Текст книги "Зима от начала до конца (сборник)"
Автор книги: Руне Белсвик
Жанр:
Сказки
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 10 страниц) [доступный отрывок для чтения: 4 страниц]
Но те пятеро, что стояли у верхнего края пудинга, за еду не принимались. Они молчали. Они смотрели, как поднимается вода за плотиной.
В канаву ей теперь было не затечь. Но вода струилась и плескалась, как реке и положено. Она притекла от старых зим высоко в горах и торопится вниз в море, где рыба ждёт чистую воду.
И запруда рухнула. Камни и мох разлетелись по сторонам.
– Слышали? – спросил Простодурсен.
– Что? – откликнулась Октава.
– Утёнок заговорил!
– Приступим? – предложил Сдобсен.
– Пожалуй, – ответил Ковригсен. – Надо только оставить пудинга гостям Пронырсена тоже.
Простодурсен почувствовал, что всё-таки проголодался. И раз Пронырсен всё равно убежал и в сердцах захлопнул за собой модную дубовую дверь, то они без церемоний могли налопаться пудинга от пуза.
Ой, нет, простите. Сперва-то они должны были ещё спасти утку, конечно же.
Простодурсен и Ковригсен скатились по запудингованной горке и отвязали утку.
– Утёнок умница, – сказал Простодурсен. – Он хорошо спит ночью и будит меня спозаранку.
– Угу, спасибо за помощь, – сказала утка.
– Он вырыл мне отличную канаву для плавания, – сказал утёнок. – Под яблонями, и вообще.
– Правда?
– Там места наверняка хватит и тебе, если захочешь. Раз я вылупился из твоего яйца, и вообще… Ещё он готовит объеденский пудинг.
– Вкуснее этого?
– Гораздо. Но порции у него меньше.
Две утки стояли и болтали. Один в голубом платочке, вторая без платка. А река отыскала старый добрый путь и уже наполняла страшное сухое русло восхитительной журчащей водой.
– Можно наконец поесть? – спросил Простодурсен.
– Можно и нужно, – ответил Ковригсен.
И они ели розовый пудинг до обеда, а тогда уже двинулись в обратный путь. Он пролегал вдоль реки, идти было красиво. А солнце освещало всё, до чего могло дотянуться.
Простодурсен и великий марципановый пир
Простодурсен живёт без лопаты давно, а кто-то из тьмы загляделся в окно…
В маленькой приречной стране наступила зима. Тяжёлый белый снег покрыл взгорки, норки и дома. Река потемнела, как глухая ночь. Она норовила утечь от зимних морозов, не застывать на месте. Но они упрямо желали сковать её льдом. В приречной стране было тихо. Все шумные зарылись в снег, а голосистые улетели в тёплые края. Только изредка проснётся, бывало, ветер да стукнет друг о друга большие ветки, выбивая сухую скрипучую музыку и обтрясая снег.
Простодурсен и Утёнок коротали время у себя в дому, радуясь, что близится великий марципановый праздник. Они устроились у печки. Открыли дверцу и всматривались в добрые, жаркие языки пламени. Они обсуждали, как бы им получше оголодать к этому пиршеству. То ли есть пудинг через день, то ли каждый раз съедать половину обычной порции.
Им было невдомёк, что в вечерней темноте кто-то стоит под окном и смотрит на них. Кто-то бесшумно стоял и молча смотрел, как тёплые и уютные отсветы пламени ложатся на две физиономии – с клювом и без.
– На марципановом празднике мы будем есть только марципаны? – спросил Утёнок.
– Да, – ответил Простодурсен. – Очень вкусные марципаны.
– И мы сначала поедим марципаны, потом съедим ещё марципанов и дальше закусим снова марципанами?
– Да. Мы будем есть сколько влезет.
– А когда больше не влезет?
– Марципанов больше не влезет? – переспросил Простодурсен. – Такого не бывает.
– Это потому что они очень вкусные?
– Да.
– А на вкус они какие?
– Вкусные.
– Нет, но на что они похожи?
