже стрелял. И когда справа. И слева когда…

Он тоже попал под выстрелы вражеской пушки. Но попал между ними. Чудом его не задело. Чудом не задело его орудия. И это было то невероятное, немыслимое чудо, которое возможно лишь в мясорубке настоящей бойни.

Задрав ствол, Бурцев сопроводил огнем проносившиеся над головой черные кресты.

Пулемет на подвижном лафете вел цель легко и послушно. И пулемет не подвел. С искореженной, изрешеченной, вставшей дыбом и раком палубы он достал‑таки фрица.

В этот раз черного дымного следа не было. И белого парашюта – тоже. Был взрыв, были разлетевшиеся в стороны крылья и хвост.

И звонкий щелчок.

И минус еще один магазин.

Далеким‑предалеким эхом отозвался второй взрыв: то о поверхность воды расшибся подстреленный ранее «мессер». Темная полоса на безоблачном небе указывала место падения. А одинокого парашютиста с ошметками горящего купола уже не видать…

Бурцев вытер пот со лба.

Неужели все прошло настолько быстро? Неужели один штурмовик он умудрился сбить, пока падал второй? А ведь казалось‑то! Казалось, будто полжизни минуло во всполохе огней, грохоте выстрелов и собственном безумном оре.

В горле першило, саднило. Дышалось тяжело, вдыхалось помногу. А воздух – вонючий, вперемешку с пороховыми газами. Бурцев откашлялся, глянул на пробоины в палубе. Ноги почему‑то отказывались держать – его повалило на пулемет.

– Тонем! Мы то‑о‑онем! – звонкий голос Ядвиги мигом вывел из ступора.

Е‑о‑пс! Так вот что с ногами! Дырявая палуба кренилась. Изрешеченная корма погружалась в воду. Разбитый нос судна задирался вверх. Действительно тонем! Катер ведь прошили насквозь! А на борту никаких спассредств! Они держались на плаву лишь благодаря низкой осадке разгруженного судна. Но это продлится недолго. Если ничего не предпринимать.

Бегом – в машинное отделение. Бурцев прыгнул вниз. Сразу ухнул в воду по пояс. Пока по пояс. Течь тут была везде, всюду. Вода шумела, бурлила. Отсек наполнялся так быстро, что никакая помпа не поможет. А кругом – искореженное железо да разорванные трубы.

Люк! Люк герметичной перегородки! Задраить, замуровать намертво машинное отделение, пока еще можно успеть. Он задраил, замуровал. Успел…

На палубу его – промокшего, нахлебавшегося – вытащили Дмитрий и Збыслав. Рядом сидел на корточках Сыма Цзян. Китаец задумчиво ковырял пальцем пробоины – сравнивал следы от авиапушек «мессера» со ствольным срезом трофейного «шмайсера».

– Птица‑дракона кидалася в наша корабля большая невидимая стрела, – глубокомысленно изрек старик.

Бурцев кивнул на кормовое орудие:

– В том вон самостреле стрелы такого же калиб… ну, размера такого же.

Китаец просветлел:

– Если это така, то моя думается, очень хорошо, что наша ни в чем не уступается ихняя.

Сухонький палец старика уткнулся в небо. Там, в безоблачной синеве, еще не рассеялся дымный след.

– Ни в чем, – согласился Бурцев.

И отвернулся.

Только вот улететь мы отсюда не сможем, друг Сема. Ни улететь, ни уплыть. Движок‑то – вдребезги. Так что прощай, Святая земля.

И Аделаидка тоже прощай.