Текст книги "«Клубок» вокруг Сталина"

Автор книги: Рудольф Баландин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 26 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Глава 2
ПРОТИВОСТОЯНИЕ

Самые серьезные намерения

Критики сталинизма подчеркивают то, что оппозиционеров лишили права свободно обсуждать и, тем более, осуждать политику Сталина, высказывая собственное мнение. Но это либо заблуждение, либо преднамеренная ложь.

Дело в том, что до весны 1929 года Бухарин был главным редактором «Правды» – центрального органа партии, а также руководил (до июля) Коминтерном. 30 сентября 1928 года он опубликовал в «Правде» свои «Заметки экономиста», излагая программу правой оппозиции. Он указал на допущенные руководством страны ошибки, и никто его за это открытое выступление не наказывал.

В октябре того же года Троцкий призвал коммунистов всех стран на борьбу с политикой Сталина (в Коминтерне у него было немало сторонников). Только после этого Политбюро, расценив его призыв как переход к антисоветской деятельности, а также имея сведения о его подпольной оппозиционной деятельности, постановило выслать Троцкого за пределы СССР. 21 января 1929 года его отправили в Турцию.

В тот же день в «Правде» появилась статья Бухарина о «Политическом завещании Ленина». Он решительно критиковал сталинский план коллективизации как основанный на принуждении и противоречащий представлениям Ленина о постепенном и добровольном приобщении крестьян к социалистическому строительству. Как пишет Н. Верт (будем ссылаться на антисталинистов): «Эта статья не вызвала особой реакции Сталина. А вот появившиеся на следующий день сообщения, что 11 июля 1928 года имели место контакты Бухарина и Сокольникова с Каменевым, значительно подорвали престиж лидеров оппозиции. Теперь они должны были объясняться перед ЦКК и выслушивать обвинения в «двурушничестве» и «фракционности». Апрельский пленум ЦК партии 1929 года завершил разгром наконец-то публично разоблаченной оппозиции».

Ну, а что еще можно было ожидать? Когда союзник Троцкого Каменев тайно встречается с лидером «правых» Бухариным, это естественно наводит на мысль о том, что они, несмотря на собственные коренные противоречия, готовы объединиться в борьбе за власть против большинства ЦК и лично Сталина. Такая версия веско подтверждается сведениями, приводимыми Джузеппе Боффа:

«В этих условиях Бухарин доверительно сказал своему другу швейцарскому коммунисту и секретарю Коминтерна Жюлю Эмбер-Дро, что он готов пойти на блок со старыми оппозиционерами и согласился бы даже на использование против Сталина террористических методов».

Значит, со Сталиным уже велась борьба не на жизнь, а на смерть и «слева», со стороны Троцкого, и «справа», со стороны Бухарина и их сторонников.

Вновь предоставим слово Н. Верту: «ЦКК предприняла всеобщую проверку и чистку рядов партии, которая за несколько месяцев привела к исключению 170 тыс. большевиков (11 % партсостава), причем треть из них – с формулировкой «за политическую оппозицию линии партии». В течение лета 1929 г. против Бухарина и его сторонников развернулась редкая по своей силе кампания в печати… На ноябрьском пленуме ЦК полностью дискредитированная оппозиция подвергла себя публичной самокритике. Бухарин был исключен из Политбюро».

Обратим внимание – исключенных оппозиционеров было около 4 %. Кем же были остальные? В большинстве – запятнавшие себя недостойным поведением, стремившиеся к личным выгодам.

Все это укрепило не только единство партии, но и ее авторитет в народе. Как бы ни доказывал Бухарин блага возвращения к НЭПу, для большинства граждан в этом не было ничего заманчивого. Большинство понимало, что выгадают от этого тайные капиталисты, спекулянты, торговцы, зажиточные крестьяне. Призывы Бухарина не нашли отклика в массах.

Как пишет Д. Боффа: «Мощным стимулом для множества людей служила мысль о том, что за короткий срок, ценой изнурительно тяжелых усилий можно создать лучшее, то есть социалистическое будущее… В то время, когда в остальном мире свирепствовал кризис, «молодежь и рабочие России, – как заметил один английский банкир, – жили надеждой, которой, к сожалению, так недостает сегодня в капиталистических странах». Подобные коллективные чувства не рождаются путем стихийного размножения. Несомненно, суметь вызвать и поддержать волну энтузиазма и доверия само по себе немалая заслуга; и эта заслуга принадлежала партии и сталинскому руководству, которое отныне полностью взяло в ней верх. Нельзя отказать в обоснованности рассуждению Сталина, когда он в июне 1930 г. на ХVI съезде ВКП(б) заявил, по сути дела выдавая свою сокровенную мысль, что, не будь идеи «социализма в одной стране», не был бы возможен и этот порыв».