– Они ни на что не похожи. Ковригсен лепит их в форме коз, или диковинных лягушек, и ещё разных троллей, и какие-то длинные яйца. Они бывают синие, жёлтые, зелёные, белые, красные и в полоску. И вкус у всех фигурок разный. Язык не устаёт их пробовать, живот требует добавки.
– А как он требует?
– Кричит «Дайте ещё!».
– Живот кричит?
– Не криком кричит, но… Это всё равно что съесть утренние облака, полные солнечного света.
– Разве облака едят?
– Не едят, нет. Но я просто объясняю тебе, какие прекрасные марципаны бывают на празднике марципанов.
– Слышишь? Мой живот, мне кажется, уже начал кричать.
– Ну вот видишь.
– Но когда живот перестанет кричать? Когда мы так наедимся, что в нас больше и крошки не засунуть? Тогда мы просто побредём домой спать – и всё?
– Нет. Сперва Октава споёт песню. А Сдобсен расскажет о жизни за границей. А Ковригсен прочитает стихи.
– А я?
– Что ты?
– Я буду сидеть и слушать?
– Тебе не хочется?
– Хочется. Только я тоже хотел бы выступить. Показать фокус или сыграть сценку.
– Это наверняка можно.
– Здорово! Теперь я буду радоваться празднику ещё больше. Представляешь, вот я выхожу, сытый по самый клюв, и начинаю выступать…
– Да.
– Сколько чудесного в нашей стране!
– Ты считаешь?
– Конечно. Например, мы можем радовать друг друга песнями или стихами. Или радоваться тому, что ещё только будет потом. Вот как марципановому празднику.
– Ты прав. А если завтра будет хорошая погода, можем пойти покидать в речку снежки-бульки.
Так они проводили вечер. Что-то говорили по очереди. Обычно всего несколько слов. Потом замолкали. А ещё потом вдруг, как по волшебству, находились новые слова, и разговор продолжался.
Но тот, кто тёмным холодным вечером подсматривал в окно, стоял тихо-тихо. И ел глазами двоих у печки. Это был Пронырсен. Он опирался на лопату. И думал, что это как-то очень странно. Потом задумался, что именно кажется ему странным. И понял: по-настоящему странно, что он тихо стоит на месте.
Пронырсен не стоял на месте никогда. Ноги даны ему, чтобы ходить или бегать, считал он. А руки – чтобы хватать, поднимать и двигать вещи или рубить дрова.
Но сейчас он просто не мог сойти с места.
То, что он видел в окне, не отпускало его.
Во-первых, само окно. Снаружи мороз что есть силы мостил его льдом. Но тепло изнутри дома всё время перетапливало иней в капли воды. И получилось, что домик – как сонный зверь, лежит и щурится в темноту приоткрытым глазом.
А в окне виднелись Простодурсен с Утёнком. И вы знаете, что они делали? Пронырсен просто отказывался верить своим глазам. Причём эта парочка занималась своим чудовищным делом уже давно. Они сидели и разглядывали огонь. Пронырсен с ужасом видел, что они не отворачивались, не качали головой и не рвали на себе волосы от отчаянья. Нет, они с улыбкой наблюдали, как их собственные дрова прогорают щепка за щепкой! Неужели можно улыбаться, когда твои драгоценные полешечки превращаются в золу? Или они забыли, сколько труда стоит заготовить их на зиму?
Сам Пронырсен всегда садился к печке спиной, чтобы не видеть, как сгорают дрова.
– Фуф! – сказал он вдруг. И сам вздрогнул от этого шустрого словца, которое вырвалось у него без спросу. Других слов на улице в этот холодный и тёмный зимний вечер не было. А это походило на всхлип. Короткий вздох, одиноко нырнувший в снег над рекой и тихо пропавший.
«И что вообще происходит? – подумал он. – Что за дурь несусветная? Я правда стою тут по пояс в снегу, ещё и с лопатой?»
«Да, – пробормотал в ответ внутренний голос. – Стоишь».
«И наплевать, – продолжал внутренний голос, – что в этом такого?»
Бормотание бормотало всё громче и уже почти забормотало Пронырсена до потери пульса и головы. К счастью, тут у него страшно замёрзли кулаки и нос.
