355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Руслан Белов » Вместо смерти (СИ) » Текст книги (страница 1)
Вместо смерти (СИ)
  • Текст добавлен: 9 июля 2017, 02:30

Текст книги "Вместо смерти (СИ)"


Автор книги: Руслан Белов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Annotation

Белов Руслан Альбертович

Белов Руслан Альбертович

Вместо Смерти


Вот, к примеру, женщина, приятная здоровая,

даже красивая, что для меня существенного

значения не имеет, приходит с раком. И я ей

говорю: "Уважаемая, для вас ничего не осталось

в этом мире, кроме сливочного мороженого

и темпераментного юноши. Еще 5-8 месяцев, и вы труп".

А она в ответ: "Что вы такое говорите, доктор?

У меня ведь муж и двое детей". Как будто это

имеет какое-то отношение к делу. Я ей говорю:

"Еbiteсь, милочка, пока не слишком поздно".

А она через два дня вешается. При таком-то

чудесном будущем. Чего людям, черт возьми, надо?

«Петрусь», Лео Липский-Липшиц


1.

Скажу сразу – это довольно веселая история и закончится она неплохо, и все получат то, что хотели получить всю жизнь. Однако началась она хуже некуда, она началась, когда моложавый и симпатичный инженер-конструктор Василий Павлович Петров узнал, что рак его предстательной железы нехороший, и максимум через год он умрет. Умрет в расцвете сил, в отличие от сонма президентов множества стран, доживающих с этой болезнью до глубокой старости. Не скажу, что Василий Павлович весь почернел изнутри и скис снаружи. Отнюдь, он просто увидел воочию всех своих родных как на похоронной фотографии, и лица у них были несчастные или, по меньшей мере, расстроенные, как будто их лишили сладкого и отправили затем на кладбище или в крематорий. Постояв у широкого больничного окна, выходящего на осенний пруд, пахший тиной, он решил, что все в принципе нормально: жизнь прожита, желаний не осталось, кроме желания умереть как-то по-божески, то есть без острой боли и жалеющих глаз.

Василий Павлович был крепкий мужчина. Жизнь много раз пыталась его свалить, и каждый раз неудачно. И вот, взялась снова.

– Надо как-то от всего отвлечься, в конце концов, решил он как-то сопротивляться. – Отвлечься всего на год, и все кончится. А отвлечься можно, лишь занявшись чем-то интересным или важным. Чем? Написать книгу воспоминаний? Писать ученические акварели, научиться играть на фортепиано? Заняться изучением мудреной квантовой физики, понять, наконец, Шредингера, Эверетта с его параллельными мирами? Ежедневно отгадывать все кроссворды во всех газетах, страдая уже не от болезни, от не отгаданного слова? Уйти в свою болезнь, изучить ее в Интернете, в поисках спасительной лазейки или новейшего открытия в области терапии? Нет, все это либо скучно, либо глупо. Дохнуть, так дохнуть. Гм... А может, загулять, начать пить, курить, ходить на танцы? Ведь не старый еще, всего 55? Даже врачиха, уставшая от больных и собственной жизни, сказала: 'мужчина вы на загляденье, займитесь сексом, и 'жизнь пройдет, и жизнь пройдет, как ветерок по полю ржи'...

Тут Василий Павлович вспомнил медсестру, симпатичную блондинку Аллочку. Ее высокую попу, стройные почти ноги, яркие кофточки, ее замысловатые духи и современные взгляды, вызывавшие воспоминания о томных сочинских вечерах, всегда высокие каблучки, компенсирующие рост ниже среднего, каблучки, за которые она постоянно получала замечания от заведующего отделением. Представил себя с ней на тесной медицинской кушетке. Поначалу такое развитие настоящего времени в чуждую ему пространственную плоскость показалось ему пошлым. Но не валяться же на кровати пристойно (высоконравственно, добропорядочно), уставившись в потолок или 'пролив между Средиземным морем и Атлантическим океаном?

Василий Павлович подошел к зеркалу, посмотрел на себя то так, то эдак, отметил:

– Совсем не старик, если поменять рубашку и выражение лица может и прокатить.