Все это справедливо. Надо иметь в виду, что в то время, как промышленность и народное хозяйство в целом в СССР последовательно укреплялись и набирали темпы, в ведущих капиталистических странах наблюдалось падение производства или в лучшем случае застой. Положение трудящихся там было отнюдь не такое прекрасное, как полагают те, кто основывается на данных второй половины XX века. Капиталистические страны сотрясали кризисы. Примером для трудящихся всего мира в 30-е годы богатая, нажившаяся на Первой мировой войне Америка, впавшая в депрессию, могла служить в меньшей степени, чем полунищая Россия (СССР), набирающая темпы социалистического строительства. Не случайно поддерживали социалистическое строительство и политику Сталина такие разные люди, но все трое, крупнейшие писатели XX века: М. Булгаков, М. Шолохов, А. Платонов. Они понимали, что у советского (русского) народа в той исторической ситуации это был единственно возможный способ сохранить свою страну и культуру. Самое удивительное, что нечто подобное сознавали и почти все крупнейшие деятели культуры капиталистических государств.

Мы еще коснемся этой темы. А теперь еще раз подчеркнем: оппозиция была лишена опоры как на партийные массы, так и на трудящихся. Крестьяне если и были недовольны – в разной степени, вплоть до лютой ненависти, – советской властью, то оставались неорганизованными. Им приходилось вести тяжелейшую борьбу за выживание, и разбираться в политических проблемах было некогда, да и непривычно.

Когда в 1929 году было начато активное колхозное строительство и наступление на кулака, отпор был очень сильный, потому что зажиточных крестьян поддерживали их родственники. Считалось, что в стране было около миллиона кулацких семей (примерно 5 млн. человек), но вместе с сочувствующими это уже было не менее 15–20 млн. человек. Да и остальные крестьяне, за исключением немногих, главным образом из числа молодежи, были настроены по отношению к колхозам по меньшей мере настороженно, стараясь все лучшее оставлять в личном владении.

Все это происходило не столько от «темноты» малообразованной и привыкшей к традиционным ценностям крестьянской массы, но и по объективным причинам. Если крестьянин снабжал горожан реальными продуктами, жизненно необходимыми, то город, промышленность не были еще в состоянии обеспечить крестьян хотя бы ширпотребом, не говоря уж о комбайнах, тракторах, удобрениях.

В 1929 году в СССР было выпущено 3300 тракторов и ни одного комбайна. Закупать сельхозтехнику за рубежом было накладно, да и на какие средства? Если бы еще деньги были обеспечены товарами, золотом, крестьяне были бы заинтересованы в их накоплении. А так деньги были ничем не обеспечены, это лишь бумажки, из техники – почти одни обещания, промышленных товаров мизерное количество, а вот обещаний и лозунгов – сколько угодно!

Идеологические стимулы для крестьян, в отличие от рабочих, не имели серьезного значения. Тем более что начиная со времен Гражданской войны и военного коммунизма крестьяне привыкли бояться вооруженной власти, а не доверять ей. Прокормить себя можно было, а вот кормить других, да еще за пустые посулы, крестьянину не было резона.

Примерно такая, схематически, складывалась ситуация в сельском хозяйстве. И чтобы изменить ее коренным образом, требовались решительные и крутые меры. Надо было спасать от голода рабочих и Красную армию.

Подчеркивая массовое сопротивление коллективизации, Д. Боффа пишет: «Раз его заставляли вступить, крестьянин подчинялся, но в коллективное хозяйство он собирался принести возможно меньше. Тайный забой скота начался летом 1929 года. В последующие месяцы он приобрел немыслимый размах, достигая порой катастрофических размеров. Да, впрочем, у молодых колхозов не было еще коллективных коровников и конюшен. Крестьянин стал набивать утробу мясом. Он резал коров, телят, свиней, лошадей – всё. Несмотря на то, что январское постановление 1931 года угрожало высылкой и конфискацией имущества за хищнический убой скота, он продолжался в течение всей коллективизации и был одним из самых тяжелых ее последствий.

