Текст книги "Вместо смерти (СИ)"
Автор книги: Руслан Белов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)
Василия Павловичу представилось, что его выводят на арену с тиграми, и тысячи людей будут болеть за его победу, потому что тысячи людей боятся тигров и смертельных болезней. Его выведут на схватку со смертью, и он победит ее, потому что Смерть убивается только бесстрашием. Значит, смерть можно победить. Мир, конечно, останется прежним, но он, Василий Павлович, станет другим, это несомненно. Он попадет в другое окружение, что немаловажно, потому что на него престанут смотреть сострадающими глазами. То есть попадет в другой мир, в параллельную действительность, совсем в другую действительность, а в других действительностях кот Шредингера может и не сдохнуть в газовой своей камере...
Василий Павлович засмеялся. Последнюю мысль ему навеял кот, самозабвенно чесавший яйца под гранитной тумбой, тощий, но совершенно счастливый городской кот.
– И тысячу котов не сделают из квантовой шутки профессора Шредингера физической истины, – подумал Василий Павлович, продолжив свой путь в неизведанное.
*** Мысленный эксперимент физика-теоретика Шредингера. Вот его смысл и содержание: берется кот в ящике. Туда же помещается колба с ядовитым газом, радиоактивный атом и счетчик Гейгера. Радиоактивный атом может распасться в любой момент, а может не распасться. Если он распадется, счетчик засечет радиацию, нехитрый механизм разобьет колбу с газом, и наш кот погибнет. Если нет – кот останется жив. Теперь закрываем ящик. С этого момента с точки зрения квантовой механики наш атом находится в состоянии неопределенности – он может распасться с вероятностью 50% и не распасться с той же вероятностью. До того, как мы откроем ящик и заглянем туда (произведем наблюдение), он будет находиться в обоих состояниях сразу (с точки зрения квантовой механики). А поскольку судьба кота напрямую зависит от состояния этого атома, выходит, что кот тоже буквально жив и мертв одновременно. Идею кота использовали, чтобы 'доказать' существование Бога как сверхразума, непрерывным своим наблюдением делающего возможным само наше существование.
Петров решил звонить Андерсену с просьбой отправить его на Ближний Восток. Это решение пришло к нему у гроба Владимира Васильевича. Лишь увидев умиротворенное мертвое его лицо, он почувствовал, что жизнь его, жизнь Василия Павловича Петрова изменилась, и изменилась в лучшую сторону. То есть, лапидарно выражаясь, смерть Владимира Васильевича сделала его счастливым.
А ведь сделала!
Домой он пришел веселый, такой веселый, что отец решил, что сын передумал умирать прежде него, расстроился и принялся кашлять на всю огромную свою квартиру.
Вечером Василий Павлович позвонил Андерсену и сказал, что хотел бы как можно раньше встретиться с ним, чтобы договориться о немедленной командировке на Ближний Восток.
8.
Они встретились в том же узбекском ресторанчике и взяли по пиву и две самсы. Хозяин ресторанчика потер руки, сочтя, что обрел постоянных клиентов, и приказал повару состряпать кушанье, да такое, чтобы Самарканд развалился от стыда в глинобитно-кирпичную кучу.
Пока готовилась в тандыре среднеазиатские пирожки, Андерсен пытливо допросил Василия Павловича с тем, чтобы узнать, как он догадался о направлении деятельности 'Тайной группы'. Василий Павлович рассказал ему о пареньке в камуфляже, утаив его имя.
– Когда-нибудь мы обидно проколемся... – грустно улыбнулся на это Андерсен.
– Сомневаюсь в этом, – сказал Василий Павлович. – Вы нужны обществу, как нужны ему всяческие маргиналы, фашисты например.
– Фашисты?
– Ну да, фашисты, наши русские фашисты. Они ведь всегда сделают работу, которая может скомпрометировать полицию или армейские подразделения. Помните, как они жестоко избили английских футбольных болельщиков перед встречей Россия – Англия? Ну, в той, в которой Павлюченко забил два гола? Так избили, что английские футболисты струсили до мозга печенок и играли, как Босния с Герцеговиной.