Аллочка в тот день дежурила. После отбоя Василий Павлович, подошел к стойке и предложил отметить его день рождения. Получилось без запинки, ведь целый день готовился к выходу на сцену в роли завзятого ловеласа.

– У вас день рождения в октябре, а теперь июнь, но пропадать же всему этому, – обозрела медсестра хозяйским взглядом дары Петрова, заждавшиеся пиршества в четырех пакетах. – Пойдемте-ка в сестринскую.

На ней была алая кофточка и красивое белье. И, как всегда туфельки на высоких каблучках, в этот день фиолетово-лаковые.

В сестринской они расположились за видавшим виды столом. По серым глазам Аллочки Василий Павлович догадывался, что она видит всю его финально-жизненную трагедию в зеркале истории болезни, и чисто по-женски пытается к ней хоть как-то привыкнуть, как привыкают к неизбывному больничному запаху, и ему помочь привыкнуть. Поев немного и выпив, они легли. Поначалу у Василия Павловича ничего не получалось, кроме воспоминаний о супруге Клавдии Осиповне. Чтобы отвлечь его, Аллочка принялась сплетничать. Пройдясь от главного врача до старшей медсестры, она вдруг приподнялась на кушетке, спросила озабоченно:

– Я читала в анамнезе, вы когда-то работали следователем?

– Немного, лет пять, потом пришлось уйти по состоянию здоровья...

– Вас ранили?

Василий Павлович вдруг осознал, что его более интересуют не вопросы Аллочки, но полное ее белокожее тело, ее свежие губки, пахшие весенним лугом, шелковый шорох аленького халатика, никак не желавшего пожелать на полу, пугающие касания его настороженного тела обнаженными грудями с небольшими сосками. Он считал себя в какой-то степени уже умершим, а эти, груди, пахшие чистотой, оживляли его странным своим теплом и женской властью. У него встал. Не ответив девушке на вопрос о ранении, Петров вплотную занялся любовью, и получилось сладко для обоих.

Потом они утихли, имея в уме продолжить любовную встречу после некоторого перерыва. Аллочка, запахнула аленький халатик, спросила, водя пальчиком по шраму на груди Василия Павловича:

– Это от пули?

– Да, – Петров думал об алом халате медсестры. Он ревновал ее к тем, ради привлечения которых этот атрибут прелюдии был принесен в больницу.

Аллочка вспомнила, почему затронула тему службы в следственных органах и его ранении.

– Знаешь, в Москве и области что-то странное происходит. Пропадают смертельно больные люди. Ну, которым врачи белые тапочки прописали.

Петров вспомнил, как, узнав о своей болезни, захотел уйти в тайгу подальше от жизни и умереть там, не видя людских глаз, особенно родственных, глаз которые смотрели с живой стороны существования на его, фактически мертвую сторону.

– Что тут странного? И я бы исчез. Чтоб никого не мучить... Слава богу, еще, что не рак желудка, пищевода или гортани... – откуда-то неприятно запахло формалином и еще чем-то неживым, чем-то вроде заформалиненного в банке ребеночка с двумя головами и хвостом.

– Нет, я не об этих, которые уходят в тайгу или из окон выбрасываются из-за боли и страшной действительности. Эти люди уходят, аккуратно собрав вещи, более того за ними приезжают – это видели знакомые, видела моя однокурсница Наташа. И потом они исчезают. Тебя, следователя, хоть и бывшего, это не интересует? Ты не хотел бы заняться этим, чтобы не думать о неприятных вещах?

Василий Павлович не слушал, он вдруг вспомнил книгу Владимира Маканина – она была о старикашке, который волочился за молодыми охочими бабенками и был с ними яр, как награжденный грамотой молодой тракторист. Вспомнив, раззадорился, и Аллочке досталось по полной программе, она даже стала припоминать, когда у нее следующее дежурство.


2.