– Спасибо, – сказал Пронырсен.
Он сказал это морозу, который так вовремя его заморозил и тем пресёк бормотание.
Пронырсен отвернулся от окна. И уставился на чёрный еловый лес. Ему надо пройти его весь, чтобы дойти до своей норы. Холодной стылой норы в морозной черноте.
Внезапно Пронырсен вспомнил, зачем пришёл к Простодурсену. Он принёс лопату, он брал её взаймы.
Лопатой он выкопал отличную тётеловушку. У них тут в стране процветает сумасбродство, праздношатание, дуракаваляние и ничегонеделание, и Пронырсен хотел оградить себя. Прежде всего от внезапного вторжения. А вдруг неизвестно кто постучится в дверь и спросит, можно ли войти?
Что такое тётя, Пронырсен не знал, но Сдобсен однажды обмолвился, что за границей тёти кишмя кишат. И у них есть повадка нагрянуть в гости без предупреждения. Кошмар ходячий, короче говоря.
Чтобы копать, надо иметь чем копать. Одалживаться у Простодурсена было Пронырсену поперёк души. Но по воле случая он оказался в этой книге. А тут всего одна лопата, и принадлежит она Простодурсену.
Простодурсен ни разу не напомнил ему, что пора возвращать лопату. Даже не вспомнил. Простодурсен только тем и занят, что булькает в реку камешки. Такой он дурень, этот простофиля. Стоит себе на берегу вместе с уткой своей и швыряет камни. Расшвыривается временем, короче говоря.
Но сегодня Пронырсен сам принёс лопату назад. Тётеловушка наконец-то доделана. Она получилась глубокая, под конец он сам еле из неё вылезал и потому сколотил себе лесенку. А теперь он вытащил лесенку наверх и спрятал подальше.
Ловушка – это мрачная тёмная яма прямо перед дверью в его нору. Пронырсен прикрыл её ветками и мхом, а потом лёг снег и заровнял дырки.
Бедная та тётя, которая нагрянет к нему. Небось засобирается домой быстрее, чем придумает новое сумасбродство.
Пронырсен был горд своей ловушкой. Хотя никакой заслуги лопаты в том, конечно, нет. Лопата у Простодурсена скверная, это мягко говоря. Древко слишком длинное, а клинок тонкий и узкий – хилый, короче. Всё это он и собирался втолковать сегодня Простодурсену. Открыть глаза на правду.
Ну и подошёл к окну с потёками оттаявшего льда. И остался стоять.
Да и на что Простодурсену лопата, когда у него дома уже есть целый утёнок?
– Нет, – сказал Пронырсен лопате. – Иди-ка ты со мной назад, домой. Тут у Простодурсена ты будешь только ржаветь в углу без дела.
Лопата не ответила. Пронырсен пошёл в обратный путь. Он проваливался в снег, замёрз и дрожал. Размера он был небольшого. А по сравнению с большим тёмным вечером он был так ничтожно мал, что почти и не был вовсе.
Кому-то дан урок: не рой другому яму, а у кого-то ноги как ледышки прямо…
Пронырсен покрепче сжал холодную лопату. Повернул голову. Ещё раз посмотрел на окно неказистого домика Простодурсена. Интересно, о чём они там говорят? Странно, что люди живут под одной крышей так долго, а им всё ещё есть о чём поговорить. И они не кричат друг на дружку. И не затевают ссор, чтобы выгнать другого из дома.
Он прокладывал себе путь в снегу. Было чудно и тихо. На слух казалось, что река наконец встала. Превратилась в лёд и не течёт.
Как хорошо, когда не надо помнить ни о ком, кроме себя, думал Пронырсен. Вот мне не надо всё время думать о Сдобсене, например. Поэтому голова у меня занята только мыслями о дровах и сливовом варенье. И я не должен непременно держать в уме ещё и Сдобсена. Этого противного типа. Сидит сейчас, конечно же, в пыли и грязи и читает книгу про заграницу. Транжирит время, валяет дурака и бьёт баклуши. Нет, увольте, сами заботьтесь об этом старом кренделе. Надо радоваться тому, что есть. Не отнимают сливовое варенье – уже хорошо. Радуйся. Вот я и радуюсь. Темно и холодно? Но могло быть гораздо хуже. Могло небо рухнуть. Или хотя бы луна. А вот не рухнули. Всем спасибо. И о Сдобсене мне думать не надо. Снова спасибо. Фуф!