– В чем-то вы правы. По-крайней мере мы знаем, что наши ЧВК никогда не потревожит ни одна государственная структура.
– А они знают о вас?
– Кто 'они'?
– Государственные структуры?
– Не знают и не хотят знать, – рассмеялся Андерсен, чокаясь с Василием Павловичем. – Так, значит, вы решили на Ближний Восток, почему не на Донбасс?
– Мать у меня украинка, отец – русский, не хочу розни в своей семье.
– А куда на Ближний Восток? – пытливо посмотрел Андерсен.
– А что, можно и в ИГИЛ?.. – Василий Павлович внутренне скукожился. Неужели они набирают и в пилоты 9/11?!!
– Нет, в пилоты-смертники мы не берем. У нас – патриотическая организация. У ИГИЛ свои вербовочные кадры, весьма успешно работающие.
– Понятно. Вы мне обещаете просто смерть, а они сулят своим наемникам рай.
– Смерть, рай – все эти категории живыми людьми остаются до поры, до времени неизведанными.
– Моя военная специальность – разведчик, снайпер – покивав, сказал Петров.
– Тогда мы отправим вас в наше соответствующее сирийское подразделение. А это вам на дорожку
Передав Петрову объемистую барсетку, Андерсен сказал, что красные таблетки новобранцу надо принимать каждые двенадцать часов.
– Когда я уезжаю?
– Ровно через неделю полетите в Тартус, русскую базу в Сирии.
– Здорово! – обрадовался Петров.
– Теперь перейдем к джентльменскому отъему денег. Все это приключение, обещающее стать замечательным, обойдется вам в 340 000 российских рублей. Потянете или занять? – посмотрел Андерсен внимательно в застывшие глаза собеседника и добавил:
– Извините, конечно, но бесплатные услуги, как правило, фиктивные или дают совсем не то, что ожидалось...
Петров, ошеломленный, не мог говорить. Похоронных денег у него было ровно 350 000. Они хотят у него взять его похоронные деньги, деньги, приготовленные на похороны и поминки, они хотят взять эти деньги, чтобы похоронить его с помпой под грохот бомб и артиллерийских орудий... Они все знают. Все. Даже сколько денег у него лежит под газеткой в нижнем ящике письменного стола. А все может знать лишь организация, охватывающая все, охватывающая землю и небо, организация, черт чем занимающаяся...
– У меня есть такие деньги, – сглотнул слюну Петров. – Могу отдать их хоть завтра.
– Отдадите на аэродроме, – сказал вальяжно Андерсен. Рассказав потом Василию Павловичу все, что тот должен был знать, полковник предложил забить на все и повеселиться. Щелкнув пальцем бармену, он заказал бармену песню 'Любе' 'Не валяй дурака, Америка' и пару бутылок лучшего шампанского. Когда шипучее принесли, а у дальнего столика уселись две интерьерные девушки, он постучал по часам и сказал Петрову:
– Шесть часов, пора глотать таблетку, причем запивать шампанским рекомендуется!
Василий Павлович проглотил голубую таблетку, запил брютом, и понеслась мазута по кочкам! Он выздоровел!
9.
Утром Петрову позвонил лечащий врач. Сказал, что курсы лучевой терапии начнутся с завтрашнего дня, и посоветовал отнестись к лечению серьезнее и не пропускать визитов к врачам. Василий Павлович поблагодарил его. Положив трубку, подошел к окну посмотреть на город. Он был не таким, как вчера, он не бубнил, что трамваи будут ходить всегда, всегда будет вставать солнце, и стройные девушки всегда будут делать все возможное, чтобы на них обращали внимание мужчины, всё будет всегда, а его, Василия Павловича не будет. Ему плевать было на трамваи и девушек! Он заблаговременно освободит жилую свою площадь. Постель, на которой он должен был умереть, он сам вынесет на свалку вместе с одеждой и книгами, которые теперь никто не читает. Город теперь говорил ему совсем другое, он говорил, что он – всего лишь оболочка, истертая суперобложка прошлой жизни Василия Павловича Петрова, оболочка, находясь в которой он жил, но в принципе-то так и ничего не сделал и не добился...
