Текст книги "Стрелы Немой скалы"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 9 страниц)

Встреча состоялась

Оставив вещи в камере хранения, друзья вышли на улицу.

Площадь перед вокзалом начиналась небольшим сквером с многолетними деревьями. Трамвайная линия огибала сквер. Тут же у вокзала находилась автобусная остановка и стоянка такси. Андрей, предпочитавший в незнакомом городе такси всем видам транспорта, направился было к стоянке, но Виктор потащил его к трехэтажному кирпичному дому. Они вошли во двор. Это была школа, где когда-то учился Демидов.

– Ты никогда не говорил, что бывал в Омске, – удивился Андрей.

– А ты и не спрашивал!

В школе никого не было, кроме сторожа, и они повернули назад. Виктору очень хотелось взглянуть на город через много лет, и друзья сели в трамвай, хотя этот вид транспорта грозил большой потерей времени.

Выйдя из трамвая, они пешком пошли через мост, соединявший правый и левый берег Омки. Решено было прежде всего зайти в библиотеку: она была ближе, чем управление культуры.

Получив временные пропуска, Демидов и Скворцов прошли в научный зал городской библиотеки. Андрей стал рыться в каталоге, Виктор рассматривал читателей.

– Нашел. Записывай шифры: Л-254-1, 2, 3. Все три здесь. Ты на себя выпиши два, а я возьму один.

Передавая требования на книги дежурной, Демидов попросил:

– Мы проездом, постарайтесь поскорее оформить заказ.

Девушка взяла требования, прочитала их и внимательно посмотрела на посетителя. Затем она быстро поднялась, зашла за дверь и набрала номер по телефону.

– Наталья Михайловна, книгу Андронова, все три экземпляра, только что заказали. Хорошо, приглашу.

Через минуту удивленные Скворцов и Демидов были в кабинете директора библиотеки Натальи Михайловны. Она успела предупредить их вопросы:

– Простите за формальности, но книга у нас эта редкая, а вы приезжие. Покажите ваши документы.

Друзьям ничего не оставалось, как предъявить командировки и паспорта. Вернув документы, директор обещала через пятнадцать минут дать книги. Виктор подумал, что здесь что-то неладно, но пришлось подчиниться. Они вернулись в читальный зал, а Наталья Михайловна уже кому-то звонила по телефону, сообщая их имена.

Через пятнадцать минут, когда друзья подошли к дежурной, сидевший рядом с ней мужчина вновь предложил пройти с ним к директору.

Андрей возмутился:

– Мы там уже были!

– Не волнуйтесь, все в порядке. Я из управления культуры. Профессор Медведев просил встретить вас, но мы были уверены, что вы придете в библиотеку.

Только сейчас друзья сообразили, что все-таки надо было начать не с библиотеки. В кабинете директора лежали все три экземпляра Андронова, и проводивший их, как он представился, Кравцов передал Андрею фотокопию таблицы из Ленинской библиотеки с письмом от Егорова. Достав нужные книги, Виктор взял фотокопию и письмо, быстро прочитал, что пишет Егоров о Королькове, и взглянул на присланную таблицу. Андрей успел открыть все три экземпляра на злополучной или, точнее, загадочной двадцатой таблице. Было совершенно очевидно, что орхонский текст фотокопии был иным, исковерканным до неузнаваемости. На омских экземплярах в орхонских текстах можно было что-то прочесть, остальные брать в расчет не приходилось: они были списаны Андроновым просто неверно.

Виктор стал разбирать тексты. Андрей и Кравцов сели подальше от стола: здесь они ничем не могли помочь.

В целом орхонский текст был небольшим, первые несколько слов были традиционны и читались сравнительно легко. Виктор больше часа бился над другими, и особенно над двумя последними, содержащими, видимо, самую суть. Андрей торопил друга. «Сам Малов не читал с ходу», – огрызался тот.

Кравцов с трудом сдерживал нетерпение Скворцова. Виктор вскоре заметил:

– Ничего, он не мешает. У меня никак не получаются два последних слова. Что-то неточно списано. Пока получается вот что: «Настоящая надпись сделана в седьмой год правления Тегина (примерно 789 год нашей эры). Если пойдешь по стрелам, то придешь…»

Виктор замолчал. Андрей быстро спросил:

– Что замолчал? Дальше давай. Куда придешь?

– Куда, я и сам не знаю. Здесь как раз два слова, самых важных для нас, записаны плохо и могут значить разное. Куда же?

Мягко, стараясь не навязывать своего мнения, Кравцов предложил дать различные варианты, а Андрей вызвался тут же их записать.

– Подождите. Сейчас. Так… так… Пиши, Андрей. «Придешь» или «к сердцу народа», или «к тайному кладу», или… Нет… нет. Больше «или» нет, больше ничего другого не получается. Возможны только два варианта – к сердцу народа или к тайному кладу.

– Интересно, куда все-таки. И что это за сердце народа или клад?

Андрей рассуждал вслух и, радуясь первой удаче друга, подчеркнуто добавил:

– Все равно надо ехать на место и выяснить, что написано в действительности, куда приведут стрелы.

Завтра они должны были продолжить путь. Кравцов обещал сам отправить все материалы в Москву и Ленинград, и друзья пошли из библиотеки просто побродить по городу. Андрей беспрестанно задавал вопросы, но на многие из них Виктор не мог ответить. Очень изменился город, очень. Необычное по форме высокое полукруглое здание привлекло внимание Андрея.

– О, это знаменитое здание! – с пафосом воскликнул Виктор. – Здесь давным-давно в обкоме комсомола мне дали деньги, путевку и отправили на комсомольскую работу в Прибалтику. Поклонись ему. Без него я бы не был в Эстонии и не встретил бы тебя! Помнишь встречу?

– Помню мальчишку с наганом, лес, лагерь… – Андрей вдруг осекся. – Подожди… лагерь, лагерь Клоога, побег, потом госпиталь…

Андрей продолжал вспоминать. Картины прошлого мелькали мгновенно. Заключенных с утра выстроили перед бараками: мужчин направо, женщин налево, детей отдельно, подростков отдельно. Посреди двора пулеметы. Охранники с собаками окружили узников. По команде коменданта мужчины положили первый ряд дров и встали вдоль них спиной к дулам пулеметов. Очереди… И мертвые падают на дрова. Затем подходят другие; стоит крик, лай собак, стоны… Андрей помнит, как подростки, которых не окружали собаки, разом кинулись к баракам. Андрей тоже побежал и прямо перед собой увидел перекошенное злобой лицо охранника, которого мальчишки звали Гиеной. Ударив Гиену головой в живот, Андрей вбежал в барак и юркнул под лавку. Там он пролежал два дня. В день наступления советских войск всех оставшихся в живых узников фашисты хотели увезти на машинах, но колонну бомбили и Андрею вместе с другими удалось убежать. Потом его спас Виктор. Потом был госпиталь. В госпитале санитар Корольков. Он хорошо его помнит. Как будто вчера, он видел лицо Королькова Петра Семеновича. Андрей резко остановился:

– Виктор, скорее на телеграф, на почту, в милицию! Скорее, мы можем опоздать!

Не понимая, что случилось, Виктор быстро повел друга. Тот очень нервничал, пока медлительная телефонистка заказывала разговор-молнию с Ленинградом. К телефону подошел Егоров.

– Срочно сообщите Медведеву, – выпалил Андрей, – я вспомнил, где видел Веденского Аристарха Евгеньевича. Того, кто ехал с нами в одном вагоне, в третьем купе. Я не мог ошибиться. Когда Виктор напомнил об Эстонии, я вспомнил, вспомнил. Веденский – это другая фамилия Королькова Петра Семеновича, букиниста!

Андрей убедился, что Егоров понял его, и тут же в переговорной будке тяжело сел на стул. Виктор не мог добиться от друга, что ответил Егоров. Уже на улице Андрей вспомнил, что завтра будет какой-то ответ через Кравцова.

В третье купе покинутого друзьями вагона перед Новосибирском постучали. Михаил Иванович проснулся и открыл дверь. В коридоре стоял проводник с новым пассажиром. Михаил Иванович машинально посмотрел на багажную полку: чемоданов Веденского не было. Проводник сказал, что пожилой мужчина из третьего купе в полночь сошел на разъезде. Михаил Иванович повернулся к стенке и, пока новый попутчик устраивался, успел заснуть.

Кравцов зашел за друзьями рано утром и отвез их на вокзал. Никаких сообщений из Ленинграда для Демидова и Скворцова не было.

Омск остался позади, к концу дня поезд миновал Новосибирск и к утру прибыл в Ачинск. Здесь абаканские вагоны отцепили от хабаровского состава и загнали в тупик. Предстояла длительная передышка. Вагоны должны были подцепить к красноярскому составу, а тот приходил в Ачинск только через шестнадцать часов. Ничего не найдя для себя на вокзальной почте, Демидов и Скворцов решили сходить в город.

Дорога шла сначала по пыльному тракту, потом вдоль невысокого леска по угору. Внизу текла река Чулым. Под горой начинался сам город – один из древнейших в Сибири. Удивительная старина была всюду: и в наполовину ушедших в землю кряжистых срубах, и в резных вторых деревянных этажах купеческих построек.

Друзья долго бродили по городу и под вечер зашли на почту. К их удовольствию, оказалась телеграмма из Ленинграда. В ней говорилось: «Все ваши сообщения получены. Перевод Демидова по заключению других специалистов точен. Институт заинтересован в скорейшем окончании вашей работы. Окончательно решить вопрос можно только на месте, у Немой скалы. Приняты все меры, чтобы ускорить ваш приезд в Кызыл. В Абакане вас будет у вокзала ждать машина 22–24; если сможете, отправляйтесь сразу же в Туву. Все подробности о Веденском сообщите письмом. Желаем удачи. Медведев, Егоров».

Друзья вернулись на станцию перед приходом поезда из Красноярска. Короткий сам по себе путь из Ачинска до Абакана был мучительно долгим. Колея была старой, однопутной, и поезд шел архимедленно. Стараясь прибыть в надлежащей форме, чтобы сразу продолжить путь, друзья попытались уснуть. Виктору это удалось, да так, что на конечной станции Андрей с трудом растолкал его. Было серое раннее утро. Проходя через вестибюль вокзала, Демидов ради интереса сунулся к окошку Аэрофлота – самолеты не шли. Кызыл не принимал из-за погоды. К этому здесь давно привыкли, и машины считались самым надежным скоростным видом транспорта.

Перед зданием вокзала стояла «Волга» с номером 22–24. Ее водитель, не иначе как хакас, с лихо заломленной на затылок фуражкой и в куртке, блестящей множеством молний, был необычайно молод. Друзья подошли к нему и представились.

– Николай Хазаков, шофер первого класса, – отчеканил в ответ водитель и добавил: – Машина готова, я тоже; если вы можете, тотчас же двинем на Кызыл.

Друзьям Николай понравился сразу… В общем решили ехать, не мешкая. Путь предстоял большой и сложный – четыреста пятьдесят километров Усинского тракта, через Саяны. В такую дорогу летом всегда выезжают чуть свет, пока не печет солнце, не нагрелся асфальт и от быстрой езды не горят шины.

Утро было прохладным. До переезда через реку Абакан оба сидели на заднем сиденье; видя, что Андрей пытается уснуть, Виктор перебрался к Николаю. Переехали Абакан, быстро промчались мимо просыпающегося Минусинска. Стали попадаться встречные машины, но после переезда через Енисей их стало меньше. Тракт выше и выше уходил в горы. Вдали виднелись зубчатые вершины Саян, кое-где покрытые снегом. Их еще предстояло перевалить. Придорожные селения попадались реже. Солнце уже поднялось сравнительно высоко и припекало. Виктор опустил стекло. Летящий навстречу воздух, чистый и прохладный, разгонял дремоту; ему совсем не хотелось спать, и он разглядывал окрестности. Миновав маленький поселок, машина въехала на мост через одну из бесчисленных рек, бегущих с Саян. Николай предложил искупаться, и Виктор поддержал его. Андрей так и не проснулся. Они окунулись в ледяную воду, потом позавтракали бутербродами: было уже половина девятого.

Николай на хорошей скорости вел машину, ловко расходясь со встречными большими и маленькими бензовозками, самосвалами. Маячившие вдали горы приблизились. Машина стала круто забирать вверх. Наконец первый подъем кончился. За ним спуск и опять подъем. Дорога шла, как бы врезаясь в горы. Справа по ходу высились скалы, слева – крутой обрыв и где-то внизу рокот реки Ус.

На стопятидесятом километре началось самое интересное – серпантин. Насколько хватало взгляда, вверх вился тракт, опоясывая горы. Один поворот, другой… пятнадцатый… Николай заглушил мотор. Они были на самой высшей точке перевала. Сверху лента серпантина была заметна еще лучше. Где-то позади осталась долина, а впереди – цепи Саян. Еще будут подъемы, но там, где они стояли сейчас, самый верхний пункт перевала.

Они поехали дальше. До Арадана шел почти ровный спуск. Перекусив в дорожном буфете – последнем пристанище до границ Тувы, до тувинских селений, путешественники тронулись в путь. И снова машина петляла по склонам, взбиралась на подъем, прижималась к скалам, давая проход встречному транспорту. Труден Усинский тракт – надо хорошо владеть машиной, чтобы не свалиться в пропасть или не уткнуться в скальную стену.

Дорога пошла вниз вдоль реки Ус, текущей здесь не так стремительно; основные хребты Саян остались позади. Николай напряженно всматривался вперед, а Виктор пытался определить марку показавшегося перед ними встречного грузовика. Вот грузовик въехал на Медвежий мост и как-то странно стал тыкаться в разные стороны, В кузове грузовика были люди. Николай сбавил газ и вскоре совсем затормозил. Друзья вышли из «Волги» в тот момент, когда шофер грузовика наконец-то выровнял машину. Грузовик медленно катился мимо. Можно было хорошо разглядеть людей, сидевших в кузове. Внимание привлек чем-то знакомый пожилой мужчина. Машина увеличила скорость…

– Веденский! – неожиданно вскрикнул Андрей, указывая на человека в кузове.

Виктор посмотрел вслед грузовику и тоже узнал их попутчика Аристарха Евгеньевича Веденского или, если прав Андрей, букиниста Королькова Петра Семеновича.

Машина скрылась за поворотом, а друзья стояли в растерянности, не зная, что предпринять, не понимая, почему Веденский, направлявшийся в Туву, теперь уже едет обратно…

Дни, полные ожиданий, тревог, поисков исчезнувших таблиц, оставались, казалось, где-то в далеком прошлом. Друзья уже несколько дней ехали по тувинской степи, вдоль солончакового ложа реки Коп-Кешика, к нише Немой скалы. Где-то их ждет Кенин Лопсан из легендарного тувинского рода Монгуш. Вдруг эта встреча произойдет завтра и он покажет наикратчайший путь? Но наступает завтра, и они одни в степи, они вновь вспоминают первый этап пути к центру Азии. История поисков книги Андронова, встреча с Веденским отступили перед главной целью – узнать, куда ведут стрелы ниши Немой скалы!

ГЛАВА II
НАСЛЕДСТВО КОСОГО ЛАМЫ

Кенин Лопсан из рода Монгуш

Если бы Кенин не пролетел на самолете за одни сутки бесконечное расстояние от Ленинграда до Кызыла, он бы яснее ощутил, сколь велика страна, ставшая в 1944 году и его страной. Пять лет назад, в 1956 году, когда он выехал на машине из Кызыла, все вокруг казалось удивительным. Он ничего не смог запомнить, ничего сопоставить. Пять лет Кенин Лопсан из рода Монгуш не был в своей родной Туве.

Родина… Мальчишкой он видел ее отцовской юртой, летними и зимними пастбищами их скота, дорогами к этим пастбищам да ручьями, бегущими вдоль или наперерез. Юношей он считал родными степи, обрамленные исполинскими кряжами Саян на севере и хребтом Танну-Ола на юге. И, только став старше, уже на последних курсах Ленинградского университета, он понял, что расплескавшаяся снегами и зноем, тайгой и пустыней, горами и равнинами, городами и селениями, морем улыбок и счастьем труда – эта страна есть Родина. Он верил в ее щедрое сердце и знал, что не причинит ей боль, с особой нежностью думая и о юрте, и о пастбищах, и о степях в венце гор.

Тува! Сколько пронесло время ветрами и метелями над твоим прошлым? На заре нашей эры воинственные тюрки держали здесь свои ставки, пасли своих коней. В твоих степях вокруг поминальных костров, взметнувших в небо пламя вместе с останками погибшего военачальника, скакали опечаленные воины, рассекали острыми боевыми ножами лицо и грудь, направляли звенящие стрелы в каменные изображения некогда поверженных врагов.

В степи и в горах остались безмолвные свидетели тех лет – изваяния, курганы, пепелища и орхонские надписи. Шли не годы – проходили века. Люди, населявшие твои земли, Тува, еще помнили письменность предков, но уже утверждались в этих степях пришельцы – уйгуры. По твоим дорогам стали тянуть каменные глыбы. Они сделались крепостными стенами, фундаментами невиданных еще оборонительных сооружений.

На просторы степей вторглись Чингизовы орды, и до начала XX века народом правили монгольские князья и нойоны. Правители говорили на чужом языке, у них были чужие обычаи… Как же покорился твой народ, Тува? Народ, имевший таких воинственных предков! Где же были твои воины? В степи. Ни один из них не повернулся спиной к врагу. Их было слишком мало. На севере, за Саянами, на западе, за Алтаем, жили твои братья по крови и языку. Они жили в России. В старой России, пробуждавшейся к новой жизни.

Кенин увидел в иллюминатор, как самолет перевалил через Саяны. Далеко внизу начиналась Тува – самая дорогая для него частица огромной Родины.

Вот и створ Енисея. На родине Кенина его называют Улуг-Хем – Великая река. Слияние двух рек – Бий-Хема и Каа-Хема – у Кызыла рождает Улуг-Хем, который за Саянами называют Енисеем.

Кенин родился в 1932 году, когда отец наконец-то смог вновь гонять скот дорогой своих степных предков. В год рождения Кенина его отцу, Доржу Лопсану, исполнилось уже сорок лет. Он многое видел на своем веку, сражался вместе с Красной Армией против белогвардейских банд Унгерна и Семенова, был участником народной революции 1921 года против монгольских и тувинских феодалов. Историю тех лет Кенину часто рассказывал отец.

Кенин живо мог представить, как, поднимая тысячами копыт пыль, мчалась конница бедного люда Тувы – аратов, вооруженная старинными копьями, луками и клинками, навстречу белогвардейским отрядам. Как полыхали знамена над воинами северной страны, пришедшими на помощь аратам, и по древнему обычаю кружились всадники вокруг высокого кургана, ставшего братской могилой освободителей Кызыла – тувинцев и русских!

Двадцать три года существования Тувинской народной республики из месяца в месяц, из года в год русский, советский народ слал свою помощь. Все двадцать три года молодая республика боролась с прошлым наследием – нищетой и невежеством, духовным и физическим порабощением ее народа феодалами и ламами. Это были годы трудного и медленного движения по пути к новой жизни. В год рождения Кенина, когда в республике насчитывалось всего около семидесяти тысяч человек населения, еще действовало тридцать ламаистских монастырей – хурэ, насчитывалось пять тысяч монахов-лам и тысяча шаманов. Шесть тысяч здоровых бездельников! А у Тувы не хватало рук и средств, опыта и возможностей. Когда Кенин пошел в 1940 году в школу, он был всего-навсего одним из четырех тысяч ста пятидесяти двух учеников республики. Аратские хозяйства были единоличными: каждая семья пасла свой скот на собственный страх и риск. Постоянные поселения росли медленно, а кочевая жизнь мешала росту культуры.

Исстрадавшаяся земля жаждала быстрого обновления, и ее дети обратились за помощью к Советской державе: в единой семье советских народов они видели свой путь в грядущее. В 1944 году сбылись мечты многих поколений аратов – Тува принята в Союз Советских Социалистических Республик. Кенину было тогда двенадцать лет, бо́льшую часть жизни и всю сознательную часть ее он прожил вместе с огромной Родиной и с трудом представлял, как его Тува могла жить иначе. В двенадцатый год Советской Тувы Кенин был послан учиться в Ленинградский университет.

В университете Кенин жадно набросился на книги; он записывал все лекции подряд и многое узнал об истории других стран и народов. Ему казалось, что уж историю своей-то страны он знает. Знает?

На память Кенину приходят рассказы отца, стариков с соседних стойбищ, путников, заходивших в их юрту. Не все может понять Кенин, не все может объяснить. Проще всего сказать о какой-нибудь интересной истории – выдумка, легенда, а если это все-таки правда? Он даже не мог толком разобраться в истории своей семьи. Три вопроса его мучили с детства: отчего отец жил в горах Тоджи, где тувинцы пасут не овец, а оленей; почему его дедушку звали так смешно – Балбал, ведь так называют каменные статуи степей; почему те, кто кочуют вместе с их семьей, считаются сородичами, хотя они из рода Лопсан, а не Монгуш?

Прошлое будет еще задавать много вопросов, но почему все-таки он не может ответить на то, о чем задумывался еще в детстве? Кенин вспоминает рассказы, слышанные зимой в юрте, летом вокруг костра посреди степи. Натренированная за годы учебы память выхватывает из своих кладовых лица говоривших, слушавших, интонации голосов и даже терпкие запахи горящих поленьев и кизяков. Издали несется над степью бессловесная певучая гортанная песня одинокого всадника. Звуки ее, то похожие на стон, то на торжествующий клич, останавливают беседу. Тихо вокруг костра. Все прислушиваются к песне, которую, кажется, источает сама степь. Мелодия врывается в душу, ее уже нельзя остановить, и сознание само нанизывает на нее слова. Где-то скачет певец, о чем-то думает и, не произнося слов, только расточает небу и звездам мелодию, созвучную родившимся в нем словам. Он, может быть, поет просто об этих звездах, а в тебе эта мелодия рождает мысли о далеком труде, трудных зимних перегонах, о… Но мелодия уже умчалась вдаль: певец, видно, спешил к другому степному костру.

Давно стихла песня, но молчание нарушает только кто-нибудь из стариков: «Балбал, говорят, пел еще лучше».

Только однажды у костра Доржу Лопсана сидел человек, который сам слышал, как пел Балбал. Почему отец не знал, как пел дедушка? Многое было странным в истории семьи Кенина, и он последнее время чаще напрягал память.