Так он и шёл, думая, как хорошо устроил свою жизнь. В голове роились пока не додуманные мысли. Погрузившись в них, Пронырсен не заметил, что он уже дома почти. Он радовался, что жизнь не хуже, не холоднее, не тяжелее и не горше, чем она есть.
Внезапно земля ушла из-под его ноги.
Пронырсен пошатнулся.
Ещё миг – и всё: жизнь стала бы так ужасна, что хуже не бывает. Пронырсен почувствовал, что падает в собственную тётеловушку. И всё же в последнюю секунду он извернулся и плюхнулся на спину.
Он лежал в снегу. А за ближайшей ёлкой кто-то стоял и издевательски хохотал над ним. Неужели эти заграничные тётушки прознали, что он тут строит, и… Что же они, совсем сумасшедшие?
Но нет. Никто не хохотал. Кругом глухая тишина. Так тихо, как сейчас, не бывало ещё никогда.
Барахтаясь, он перекатился на четвереньки. С трудом встал на дрожащие колени.
– Не волнуйся, – сказал он лопате. – Не надо бояться. Я должен был проверить, работает ли ловушка. Всё прошло удачно. Всё в порядке.
Пронырсен покачал лопату, чтобы её успокоить. И тут ему в голову пришла странная идея взять лопату в дом. Обычно она всегда стояла за дверью. Но в тот вечер он занёс её в дом и приставил к стене рядом с ледяной печкой.
– Ну вот, – сказал Пронырсен. – Если станет достаточно холодно, мы затопим. Но немного помёрзнуть – только на пользу.
Он едва видел лопату. Огарок сальной свечи, стоявшей на полу, еле тлел, слабое пламя грозило вот-вот погаснуть. В крыше была щель, сквозь которую обычно и сочился свет. Но сейчас в неё только падал снег и задувал холодный воздух.
– Фуф, – сказал Пронырсен. – И чего ты хочешь?
Он обращался к лопате. Вообще он твёрдо знал, что разговаривать с лопатой ненормально. Но разговаривал. А лопата просто стояла себе и наудачу бросала тень на стену.
– Вот что я тебе скажу, – снова заговорил Пронырсен. – В этом краю скоро будет праздник марципанов. Такие нравы в этой жалкой стране. Теперь они примутся замешивать марципановое тесто, делить его на шарики, лепить из шариков фигурки. Наведут грязь и свинство. Скажу тебе больше. У них ещё достанет наглости пригласить меня на это их дуракавалянье. Ну уж я им отвечу. Марципаны, да? И что теперь? Развлекаться ничегонеделаньем? Терять время? Валять дурака, бить баклуши и сумасбродничать? Я уж не говорю о бедном утёнке. Они наверняка потащат его с собой. Раскормят, конечно, и он никогда не будет летать.
Бормоча так, Пронырсен достал чёрствый хлеб, совершенно смёрзшийся. Он хотел разбить его на куски и размочить в сливовом варенье, но вдруг замолчал на полуслове и резко повернулся к лопате.
– Что ты сказала? – набросился он на неё. – Ты сказала, что я завидую? Что я завидую Простодурсену? Что я ревную это чучело к его утёнку?
С этими словами он схватил лопату и вышвырнул её на снег. Тут и свечка погасла.
– Пропади всё пропадом! – выругался Пронырсен. – Дурацкая лопата, и вообще. Все кругом бездельники и сумасброды!
Морозная темнота вела себя как и любая другая темнота. Она не отвечала. И не исчезала от любого вздоха, как пламя свечки.
– Ладно, – сказал угрюмо Пронырсен. – Хорошо же. На эту ночь, так и быть, пущу тебя.