У Василия Павловича было два сопалатника, оба пенсионеры. Одного звали Владимир Павлович Берсеньев, другого Владимир Васильевич Веретенников. По скудности набора их ИО в отделении не переставали шутить, но жителям палаты было не до шуток. У вальяжного Владимира Павловича, красавца с голубыми глазами, большого любителя поесть и пропустить бутылочку 'строем по одному', вырезали половину ЖКТ, он готовился к выписке и пресной жизни без всякого там питья и вкусной, питательной пищи. По ночам он скрежетал зубами и плакал в подушку. Больше всего от судьбы досталось ничем не приметному (если не считать старческих пятен) восьмидесяти двух летнему Владимиру Васильевичу Веретенникову, крупнейшему в России специалисту в области ствольной артиллерии, профессору и дважды лауреату Государственной премии. Ему две недели назад удалили селезенку, желчный пузырь и половину поджелудочной железы, а намеднишняя операция на правом глазу оказалось такой же неудачной, как и на левом. Когда его привезли с последней операции и объяснили ситуацию, он до ночи лежал безмолвно, потом прошептал потолку:

– Что же, жизнь закончена. Надо как-то по-тихому умереть...

Сказав это, он поднялся, пошел в туалет на ощупь, по пути наткнулся на тумбочку Василия Павловича. От грохота сопалатники бедняги проснулись, уяснив ситуацию, понесли его на кровать, уложили, и тут Владимир Васильевич обильно описался. Павловичи принялись искать белье, чтобы переодеть его, но не нашли, как и дежурную медсестру. Впрочем, та скоро явилась, сонная и недовольная, серая лицом от постоянного недосыпа (кроме этой больницы, она работала и в другой – ей, незамужней, надо было 'одеваться', да и сын был оболтусом). Позевав, поменяла матрац и белье и, посоветовав позвонить насчет сменной одежды родственникам Павла Васильевича, удалилась по своим делам, то есть ушла ночевать в своей каморке, стены которой были облеплены ликами святых. Под ее халатом Василий Павлович углядел роскошный бюстгальтер, попахивавший духами 'Черная Орхидея' и вспомнил Аллочку: людские жизни шли к своим концам всеми возможными тропами, часто грешными, и потому без изображений путеводных святых мало кто обходился.

Родственников у Владимира Васильевича Веретенников было много, однако дети и внуки жили в США, в самом Сан-Франциско, в Москве же обитала одна набожная сестра Анна, усердно посещавшая все молитвы и проповеди, и потому постоянно занятая для людей. Сообщив ей ситуацию, Павловичи уселись у кровати Веретенникова, и тут Василий Павлович обратил внимание, что правая нога Владимира Васильевича лежит как-то неестественно.

– Да у него перелом головки бедра! – догадался Владимир Павлович и побежал искать дежурного врача. Была уже суббота, и тот нашелся нескоро. Спустя час врач отправил Владимира Васильевича на рентген, перелом головки подтвердился, причем владельцу ее единственный раз за текущий год повезло – перелом оказался хирургически несложным.

Операцию везунчику сделали через три дня. К этому времени появилась сестра Анна со сменной одеждой, яблоками и подсохшими апельсинами. Еще она принесла лик какой-то святой; в тыльной части иконки в особых застекленных витринках находились кусочки смолы и еще что-то. Позже Аллочка, сказав, что это иконка святой Матроны московской, принесла клочок бумажки с молитвой, вот ее текст:

'О блаженная мати Матроно, услыши и приими ныне нас, грешных, молящихся тебе, навыкшая во всем житии твоем приимати и выслушивати всех страждущих и скорбящих, с верою и надеждою к твоему заступлению и помощи прибегающих, скорое поможение и чудесное исцеление всем подавающи; да не оскудеет и ныне милосердие твое к нам, недостойным, мятущимся в многосуетнем мире сем и нигдеже обретающим утешения и сострадания в скорбех душевных и помощи в болезнех телесных: исцели болезни наша, избави от искушений и мучительства диавола, страстно воюющаго, помози донести житейский свой Крест, снести вся тяготы жития и не потеряти в нем образ Божий, веру до конца дней наших сохранити, упование и надежду на Бога крепкую имети и нелицемерную любовь к ближним; помози нам по отшествии из жития сего достигнути Царствия Небеснаго со всеми угодившими Богу, прославляюще милосердие и благость Отца Небеснаго, в Троице славимаго, Отца и Сына и Святаго Духа, во веки веков. Аминь'.

Молитву с иконкой Петров сунул в карман и тут же забыл о ней.