Сопротивление к тому же не было лишь пассивным. По селам вновь загулял «красный петух» – поджог, оружие всех крестьянских бунтов в России. В 1929 году по одной только РСФСР было зарегистрировано около 30 тысяч поджогов, то есть без малого по сотне в день. На Украине в том же году было отмечено в четыре раза больше «террористических актов», то есть эпизодов вооруженного насилия, чем в 1927 году. Порой троцкисты и бухаринцы провоцировали крестьянские восстания, чтобы на их волне свергнуть сталинское руководство.

Однако это наступление на крестьянство не было, как мы знаем, материально подготовлено, да и организационно тоже не продумано всерьез.

В «Правде» от 2 марта 1930 года появилась статья Сталина «Головокружение от успехов». Он писал о значительных успехах колхозного движения и о том, что «коренной поворот деревни к социализму можно считать уже обеспеченным». Но он отдавал себе отчет, что на этом крутом повороте можно напрочь разорвать связи партии и рабочих с крестьянами. Вряд ли он верил в головокружительные успехи, нормальные достижения вскрыли поистине головокружительные проблемы и противоречия. Поэтому он подчеркнул необходимость добровольной коллективизации с учетом местных особенностей.

«Дразнить крестьянина-колхозника «обобществлением» жилых построек, всего молочного скота, всего мелкого скота, домашней птицы, когда зерновая проблема еще не разрешена, когда артельная форма колхозов еще не закреплена, – разве не ясно, что такая «политика» может быть угодной и выгодной лишь нашим заклятым врагам?.. Я уж не говорю о тех, с позволения сказать, «революционерах», которые дело организации артели начинают со снятия церковных колоколов».

Спустя ровно месяц он вновь вернулся к поднятой теме, еще определеннее подчеркивая перегибы в ходе колхозного строительства, а также необходимость своевременно произвести сев. Руководители на местах умерили свой «колхозный энтузиазм», и многие крестьяне, воспользовавшись принципом добровольности, покинули артели. Так или иначе, но посевная кампания прошла успешно, а год 1930 оказался благоприятным для урожая зерновых. За счет целины в ряде совхозов были получены неплохие урожаи, подтвердившие рентабельность крупных хозяйств. Однако в дальнейшем укрупнение совхозов стало давать отрицательный результат, а общее производство зерна уменьшилось.

При первых же недородах (а неурожайным стал уже 1931 год) колхозы стали расшатываться, а колхозники – заботиться о личном благосостоянии, при случае присваивая обобществленную собственность. В противовес этому процессу был принят жесткий закон, направленный против хищений в колхозах и совхозах, в котором предусматривались самые жестокие кары – вплоть до расстрела.

К этому времени в стране было покончено с безработицей – не только на словах, но и на деле, в чем вновь проявилось преимущество социалистической системы перед капиталистической. Некоторые историки говорят о скрытой безработице, но с ними трудно согласиться. При развороте интенсивного индустриального строительства (к тому же, добавим, при низкой заработной плате и достаточно высоком энтузиазме масс) избытка в рабочей силе быть не могло. Правительство даже издало постановление, обязывавшее колхозы не препятствовать переходу на другое место работы.

А вот положение в деревне после очередного неурожайного года стало критическим. Многие хозяйственные крестьяне были не только раскулачены, но и переселены, депортированы, а то и заключены в тюрьмы и лагеря. В общем, число их было не меньше 2 млн. и вряд ли больше 5 млн. Цифры, конечно, огромные.

Наиболее страшным испытанием стал голод зимой 1932–1933 годов. Количество погибших от голода и болезней составило, скорее всего, около 3 млн. (называют цифры от 1 до 6 млн.). Во всяком случае, с 1932 до 1937 года население страны, в отличие от предшествующих и последующих мирных лет, практически не увеличилось. Впрочем, эти данные требуют проверки, иначе последующий рост населения до 1941 года получается чересчур быстрым.

Это бедствие было вызвано не только природными факторами, сильными засухами в южных районах, но прежде всего проводимой политикой коллективизации и административного давления на крестьян. Это была, можно сказать, малая крестьянская война. Участвовали в ней все – от Сталина до самых бедных крестьян. Но в то же время вина каждого определялась почти исключительно объективными обстоятельствами. Строительство общества нового типа было неизбежно сопряжено с немалыми жертвами. Отказ от этого строительства и возврат к НЭПу, как мы уже говорили, грозил еще более страшными последствиями.

