Текст книги "След Юрхора"
Автор книги: Руслан Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 3 страниц)
– Не спишь?
И я отвечала шепотом:
– Сплю.
Ксюша тоже навестила меня, уже около полуночи, совсем сонная. Смотрела, смотрела, глазами хлопала, потом – строго:
– Женька!
– Спокойной ночи, – говорю, а сама записываю, сверяясь по часам, как долго пребывают в неподвижности замершие на дне сомики.
Она не уходит.
– Женька! Ты чего, спать здесь будешь?
– Да, – отвечаю. – Отстань.
А она все стоит – в пижаме и моих туфлях, смотрит.
– Женька! – в третий раз. – Ты с ума сошла? Еле прогнала ее.
Ее-то прогнала, а Топа осталась. Легла в дверях, положила на лапы ушастую голову. Подремлет-подремлет – глянет, подремлет-подремлет – глянет.
– Иди спать, – говорю.
Не идет. Уши подняла и так преданно, так сознательно глядит на меня…
Рыбки тоже верят мне и совершенно меня не боятся. А я им – Большого Гурами. Разинув рот, этот варвар гнал их всякий раз от кормушки. Не из-за голода – если б из-за голода! – из-за вредности. Даже насытившись, не уплывал, а стоял и смотрел, сторожил. Тогда я поставила в противоположном углу еще кормушку. Что вы думаете? Он и за ней следил. Делать нечего, пришлось отсаживать Большого Гурами в маленький аквариум.
И здесь он загрустил. Потускнели пятна на боках, сыпью покрылся хвостовой плавник, который весело розовел, когда он разбойничал в своем подводном царстве. Кошмарный характер! И с другими не уживается, и один не может. Часами неподвижно висел у задней стенки, ни на свет не реагируя, ни на стук, и к корму не притрагиваясь. Быть может, заболел от смены воды? Ничего подобного! Стоило подсадить двух неончиков и двух данио, как мой гурами ожил. Синью налились пятна, а сыпь на плавнике пропала, будто смытая. Вернулись аппетит и энергия. Но и агрессивность тоже. Лишь украдкой могли поесть четыре его подданных.
Он улыбался. Никто не верил мне, кроме Лены Потапенковой, но гурами улыбался. Ах так! И я вернула рыбок в большой аквариум.
Гурами снова захандрил. Меня и зло брало, и жаль его, дурака, было. Сам же из-за себя страдал. Из-за норова своего.
– Верни рыбок! – потребовала Ксюша. Красавец гурами был ее любимцем.
– Чего это ты командуешь! – возмутилась я. – Твои, что ли, рыбки?
– Не мои. И не твои. Часть живой природы, ясно тебе? Верни немедленно!
Мне даже смешно стало от ее наглости.
– А если не верну? – спросила.
– Вернешь.
– А если не верну?
– Вернешь!
Переспорить ее было немыслимо. Я уступала, то есть я умолкала, но ни о каком возвращении не могло быть и речи. Тем более теперь, когда моя сестра ставила ультиматум.
– Или вернешь, или…
– Что – или? – со смехом спрашивала я.
– Или все, Женька.
Тогда еще она и сама не знала, что означает ее угроза, а я тем более не подозревала, на какие каверзы способна эта пигалица.
А мама? Ей и невинных рыбешек было жаль, и несчастного узурпатора. Сам ведь не понимает, какое зло причиняет себе. Но вот папа безоговорочно принял сторону слабых.
– Нельзя жалеть всех подряд, – учил он. – Правых и неправых, злых и добрых. Это уже не доброта, это равнодушие.
И гульгановская бабушка, которая как раз нагрянула в Светополь со своими сумками и коробками, заявила:
– Подонок! Зажарить его к чертовой матери.
А сама, между прочим, всех, кто ни жил с нею, гоняла не хуже моего аквариумного деспота. Два мужа было у нее после погибшего на фронте отца моего папы, и оба повылетали – по собственным ее словам – с дымом и искрами.