Спустя неделю Василия Павловича выписали с условием, что он приедет через месяц на повторное обследование и всякое такое. В фойе больницы он столкнулся с Аллочкой. Та, оглянувшись по сторонам, зашептала:

– Веретенников исчез! Исчез слепой и хромой! Средь бела дня!

– Как исчез? – удивился Василий Павлович, млея от воспоминаний о проведенном с девушкой времени.

– В воскресенье. Один наш больной видел, как его без всяких там грубостей усаживали в дорогую легковую машину.

– А в милицию вы заявляли?

– Заявляли. Следователь приезжал, всех опросил, и получилось, что Владимир Васильевич Веретенников давно задумал покончить с жизнью, звонил кому-то, и кто-то слышал разговор, по которому выходило, что он нашел, то, что хотел, премного доволен и даже выпил по этому поводу.

Василий Павлович размышлял об услышанном, пока ему не сообщили, что ПСА у него угрожающе увеличилось.

*** Простатический специфический антиген (ПСА) – опухолевый маркёр, определение которого проводится в сыворотке крови, применяющийся для диагностики и наблюдения за течением рака простаты и аденомы простаты.


3.

Дома было тоскливо. На него смотрели, как на живой труп. Эти жалостливо-тоскливые взгляды убивали быстрее рака, они впрыскивали в него острое желание умереть скорее, скорее исчезнуть, чтобы никого не видеть и чтобы его, Василия Павловича, никто не видел. Чтобы хоть как-то забыть обо всем, он запирался в своей комнате, названивал старым знакомым, друзьям, сослуживцам, рассказывал им о своем счастливом пенсионерстве, о даче, о винограде, который в этом году обильно плодоносил. Однажды он позвонил какому-то Коляну, видимо, когда-то близкому другу. Слово за словом выяснилось, что этот Колян ныне Николай Егорович Копылов, генерал-майор полиции, бывший сослуживец и чуть ли не дальний родственник.

Василий Павлович, не желая заканчивать разговора с бывшим первейшим другом, после обычных слов спросил его о пропаже из больниц и собственных квартир смертельно больных людей. Николай Егорович тут же выложил ему статистику по городу Москве, из которой следовало, что бесследно исчезают ничтожная часть смертельно больных, и эта ничтожная часть в 13,5 раз меньше количества бесследно исчезающих здоровых людей.

Василий Павлович усомнился – в благодушном голосе Николая Егоровича отчетливо звучала служебная фальшь, изрядно подправленная укорительными нотками ('Ну зачем ты об этом! Если бы ты знал, как я занят'). Николай Егорович, застеснявшись этой фальши, сделал небольшую паузу для приведения чувств в нормальное состояние и сказал, что знает, что Василий Павлович серьезно болен, и потому, видимо, боится, что его похитят, чтобы безвременно разобрать в каком-то подвале на шашлыки, начинку для пирожков или просто органы. И потому устроит ему встречу с человеком, а именно полковником Иваном Арнольдовичем Андерсеном из Особого отдела, знающим об исчезновении больных более чем кто-либо, потому что именно этим он занимается в течение более чем двух лет.

Встреча была назначена на следующий день. Василий Павлович всеми фибрами души почувствовал, что она коренным образом изменит оставшиеся десять месяцев его жизни.


4.

Встреча состоялась в узбекской подвальной забегаловке, и никого в ней, кроме них и бармена не было. Иван Арнольдович был коренаст и строен, его улыбчивое лицо привлекало внимание шрамом на левой скуле. Они уселись у стены с пыльным тусклым бра, заказали самсы и стали друг друга разглядывать. Через минуту такого разглядывания Василий Павлович, осел на стуле и знаком попросил принести пару пива. По эволюции выражения глаза Андерсена, он понял, что тот правды, скорее всего, не скажет, а станет рассказывать 'сказки'. Раковые больные щепетильностью не отличаются, и Петров сразу об этом заявил:

– Решили мне ничего не рассказывать? Изучив мою физиономию?

– Да я с самого начала не собирался вам докладывать служебные сведения. Они под грифом 'Секретно' или в лучшем случае 'ДСП'.

– А что хотели рассказать? 'Принцессу на горошине'? Или 'Щелкунчика'?