Он спустился в снег, достал лопату и внёс её в дом. Зажёг свет, чтобы она могла немного побросать тень на стену.
Замороженный хлеб не оттаивал. И вёл себя как лопата. Лежал без дела и пускал тени, когда повезёт.
– Зато у меня много дров, – сказал Пронырсен на всё это. – И вы там можете сколько угодно таращиться на огонь, только меня не трогайте.
Внезапно лопата стремительно съехала по стене, грохнулась на пол и легла неподалёку от хлеба.
Пронырсен вздрогнул. Он вскочил и замер посреди норы.
Сначала он вздрогнул, потому что упала лопата. А потом ещё раз – от мысли, что он вздрагивает от такой малости.
– Фуф! – грозно сказал он лопате. – Ты думаешь, ты можешь меня напугать, да? Ага! Ты думаешь, я тут дрожу от страха, а ты можешь надо мной издеваться? Так, да?
И он снова вышвырнул лопату на снег.
Пронырсен уже не знал, что и думать. За всё время, что лопата была у него в пользовании, он и слова ей не сказал. А сегодня весь вечер так с ней ссорится, что уже дважды выставлял её за дверь.
Не валяет ли он дурака? Чего это он праздно шатается с лопатой туда-обратно?
Он снова вернулся в нору. Покружил по ней, погладил поленья по тёмным спинкам. Подумал, не затопить ли всё-таки. Но огонь ещё настоятельнее напомнит ему о Простодурсене, а этого Пронырсен вовсе не хотел.
Под ноги ему попались камешки, лежавшие на полу. Три кусочка слюды очень красивой расцветки. Такие называют сорочье серебро. Он сам принёс их с горы, чтоб навести немножко красоты.
И вдруг ему в голову пришла ещё одна странная мысль. Он положил один камешек рядом со свечкой, а сам пошёл на двор за лопатой.
– Прости, – буркнул он. – Я не хотел, чтоб ты тут мёрзла. У меня зимой мозги стынут. Всё заносит снегом, все сидят по своим норам, ну и… сумасбродничают. А видишь этот красивый блестящий камень? Видишь, конечно. Такие редко встретишь. Думаешь, кое-кто засмущается, если ему такой отдадут? Немного смущения полезно в тёмное время. Ладно, пойдём, нам обоим надо выспаться.
И Пронырсен лёг спать вместе с лопатой. Ужас какие холодные у неё ноги, подумал он. Но не стал прогонять её. А думал только о том, какой завтра будет прекрасный день и как он смутит кое-кого.
В лесу заплутать и на помощь позвать – идея! но вдруг и не станут искать?..
Новый день начался, как только кончилась ночь. Так были устроены день и ночь в этой стране. Никто из них не пропускал свою очередь из шалости или из лености, и каждый любил поразить жителей приречной страны собственными дарами.
Этот день сохранил весь снег ушедшего дня, но украсил себе небо новыми облаками и то и дело подпускал к всеобщей белизне брызги солнечного света.
Ковригсен, как всегда, проснулся самым первым во всей стране.
Он заботился о том, чтобы в задней комнате пекарни не выстыло тепло и никто не остался без ковриг.
К тому же утро этого дня было не как все остальные. Сегодня на его крыльце должна стоять маленькая зелёная лягушка – Марципановый Лягух – и ждать, когда он откроет дверь. Ковригсен давно предвкушал, как он в этом году расскажет Лягуху, что у него появилась золотая рыбка. И ему не терпелось поразить рыбку тем, что в гости пришёл Марципановый Лягух. Если у него найдётся время, он сможет поплескаться с рыбкой в аквариуме, пока Ковригсен приступает к праздничным марципанам для великого пира.
Но я вынужден напомнить, что это был совершенно новый день. А вовсе не старый день годичной давности, вернувшийся сегодня. Ковригсен увидел это, едва он распахнул широкую дверь пекарни. Эти пушистые зимние сугробы, похожие на безбрежный торт. Эти новые облака.
Но Лягуха, который должен был стоять на своём месте и улыбаться, не было. На крыльце виднелись только заледеневшие следы вчерашних покупателей.