Или вот животные. Кто только не жил у нее! Карликовый шпиц, которого она называла почему-то сингапурским, кормила из соски и мыла ему лапки в блюдечке с теплой водой, а потом со скандалом вернула прежним хозяевам, потому что шпиц вырос сначала в «чистокровную шотландскую овчарку», а затем неведомо как превратился в дворнягу. Два попугая… Целую неделю обучала их человеческому языку, но попугаи так и не освоили его, зато гульгановская бабушка стала говорить птичьим каким-то голосом, хрипловато-визгливым. Еще жил у нее еж, но недолго, потому что топал и «вонял, как козел». Так бабушка выразилась.
По-прежнему держала я гурами в отдельном аквариуме, но с некоторых пор заметила в нем перемену. Пятна на боках опять стали ярко-синими, да и отсутствием аппетита он не страдал, хотя в моем присутствии не ел никогда. Это-то и насторожило меня. Это плюс лукаво-довольная, заговорщицкая физиономия моей сестры.
Училась она в первую смену, я – во вторую, и вот однажды без предупреждения возвращаюсь из школы после двух уроков. Возвращаюсь и что вижу? В аквариуме у гурами сидят, забившись в угол, два данио, сомик и гуппи с обгрызанным хвостом. С обгрызанным! И это, бесспорно, работа Ксюшиного любимца. Едва я уходила из дома, она быстренько вылавливала в большом аквариуме несколько рыбешек, сажала в малый, а к моему приходу возвращала на место. Так вот почему некоторые из них заболели! Вот почему не только у этой гуппи оказался пощипанным хвост, но у двух других тоже. Я стояла и смотрела на сестру, а сестра, втянув голову, смотрела на меня. Молчала. И лучше б она молчала дальше, но она стала оправдываться:
– Я нечаянно…
Вот как, нечаянно! Нечаянно запустила сачок в аквариум, нечаянно зачерпнула им рыбешек (а это, между прочим, не так-то просто: они чувствуют, что за ними охотятся, и удирают), нечаянно переволокла их, капая на пол, к своему голубому чудовищу… Видно, страшным было выражение моего лица, потому что глубже втянула она голову, глаза округлились, а язык такое выговорил, чего в нормальном состоянии не скажешь никогда.
– Они сами, – выговорила она.
Теперь уже не нечаянно, теперь сами. Выпрыгнули, пролетели из одной комнаты в другую и плюхнулись во владения только и ждущего их изверга.
Лучше б она молчала. Лучше бы… Я не очень хорошо помню, что произошло дальше. Моя рука оказалась в аквариуме и, хотя она влетела туда со всего маху – потом я обнаружила на обоях засохший клочок водяного растения, – гурами увернулся-таки. Тогда я бросила портфель и стала ловить злодея двумя руками. В большом аквариуме мне б вряд ли удалось сцапать его, а здесь быстро прижала к стеклу и, трепыхающегося, выдернула наружу. Чуть-чуть не выскользнул, но я успела добежать до туалета, ногой дверцу открыла и – разжала над унитазом руки. А потом еще и воду спустила…
О смерти Большого Гурами я не написала в сочинении ни слова. Но когда Полина читала его вслух – то и дело отрываясь и расточая мне комплименты, – я сидела ни жива, ни мертва. То ли от страха, что кругом знают, чем кончилось все, то ли от стыда, что обманываю не только Полину (перед ней-то как раз не было стыдно), не только ребят, но и еще кого-то, кого ни в коем случае обманывать нельзя. Не знаю, как объяснить это.
– Разумеется, я поставила отлично, – сказала Полина, закончив, и очки ее блеснули. – Но это не только пятерка. Это пятерка со знаком качества. Молодец, Евгения!
Я не подымала глаз. Лицо мое пылало, и все, наверное, думали, что это от гордости. А может, ничего не думали, потому что Полина читала уже другое сочинение – плохое. По классу прокатывался смех, но я не слышала ни слова и даже не знаю, кто на этот раз «выставлялся на коллектив» в качестве отрицательного примера. Когда она закончила, я подняла руку. Встала и проговорила отчетливо, чтобы не заставили повторять из-за тихого моего голоса:
– Мне нельзя ставить пятерку.
Очки блеснули в мою сторону.
– Почему?
– Я… Я списала все. Есть такая книга. Я перепишу сочинение, – добавила я торопливо.