– Нет, конечно. Я просто хотел вам обрисовать ситуацию в интересующей вас области.

– Рассказывайте.

– Как вы понимаете, общество постоянно будоражат самоубийства смертельно больных наших сограждан. В иной месяц в Москве и ближнем Подмосковье из окон выбрасывается по десятку и более человек. К узакониванию эвтаназии наше общество не готово ни морально, ни юридически...

– Ну, юридически – это понятно, но почему морально не готово?

– Потому что по нашим сведениям десятки смертельно больных граждан лишают жизни ближайшие родственники, в Интернете полно сайтов, на которых подробно описывается, как простейшими способами – хотя бы с помощью аспирина – отправить на тот свет постоянно описывающихся и обделывающихся дедушек и бабушек. Конечно же, вы знаете из прессы и телевидения о медсестрах Запада, которые лишали жизни десятки тяжело больных и престарелых своих пациентов. И многое из них, уверен, делали это из своего рода сострадания...

Василий Павлович вспомнил своего прадедушку, в старости страдавшего недержанием мочи (ни одной раны не получил на войне, а удар немецкого сапога в рукопашной схватке разбил ему простату). Последние годы прабабушка стелила ему в сенях, памперсов тогда не было. И терпеливо дожидалась смерти мужа, чтобы зажить, наконец, спокойно, без этого всепроникающего запаха мочи.

– Впрочем, мы несколько отклонились от нашей темы, – посмотрел Андерсен на часы. – Скажу вам все, что могу сказать, но только потому, что Николай Егорович – ваш и мой друг. В Москве существует некая тайная гуманистическая группа, которая пытается каким-то образом скрасить последние дни и месяцы смертельно больных людей. Их накачивают легкими наркотиками, приводят им женщин, возят в путешествия с восхождениями и рафтингом, охотой и рыбалкой. Короче, все, что хотите за ваши деньги, все, включая опасности и щекотание нервов. Кстати, берут они строго по тарифу, квартир, машин, дач на себя не переписывают, в общем, типичные юные пионеры-филантропы.

– И потому власти не очень-то за ними приглядывают?

– Да, не очень. Потому что они ставят себе целью не наживу либо получение неэтичных удовольствий. Возможно, они сами на вас выйдут, и тогда занятия у вас пойдут косяком, хоть отбавляй – засмеялся полковник.

Тут принесли пива и самсы. Самса была великолепная. Они посидели еще около часа, по-дружески беседуя о футболе, курсе доллара и зарубежной политике.

Расставшись с полковником, Василий Павлович некоторое время думал, нужны ли ему перед смертью проститутки, путешествия, охота и рыбалка, опасности и щекотание нервов. Придя к мнению, что не очень, надолго загрустил.

5.

Через две недели лечащий врач сказал Петрову, что через пару-тройку месяцев ему, возможно, придется сделать медикаментозную или хирургическую кастрацию. Это означало, что в скором времени рак его предстательной железы перейдет к активному метастазированию. Что это известие сделало с Василием Павловичем, невозможно описать. Фактически он умер, услышав это. Явившись домой, сразу понял, что домашние все уже знают. В глазах выживающего из ума отца светилось торжество: – Я переживу тебя, переживу!

Остальные отводили глаза – слез уже давно не было, одна смертельная жалость. Ближе к вечеру позвонила Анна, сестра Веретенникова.

– Владимир Васильевич умер, – сказала она усталым голосом. – Не могли бы вы поприсутствовать на похоронах, а то мало народу набирается, неудобно как-то, ведь известный был человек...

– Отчего он скончался? – без обиняков спросил Василий Павлович.

– Он погиб. Господи, что я говорю! У него случился обширный инфаркт. Так вы будете?

– Да, непременно. И примите мои соболезнования...

Анна сообщила, по какому адресу состоится прощание с покойным, в какое время и положила трубку, не сумев сделать это с первого раза.

Иногда бывает, какое-то слово, взгляд, что-то несущественное выскочит не предусмотренным воробьем на божий свет, и ты уже не веришь ничему выстроенному капитальной мыслью. Так и Петров сразу не поверил, что Владимир Васильевич умер от инфаркта, но неколебимо уверовал, что он погиб. Тут же ему вспомнился рассказ Андерсена, – кто же его, Арнольдовича, Ваней назвал? А фамилия – Андерсен! Точно он сказочник, придумал загадочную подпольную организацию, бескорыстно скрашивающую последний путь больных, приговоренных жизнью к несвоевременной гибели.