И что прикажете делать? Ковригсен закрыл дверь и снова распахнул её. Напрасные хлопоты. Искрящийся новенький день есть, а Лягуха нет как нет.
– Фу ты ну ты! – опечалился Ковригсен. – Ширли-мырли! Фигли-мигли! Трали-вали! Чтоб не сказать хухры-мухры! За что такой шурум-бурум на мою бедную голову?!
За этими нежданными неприятностями нам с вами надо не забыть старого кренделя Сдобсена. Из всех времён года он не любил зиму. Поэтому зимой бедняга спал сколько хватало сил, лишь бы подольше не открывать глаза на своё пыльное, захламлённое жилище. Но, как назло, стоило ему захотеть поспать подольше – и он вскакивал ни свет ни заря. И ничего с этим поделать не мог. Такова его несчастная жизнь.
Первое, что попалось ему на глаза, когда он их открыл, – опрокинутый молочный стакан. Понять, что он молочный, было уже непросто. Пыль, которая непрестанно множилась в воздухе, осела на стакан и на стол, они сделались ровного липкого серого цвета. Горлышко стакана наполовину затянул паутиной маленький паучок, какавший прямо там, где он коротал дни в ожидании весны и жирных мух.
Окно тоже не блистало чистотой. Снаружи застыли грязные дождевые разводы, а изнутри к нему был прислонён сохлый букет колосьев, осыпавшийся трухой.
Всё это можно было бы перетерпеть до той поры, пока на улице не потеплеет и не посветлеет. Когда бы нахальное солнце не высунуло свою бледную физиономию, зачем-то осветив всю эту пакость.
И печка у Сдобсена была не очень. Поскольку хороших просушенных дров у него не водилось, считай, никогда, то железные части печки заржавели. Правда, ржавчину на печке гармонично дополняли собой ржавые гвозди, торчавшие из стен, и ржавый ящик под столом.
По всему дому пахло старыми, наполовину потраченными днями и двумя прокисшими от воды башмаками. Случалось, что другие запахи пытались пробиться сквозь эти два и утвердиться, но обычно быстро оставляли напрасные попытки.
Нелегко быть мной, думал Сдобсен тем утром. И никто не понимает, как это трудно. Вечером, ложась спать, я Сдобсен. И утром, когда пора вставать, тоже Сдобсен. Весь день я Сдобсен, а башмаки мои не просыхают уже четыре года. А скоро марципановый праздник. Великий день, когда все светятся радостью. А во мне радости нет. Не могу я идти на праздник в таком настроении.
Пожалуй, пора броситься в реку с криками «Спасите! Помогите!». Наверняка в приварок к помощи и спасению получаешь разные другие радости. Например, тёплый кисель из понарошки и слова утешения от всех. Глядишь, настроение исправится. А заодно и сам ополоснусь, и одежду освежу.
Ему показалось, что план гениальный, и с ним всё изменится к лучшему.
Но ведь возможны осложнения? На улице зима. Речка очень холодная. И он наверняка простудится. И будет лежать один в кровати, пока остальные станут веселиться и есть марципаны. Бедный я, несчастный, думал Сдобсен. Вот лежу я, лежу, а они себе празднуют и пируют, пируют и празднуют. Я ведь могу до того заболеть, что даже не захочу марципанов?
Остаётся заблудиться в лесу и звать на помощь. Но придётся зайти страшно глубоко в лес. А если зайти так далеко, как надо, чтобы заблудиться, то там кричи не кричи – никто не услышит. И всё пройдёт впустую. Или он, неровен час, заблудится по-настоящему.
Ох, нет, думал он. Нет, нелегко быть Сдобсеном. Тем более в этой стране. Надо бы мне переехать за границу, там о таких, как я, заботятся.
Он завидовал своим соседям. Октава поживает так отлично, что даже насвистывает, когда колет дрова. Ну разве могут быть проблемы у тех, кто колет дрова со свистом, думал Сдобсен.
Не то что я, бедный, тут же подумал он. Дрова рублю в сырых башмаках. Пока нарублю, насажаю заноз в руки. А поленья сыплются во все стороны и отшибают пальцы на ногах.