Тут прозвенел звонок, но Полина держала нас еще час (урок был последним). Нет, она не ругала меня. Хвалила – не пойму за что. За мужество. За честность. Еще за что-то. А я все это время стояла как истукан и готова была простоять так сколько угодно, лишь бы в журнале не появилось этой ужасной пятерки.
Запись четырнадцатая
ГИПНОЗ «САХАРА»
К рыбкам троюродная Алла интереса не проявила. Мельком глянула на большой аквариум, а маленький, где когда-то коротал дни Ксюшин любимец, и вовсе не заметила.
– Они чужие какие-то. Собака и человек могут дружить, а рыбка и человек…
Вот тут бы и дать ей то сочинение, но если б даже оно и сохранилось у меня (я порвала его, написав взамен о юннатовской мартышке Берте), ни за что не показала б его своей троюродной сестре.
Папа считает самоуверенность самым страшным пороком. Но, наверное, он один так считает. Другим эта черта нравится. Как смотрели на столичную красотку те двое, что навязались провожать нас после вечера в клубе медработников! «У нас в Москве…» – говорила она то и дело. А что я могла сказать? У нас в Светополе? Но обо всем, что делалось «у нас в Светополе», они знали лучше меня. Один учился в университете – нашем, светопольском, на факультете романо-германской филологии, другой – его звали Иннокентием – работал.
Романо-германская филология… Стыдно признаться, но я смутно представляла себе, что это такое. А вот Алла – та сразу же выпалила несколько иностранных слов.
Студент облизнулся, как кот, и быстро ответил. На иностранном тоже. Что было делать его другу? Сразу обо мне вспомнил.
– В таком случае мы с вами будем изъясняться по-русски.
Другая на моем месте нашла б что ответить, а я не смогла. И так всегда… Зачем папа успокаивает меня? Зачем плетет про письма до востребования, которые якобы ждут меня в недалеком и прекрасном будущем?
Правда, одно письмо я получила. В кармане штормовки лежало оно: обычный тетрадный листок, на котором стояло всего три слова: «Кружка в саже». И вместо подписи – пронзенное стрелой сердце. «На выезде» (мы называем свои юннатовские экспедиции «выездами») плохо с бумагой, а тут не поскупились, хотя и на газетном клочке можно было нацарапать это коротенькое и таинственное сообщение. Но клочок затерялся бы в огромном брезентовом кармане, не заметить же целый тетрадный лист как можно!
Письмо и впрямь было таинственным. Какая кружка? Какая сажа? И все же я не показала его даже Лене Потапенковой, которая, как и я, впервые была «на выезде». Из-за пронзенного сердца не показала… На это и рассчитывал тот, кто писал. Рисковал он, как я узнала после, крепко: по законам «выезда» за разглашение секретов юннатского гипноза ставят виноватого «на попа». Подымают за ноги и трясут, трясут…
Делался гипноз только новичкам. Обычно их «на выезде» человека три-четыре, не больше, тем более зимой, когда не переночуешь в палатке. Каждая кандидатура обсуждается отдельно. Спорят, голосуют, но решает все, конечно, Митрич.
Его настоящее имя – Алексей Митрофанович, но он знает, что его зовут «Митрич», и сам говорит о себе: «А почему Митричу не сказали?» «Митрича не проведете, нет!» – и, маленький, щупленький, смотрит из-под косматых бровей хитрыми глазками.
А может, не он смотрит? Иногда мне кажется, что живет в нем, как в домике, лукавый какой-то зверек – бурундучок, например, – и нет-нет да выглядывает наружу в глаза-окошки.
Он большой озорник, Митрич. Теребя седую бороденку, может обыкновенный булыжник выдать за осколок метеорита и даже определить «приблизительную дату падения». Сразу спор начинается, по лотерее разыгрывают «небесный камень», а «ветхий юннат» (еще и так именует себя Митрич) стоит себе в сторонке и беззвучно посмеивается.