От этих мыслей пришло желание увидеть тело Веретенникова – оно сейчас должно быть в морге. Пообедав в одиночестве, он поехал по адресу, найденному в Интернете. Поехал, не сомневаясь в успехе, потому что в морге, в котором Владимир Васильевич сохранялся от тлена, по-прежнему служил его давний знакомый, неоднократно оказывавший ему разного рода услуги в пору работы Петрова в уголовном розыске.

Евгений Борисович, предупрежденный телефонным звонком, не сразу узнал Василия Павловича, а, узнав, обрадовался, как ребенок. Они дружески обнялись, будто и не прошло десятков лет с момента их последней встречи в этот же самом подвале.

Василий Павлович частенько удивлялся отношению к нему знакомых и друзей, особенно тех, с которыми он долгие годы не виделся. Все они, особенно женщины, относились к нему с теплой доброжелательностью, хотя сам Василий Павлович никогда не считал себя 'душкой', ни перед кем не лебезил, как и не давал спуску, не был модником и таким уж общительным. Он пытался найти этому факту объяснения, но они получались какими-то жестяными или целлулоидными, и поверить им он не мог. Единственно на что Василий Павлович мог согласиться, так на то, что, видимо, к нему от покойной ныне маменьки перешел располагающий незлобивый взгляд.

...Обрисовав Евгению Борисовичу современное свое житье, страхи, сомнения, Петров без обиняков попросил дать ему возможность осмотреть тело покойного Веретенникова. Ахмед Борисович некоторое время размышлял, с меняющимися чувствами поглядывая на друга или меняя местами лежавшие на столе инструменты, записные книжки, ручки, затем сказал:

– Хорошо. Но только меня здесь не было, тебя здесь не было, этого скальпеля здесь не было, и Веретенникова здесь не было. Идет?

– Идет! – согласился Василий Павлович, не представлявший, что принесет ему предстающая встреча с бывшим знакомым по больничной палате.

Тело Владимира Васильевич желтело поджаро. Лицо его выглядело довольным, даже счастливым. Три осколочных ранения никак не могли этому поспособствовать.

– Что заключил патологоанатом? – спросил Петров, рассматривая небрежный шов, пересекавший тело Веретенникова от горла до паха.

– В его возрасте людей не вскрывают, – зевнул Евгений Борисович. – А в заключении стоит обширный инфаркт.

– Ты еще что-то хочешь сказать, – пристально посмотрел Василий Павлович в глаза хирурга мертвых.

– Не сказать, а показать.

Они прошли в кабинет Евгения Борисовича; усевшись на свое место и усадив гостя напротив, тот открыл сейф, вынул бутылку коньяку, сказал про него: – Это потом, – открыл ключом трейзер, вытащил тряпицу, в которой что-то звякало и, расположив на столе, ее развернул.

В тряпице были снарядные осколки.

– Сын, он в Афгане полковым врачом служил, говорит, что они, скорее всего от 'Града'.

– Интересные шляпки носила буржуазия, – только и мог сказать Петров. Никто и никогда не смог бы поверить в то, что слепой восьмидесяти двух летний старик с удаленными селезенкой, желчным пузырем, не вполне залеченным переломом шейки бедра и половиной поджелудочной железы, окончил свой жизненный путь в сражении с использованием установок 'Град'.

– Может, на артиллерийский полигон пробрался, и его – того? – задумался вслух Василий Павлович.

– Он насквозь пропитан пороховыми газами, он в пятом или шестом своем сражении погиб, – сказал Евгений Борисович, разливая коньяк. – Понятно, где...

Они, думая о своем и общем выпили, закусили шоколадом, затем дружескими глазами уставились друг на друга.

– Ты что так смотришь? – спросил Василий Павлович.

– Так же, как и ты смотрю. Это же так здорово сдохнуть на волейбольной площадке, охотясь на большую белую рыбу или просто в бою... Оставь-ка мне телефончик, а? Может, и мне 'Град' понадобится на старость лет...