Ему стало до того себя жалко, что захотелось себя побаловать. Но ничего вкусненького у него не было. А готовить – сплошная морока, к тому же непременно или пригорит, или выкипит.
Бедный я, снова подумал он.
Какое несчастье непрестанно быть Сдобсеном. Ни тебе баловства, ни хоть капли утешения.
Тут-то и раздался стук в дверь.
Это ещё кого принесла нелёгкая мучить меня? – подумал Сдобсен. Зачем они отвлекают меня от моих глубоких мрачных дум? Неужели мне не дано даже погоревать о себе в тишине и покое?
О ужас, пришёл Пронырсен.
Конечно, вздохнул Сдобсен, если вдруг кто придёт, то обязательно самый противный из всех.
Что этому червяку здесь надо? По какому поводу он притащился собачиться на этот раз?
– Фуф, – сказал Пронырсен.
– Да, – ответил Сдобсен.
– Сидишь тут у себя и наслаждаешься жизнью?
– Нет, – ответил Сдобсен. – Я никогда не получаю от жизни наслаждения.
– Фуф, – ответил ему Пронырсен.
– Ты что-то ещё хотел? – спросил Сдобсен.
– Я только хотел дать тебе вот это вот. Я подумал – вдруг ты такое собираешь?
Пронырсен покопался в кармане и вытащил что-то. Оно блестело. Это было сорочье серебро.
Сдобсен застыл от ужаса. Пронырсен, можно сказать, ни разу к нему не заходил. Он вообще не из тех, кто ходит по гостям. Наоборот, он носу не кажет из своей норы за лесом, разве что спускается в пекарню Ковригсена за чёрствым хлебом.
Как понять, что он вдруг заявился сюда с красивым камешком?
– Ты хочешь отдать мне этот камень? – спросил Сдобсен.
– Да, – ответил Пронырсен. – Это, в сущности, пустяк. Но если ты хочешь.
– Спасибо, хочу, – сказал Сдобсен. – Это бесплатно?
– Да, – ответил Пронырсен. – Полностью бесплатно.
– Понятно. Тогда стоит, пожалуй, взять.
– Фуф, – ответил Пронырсен.
– Зато тебе теперь не придётся тащить эту тяжесть назад домой, – сказал Сдобсен.
– Да, большое спасибо, – ответил Пронырсен.
– Это я должен благодарить, – исправился Сдобсен. – Спасибо.
– На здоровье, – ответил Пронырсен.
Они стояли в дверях, кланялись, маялись, глядели по сторонам.
– Снега много, – сказал Пронырсен.
– Снега? – спросил Сдобсен. – Да, много. Ладно, тебе пора, у тебя дела стоят.
– Фуф, – кивнул Пронырсен. – Времена такие, что дел невпроворот.
– Тогда не буду дольше отвлекать тебя, – сказал Сдобсен. Вошёл в дом и закрыл дверь.
Он хотел покоя. Пронырсен оторвал его от важного дела, и теперь он мечтал снова вернуться к прежнему занятию.
Пронырсен стоял за дверью и был собой недоволен. Фуф, думал он, что это за сумасбродство? Что на меня нашло, чего это я потащился к Сдобсену и отдал ему камень? Как мне вообще пришло в голову отвлекать кого-то в рабочий полдень? Это всё надоеда лопата Простодурсена. Плохонькая, да дурная. Сию секунду пойду прямо домой и вышвырну её вон. Дальше так продолжаться не может. Расшвыриваюсь ценными камнями. Да ещё кому отдал? Чумазому неряхе Сдобсену. Фуф. Лучше б настучал ему этим камнем по ленивой башке, всё была бы польза.
Пронырсен злился на себя. У него не было привычки стоять под чужими дверями и рассуждать, как сейчас. Наоборот, его принцип был «не шастай по чужим дверям». Всё! Надо срочно бежать домой, выкинуть эту сумасбродку лопату, чтоб не смущала его покой, и быстрее в лес за дровами.
Но не прошёл он и нескольких шагов, как кто-то окликнул его по имени. К этому он тоже не был привычен. Обычно никто его имя не трогал. Да что же это сегодня за напасть! Неужто заграничные тётушки идут по его следу? А он тут в снегах, вдали от своей ловушки… Нет, это Октава неслась к нему на всех парах, вздымая вихри снега.
– Пронырсен, дорогуша! Какое счастье, что я тебя встретила! – заголосила она издали.
– Фуф, – буркнул Пронырсен. – Я спешу.
– Ты всегда спешишь, – сказала Октава. – Впрочем, сейчас под праздник спешка у всех.
– Потому что у них головы нет. Ах, марципан, ах, праздник… Не жалеют времени на ничегонеделанье и дуракаваляние.
– Вот именно, Пронырсен, лапушка. Ничегонеделанье – важная часть жизни. И в этом году мы будем валять дурака у тебя в норе.
– Чего?!
– Мы всегда устраивали марципановый пир у Ковригсена. Но мы боимся загнать нашего единственного пекаря вконец. А много места только у тебя.
– Фуф… Так ты собираешься выгнать меня из собственной норы?
– Выгнать? Да что ты! Конечно, ты останешься, ведь ты же будешь у нас метрдотель.
– Вы ещё и отель устроите?!
Ещё немного, и Пронырсен потерял бы сознание. Октава вылила на себя столько крепких духов, что Пронырсена одурманило. В разгар зимы от неё пахло летом, весной и осенью одновременно. Пронырсен почувствовал, что дрожит. Он только не мог понять, дрожит ли он от запаха, от холода или ещё от чего. И ему всё больше хотелось поскорее попасть домой, к лопате. Да-да, он вдруг поймал себя на мысли, что хочет очутиться у себя в норе и затопить печь, чтобы им с лопатой согреться. И он рассказал бы ей, какой несносный дурень оказался этот Сдобсен. А ещё он рассказал бы лопате, что Октава зверски надушилась и нацепила огромную шляпу. Бедная лопата, подумал Пронырсен, стоит там одна в холодной норе.
– Метрдотель, – объяснила Октава, – встречает гостей и провожает их на места, больше ничего тебе делать не придётся. Ковригсен лепит марципаны, я сделаю сок из кудыки и фрукты в глазури. Потом культурная программа и всё прочее.
– Всё прочее? – спросил Пронырсен.
– Ну да. Всё такое, что делает жизнь в тёмные трудные времена чуть легче.
– Нет, – твёрдо сказал Пронырсен. – Сумасбродства и дуракаваляния в моей норе не будет. У меня там дрова. И я занят по горло. Если вам непременно надо бить баклуши, бейте их у пекаря. Фуф! Наше вам с кисточкой!
В этом весь Пронырсен. Сказал «фуф» и ушёл. А Октава осталась одна благоухать в снегу. А ей тоже было чем заняться. Но она дала Ковригсену слово, что в этом году праздник будет не у него.
К счастью, голова у Октавы была так устроена, что в ней всё время ходил по кругу поезд гениальных идей. И одна из них как раз блеснула на повороте. В следующую минуту Октава уже бежала к Сдобсену. Она постучала в дверь и вошла.
– Вот как? – сказал Сдобсен. – Решила всё-таки проверить, жив ли твой сосед?
– Да я была уверена, что ты плесневеешь тут как обычно, – ответила Октава.
– Плесневею не плесневею, но всё к тому идёт, – ответил Сдобсен.
– Зато у меня для тебя хорошая новость, – сказала Октава.
– Да? Ты принесла мне сладенького?
– Никакого сладенького до марципанов! Но в этом году Пронырсен сказал, что мы можем провести праздник у него. А хорошая новость в том, что ты должен пойти помочь ему всё украсить.
– Пронырсен? Да ты что! И почему это я, в мокрых башмаках и с больными ногами, должен…
– Ты должен. Если ты не пойдёшь ему помогать, праздника в этом году не будет.
– Но, Октава…
– Именно так. Я побежала домой глазировать фрукты и ягоды и разучивать новую песню. А ты поторапливайся побыстрее.