– Да, меня уважали, я достиг больше многих людей, – думал Василий Павлович, – но, никогда не знал женской привязанности, отчаянной страсти, никогда не делал ошибок... И женился на женщине, которую не любил, но которая была одной из лучших женщин в организации, в которой я работал. А мечтал ведь всю жизнь о другой. Мечтал о женщине, которая моментом отнимет все – добропорядочность, деньги, положение, покой и порядок. И вот, грядет другая жизнь. Жизнь, в которой время измеряется не днями, а минутами. Жизнь, в которой стреляющий в тебя человек есть великодушный избавитель от этих твоих сволочных метастаз, грызущих твой здоровый еще, в сущности, организм.
Тут Василий Павлович озадачился мыслью, змеею вползшей в голову:
– Но ведь мне придется убивать! Придется стрелять, превращая пули в таблетки, подобно морфию помогающие забыть о болезни. Ну и что! И противники будут стрелять, стараясь убить его, не зная совершенно, что он просто болен болезнью, погано, долго, постыдно и больно убивающую его. А он будет стрелять в людей, отправляя их в долгожданный рай, в котором они смогут лицезреть Господа, в рай с прекрасными гуриями, рай, который, несомненно, для них существует и является целью всей жизни.
– Надо будет еще подумать об этом, – решил Петров, понимая, что съезжает юзом в злорадно чавкающее болото. – Я ведь не верю в потусторонний мир и потому никого отправить туда не могу.
Надо сказать, что теперь со всеми своими метастазами Василий Павлович чувствовал себя если не великолепно, то почти так, как до болезни.
– Это таблетки Андерсена, – сказал он себе, вдруг посмотрев на фото своей жены Клавдии Осиповны, висевшее на стене. Желание, отсутствовавшее полгода, тут же охватило его, он пошел к ее комнате, осторожно вошел. Она спала. Он осторожно овладел ею. Клавдия, с начала его болезни выпивавшая на ночь чуть ли не половину пузырька корвалола, не сопротивлялась. Петров убыстрил свои движения, когда же она прошептала:
– Владик, Владик, Вася нас услышат, – хмыкнул.
Владислав Константинович был их сосед. Значит, он Петров не бросит свою супругу на произвол судьбы, а оставит надежному человеку, неплохо, кстати, зарабатывающему.
С восторгом кончив, как в милую любовницу, он осторожно оставил спальню супруги. Итак, с ней все ясно. С восьмидесятилетним отцом, ревновавшим его к жизни, тоже. Теперь осталось разобраться ментально с детьми Дочке – 30, сыну – 25. А что с ними разбираться? Приходят, как и раньше, раз в два месяца, и то по убедительному приглашению. Причем, как правило, опаздывают к назначенному часу. Говоришь им в три, приходят в шесть, вечно недовольные, что пришлось переться на другой конец города...
– Наверное, я в этом виноват, что они меня не любят, – подумал Петров. – Я просто не смог их заинтересовать своей собственной персоной. Или просто не нужен им теперь, потому как сделал из них эгоистов. Я с детства приучал их быть самостоятельными, приучал решать самим свои проблемы, идти своим путем. Умные родители делают своих детей беспомощными, такими, что и в тридцать лет они не могут обойтись без маменьки и папеньки. Глупые делают детей самостоятельными.
– Значит, – подвел итог Петров, – я ничего никому не должен, и они мне не должны... Не должны... Если бы сын сейчас подошел и просто сказал: – Папа, помнишь, как мы делали самолет? – А дочь сказала: – Мама говорила, что я выросла у тебя на шее. И у тебя от этого даже позвонки слиплись. Это правда?
Нет, они этого не скажут. Потому ты работал, зарабатывал, устраивал им приличную жизнь, не думая получить что-нибудь взамен. А воспитывала их мать, не любящая сюсюканий, и вообще, мало что любящая кроме Донцовой и неспешных прогулок после службы, мать, с удовольствием соглашавшаяся на внеурочную работу и командировки и потому нанимавшая детям няньку.
Петров заплакал. Ну, не заплакал, но глаза у него повлажнели. Чтобы это прекратить, чтобы не додуматься до того, что дети никогда ему теплых слов не скажут, потому что таковых у них просто нет, он подумал, почему засмеялся, когда жена назвала его Владиком? Почему он засмеялся, не расстроился, когда узнал, что жена ему изменяет? Перекрутив мысль в мозгу, Петров рассмотрел внимательно получившийся фарш, и понял, что он давно уже в Сирии. А они тут пустили крепкие корни, и потому будут жить без него как всегда: если не счастливо, то просто по-человечески.
После этих жизненных движений мозга и души, Петров решил заняться делом, то есть изучить все современные изменения в деятельности диверсионно-разведовательных групп и снайперском искусстве. Все время до отлета в Сирию, он сидел в Интернете, встречался с людьми, знакомился в кабинетах с винтовками ведущих стран-производителей и новейшими тактиками снайперских дуэлей.
Через пару дней, утром он снова повеселился. За завтраком смятенная Клавдия Осиповна то и дело что-то искала в его глазах. Василий Павлович понял, что ночью ее посещал сосед Владислав Константинович, они общались, в результате им стало ясно, что связь их вскрылась («Так это не ты третьего дня приходил?!!»). Петров жене улыбнулся и заговорщицки подмигнул.
...Таблетки действовали отменно, однако ночи проходили как в могиле – без мыслей и снов. Видимо, химия экономила на сне, и утром все суетное забывалось. Забывались во сне клетки-черви, деловито поедавшие его тело, забывалось особое чувство замогильного бездушия, забывалась земля, мягко, но настойчиво давившая сверху, забывалось все. Лишь одно он чувствовал, он чувствовал, что выше могилы есть чудесный мир, полный неожиданностей.
Однажды вечером, когда все уже спали, Василий Павлович собрал свои носильные вещи, скатал постель и, выбросив их на ближайшей свалке, с одним рюкзачком поехал к аэропорту. Он чувствовал себя уже не простым человеком, но воином, и посмеялся над этим: – Аника-воин
10.
На аэродроме ему дали рюкзак со снаряжением, снайперскую винтовку так непохожую на СВД, переодели в песочного цвета форму. Винтовка легла в руки дружески, и Василий Павлович, подумал, что легко с ней сладит.
В Сирии, на базе, его встретила некая Катя, миловидная крашеная блондинка, чем-то похожая на польскую актрису Полу Раксу, которая нравилась семнадцатилетнему Петрову. Он решил, что ей лет сорок или даже меньше.
– В вас невозможно не влюбиться, – оглядев ее, не смог не сказать Василий Павлович, решивший до смерти говорить правду, только правду и ничего кроме правды. Он побаивался женщины, казалось, созданной не для него (как Пола Ракса), но для другой какой-то жизни, в которой он мог бы быть разве что разносчиком воды. Как Алладин из известной сказки.
– Таких слов я не слышала лет... много лет, – пристально взглянув, сказала Катя, голос ее был с едва заметной хрипотцой.
– А я много лет ничего подобного не говорил... – признался он, чуточку краснея.
– Судя по всему, вы замечательно себя чувствуете в этом... в этом климате?
– Да, – подумал Василий Павлович о чудодейственных таблетках Андерсена.
– Знаете, что я вам скажу, чтобы вы меня до конца понимали... – тут на улице что-то пустое и медное с грохотом упало на асфальт, как бы возвещая начало следующего акта жизни.
– Что? – не отреагировала на звук Катя. – Я знаю, что вам понравилась, и знаю, что вы принимаете таблетки. А чтобы вы меня понимали, скажу, что это я напросилась вас встретить. У вас такой взгляд...
– Какой? – с неприязнью спросил Василий Павлович. Он не любил быть в центре внимания.
– Интеллигентный и в то же время прямой, как у боксера. Вас можно читать. Как Чехова.
– Что ж, – можете меня полистать, – сказал Василий Павлович. – Но заранее скажу, что я не Чехов, а Василий Павлович. И вряд ли Чехову понравилось бы имя 'Вася'...
– Впрочем, мы говорим чепуху невпопад. Вряд ли вы станете это отрицать.
– Не буду, – у Петрова загорелись уши. Он не любил своего имени, считая его простецким.
– И давайте жить проще, нам немного осталось, – сказала, с интересом разглядывая будущего любовника.
– Давайте, – подумал Василий Павлович о своей комнатушке в Тартусе. 'Такую женщину в нее не пригласишь'.
– В таком случае прямо сейчас мы поедем в Дамаск, в Старый город, и сядем там, в кафе с кондиционером. Есть там одно местечко и закуток, из которого можно подсматривать за жизнью, не боясь, что она вас обнаружит.
– Как хотите...
– Фу, какой вы противный! 'Не буду', 'как хотите'... Чувствуется, не дамский вы угодник,– они говорили, не думая, ведь времени на раздумья не было, всего ничего на все...
– Я не отпущу вас не на минуту... – сказал Василий Павлович. – Такие слова и длина фразы вас устроят?
– Устроят. Имейте в виду, что я, как и любая женщина, люблю комплименты.
– Комплименты будут. Но пока у меня получается выражать их лишь взглядом.
– Робеете?
– Еще как.
– Это пройдет, – ее теплая рука легла на его руку. – Поедемте?
Скоро они были на месте. Катя, спросив:
– Вы, конечно, предпочитаете русскую кухню? – и, получив утвердительный ответ, заказала окрошку, пельмени, всякое такое и водки. Принесли все быстро, они выпили (она всего полрюмки), поели и стали рассматривать друга. Катя это делала, куря тонкую сигарету; пачка лежала на столе, на ней был изображен больной раком горла. Перевернув ее, чтоб картинки не было видно, Василий Павлович, спросил:
– Вы будете меня курировать?
– Да, – добавила, прямо посмотрев в глаза. – Всего неделю.
– Пока я не войду в курс дела?
– Да, – кивнула. – Вам надо познакомиться с людьми, с климатом, выбрать себе направление. И еще, я должна вам сказать, чтобы между нами не было неправды...
– Что сказать? – почувствовал неладное Петров.
– Примерно через две недели я умру. А вас я выбрала, потому что из прибывших вы всех моложе, и потому... потому симпатичнее.
'Умрет через две недели!' – не услышал Василий Павлович вторую ее фразу и спрятал глаза под стол, то есть уставился на свои кроссовки, которые следовало бы помыть. Никогда он не чувствовал себя более несчастливым, чем в эту минуту, разорвавшую надвое самое счастливое его время.
– Перестаньте переживать! Вы теперь в совершенно другой реальности, а в ней свои законы. Я ведь вам нравлюсь?
– Да, очень, – признался Василий Павлович, подняв глаза.
– В таком случае, давайте, будем жить! Жить вдвоем! Жить, а не умирать.
– С преогромным удовольствием, Катя... Можно я сяду рядом с вами? Мне не терпится распустить руки...
– Это потом, – улыбнулась. – А сейчас мы положим – чтобы не думать о пустом, что примерно через две недели я уеду в Дубну, в которой у меня небольшое предприятие по сборке компьютеров, и мы никогда более не встретимся, потому что престарелая мать не отпустит меня от себя...
– Дубна, компьютеры – это не романтично. Давайте, через пару недель я уйду со своей винтовкой в пустыне, а вы будете ждать меня до глубокой своей старости...
– Ты хитрый, – перешла на 'ты' Катя. – Хочешь, чтобы я сорок лет ждала тебя, а не жила со всеми удобствами в Дубне, пользуясь услугами шофера, личного повара и модельера?
– Ты зря это сказала, – насупился Петров. – Давай сделаем так. Ты будешь ждать меня как Кончита ждала Резанова, а я буду рад, что ты не испытываешь лишений, и умру легко, и последнее, что я увижу – твой образ.
– Декаденщина какая-то, VII век. 'Сама садик я садила, сама буду поливать', – засмеялась Катя. – Мы просто не о том думаем, не то переживаем. Хорошо, что нас никто не слышит. Кстати, ты принимаешь таблетки?