– Не надо об этом. Живи, пока живется, – ответил Василий Павлович и указал глазами на бутылку коньяка, нетерпеливо их ждавшую.


6.

В назначенное время он был на кладбище. Владимир Васильевич Веретенников выглядел в гробу как счастливый лауреат Государственных премий, профессор, воспитавший 13 кандидатов наук и 5 докторов. Он был румян и счастлив, и родственники, поналетевшие из США и прочих Европ, не могли им нарадоваться. Если он такой румяный, значит, их молитвы достигали ушей Всевышнего, и Тот заботился об их отце и дедушке, не давал ему страдать и переносить крайнее в одиночестве...

Бравый вид Владимира Васильевича поднял настроение Петрова. Как говаривал Зигмунд Фрейд, смерть ваших родственников, знакомых и вообще людей, это жизнь еще живущих, и Василий Павлович, радовался, что пока жив, радовался, что обогнал Веретенникова, на данном отрезке обогнал. Обогнал, хотя Владимир Васильевич прожил пока в общем счете на 30 лет больше, а ему, Василию Павловичу, предстоит химическая либо хирургическая кастрация.

На удивление Ани и Василия Павловича на церемонии народу собралось много, и некоторые были в камуфляже.

– Его сослуживцы! – догадался Петров, и стал высматривать среди них человека, который расскажет ему все. Он нашел его. Подошел со своим располагающим видом к пареньку лет двадцати или чуть больше, сказал:

– Этот Владимира Васильевича Веретенников был мой товарищ, мы были близки тридцать лет.

Паренек посмотрел на Петрова и сказал с малороссийским акцентом:

– А я знал его всего неделю... Но, уверен, что знаю его лучше вас, его жены, американских детей и внуков, – посмотрел на последних с неприязнью.

– Так близко можно узнать человека только на войне. Пойдемте в чебуречную, когда это кончится.

– Пойдемте. Только вы мне покажете потом, где Курский вокзал?

– Покажу и провожу. Вы знаете, что перед отъездом Владимир Васильевич сломал себе в туалете головку бедра? Как же он воевал?

– Как никто.

Засели они в 'Советской' чебуречной на Тишинке. Выпили по сто водки, поели чебуреков.

Парень, его звали Володя, опьянел быстро, и стал рассказывать без принуждения:

– Когда его привезли, слепого, беспомощного, он сразу потребовал свою дальнобойную пушку, ну, за которую Госпремию получил. Ну, поискали на складах, нашли, привезли. Это было кино! Он сразу прозрел типа. Ему с нею и зенки были не нужны, так ее знал. Ощупал, обнюхал, сказал, что надо с нею сделать, потом отволокли его к командиру, чтоб он расчет себе вытребовать. Ну, чтоб его и снаряды кто-то носил. Командир смотрит на него, в затылке чешет. Людей мало, пушек нет, а этот полупокойник их требует. Но дал. Даже двух ведер краски хаки не пожалел, чтоб новенькой выглядела. И потом началось! Зарядят ему пушку, координаты дадут, а он потом пушкины штучки вслепую крутит, потом бабах! Бабах! Бабах! И батареи их нету. Неделю он их с землей ровнял, пока на той стороне специалист не появился. Русак, не американский, да такой, что стал снарядики свои рядом ложить, и сразу у нас двухсотые с трехсотыми пошли.

– Что-то знакомое, не разберу еще, – говорил нам Владимир Васильевич. – Петро что ли, Кравчук? Мы с ним до самого Берлина шли. Злой был, противотанковое ружье с собой возил, хотя их к тому времени сняли с вооружения. И после ужина шел в окопы, фрицев стрелять, весело ему было, нравилось, как противотанковая пуля фашиста надвое рубила. А может Дмитро, то есть Дмитрий Бондаренко, мы с ним эту пушку ладили? А сколько раз друг друга на фронтовых испытаниях спасли? Сколько раз считали, ни разу не сходилось...