Из двух (или трех) зол было выбрано наименьшее. При страшных невзгодах страна выстояла, разруху и развал удалось предотвратить.

Правда, промышленное производство выросло примерно на 5 % – втрое меньше, чем планировалось, но все-таки больше (в процентном выражении), чем в других странах. Тем более что в 1932–1933 годах США пребывали в кризисе.

То, что страна пока еще выдерживала и преодолевала трудности в сельском хозяйстве, еще не гарантировало ее от скорого краха. Ведь задачи, стоявшие перед ней, были фантастическими. В начале 1931 года Сталин сказал: «Задерживать темпы – это значит отстать. А отсталых бьют… Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут».

Пробежать со скоростью спринта явно стайерский отрезок и не рухнуть уже в начале пути? Как поверить в выполнимость поставленной задачи?

Создается впечатление, что Сталин был готов насмерть загнать русский народ в этой сумасшедшей гонке. А его «правые» противники, и прежде всего Бухарин, пытались противостоять столь губительной линии.

Нечто подобное предполагали Э. Вериго и М. Капустин в статье «Гибель и воскресение Николая Бухарина»: «По нашему мнению, это был идейный спор, писали они, – в высочайшем (полузабытом) смысле этого слова – Бухарина – со Сталиным… Спор Жизни со Смертью, Христа с Сатаною… Сталин – еще более крайний, еще худший революционист, чем Троцкий, одним словом Сатана… Так что Париж-36 для Бухарина, находившегося тогда на вершине славы (его знал уже весь Запад) и семейного счастья (любви последней, особенно жгучей от тяжких предчувствий), – это не столько «Булонский лес», сколько «Гефсиманский сад». Наверное, у него была здесь своя минута «моления о чаше», и он мог бы выбрать жребий жизни, но он выбрал иной».

Если учесть, что М. Капустин доктор философских наук (Вериго драматург), то весь этот пассаж выглядит диковато, даже если учесть их благородное намерение высветить образ Бухарина, а заодно и очернить злодея Сталина. Тут не учитываются святотатственное сопоставление Бухарина с Христом (тем более, если вспомнить его собственное сравнение себя с Антихристом) и явное расхождение с Евангелием (не было спора Христа с сатаною, если не считать эпизода искушения в пустыне). Кстати, в воспоминаниях, кажется, В.В. Шульгина с сатаной сравнивался Троцкий.

Ну, а если оставить эти придирки и обратиться к сути дела? Тогда можно вспомнить, что на процессе 1937 года Бухарин признал себя виновным в измене социалистической родине, в принадлежности к подпольной антисоветской организации. «Я говорил и повторяю сейчас, – заявил он, – что я был руководителем, а не стрелочником контрреволюционного дела» и «виновным в злодейском плане расчленения СССР».

Его признание звучит странно (тем более, что он фактически предавал и своих последователей, учеников и соратников, которые тоже – с его слов оказывались в антисоветском лагере). Но ведь он не согласился с некоторыми пунктами обвинения. Это очень показательно. Если бы он клеветал на себя, то имело смысл делать это с максимальными преувеличениями, доходящими до абсурда, огульно соглашаясь с обвинением. Тогда бы иностранные независимые наблюдатели, присутствовавшие на процессе, могли бы с полным правом усомниться в его искренности.

Вернемся на три года назад, когда на ХVII съезде ВКП(б) Бухарин заклеймил правый уклон свой и своих сподвижников: «Группировка… к которой я когда-то принадлежал… неминуемо становилась центром притяжения всех сил, которые боролись с социалистическим наступлением, т. е. в первую очередь наиболее угрожаемых со стороны социалистического наступления кулацких слоев, с одной стороны, их интеллигентских идеологов в городах – с другой». Более того, победа «правых», по его словам, «ослабила бы до крайности позиции пролетариата, привела бы к преждевременной интервенции, которая уже нащупывала своими щупальцами слабые и больные места, и следовательно, к реставрации капитализма» (отметим: вполне правдоподобная картина).

Наконец, полезно вспомнить, что в этой речи Бухарин называл Сталина «наилучшим выразителем и вдохновителем партийной линии», который «был целиком прав, когда разгромил… целый ряд теоретических предпосылок правого уклона…» И еще: «Предпосылкой победы нашей партии явилась выработка Центральным Комитетом и товарищем Сталиным замечательно правильной генеральной линии».