Лучший его розыгрыш – это «след Юрхора». Обнаружил его «на выезде» отряд, в котором было всего два или три «деда». Остальные – новички. Увидев на вязкой почве вмятины от чьих-то лап, молодые юннашки заспорили, кто прошел здесь. «Лось», – говорил один. «Зубр», – другой. И – на Митрича, но тот ни звука, только бурундучок, наверное, выглядывал из глаз и тотчас прятался обратно. «Юрхор», – произнес, наконец, Митрич, и все схватились за ручки, чтобы записать в дорожный дневник название невиданного зверя.
Ни в справочниках, ни в энциклопедиях его не оказалось. «Вполне возможно, – согласился Митрич. (Это уже в Светополе.) Надел очки и долго изучал снимки. – Нет, это не юрхор. Это корова. Перепутал сослепу… – Юннаты разочарованно завздыхали, но Митрич успокоил их. – Хотите на юрхора взглянуть? Вот он!» И на Юру Хоринова показывает, старосту секции парнокопытных. Юрхор сокращенно…
Любил он и наши юннатовские гипнозы, хотя сам в них, конечно, не участвовал. Смотрел, молчал, похихикивал в бородку.
Самым коварным считается гипноз «Сахара». Зажигают в темноте свечку, ставят так, чтобы свет падал лишь на лицо гипнотизера, а тот после разных усыпляющих слов произносит таинственным шепотом: «Ваша экспедиция заблудилась в пустыне, все выжжено вокруг, вода кончилась. Тебя посылают на поиски. Ты бредешь, бредешь и выходишь на старый заброшенный колодец. Лишь на дне сохранилось немного влаги. С трудом наполняешь кружку, но и глотка не можешь сделать, потому что тогда погибнут от жажды твои товарищи. Бережно несешь им. Стоит сорокаградусная жара, и на холодной от колодезной воды кружке конденсируется влага. Ты собираешь ее свободной рукой и обтираешь разгоряченное лицо». Тут гипнотизер протягивает кружку, которую ты, загипнотизированный; обязан взять. У тебя и в мыслях нет, что ее закоптили на костре…
Два дня отмывалась Лена Потапенкова после «сеанса»: холодная вода плохо берет сажу. А мое лицо осталось чистым. Когда мне сунули в темноте кружку, я тут же вспомнила записку с пронзенным стрелой сердцем.
Кто написал ее? Неизвестно… А вот троюродная Алла разузнала б на моем месте обязательно. Вон как управилась она сразу с двумя нашими провожатыми. С одним – на романо-германском языке, с другим – на русском.
Как смотрели они на нее! Как уговаривали прийти в субботу на танцы!
– Что скажешь, Евгения? – сделала она вид, будто советуется со мной.
Голос мог выдать меня, поэтому я лишь плечами пожала. До самого конца выдержала – и пока подымались с ней по лестнице, и ужинали, и даже кажется, говорили о чем-то… «Спокойной ночи», – ответила, и, лишь когда она ушла в своем стеганом халатике, меня прорвало. Едва торшер успела выключить – чтобы ничего не заметила Ксюша, которая уже лежала в кровати.
Запись пятнадцатая
КОНЕЦ СНЕЖНОГО КОРОЛЕВСТВА
Тут-то и наступил он. Не в действительности, потому что в действительности снежного королевства – с королевой снежинок, с короной, которая сияет, будто внутри у нее голубая лампочка, с девочкой Нюрой, не пускающей весну, – в действительности такого снежного королевства не существовало. Только в сказке, которую придумал папа и завершить которую он никак не мог. С одной стороны, зима рано или поздно должна была кончиться, а с другой – попробуй заставь сказочную королеву, которая как две капли воды похожа на Ксюшу, расстаться с короной!
Точно зеницу ока берегла моя младшая сестра свои «драгоценности». Сколько раз я, вредина, дразнила ее:
– Дай, – говорю, – поносить.
– Ага, Женечка, не выйдет.
– Почему?
– Потому что не выйдет. Тебе не идет – вот!
– С чего это, – спрашиваю, – не идет?
– Потому что ты и так красивая. А украшениями пользуются те, у кого внешность… не особенно.
Эту мысль внушала ей мама. Неспроста! Отбивала охоту наряжать себя, точно елку. Ксюша мамину теорию игнорировала, но сейчас готова была признать, лишь бы с «драгоценностями» не расстаться. На ночь, правда, она их снимала и прятала в шкатулку. Кроме сережек… Их-то я и увидела, когда вспыхнул торшер. Испуганно отдернула от подушки голову (у меня мелькнула жуткая мысль, что это троюродная Алла прокралась в комнату), но передо мной стояла моя сестра – в ночной рубашке и с лучистыми фонариками на ушах. Быстро нажала я кнопку торшера.
– Ложись, – сказала.
Она молчала. Потом тихо спросила в темноте:
– Чего плачешь?
– Я не плачу. Ложись. – Прямо в платье валялась я на неразобранной постели. – Ложись, Ксюша, ложись. Завтра рано вставать.
Забыла, что каникулы, а Ксюша помнила – о, это она хорошо помнила! – однако спорить со мной не стала. И это Ксюша, которая не уступала никому и никогда! Тихонько выскользнула из комнаты – за мамой, которая еще возилась в кухне.
Мама ни о чем не спрашивала. И самое главное, не зажигала света. Просто положила руку на голову и осторожно перебирала мои мягкие, как у нее (признак бесхарактерности!), спутанные волосы.
– Сегодня грачи прилетели. – Вот все, что сказала она.
А я и не заметила. И в папиной сказке, которую он никак не мог закончить, Нюра тоже не сразу заметила, что прилетели грачи – так была поглощена своей короной. Ни на минуту не снимала ее с головы. Даже спала в ней… А все сокрушались: «Какая долгая зима в этом году!»
Грачи сидели на голых деревьях, нахохлившиеся, поглядывали сверху на людей. Будто спрашивали: «Как же так? Мы прилетели, а у вас – холодно».
Люди жалели птиц. И подкармливали и открывали форточки, чтобы они хоть немного погрелись. Особенно помогал им толстый молчаливый мальчик из Нюриного двора – Дима Иванов. Едва выходил он, как птицы слетались к нему с деревьев и крыш. Садились на плечи, голову, руки. Одних он угощал хлебными крошками, других – мелко нарезанными кусочками сала, третьих – пшеном. А грачей? Они, как известно, любят червяков, но где достанешь их, если вся земля, кроме тротуаров и дорог, покрыта снегом? Я подсказала, где. Не ему – папе, а уж папа отправил его в зоомагазин, где продается мотыль – живой корм для рыбок.
До самого детского сада провожали птицы Диму, а вечером возвращались вместе с ним. Рассаживались на деревьях, которые уже давно держали наготове почки, смотрели, как их друг медленно качается на качелях. Когда темнело (а темнело все позже, потому что весна, если верить календарю, была в самом разгаре), он подымался и нехотя шел домой. Нехотя, да! И не только потому, что все делал медленно, а еще из-за птиц. Сам-то в дом шел, где было тепло и уютно, а его друзья оставались на морозе. Гнезда и скворечники не согревали их. Это ведь все летние жилища, без печек.
Все дольше и дольше задерживался он на улице, пока не заявил однажды, что вообще не уйдет отсюда. Ах, как уговаривали его – папа, мама, бабушка, дедушка! Бесполезно! Так и остался упрямый Дима во дворе и даже одеяло не взял, которое ему украдкой вынесла бабушка. Конечно, он был толстым мальчиком, и холод не особенно пробирал его, но когда Нюра, выскользнув из дома, потихоньку подошла к своему другу, зубы его стучали. «Дрожишь?» – насмешливо спросила она.
Дима молчал. Вверху на холодных деревьях с приготовившимися почками сонно переговаривались птицы. Интересно, видели ли они, как сияет в темноте Нюрина корона? «И долго ты намерен сидеть так?» «До… до утра». А сам даже не посмотрел в ее сторону. «Ну и сиди! Эгоист! Эгоист!» – точь-в-точь, как наша Ксюша.
Разреветься хотелось ей, но она стерпела. Если начнут королевы плакать, то что же остальным делать? Домой вернулась, легла и лежала тихо-тихо, как опять-таки моя сестра, которая привела ко мне маму, а сама, такая болтливая, не издавала ни звука. Я даже забыла о ней и – сама не знаю как – все-все рассказала маме. И про троюродную Аллу, и про вечер в клубе медработников, и про то, как провожали нас, а у меня будто язык отнялся.
– Зачем вы воспитали меня такой! – упрекнула я маму.
– Какой?
– Такой! Несовременной.
Мама провела прохладной ладонью по моей щеке.
– Почему ты считаешь, что она современная, а ты нет?
– Потому что вокруг нее вьются все. А меня не замечают.
Мама ласково улыбнулась в темноте.
– Дурочка… А ее, ты думаешь, замечают?
– Еще как!
Отрицательно качнула она головой.
– Нет, Женя. Когда о женщине говорят, какие у нее красивые серьги, это еще не значит, что ее замечают.
– При чем здесь серьги! У нее никаких серег нет.
– Но есть другое. Манера держать себя. Тон. Эрудиция – все-то она знает. Она ослепляет, как ослепляют золотые побрякушки. И даже не золотые. В том-то и дело, что не золотые…
– Ну и что! – перебила я громко. – Пусть побрякушки, пусть! И пусть не золотые. Я хочу, чтоб на меня тоже смотрели. Хочу, хочу! – чуть ли не крикнула я.
Мама молчала. В темноте скрипнула вдруг узенькая Ксюшина тахта, босые ножки прошлепали, вспыхнул свет. К своему углу пробежала она. Я быстро вытерла ладонью слезы. А она уже летела ко мне – с заветной шкатулкой. Без единого слова поставила на кровать, раскрыла и с деловым видом принялась нанизывать на мои пальцы колечки и перстни.
– Ксюшенька… – пролепетала я.
– Молчи! – приказала она страшным голосом. Подняв мою голову, надернула бусы. – Носить будешь.
Втроем были мы – она, я и мама (Ксюша строго сказала ей: «Пусти!» – и мама послушно подвинулась), – втроем, то есть папа не присутствовал, но это не значит, что он не узнал ни о чем. Еще как узнал! И так всегда. Стоит мне под секретом рассказать маме что-нибудь, как в тот же миг это становится известно папе. Будто волшебный телефон между ними!
Втроем были, а папа то ли спал, то ли читал в большой комнате, однако все видел и уже на следующее утро закончил сказку про королеву снежинок.
…Сон не шел к Нюре. Вставала, смотрела в окно. Под фонарем на фоне белого снега темнела на скамейке маленькая фигура Димы Иванова. «Эгоист! – твердила девочка. – Эгоист!» И вдруг, сорвав с головы, бросила корону на стол, а сама уткнулась лицом в подушку – это уже не как Ксюша, а как ее старшая сестра.
«Я не знаю, – писал дальше папа, – сколько времени проплакала Нюра, но когда подняла голову, корона на столе пока светилась, но уже слабо-слабо, последним сиянием. Еще можно было спасти ее, но Нюра не шевелилась. А за окном уже звенела капель».
Запись шестнадцатая
ИВАН ПЕТРОВИЧ НАЗНАЧАЕТ СВИДАНИЕ
– Между прочим, – сказала я, – моя сестра предупреждала о вашем появлении.
– И моя тоже, – солгал он.
Конечно, солгал. Теперь, когда мне известен перевод прощальных Аллиных слов «Вале, Женечка!» – я уверена в этом. А вот я говорила чистую правду… «Чтоб носила мне! – приказала Ксюша, навешав на меня, лежащую, все свои бусы, брошки, кулоны и кольца. – Он увидит тебя и…» «Кто – он?» – спросила я с улыбкой. «Он! – повторила она сурово. – Он».
Теперь я знала: он – это Иван Петрович,
– У вас, значит, есть сестра? – проговорила я.
– Брат, – ответил он. – У меня есть брат, только живет он не здесь.
– В Москве? – вслух подумала я, вспомнив о троюродной Алле,
– Ну, вот еще! – сказал он. – Мой брат разводит кроликов.
Теперь он ехал совсем медленно. До выхода было рукой подать, а ему, видимо, не хотелось покидать скверик. Да и как покажешься на улице с такой сворой собак!
– А что, в Москве нельзя разводить кроликов?
– Где? – произнес он. – В метро?
Затем прибавил вполголоса, словно поверяя мне важную тайну:
– Мой брат живет в другом городе.
Опять! Как хоть он называется, таинственный другой город?
Мы остановились возле скамейки. Собаки тоже остановились. Они вытягивали шеи, принюхиваясь к посылкам, в одной из которых наверняка было что-то съестное.
– Посидим? – предложил Иван Петрович.
Я подумала.
– А они? – И кивнула на ящики.
– Они полежат. – Он сошел на землю и широким жестом показал на скамейку. – Прошу! Она некрашеная.
Мы сели. И сразу за нашими спинами раздалось:
– Купидон! О боже мой, Купидон!
Я вскочила как ужаленная, а Иван Петрович хоть бы обернулся! За скамейкой стоял, раздвинув кусты, толстый дяденька в очках и шляпе. На лбу его блестел пот.
– Купидон! – молил он. – О боже мой, Купидон! – И вдруг решительно обратился к рыжему затылку Ивана Петровича: – Зачем вы увели мою собаку?
Иван Петрович внимательно оглядел свою голубую, с двумя красными ромбиками на груди курточку, снял с нее пушинку, подул, и пушинка полетела по направлению к Москве – вместо посылок, которые стояли и ждали здесь неизвестно что.
– Разве это ваша собака? – спросил он, не поворачиваясь.
– Конечно, моя! У меня документы.
Собак было много, но на кличку Купидон ни одна не откликалась. Иван Петрович протянул через плечо руку.
– Попрошу!
– Что? – растерялся хозяин Купидона.
– Документы попрошу. На собаку.
Человек принялся охлопывать карманы. В каждом что-то звякало – наверное, деньги. И только один карман молчал, как Купидон. Мужчина, волнуясь, сунул в него руку и вытащил носовой платок. Выутюженный, чистенький, а посередке – дырка. От сигареты, наверное. Дяденька смутился. Быстро на меня глянул – заметила ли я? – стал промокать платком лоб.
Рука Ивана Петровича терпеливо ждала.
– Сейчас, сейчас, – забормотал мужчина и снова принялся охлопывать карманы, и карманы снова отвечали звоном. Кроме одного – того же самого. Опять, бедненький, залез в него и опять вытащил носовой платок – точно такой, как первый, с такой же дыркой посередине. В растерянности сравнив их, принялся обоими вытирать лицо.
– Где же документы? – сказал Иван Петрович.
– Не знаю… Должны быть здесь. – И начал было в третий раз обстукивать себя, но тут Иван Петрович произнес спокойным голосом:
– Купидон! – И тотчас от своры отделилась борзая!
Послушно подошла она к Ивану Петровичу.
– Купидончик! – обрадовался мужчина. – Боже мой, Купидончик! – и заметался между кустов, не зная, с какой стороны обойти скамейку.
Иван Петрович тихо хлопнул ладошкой по ноге. Купидон положил на колени ему узкую морду. За ошейником торчала бумажка.
– Документы! – взревел мужчина. – Вот они – документы! Я сунул их сюда, чтобы не забыть. У меня плохая память, – пожаловался он. – Я не помню, кто изобрел зонтик.
Иван Петрович медленно достал бумажку. Развернул – это был вырванный из школьной тетради листок, – я глянула в него и что увидела? «Кружка в саже», – было написано на нем. А вместо подписи – пронзенное сердце. Я вскочила.
– Не может быть… – забормотал мужчина. – Не может быть!
– Ну да! – сказал Иван Петрович. – Все может быть.
В тот же миг тележка тронулась. Сама по себе! Иван Петрович похлопал борзую по боку, и она вернулась в стаю. Прямо к выходу катила тележка, а собаки трусили за ней.
– Куда? – испуганно крикнул мужчина.
– В Москву, – ответил Иван Петрович. – А что?
Кусты затрещали – хозяин Купидона яростно продирался сквозь них. Но собаки уже выбежали из сквера.
Иван Петрович повернул ко мне свое рыжее лицо.
– Что вы стоите? Пожалуйста, садитесь. – И я села. – Если не возражаете, давайте встретимся завтра в половине восьмого.
– Где? – пролепетала я.
– В другом городе, – ответил он. – На этом самом месте.
Дяденька выскочил на аллею.
– Купидон! – хрипел он. – Купидон! – И махал платками, как крылышками.