– Красные, длинные? Да.
– Не забывай это делать...
Петров знал, что рак предстательной железы, как и многие онкологические заболевания, приводят к импотенции. Он не расстроился, это вспомнив, потому что верил в длинные красные таблетки как в панацею.
Понаблюдав с видимым удовольствием за Петровым, ставшим почти что личной собственностью, Катя сказала:
– Сейчас я удалюсь минут на полчаса, а когда вернусь, в моей комнате будет много-много моих любимых цветов. Ведь так милый?
– Естественно, – сказал он, и Катя, вручив ключ, ушла.
Конечно, нельзя было сказать, что Василий Павлович был покорен Катей до глубины души. Она была земной симпатичной женщиной, она была единственной, и это его устраивало, ведь в богинь он уже давно не верил. Более того, он осознавал, что и он для Кати вовсе не бог, но подвернувшийся мужчина. Случайный. И ей, как режиссеру театра и единственной актрисе надо было сыграть с этим мужчиной самую последнюю пьесу, которая по обстоятельствам обязана стать самой гениальной в мире. И он, Василий Павлович, каким-то чудом попал не в пропахшую формалином палату, не в морг, а на сцену, и не театральную, но самую настоящую сцену жизни, в которой он и герой-любовник, и просто герой, обязавшийся попрать смерть, убить ее из своей снайперской винтовки.
11.
Она пришла через двадцать минут. Комната была уже полна розами. Василий Павлович не стал экспериментировать с сирийскими цветами и прочей экзотикой (он давно не брал цветов, и потому все для него было экзотикой, кроме гвоздик), а купил розы разных цветов и постарался выставить вазы с ними так, чтобы красный цвет плавно переходил в розовый, а потом и белый. Катя не любила роз, но ансамбль ей понравился, и она искренне чмокнула Петрова в щеку.
Тот же, увидев ее, млел: Женщина была в свадебном платье.
– Ты что так смотришь? – спросила, чувствуя, что нравится.
– Ты такая красивая...
– Это потому что я первый раз выхожу замуж, – сказала она. И виновато добавила:
– И никогда у меня не было ни сына, ни дочки, И я никогда не завтракала с ними, не готовила пирогов, не подтирала сопливых носиков. Этого не было, и никогда теперь не будет...
'Приехал воевать, а тут такая история', – подумал Василий Павлович и увидел свою смерть такой далекой, что и различить ее было нельзя ни в дебрях кварталов сирийской столицы, ни в далеких холмах.
Василий Павлович полжизни был коммунистом и боролся за свои коммунистические убеждения, потом боролся за Горбачева и Ельцина. После Ельцина он понял, что бороться ни за кого не стоит, и взялся за физкультуру, то есть вплотную занялся своим здоровьем. И оно его подвело, потому что в нем, как в коммунизме, Горбачеве и Ельцине много лет назад была заложена маленькая мина, была заложена для того, чтобы он потерпел фиаско. То есть умер раньше. Конечно, люди со временем справятся с раком и прочими неприятными болезнями, но станет ли от этого хорошо людям, если жизнь их потеряет минуты счастья, подобные тем, которые он, Василий Павлович, сейчас испытывает, которые испытывает эта женщина Катя? Пожалуй, станет, ведь большинство людей с удовольствием поменяют на долголетие все на свете: любовь, счастье, всяческие перипетии с ними связанные...
Тут Петров вспомнил, как, узнав, что смертельно болен, пожалел, что его не убили тогда, в залихватской схватке с бандитами, ведь после нее в жизни ничего страстного, захватывающего, даже просто заметного не случилось. Так, просто текла река жизни в привычных берегах, привычно меня цвет от дождей, подсыхая от засух и поднимаясь от паводков. 'Господи, как же я счастлив', – думал он, любовно глядя на Катю и всем своим существом проникаясь ковалентной связью, незримо их объявшей.
Они поженились в маленькой церкви, потом поехали к Кате. Она была счастлива, Василий Павлович это счастье перемножил на свое, лившееся через край. Он не боялся, что у него не получится, боялся лишь, что соитие не получилось пошлым.
Пошло не получилось. Оба они не могли вспомнить, что было между ними в маленькой спаленке с уютно урчавшим кондиционером. Они просто проснулись счастливыми. Сначала он – ее головка лежала на его плече. Это было так божественно, что он заплакал от счастья. Потом проснулась она, слава богу, слезы его уже высохли. Проснулась, прижалась к нему, счастливая тысячекратно за те утра, в которые просыпалась одна в кровати, одна в квартире, городе и целом мире. Проснулась, прижалась к нему и подумала, что истинное счастье – это начало. Ты можешь любить целый век, но первый день этой любви, или какой-то день останется главным в целой жизни, станет недостижимым ни для кого, кроме них. Этот мысленный экзерсис ее улыбнул, она вдруг почувствовала, что пик любви еще впереди, он будет, он непременно случится, и, случившись, подвигнет непременно на новые мечтания.
– Чем мы займемся сегодня? – спросил Василий Павлович, отнюдь не имея в виду контрактные свои обязанности.
– Поедем куда-нибудь, двоеженец, – рассмеялась Катя.
– Никакой я не двоеженец... – надулся Петров, вспомнив, что в покинутом им мире был женат.
– Не сердись. Женщинам нравится уводить чужих мужей, ты же знаешь.
– Ты меня ни от кого не уводила. И я ни от кого не ушел. Это все осталось в том мире. Кончилось там. Кончилось, после того как я выкинул на свалку свой матрац.
– Выкинул матрац? А можно подробнее с этого места?
Василий Павлович рассказал, как выкинул матрац и подушки, на которых они спали с женой до того времени, как она, узнав об осложнении его болезни, переселилась в другую комнату, благо в квартире его отца, бывшего партийного деятеля, их было достаточно.
Катя, послушав со смешанными чувствами, сказала:
– Давай вернемся к нашему свадебному путешествию. Ты знаешь место, где хорошо, и в котором я не была?
– Знаю. Это греческий остров Гидра. На нем нет автомобилей.
– Совсем нет?!
– Ну, есть две машины для вывоза мусора, а все остальное возят на лошадях и мулах. Поедем? Это недалеко, Андерсен подбросит. Представляешь, вино нам будут привозить на мулах, а жить мы станем на втором этаже, украдкой рассматривая туристов!
– Поедем!
– Слушай, совсем с тобой забыл! Я ведь типа в командировке, и должен делать какое-то дело? То бишь воевать?
– Ты его делаешь...
Они помолчали, рассматривая друг друга, затем Катя проговорила, поглаживая его руку:
– Знаешь, я хочу тебя спросить...
– Что?
– Ты ведь давно не веришь в дружбу, в привязанность, в любовь?
– Почему не верю?..
– Не веришь... Я чувствую. Ты смотришь на меня, как на что-то, тебе не известное. И потому немного побаиваешься...
– Я действительно не верю тому, что между нами происходит... Не верю своим глазам, коже, всем своим органам чувств не верю. Теперь я как во сне...
– Я не хочу, чтобы ты спал. Я хочу, чтобы ты брал меня наяву, чтобы съел без остатка. Съел мое тело, душу, пока они есть...
– Мне нравится, что ты так говоришь... А что касается моих чувств к другим людям, они и в самом деле поувяли...
– Знаешь, мне кажется, что мы говорим, чтобы не думать о... о нашей судьбе, – сказала Катя.
– Давай тогда делать что-то, чтобы не думать. Поехали прямо сейчас на Гидру?
– Поехали. Давай собираться?
– Давай, – ответил он и тут же стал звонить Андерсену.
Тот, не раздумывая, дал им три дня отпуска.
– На свадебное путешествие, – согласившись, сказал полковник, давая понять, что ему известны изменения в отношениях своих подопечных.
12.
Гидра – это была сказка, маленький остров, на котором завтрак в их жилье подвозили на муле, осле или лошади, на котором день длился так долго, что жизнь казалась бесконечной, и потому смерти не было нигде. Коротенькие пляжи, не желающие ничего люди, озабоченные заботами длинной в миллиметр, а то и меньше, люди, день которых измерялся чашечками кофе или жизнью случайно набежавшей тучки. Хороший, в общем, был остров, там все беременело от счастья, забеременела и Катя. Она не сказала об этом ему, он понял сам, как-то утром, уже в Тартусе, посмотрев на нее, стоявшую у солнечного окна, поглаживая свой живот. Конечно, он выдумал историю, в которой все кончалось хорошо, ведь жизнь – это непреодолимая преграда для смерти, она прет так, что даже вселенская идея неминуемой погибели каждого бессильна против нее. И вот, когда до конца оставалось всего ничего, она от этой жизни беременеет. И этот маленький зародыш жизни, который должен был умереть вместе с ней, придал текущему существованию невообразимую силу, которая не могла дать смерти ни малейшего шанса. Она лежала в постели, знала, что умрет, и умрет любимейший ею человек, и была счастлива.
Она не говорила помалкивавшему Василию Павловичу, что забеременела, и ничто на свете, ничто не спасет их ребеночка, которой в ней был как тугая косточка, пока живая. Ей было хорошо. Было хорошо, что жизнь так устроена, что даже смерть ее возвеличивает. А он стал счастливым олухом, который радовался ее запаху, чесавшемуся мизинчику, неожиданному чиху или пуку. Он восторженно понимал, что длинной жизни не надо вовсе, только маленький кусочек, потому что длинная жизнь превращается в свалку вещей и сувениров, в разные штучки, придуманные другими людьми ради выгоды. Он понимал теперь, что жизнь каждого честного человека – это бриллиант, который всегда останется бриллиантом, потому что слишком уж долго делался из грязи обычной жизни.
Они были счастливы, потому что были живы и ели теплые лепешки и виноград, потому что знали, что жизнь – это не навсегда и потому драгоценна.
13.
Через пятнадцать дней после знакомства с Петровым она умерла. Умерла, пообещав вернуться. Василий Павлович долго плакал, то и дело прикасаясь к ее телу, чтобы еще раз убедиться, что Катя действительно остыла. Она не хотела так умирать – на его плече, просто не смогла вовремя уйти, уехать в свою Дубну. Потом ее увезли, а Петров взял винтовку и ушел в пустыню, чтобы умереть там. У него не получалось: противники не решались выходить один на один, и, пока обучались для них смертники, убивали народ или умирали в домах от артиллерийских снарядов и авиации. У Василия Павловича ничего не осталось внутри живого, он убивал людей, как гасил окурки. Он не рвался к смерти, был осторожен автоматически, чтобы пройти свой путь до конца, втайне надеясь: а вдруг для него еще что-то припасено жизнью? Разве можно верить после всего с ним случившегося, что жизнь кончилась, и остались одни пули? Он стрелял и думал, почему это делает так спокойно. Сначала он предполагал, что если человек влез в его прицел, то он не просто влез, а влез, потому что его туда притащила злая судьба. Но ведь и его жизнь, жизнь Василия Павловича, тоже притащили сюда. Рак притащил. И скоро раздастся щелчок или взрыв, и он умрет. И, в конечном счете, получается, что потенциально мертвые убивают потенциально мертвых, и получается что-то вроде соревнования, в котором проигрывает тот, в которого некому выстрелить. Проигрывает, потому что одни остаются живыми, желая умереть, а другие не получают посмертно своих райских гурий.
По мере течения времени Василий Павлович, встречался (и работал) с такими же, как он, людьми, приехавшими забыть свои смертельные болезни, и все они думали примерно одинаково. Все да не все. Были и звери, убивавшие назло своей болезни, мстившие жизни за не фартовый финал, за отрезанные хирургами органы, за ограничение в подвижности. Но таких было мало, в организации было много прекрасных агитаторов, убеждавших все новых и новых бойцов в необходимости искоренения войск ИГИЛ. Петров же считал, что люди, составлявшие эти войска, такие же больные, как он, больные не физически, но душевно. Но он не мог вылечить их, он не был добропорядочным муллой или психиатром, у него в распоряжении была одна винтовка и много патронов.