Перечень покаяний в своей антисоветской деятельности и восхвалений Сталина можно было бы продолжить. Все это никак не вяжется с образом Христа, но более смахивает на Антихриста. Правда, в своем саморазоблачении Бухарин не дошел до последней черты, как Каменев, заявивший: «Я хочу сказать с этой трибуны, что считаю того Каменева, который с 1925 по 1933 год боролся с партией и с ее руководством, политическим трупом, что я хочу идти вперед, не таща за собою по библейскому (простите) выражению эту старую шкуру».

Возможно, подобные покаяния вызваны были боязнью репрессий. В любом случае их высказывания никак не отвечают тем иконописным образам, под которые рисуют их некоторые публицисты. Как тут не вспомнить благородные слова молодого коммуниста Павла Когана: «Нас не надо жалеть. Ведь и мы никого не жалели».

Не исключено, что раскаяние их было внешним (тактическим приемом в борьбе за власть). Тем сильней становилась их ненависть к тем, перед которыми пришлось унижаться.

Если эта ложь была во имя сохранения своего привилегированного положения, из лицемерия и подхалимажа, ради личных выгод и боязни репрессий (учтем, что смертная казнь тогда, в 1934 им не угрожала), то эти люди выглядят, как говаривал незабвенный Паниковский, жалкими ничтожными личностями.

Все-таки хочется думать, что у них оставался «идейный камень» за пазухой, и они надеялись в следующий раз, когда сталинская политика полностью обанкротится, перейти в наступление и взять реванш. В пользу этой версии свидетельствуют некоторые факты, которые мы обсудим в дальнейшем.

Характерная деталь: в своем «покаянном» выступлении Зиновьев привел слова Сталина, однажды сказавшего ему: «Вам в глазах партии вредили и вредят даже не столько принципиальные ошибки, сколько то непрямодушие по отношению к партии, которое создалось у вас в течение ряда лет». Справедливое замечание. И если и на этот раз раскаяние оппозиционеров было притворным, то это должно означать, что они выступили в последний и решительный бой против Сталина и его сторонников; в этом случае они пошли на огромный риск, но по идейным соображениям и надеясь на то, что СССР потерпит поражение или из-за внутреннего разлада, или в результате внешней агрессии, которую, безусловно, поддержали бы немалые силы внутри страны.

Бухарина сближало с Троцким неверие в русский народ и нелюбовь к нему, а потому его симпатии к зажиточным крестьянам, которых он призывал к обогащению, определялись, по-видимому, политическими соображениями. Ведь он писал вполне определенно: «Реакционные собственнические, религиозные, националистические и хулиганские элементы поэзии Есенина закономерно стали идеологическим знаменем контрреволюции, сопротивляющейся социалистической реконструкции деревни». Русских он называл «нацией Обломовых» и клеймил рабское азиатское прошлое России. Как можно было всерьез верить в то, что такой народ действительно способен на великие исторические деяния?!

Справедливости ради надо сказать, что подобное мнение было достаточно широко распространено среди руководства партии еще с ленинских времен. На это указывает и тот факт, что в руководящих органах партии и страны русские были представлены в меньшинстве. Это особенно поражает, если учесть, что речь идет о нации, составляющей основу страны, государствообразующей и единственной, обладающей культурой мирового значения. (Это не шовинизм, а факт!)

Кстати, примерно на позициях Бухарина в «национальном вопросе» стоял Демьян Бедный (Придворов). В письме к нему Сталин в конце 1931 года высказал свое возмущение: «Вы стали возглашать на весь мир, что Россия в прошлом представляла сосуд мерзости и запустения… что «лень» и стремление «сидеть на печке» является чуть ли не национальной чертой русских вообще… Нет, высокочтимый т. Демьян, это не большевистская критика, а КЛЕВЕТА на наш народ, РАЗВЕНЧАНИЕ СССР, РАЗВЕНЧАНИЕ пролетариата СССР, РАЗВЕНЧАНИЕ русского пролетариата… И Вы хотите, чтобы я молчал из-за того, что Вы, оказывается, питаете ко мне «биографическую нежность!»

Сталин верил в русский народ. И русский народ – как целое – верил в Сталина. Именно это доказала Великая Отечественная. Хотя в начале 30-х годов немалая часть населения СССР не имела веских оснований доверять ему или была ему враждебна, что вполне естественно.

Народ пошел за партией и за Сталиным не потому, что его подгоняли штыки и нагайки, не из страха и по рабской подлой своей натуре, а только потому, что это был единственный путь к спасению. Такова наша версия. Иначе отечество было бы расчленено на части, а народ был бы превращен в тупое и покорное новым хозяевам «быдло». Не случайно же и левотроцкистские, и правобухаринские уклонисты считали его таковым. Именно Троцкий предлагал создать из страны единый трудовой концентрационный лагерь, а Красную армию превратить в передовой и обреченный на гибель штурмовой отряд мировой революции.

Еще раз повторим: политика Сталина в наибольшей степени объективно отвечала подсознательной борьбе русского (советского) народа за самосохранение, за свое достоинство, за свою Родину. Только этим можно сколько-нибудь убедительно объяснить его успехи. Или тогда придется признать его достижения чудом, проявлением поистине всевышней воли.

Две судьбы

2 ноября 1929 года, за день до смертного приговора, находясь в камере внутренней тюрьмы на Лубянке, этот человек писал последнее свое послание: «Родился в 1900 году в марте месяце в бедной еврейской семье. Отец мой, бывший ранее рабочим лесных фирм в Полесье, ко времени моего рождения стал мелким коммерсантом…»

За 29 лет своей жизни он стал известен не только на родине. Знаменитый поэт Николай Гумилев некогда не без гордости написал о нем: «Человек, среди толпы народа застреливший императорского посла, подошел пожать мне руку, сказать, что любит мои стихи». Правда, убийство произошло в помещении Германского посольства, и посол Мирбах был взорван гранатой, и не толпа была, а два террориста против безоружного посла, а также двух его сотрудников…

Таков был этот настоящий авантюрист от революции, бывший и левым эсером, и большевиком, сотрудником Троцкого, и работником ОГПУ.

И вот 3 ноября Коллегия ОГПУ постановила: «За повторную измену делу Пролетарской революции и Советской Власти и за измену революц. чекистской армии Блюмкина Якова Григорьевича РАССТРЕЛЯТЬ».

Потрясающая быстрота процесса: ордер на его арест был выдан 31 октября, за подписью зам. председателя ОГПУ Г. Ягоды. Скоротечность тем более странная, если учесть, что Блюмкин сразу же стал давать весьма интересные показания о тайных встречах в Турции с Троцким и его сыном, а в заявлениях секретных агентов и знакомых Блюмкина были указания на то, что он готовился к каким-то важным мероприятиям в СССР.

Вот выписки из двух донесений Б. Левина, члена редакции журнала «Чудак»:

«Я узнал следующее, что Я. Блюмкин приходил к моим знакомым, хвастался о своей связи с оппозицией (знакомые беспартийные), говорил, что его преследует О.Г.П.У., просил у них приюта и ночевал в ночь на 15-е. Просил разменять доллары, причем, открывая портфель, видна была у него куча долларов…»

«Вчера 15/Х в 3 часа ночи я был вызван на квартиру к Идельсон (жена художника Фалька) и в присутствии еще двух художниц Рабинович и Назаревской мне было рассказано, что Яков Блюмкин, 14 с/м явился к ним и просил гр. Идельсон спасти его от ГПУ. Он говорил, что его преследуют, что «кольцо суживается». Что он является представителем оппозиции в ГПУ…»

Очень важное признание. Оказывается, в ОГПУ существовала тайная оппозиция существующей власти! Уж не по этой ли причине некоторые руководящие работники этой организации поторопились отправить на тот свет одного из тех, кто, возможно, кое-что знал об этом заговоре? В том же письме-доносе Левин сообщил: «Когда ему сказали, что оппозиционеров не расстреливают, он ответил – вы не знаете, тех, которые работают в ОГПУ, расстреливают».

Действительно, политикам, состоявшим в «левой оппозиции», была уготована в худшем случае ссылка, во время которой они могли занимать достаточно высокие посты в местных учреждениях и получать немалое довольствие. Чтобы не быть голословными, приведем свидетельство Я. Меерова, участника социал-демократического движения 20-х годов и побывавшего в ссылках, о положении репрессированных троцкистов в 1928 году: «Это были скорее не ссыльные, а опальные вельможи, которые соответственно себя и вели… Если, например, безработные ссыльные социалисты получали 6 р. 25 к. месячного пособия, то ссыльное оппозиционеры получали не то 70 р., не то даже больше».

Но, может быть, отчаянный авантюрист Блюмкин не мог бы выдать своих сообщников из ГПУ (если он что-то о них знал)? В этом есть основание усомниться. Е.В. Горская, работавшая в ОГПУ, за которой Блюмкин ухаживал, в своем рапорте начальнику Секретного отдела Я.С. Агранову сообщила, между прочим: «Тут я уже окончательно убедилась в том, что он трус и позер и не способен на большую решительность… Он заявил мне, что решил не идти «ни туда, ни сюда», что у него на это не хватает силы воли, что тяжело погибать от рук своих же, что товарищи его не поймут и что он решил исчезнуть на время…»

Не совсем ясно, почему запаниковал Блюмкин. Возможно, порученное ему дело было слишком ответственным и рискованным (не стоял ли вопрос о покушении на Сталина, которое прославленный террорист мог бы, по мнению левых, осуществить?)? Зачем он рассказал о своих встречах с Троцким крупным партийным деятелям (и оппозиционерам) К.Б. Радеку (Собельсону) и И.Т. Смилге? И почему они не заявили о его откровениях в соответствующие органы?

Вопросов возникает немало. По словам Блюмкина, его встреча в Константинополе с сыном Троцкого Львом Седовым произошла случайно, в чем нетрудно усомниться. Затем были долгие беседы с самим Львом Давидовичем и его сыном. О чем? Блюмкин успел написать об этом лишь в нескольких словах. Значит, у него были в запасе важные сведения, которые он, пожалуй, припас про запас, рассчитывая, что его будут и далее допрашивать, и тогда появится возможность сохранить свою жизнь с помощью выдачи ценной секретной информации. Но этого-то и могли опасаться высокопоставленные оппозиционеры в ОГПУ! Не потому ли они поспешили приговорить Блюмкина к расстрелу?

То, что его задание, полученное от Троцкого, было нешуточным, свидетельствует не только его паника, но и крупная сумма денег, о которой сообщали все доносители: по-видимому, тысячи долларов и немало рублей. А ведь Блюмкин находился на секретной службе и не был беден.

Кстати, откуда были у Троцкого такие суммы? И почему его не убили в Турции белогвардейцы? Ведь у них для такой акции были все основания, да и вряд ли это было бы трудно сделать. И почему Троцкие с таким абсолютным доверием отнеслись к Блюмкину, хотя знали о его работе в ОГПУ?

Чем пристальнее всматриваешься в обстоятельства последней авантюры Блюмкина и его смерти, тем больше возникает вопросов. Ответ на них в общих чертах представляется таким: Троцкий являлся одной из центральных фигур крупного заговора, в котором прямо или косвенно участвовали зарубежные и внутренние враги того курса, который проводила сталинская партийная группировка. В заговоре принимали участие – на первых порах пассивное некоторые крупные работники ОГПУ, и в их числе скорее всего Генрих Ягода.

Почувствовав, что ему грозит разоблачение, Блюмкин запаниковал, но решил продолжить «игру», выдавая несущественные детали своей антипартийной (точней, антисталинской) деятельности и постепенно выведывая, что еще известно в ОГПУ о нем как участнике заговора именно в рядах этой тайной организации. Полагая, что допросы будут продолжены, он давал дозированные показания, выгадывая время. Но в этом-то и ошибся: он слишком много знал (или мог знать), его показаний боялись какие-то очень влиятельные люди.

Интересно отметить, что в том же 1929 году 11 января был застрелен бывший белогвардейский генерал Я.А. Слащёв, перешедший на службу в Красную армию и связанный с некоторыми военными руководителями СССР, в частности с М.Н. Тухачевским. Официальная версия: его убийца Коленберг сказал, что отомстил генералу за его зверства («белый террор») в годы Гражданской войны. Но ведь в ту пору амнистированный Слащёв служил в Красной армии (преподавал). Историк и литературовед В.И. Лосев предположил: «Скорее всего, это убийство было «приурочено» к травле Булгакова (на писателя это преступление не могло не произвести самого тягостного впечатления) и рассмотрению вопроса о «Беге» в верхах». Речь идет о пьесе Михаила Булгакова, в которой один из главных героев генерал Хлудов «списан» со Слащёва. В те годы Булгаковым вплотную интересовались ОГПУ и лично Г. Ягода, а «Бег» обсуждался на заседании Политбюро ЦК ВКП(б).