Запись семнадцатая
(незаконченная)
ГОЛУБАЯ КУРТОЧКА С КРАСНЫМИ РОМБИКАМИ
– Завтра, – объявил мне папа, – я буду читать вслух твои мемуары.
– Мои? – изумилась я.
– Твои, – подтвердил он. – Твои ненайденные мемуары. – И прибавил по своему обыкновению: – Если все будет нормально.
Я внимательно смотрела на него. Разыгрывает? Или всерьез?
– А что может случиться? Вдруг найдутся? Мемуары…
– Нет, – ответил он. – Вдруг что-нибудь помешает закончить их.
– Так, значит, они не только не найдены, но и не закончены?
– Немного…
Папа, как я уже писала, всегда говорит: если все будет нормально. И обычно ничего не случается, но на сей раз – случилось: сломался телевизор. Он не сразу сломался и не весь: всего-навсего забарахлил звук. Папа решил посмотреть, в чем дело, и вот тогда уж он сломался по-настоящему.
У нас всегда так. Если в кухне отлетает керамическая плитка и папа берется приладить ее, то через неделю приходится делать ремонт квартиры. Если начинает греться вилка электрического самовара и папе приходит фантазия починить ее, то через час весь дом сидит без света.
– Может, не надо? – робко спросила мама, когда папа выразил желание «посмотреть звук».
– Надо! – сказал папа.
Мама не спорила. Она просто пошла к телефону и стала, закрывшись, вызывать телевизионного мастера. «Нет ни звука, ни изображения», – сказала, хотя изображение пока что было.
К вечеру оно исчезло. На другой день с утра папа еще немного повозился с телевизором и, когда экран даже светиться перестал, сел, удовлетворенный, читать нам, в ожидании мастера, мои ненайденные и, увы, незаконченные мемуары.
Все внимательно слушали – даже Топа. Она лежала, опустив голову на лапы, и, когда произносилось ее имя (а в мемуарах оно произносилось часто), подымала голову.
Ксюша протестовала. Она доказывала, что у нее не так уж много «драгоценностей» и что эгоисткой она не обзывала меня. Только ехидиной…
Честно говоря, я тоже не очень-то узнавала себя. Неужели я такая?
– Какая? – спросил папа.
– Такая… Юрхор какой-то.
Он не расслышал – голос у меня, и правда, тихий, это он точно написал.
– Кто-кто? Говори громче!
– Юрхор, – повторила я. – Юрхор Существо, которого нет в природе.
На этот раз он услыхал. Аккуратно – листик к листику – сложил рукопись и отодвинул в сторонку.
– Ну, как же нет! Вот! – и показал на меня.
Все равно… Что за удовольствие – быть существом, второго которого не сыщешь на свете!
– Почему не сыщешь? – сказал папа. Он, как и Иван Петрович, умел иногда читать мысли. – Сыщешь. Я юрхор.
– Ты?
– Конечно! Неужели не видно? Не такой, как ты, но юрхор. И Ксюша – юрхор. Разве нет?
– И гульгановская бабушка! – подхватила я, обрадовавшись.
– Ну, уж гульгановская бабушка – непременно. Она еще тот юрхор!
– И Митрич! – Мне становилось все веселее. – В нем, правда, бурундук живет, но он все равно юрхор.
– И Митрич, – рассеянно согласился папа, а взгляд затуманился. О новой сказке думал…
– А Иван Петрович? – осторожно спросила я.
– Иван Петрович играет на мандолине, – сказал папа.
– Но он не юрхор. Зачем ты выдумал его? Да еще так нехорошо выдумал. Рыжий какой-то.
– Он не нравится тебе?
– Ни капельки.
– И мне тоже! – подхватила Ксюша.
Лишь мама произнесла задумчиво:
– А мне нравится. У него очень хорошие… – Но договорить не успела: в дверь позвонили.
На пороге стоял юноша с чемоданчиком в руке. Неловко стащил с головы берет, и на лоб упали темные волосы.
– Здравствуйте, – проговорил он. – Я насчет телевизора.
На нем была голубая курточка с двумя красными ромбиками на груди.
Внимание!
Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.
После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.
Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.