Так и не угадал он. Но точно был уверен, что против него стояли Петро или Дмитро, стояли с охранением из свидомых. Они, то есть один из них, точно понял, кто супротив стоит, ведь они не только пушки строили, но и тактику и стратегию артиллерийского боя разрабатывали. В общем, не знаю, как, но не стали они в командира своего стрелять, а дали себя загубить вместе с охранением. Это я так считаю. А Владимира Васильевича убили тупо. Подогнали бандеровцы несколько 'Градов' и лупанули в одно место. Перед отправкой в Москву Владимира Васильевича прибрали, осколки вынули и тому подобное. А мне от них выговор потом – я осколки эти в гроб положил, для супруги и детей его сволочных, а меня за это домой отправили.

Володя быстро опьянел, хотя и ел много. Петров ему искренне завидовал – сам он уже не мог так много есть и напиваться. Узнав, что у Володи все есть, включая любящую жену и детей, и что помощи ему не требуется никакой, он посадил его в такси, и остался один. Ему надо было побыть одному, чтобы все понять или, по-крайней мере, составить удобоваримую картину мира, в котором он вдруг очутился, послушав очевидца.


7.

Он шел по московским весенним бульварам весь в компоте из химической кастрации, буйной не по времени зелени, стройных фигурок девушек, видя перед собой довольное лицо Владимира Васильевича Веретенникова. Он знал: все, что он видит и наблюдает – это жизнь, никем не нарисованная и не поставленная, не выдуманная, а натуральная, и другой жизни нет, даже на другом конце света. Нет жизни без Вани Андерсена, Веретенникова и той медсестры в роскошном бюстгальтере, пахнувшем цветущей женщиной. Нет жизни без той женщины с клюкой и серым лицом. Нет жизни без больных раком желудка, без кровоизлияний в мозг, аневризм, инфарктов, ампутаций кишечника. Ему абсолютно не на что было жаловаться, у него все в жизни было, кроме злостной болезни и боли умирания, он везде побывал, его трудно было чем-нибудь удивить. Все было бы просто замечательно, если бы не эти последние месяцы жизни и объявленный срок, глаза родных, мечтающих об освобождении от напасти. Восьмидесятилетние люди живут хорошо, некоторые даже прекрасно, и потому живут прекрасно, потому что на свете полно девяностолетних людей и девяносто пятилетних, и даже столетних. Они живут хорошо, потому что срок им не объявлен, у них нет рака, лишь давление и храп, способный остановить дыхание. А у него срок. Его надо протянуть... Протянуть... Прожить. Не видеть воочию, как его вещи выносят на свалку. Этот любимый костюм, другую одежду, матрас, который так долго подбирался, потому что от других болела спина. А эти люди из 'Тайной группы' предлагают ему не протянуть этот срок, а пробежать на одном вздохе...

А что? Что лучше? Побежать по минному полю или пройти по нему? Ползти, опасаясь каждой кочки? А война, которая ему предложили? Люди все равно воюют и будут воевать всегда, воевать добровольно. Будут воевать душевнобольные люди, люди, не умеющие жить мирно, люди с закрученными мозгами, люди, охваченные всяческими маниями и навязанными мнениями. И вообще, войны, без сомнения, являются жизненно необходимыми всем бывшим и будущим цивилизациям. Они нужны не только людям, жаждущим адреналина и подвигов, лишним людям, подспудно жаждущим смерти, но также президентам и тайным корифеям, играющим в шахматы из человеков, у одного из которых позавчера родился сын, у другого умер отец или вышла замуж дочь. Но вряд ли они смогли бы играть, если природа человека не была замешана на войне, на соперничестве. Если бы природа государств не была замешена на смерти и страхе смерти, не держалась на них. А он, инженер-конструктор Василий Павлович Петров, почему решил поиграть в 'волнушку'? Да потому что освобождение от болезни и ее последствий может придти к нему не через восемь месяцев, а в любой из двухсот сорока с лишним дней игры. Игры со смертью. То есть воюющий смертельно больной человек уподобляется человеку, который может и прожить еще десятки лет, а может не сегодня-завтра попасть под колеса пьяного водителя. Короче, ему предложили вместо смерти Игру, ему предложили стать гладиатором, который может не только умереть, но и поиграть в жизнь, борясь не только за себя, но и за других людей. Который может еще ощутить жизнь, как никто другой в мирном быту.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю