Текст книги "Сердце Дьявола 2"
Автор книги: Руслан Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)
Руслан Белов
Сердце дьявола 2
Глава первая
Загнали в угол
1. Отечественный джин-тоник и черт с «Роллексом». – Трахтенн нервничает.
Стояло необычайно жаркое для Москвы лето. Я сидел на дамбе Калитниковского пруда. Подо мной простирался безнадежно замусоренный берег, слева и далеко впереди резко зеленели купы деревьев. Зеленели они и справа, над кладбищенским забором. Вода у берега была отвратительно-коричневой на вид, но вдали блестела вполне оптимистично, видимо, во многом из-за того, что рядом со мной стояла полутора литровая бутылка джина-тоника. Глоток в честь оптимизма лишил ее имиджа наполовину полной. Горько усмехнувшись этой метаморфозе, я вспомнил последний скандал с матерью: «Она была не права, сказав, что я – пьяница, и умру под забором. Как только дело доходит до забора, у меня кончается спиртное...»
Глотнув еще, я уставился в пролом кладбищенской стены, на сбежавшиеся со всей округи голубенькие кресты. Когда мне стало казаться, что они в своем единении похожи на скелет некой прозрачной сущности, обитающей меж Небом и Землей, их заслонил собой вступивший на дамбу благообразный господин. С "Роллексом" на руке, холеный, выглаженный и, вне всякого сомнения, удовлетворенный пищеварением и влажностью воздуха...
"Черт!" – подумал я, моментально забыв о сущности. – Это черт, который все купил и продолжает покупать... Надо бы подвалится к нему, пока вконец не потерял товарного вида".
...Видения у меня начались вскоре после возвращения из Кырк-Шайтана. Например, я мог видеть, как заварочный чайник растворяется в воздухе. Да, заварочный чайник. Или Ольга. И, что неприятно, эти видения оказывались вещими. Чайник, в частности, исчез. А Ольга ушла. Месяц назад мне почудилось, что меня много... Что десять, а может быть, и двадцать Черновых, точно таких, как я, обретаются на острове с кокосовыми пальмами, в каком-то подземелье и даже на космическом корабле, мчащемся то ли к гибели, то ли к победе...
"Это Волосы Медеи... – подумал я, улетая мыслями в Кырк-Шайтан. В Кырк-Шайтан, в котором вместе с товарищами я поверил в реинкарнацию, поверил в бесконечное переселение душ.
Поверил и убедился, что смерть при наличии реинкарнации – вещь относительная...
Поверил, что души умерших переходят не в малопригодный для нормального существования рай (или, тем более, ад), а в новые, полные энергии тела.
Поверил в бесконечное время, в бессмертную, по сути, жизнь...
Поверил, что Всевышний намеренно сделал так, чтобы в каждой новой жизни человек ничего знал о предыдущих. Сделал так, чтобы человек пытался, боролся, мечтал и страдал. То есть жил, а не существовал, дожидаясь следующей жизни. Сделал так, чтобы в вещий час открыть бессмертной душе все жизни, ею прожитые, открыть во всем многообразии, открыть, чтобы она, как и Он, смогла охватить собою все сущее.
Поверил, потому что окунулся в три свои предыдущие жизни. И узнал, что моя судьба тесно переплелась с судьбами друзей не только в настоящем, но и далеком прошлом. Да, переплелась и весьма тесно. Потому что дружба – это не с кем-то пуд соли съесть или много выпить, дружба – это нечто большее. Дружба – это родство душ, и потому, наверное, родственные души, переходя в новые оболочки, сохраняют тяготение друг к другу. А любовь – это телесное. Любовь не переходит, в ней много минутного, много суетного, много гордыни, с трудом распространяющейся во времени...
Это знание, нет, эта вера вошла в нас с частичками медеита, неизвестного науке волокнистого минерала, весьма похожего на хризотил-асбест. Вошла, потому что летучие тончайшие его нити легко проникают в душу, проникают и делают ее чувствительной и подвижной...
Реинкарнация... Конечно же, она существует. Хотелось бы, чтобы существовала. Николай до сих пор в нее верит, а вот Борис иногда приходит к мысли, что медеит – просто галлюциген, вызывающий групповые видения. И все наши путешествия в прошлые жизни – это не что иное, как галлюцинации. Ничем не отличные от реальности, но галлюцинации.
"Прошлое запечатлевается в душах, как на граммофонных пластинках или лазерных дисках, – сказал однажды Коля, задетый скептицизмом Бориса. – И медеит проигрывает эти диски в наших душах. И потому ты вспомнил, что был Роже Котаром, вдохновителем Нострадамуса, и козлом Борькой. И прожил с ними жизнь. А они прожили твою".
Человеку не понять реинкарнации. Как амебе компьютер. А без понятия вера слабеет. И мы со временем перестали верить в то, что казалось, нет, было явью.
Время – это время. Год проходит и все смешивается. Явь становиться вымыслом, вымысел – явью. Все покрывается туманом, которому мало прошлого, который устремляется в будущее. И ты уже не знаешь, что тебя ждет. Черное небытие? Или новая жизнь? Новая попытка понять Бога? Понять жизнью, а не смертью, не исчезновением с лица земли...
Очередной глоток джина-тоника вернул меня в настоящее, и я вновь узрел господина с "Роллексом". Мизинец правой его руки был окольцован лейкопластырем телесного цвета с малюсенькими аккуратными дырочками для вентиляции. Я поморщился – этот замечательный артефакт Земной цивилизации, вызвал у меня неприятное чувство, что-то вроде зависти, смешанной с отвращением. Посмотрев в сторону Сущности, проживающей меж небом и землей, я понял, что меня так ковырнуло: если бы я не плевал на свои раны, а заклеивал их лейкопластырем, то не сидел бы сейчас в двух шагах от символического забора!
"Вот так вот всегда... – усмехнулся я. – Одни живут, как люди, а другим открываются великие истины". И сделал себе утешительный подарок в виде очистительного для бутылки глотка. Когда ее покидали последние капли, проснулся мобильник.
Звонил Баламут. Зная, что я в ауте, он предлагал попить чайку на моей территории.
Я согласился и, отрывая телефон от уха, увидел лейкопластырь, оберегавший чертов мизинец. Стало неприятно на душе (наверное, от мысли: "А вот тебе беречь себя незачем..."), и мне захотелось что-нибудь выкинуть. Вспомнив рекламный ролик "Золотой бочки" (помните полувагон, груженный песком и "новыми" русскими?), я повертел мобильник в руках и выкинул. Не в чистый песочек, поближе, как в ролике, а подальше, в пруд, в грязную воду. Довольного жизнью гражданина этот поступок, варварский по отношению к цивилизации, неприятно поразил, испугал, может быть, он как-то сник лицом и безвольно растворился в мареве.
* * *
Выйдя из анатексиса, Трахтенн вон Сер подошел к главному дисплею пульта управления и увидел, что процессы Перехода Пси значительно убыстрились.
– Мы не успеем? – спросил он у бортового компьютера.
– Если скорость перехода сохранится, то нет.
Расстроившись, вон Сер заходил взад-вперед по командному пункту. И ходил, пока не кручмы не привели его к релаксатору.
2. Ностальгия по прошлому. – Пассаж на перекрестке. – В мусорном баке.
Моя комната была полна дыма. Баламут лежал на тахте и курил, уставившись в потолок; я подошел к окну, растворил его и, когда часть дыма вытянуло в прихожую, увидел, что на тахте лежит не Баламут, а Бельмондо.
– Ты что такой грустный? – спросил я, присев перед ним на корточки.
Борис, не посмотрев на меня, затушил сигарету в пепельнице, лежавшей у него на груди, и тут же зажег следующую.
Решив, что он занимается реализацией законного права на свободу совести, я забегал глазами по комнате. Сумка с бутылками нашлась под журнальным столиком. Открыв бутылку "Души монаха", я взял со шкафа фужеры, наполнил их до краев, включил телевизор и попробовал вино. Оно оказалось неважным, и мне пришлось опрокинуть рюмку залпом.
– Плохое что ли? – раздался равнодушный голос Бориса.
– Нормальное практически. Что у тебя там стряслось?
Лицо Бориса скривилось гримасой обиды.
– Партнеры объехали. Раздели до нитки, потом посмеялись – простак, мол, – и коленкой под зад... А я им доверял, как тебе...
– Дела можно поправить...
– А вчера Вероника меня поперла...
– Не может быть. А что случилось? – равнодушно спросил я, переключая телевизионные каналы в попытке найти наименее идиотскую программу. Равнодушие получилось естественным. Меня выперли, его выперли. Все так естественно, по-другому, похоже, и не бывает.
– Тестюшка постарался... Почувствовал, что у нас с Дианой было лирическое отступление...
– От норм социалистической морали?
– Ага. Ты же знаешь.
– Выжал, значит. А что Вероника?
– Вероника? Она же дочка... И мамина любимица...
– Понятно... А сын как поживает?
– Сын хорошо поживает... Полгода я его на руках носил, спать укладывал, коляску катал, пеленки стирал... Прикинь, как-то однажды колготки зарядил в стиральную машину вместе с памперсом...
Голос Бориса задрожал.
– Хватит об этом, не могу больше, – отвел он намокшие глаза. – А ты тоже с Ольгой расплевался?
– Понимаешь, она к моему удивлению стала нормальной женщиной с нормальными стереотипами. А у меня нормальность, как не стараюсь, никак не получается.
– Это точно... – Борис выбрал бутылку марсалы и протянул ее мне вместе со штопором.
– Помнишь худосоковскую марсалу? – улыбнулся я, рассматривая этикетку.
– Конечно... "Ящик марсалы за хорошую драку!"... Ленька Худосоков – это что-то...
– Да, знаменательная была сволочь... До сих пор помню, как он кричал: "Я насилую и убиваю с чистой совестью. А вы? Перед тем, как убить или украсть, а чаще после этого, вы придумываете себе лицемерные оправдания!" Или: "Добро – это миазмы Зла, его отходы! Найдите хоть одно "чистое" дело, дело, которое движется не злом!"
– Правильно говорил... – вздохнул Борис, вспомнив, видимо, принципы своей предпринимательской деятельности.
– Правильно, но не точно. Я бы сказал, что все на свете движется не злом, а пороком.
– Пороком?
– Порок – это не водку пить, водку пить все любят. Порок – это когда ты не как все, это отличие от большинства. Вот я недавно познакомился с одной законченной минетчицей... Вот это личность! Стержень у нее внутри стальной, хребет! Гиндукуш! Кордильеры! А беспорочные – они мягкотелые все, бесхребетные... Их и запомнить-то трудно.
– Да, люди правду говорят, – улыбнулся я, наблюдая, как Борис радуется измышленной сентенции.
– Что говорят?
– Попадется хорошая баба – станешь счастливчиком, попадется плохая – станешь философом...
Мы помолчали. По телевизору шли новости. В Петербурге убили бизнесмена. В Приморье что-то взорвалось. В Москве опять двадцать пять.
– Ослы мы, – сказал Борис, переключившись на музыкальный канал. – Золота в Сердце набрали. Где оно сейчас? Нет, чтобы пару килограммов медеита прихватить... Рванули бы сейчас в Вавилон или к Клеопатре... До сих пор воочию помню, как с Мишелем Нотрдамом пьянствовал. И как он мне служанок своих посылал и потом в дырочку подсматривал... Нет, все-таки мы ослы.
Я наполнил рюмки, протянул одну Борису. Вылив в себя вино, он разлегся на тахте. Увидев, что и я не прочь принять горизонтальное положение, подвинулся к стене, освобождая место. Некоторое время мы лежали, заложив руки за головы, и смотрели в потолок.
– А у тебя все нормально со здоровьем? – спросил Борис, широко и звучно зевнув.
– Да как тебе сказать...
– Да так и скажи...
Я рассказал о своих видениях.
– И я глючу потихоньку, правда не так, как в прошлом году, – усмехнулся Борис, выслушав. – Однажды целый час беседовал с довольным чертом с "Роллексом" на руке, потом день был Мопассаном, а совсем недавно – Юлием Цезарем...
– Юлием Цезарем? Класс! Если не секрет, за какие грехи тебя зарезал Брут со товарищи?
– Черт его поймешь... – пожал плечами Борис. – За то, что спал с его матерью? Вряд ли. Ведь он от этого родился. За то, что баловался с его сводной сестрой Юнией Третьей? Тоже маловероятно. Как говорится, с ней вся Одесса спала, то есть весь Рим и мне, то бишь Юлию Цезарю, грех было брезговать тем, чем не брезговал весь римский народ, электорат бы меня просто не понял...
– А черта я тоже видел... Два часа назад на Калитниковском пруду.
– Мне он предлагал делать утреннюю зарядку и потом обливаться холодной водой. Еще говорил хорошо читать Спортэкспресс от корки до корки, погодой интересоваться, а также есть в одно и то же время, и верить в какого-нибудь бога или хотя бы в шипучий аспирин "Упса". И все будет тип-топ, говорил...
Посмеявшись, я разлил вино по стаканам и произнес тост за душевное здоровье и живительный аспирин. Выпив, мы закурили.
– Слушай, Черный! – сказал Борис задумчиво, когда вино, миновав желудок, побежало по кровеносным сосудам. – Я давно об этом думаю. Мы ведь с тобой неудачники, да?
– Ну, как тебе сказать... Если рассматривать наше положение с точки зрения астральной логики...
Мне не удалось закончить мысль – пришел Баламут. Ознакомившись с ситуацией, то есть с уровнем вина в бутылках, стоявших на столе, он недовольно покачал головой и, захватив с собой Бельмондо, отправился за водкой.
Через час, когда я, до предела истерзанный жаждой и беспокойством, уже собирался идти на поиски, они вернулись. Пришли без водки и в бинтах. У Баламута была перевязаны голова (посередине лба повязку украшало пятно крови) и правая кисть. Бельмондо был легко ранен в бедро и грудь.
– Попали в разборку... – виновато улыбнулся Николай. – Дорогу переходили, а кто-то вдарил из гранатомета то ли в меня с Борисом, то ли в "Мерседес", стоявший перед светофором. Машина, сумка с водкой – вдребезги, а нас зацепило осколками стекла. Хотели смыться, но менты как-то неожиданно набежали, отвезли в больницу, а потом – в отделение. Допросили оперативно и отпустили до завтрашнего дня... Лейтенантша одна, очень уж ей Борис понравился, шепнула, чтобы мы поосторожнее были. Сказала, что один человек боится, что мы кое-кого видели....
– А вы видели?
– Ты что-нибудь видишь, когда идешь за водкой?
– Я серьезно спрашиваю.
– У перекрестка Баламут одним "БМВ" заинтересовался. Уставился в него, и этим седока немало обеспокоил...
– А когда вы возвращались...
Я замолчал, увидев в окно трех плотных мужчин в кожаных куртках. Они, – хмурые, собранные, – шли к подъезду. У левой подмышки первого из них пиджак вздувался рукояткой пистолета.
Баламут и Бельмондо угадали, почему вытянулось мое лицо, и без слов бросились к кухонному окну. Спустя несколько секунд мы мчались по примыкавшему к дому школьному двору. Пробегая мимо мусорного бака, Бельмондо запнулся раненой ногой и упал. Мы схватили товарища, посмотрели на бак, – он был большим, – переглянулись, и опустили Бориса в него. И разом залезли сами. Бак, к счастью, оказался почти пустым, и места нам хватило.
Устроившись меж застывшими от напряжения друзьями, я принялся собирать под собой мусор (бумагу, отходы школьной столовой и прочее) и подсовывать его под крышку. "Чтобы бак казался полным до краев" – ответил я на шепот Баламута: "Ты чего дурью маешься?"
Когда снаружи раздался глухой озабоченный голос: "Ты в баке, вон в том, посмотри", – показавшийся мне весьма похожим на голос Худосокова, Баламут откупоривал четвертинку, завалявшуюся у него во внутреннем кармане пиджака. Души наши, само собой, ушли в пятки, но второй голос вернул их на место: "Да ну его на ..., не видишь, он забит до краев".
Выпив водки и отказавшись закусить огурцом (Баламут нашел его под собой), я задумался о Худосокове.
– Глюк это, – прочитав мои мысли, прошептал Баламут. – За последние месяцы я несколько раз с ним встречался.
– Понятно, впечатлил тебя Ленчик в прошлом году... – хмыкнул Борис. – Вот и чудится теперь повсюду.
– Первый раз он в подъезде с ножом на меня накинулся, – продолжал рассказывать Николай. – Но я пьяный был в самый раз, да в кураже, и ему не повезло... А через неделю шел из гостей, и он едва меня не задавил... Как я на капот его "жигуленка" ухитрился заскочить, не знаю...
– А в последний раз? – спросил Бельмондо.
– Что в последний раз? – переспросил задумавшийся Николай.
– Когда Худосокова в последний раз видел?
– В "БМВ" на перекрестке...
– Маразм крепчал, шиза косила наши ряды... – заключил Бельмондо слова товарища.
Тишину, возникшую после этой бесспорной констатации, нарушили звуки торопливых шагов и (опять!) голос Худосокова: "Скажи капитану, что по-быстрому надо кончать, а не то загремим под фанфары".
Как только на школьном дворе вновь воцарилась тишина, я в шутку предложил друзьям остаться в баке до утра. Но Бельмондо сказал, что беспокоится за Веронику и сына: в милиции знают его домашний адрес.
– И этот голос меня достает... – добавил он. – Если бы я сам не видел эту тварь мертвой, да еще с выбитым пулей затылком, то клянусь, наложил бы в штаны. Нет, надо ехать домой...
* * *
На этот раз релаксатор преподнес Трахтенну красотку вон Мархен из популярной на Марии мыльной оперы. Вся покрытая ярко-лиловой осциллирующей слизью, она погрузилась к нему, лежавшему в высокочастотном трансформном бассейне и, мелко дребезжа сухоткой, принялась самозабвенно разминать гейрами его верховые кручмы. Когда они в экстазе съежились, страстная Мархен обхватила купольную шишку партнера влажной менелой и медленно, очень медленно вывернулась на партнера. Трахтенн затрепетал, чувствуя, как в нем скапливаются положительные заряды... А в ней – отрицательные, такие чувствительно-колкие, такие многообещающие... «Главное – раньше времени не загреметь под дзынзары, – думал он, напрягшись от предвкушения разряда, обещавшего быть восхитительно мощным. – Дотерплю сегодня до 220 вентов... Дотерплю! Дотерплю!!!»
Ему не удалось дожать кайформу до 220 вентов. На 216 венте разряд совокупления начался самопроизвольно. И мгновенно все вокруг потонуло в невообразимом сиянии высокотемпературной плазмы. Каждый брелок Трахтенна сладостно взорвался пурпурными вулканами, выплеснувшими в мантию Мархен миллионы быстрых пионов...
Вывалившись из релаксатора, Трахтенн обнаружил, что до сеанса связи с Марией остается достаточно времени, и он сможет еще часик-другой провести с манолией. И опять полез в машину.
...Манолии отличались от ксеноток по всем статьям. Происходили они с Марго, ближайшей к Марии обитаемой планеты, и представляли собой весьма странные существа, состоявшие из высокоорганизованного газово-жидкостного облака. Эти бесполые создания, в сущности, питались ксенотами, поглощая из них жизненно необходимые вещества, и, прежде всего, пионы.
Перед тем, как приступить к еде, манолия окутывала ксенота или ксенотку своим газово-жидкостным телом. Это "домогательство" выглядело чарующе, как со стороны объекта нападения, так и со стороны случайного наблюдателя – манолия, невидимая в невозбужденном состоянии, постепенно возникала вокруг жертвы в виде многоцветного пульсирующего гало. Процесс окутывания сопровождался нежной мелодичной музыкой, ввергавший продукт питания в состояние прострации.
Когда жертва переставала двигаться, манолия вводила в ее тело сложные по составу вещества, которые очень тонко и в определенной последовательности воздействовали на нервную систему и органы чувств ксенота (примерно так же, как пальцы виртуоза воздействуют на клавиши фортепиано). И лишь когда жертва ввергалась в состояние чувственного экстаза, совершеннейшего комплексного экстаза, в котором принимали участие и слух, и осязание, и обоняние, и зрение, и вкус, и все эмоции и состояния (радость, страх, счастье), манолия принималась высасывать из партнера необходимые ей питательные вещества. Стоит ли говорить, что после всего этого ксеноты некоторое время чувствовали себя опустошенными?
3. Всех вырезали. – В бездне отчаяния. – Бельмондо предлагает план.
Дверь квартиры Бориса мы нашли открытой. В прихожей лежал Павел Петрович с разбитым черепом. В гостиной истекала кровью Вероника, зарезанная ударом в сердце. Диану Львовну убили на кухне. В детской, в кроватке под измятой подушкой лежал шестимесячный Вадим.
Увидев окоченевшего сына, Бельмондо потерял сознание. Бледный Баламут поручил его мне и помчался домой.
Отчаявшись привести Бориса в чувство, я решил позвонить в милицию и скорую помощь. Домашний телефон, конечно же, был разбит, и мне пришлось идти к соседям. Открыли мне этажом выше. Дозвонившись, я вышел на лестничную площадку и услышал от дверей Бориса голос, говоривший, видимо, в мобильник:
– ...выперли его из дома, а он поволновался пару дней, и всех порезал...
Я затаился. Голос был знакомый, у мусорного бака он ответил вопросу Худосокова. Через некоторое время из квартиры вывели Бориса, я понял это, услышав его монотонное безумное бормотанье: "Всех убили, всех..."
Глубоко вдохнув, я ринулся вниз, столкнул говорившего по телефону на пол, каким-то чудом выбил пистолет из рук человека со знакомым голосом, первым до него дотянулся и начал стрелять.
Спустя три секунды все было кончено, и лишь тогда я увидел Бориса. Он сидел под мусоропроводом и беззвучно плакал. Решив тащить его на закорках, я подошел к нему и попытался поднять на ноги. Но сделать этого не смог – с нижней лестничной площадки к нам понеслись пули.
Стреляли плохо. Очень плохо. Две пули пробили над моей головой асбоцементную трубу мусоропровода, третья тронула правую голень Бориса. Куда точнее легла пуля, выпущенная мною. Она попала в сердце стрелявшего. Я двинулся к нему, чтобы добить выстрелом в голову, но тотчас сделать это не сумел.
Не сумел, потому, что превратился в объятый ужасом камень – у моих ног лежал ни кто иной, как Ленчик Худосоков!
Вывел меня из ступора истеричный мужской голос, раздавшийся из-за дверей ближайшей квартиры: "Это милиция!? Это милиция? Приезжайте немедленно! У нас в подъезде стреляют! Вы понимаете – у нас стреляют!!!"
"Стреляют, так стреляют", – подумал я и начал жать курок.
...Первая пуля вошла в левый глаз Худосокова, вторая – в правый, третья – в рот, четвертая – в нос. От последней голова его раскололась. Поморщившись, я засунул пистолет за пояс, бросился к Борису, схватил его в охапку и побежал вниз.
Бельмондо пришел в себя в слесарной мастерской: напуганный моим "макаром" мастер поранил его резаком. Расплатившись, мы поехали на квартиру к Баламуту.
У Николая тоже всех убили – и Софию, и сына Александра, и тещу. Мы нашли его стоящим на коленях над телом жены, кое-как привели в чувство и увели прочь.
* * *
Ехать ко мне было опасно, и я позвонил матери своей старинной подружки. С Татьяной (так ее звали) я познакомился в спальном мешке в первой своей аспирантской экспедиции. Несколько лет назад она вышла замуж за француза, огорченного эмансипацией соотечественниц, переехала к нему, но, будучи весьма осторожной дамой, российские свои метры не продала.
За пятьдесят долларов мать Татьяны разрешила нам пожить пару суток в квартире на Ясном проезде. Через полчаса мы были в ней. Посадив Бориса с Николаем в гостиной, я позвонил Ольге и сказал, что сижу с друзьями в прескверной и весьма перспективной заднице. И посоветовал срочно уехать с Леной на пару месяцев куда-нибудь подальше, а лучше – за границу.
– Что, совсем прескверная задница? – спросила она, не ответив на вопрос о Леночкином здоровье.
– Убили всех у Баламута и Борьки... – ответил я. – И детей тоже... И Худосоков...
Ольга бросила трубку, недослушав.
В очередной раз переживая разрыв с супругой, я вернулся в гостиную. Друзья в прострации сидели на диване. Было видно, что остекленевшими глазами они видят лишь окровавленные тела жен и детей. Первым молчание нарушил Баламут. Пряча красные слезящиеся глаза, он попросил у меня пистолет. Я, пожав плечами, отдал – патронов в нем не было. Взяв оружие, Баламут подошел к Борису и, положа ему руку на плечо, сказал подрагивающим голосом:
– Что-то жить совсем не хочется... Пойдем, что ли, воевать?
– Нет, Николай... Мы пойдем другим путем... – покачал головой Бельмондо. – С одним пистолетом с этой бандой ничего не сделать... Замочат, как пить дать, и посмеются. И поэтому воевать здесь мы не будем, а завтра же поедем на Кырк-Шайтан...
– Ты хочешь восстановить "трешку"!? – догадался Баламут. Глаза у него моментально высохли и наполнились смыслом.
– Да. Восстановим ее, и все будет у нас в руках, все, в том числе, и правосудие.
– Я – в полный рост! А ты Черный?
Я пожал плечами и согласился.
* * *
Трахтенн очнулся от холода. Очувствовавшись, он понял, что релаксатор вышел из строя от нештатных перегрузок, и теперь ему до самой смерти, а точнее 44 грега и 11 мер придется ходить сухослизлым. «Что ж, – вздохнул он, настраиваясь на философский лад, – придется переходить на военное положение». И пнув релаксатор соответствующей кручмой, направился в рубку посмотреть на дисплей, показывающий состояние Синии.
Дисплей к его удивлению "отдыхал". Кровожадные зигзаги WХ целевой планеты обратились в сонные синусоиды, десятые доли цифровых характеристик проводящей зоны менялись как бы нехотя.
"Я успею, я успею разрушить эту планету! – возрадовался вон Сер, съеживаясь от охвативших его чувств. – И стану величайшим героем Марии! И все ее жители до скончания веков будут рассказывать потомкам о моем великом подвиге!".
Вдоволь насытившись ощущением своей значимости, Трахтенн лег спать. С расчетом увидеть во сне бесподобную Мархен.
