Текст книги "Последний аргиш"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)

Дагай подхватил ружье и вышел наружу. Чем ближе он подходил к лесу, тем отчетливее слышен жалобный детский голос.

Ветер стих, но Дагай продолжал путь. Порыв ветра– плач послышался откуда-то сзади и сверху.

Дагай вернулся и поднял голову – высокий тальник закрывал небо. Вот две большие талины растут совсем рядом, а меж ними лежит подгнившее дерево. Подул ветер, закачались вершины, стали тереться друг о друга, и разнесся детский плач по встревоженному лесу.

Дагай смотрит вверх. Теперь не обманут его плачущие деревья!

Ночами Дагай все-таки продолжал спать тревожно, чутко прислушиваясь к шуму и голосам. Он хотел услышать крик и плач дотам. Он решил выйти и на ее голос.

Народился новый месяц. В ночи, похожей на серый пасмурный день, он светил бледным призрачным светом.

Ветер, начавшийся после полудня, стих. Боской уже давно спал, растянувшись у входа, а Дагай смотрел в дымовое отверстие чума и не мог заснуть. Тусклые звезды висели в небе.

Сначала издалека прилетело: «Ух, ух».

Дагай насторожился. Вот уже где-то близко: «Ух, ух! Ха-ха-ха!»

– Дотам!

Дагай вскочил и с ружьем побежал на безутешный крик. Боской проснулся и бросился за хозяином.

Пес обогнал человека и, остановившись у большой лиственницы, залаял, подняв морду. Что-то большое, серое, с горящими, как у Дочери ночи глазами сидело на толстой голой ветке лиственницы.

– Боской, усь!

Пес стал подпрыгивать с истошным лаем. Это серое взмахнуло большими, как у орла, крыльями и, крикнув «Ух, ух! Ха-ха», медленно полетело в чащу.

Выстрел прогремел вслед.

С трудом подавляя боязливую дрожь, Дагай ждал в чуме, когда Боской принесет добычу.

Дагай был уверен, что убил дотам.

Но что это? Перед ним большая серая птица, с крючковатым носом, появляющаяся по ночам. Днем он и раньше видел ее, спящую на деревьях или в зарослях кустов, он даже знал, что ее зовут одни филином, другие совой.

Так это она кричит тем голосом, который люди принимают за крик и плач дотам!

Почему же его родные, почему Чуй, Кильда и все на стойбище так боялись этого крика? Разве не знали они, кто кричит, как дотам?

«Отец не верил старым обычаям, – думал Дагай, – он сам ходил на голос тайги, он видел правду. О ней он говорил людям… Не из-за этого ли погубил его сенебат? Ведь сенебат по-иному толковал шум леса!»

Воспоминания будоражили и беспокоили. Хотелось поделиться своими мыслями с людьми, но вокруг были только тайга, озеро и одинокий чум…

День ото дня он делал новые для себя открытия в привычном с детства мире. Он становился решительнее, смелее. Он возмужал за многие недели, оставшись один в тайге.

*

Семь дней Дагай делал ветку-долбленку из толстой осины, росшей возле чума. Уток в запасе было много. Голод больше не мучил ни его, ни Боскоя. Лед совершенно растаял, и щуки попадали в сеть.

Дагай знал, что если переехать озеро, то на той стороне начинает свой путь река со многими коленами и порогами, стремящаяся к Енисею. Поедешь по этой реке – и обязательно встретишь людей.

Дагай ждал встречи со своими людьми, он хотел рассказать им о том, что видел и слышал в тайге, рассказать правду.

Озеро спокойно. Ни волны, ни ряби – предвестницы непогоды. Дагай легко столкнул ветку-долбленку. Придерживая ее у берега, свободной рукой разместил впереди мешок с продуктами, оленью постель, ружье с патронташем.

– Ну, Боской, пошли!

Пес спокойно расположился на оленьей шкуре.

Усевшись поудобнее, Дагай упер весло в берег и оттолкнулся. Долбленка легко пошла через озеро.

Впервые в жизни Дагай самостоятельно выходил на эту водную дорогу. Меньше всего его тревожил предстоящий переход, крутые повороты, пороги и завалы.

«Только бы встретить своих людей! Только бы найти людей!» – эта мысль не выходила из головы.

Узкая кромка льда, сбитого ветром у противоположного берега, преградила путь к истокам реки. Сильный взмах весла, и долбленка с разгона врезалась в лед, подпрыгнула и, высоко подняв нос, заползла на льдину. Дагай осторожно ткнул лед веслом, он затрещал, и вода брызнула наружу. Идти по льду нельзя, крушить его носом ветки – наверняка пропороть борта.

Дагай отъехал назад и по чистой воде подплыл к берегу. И здесь ледяной забой!

Долго он тащил ветку краем берега и вышел к реке.

Начался удивительный, стремительный спуск по течению. Только успевай править веслом.

Одно колено, второе, третье. Уже вечереет, а ветку все несет и несет полноводная река. Ветра нет. Нависшие над водой деревья стоят не шелохнувшись.

Прямо перед веткой взлетают утки. Тяжелые крохали шумно разбегаются по воде и скрываются в зарослях. Лишь изредка попадаются упавшие в воду стволы, но они не преграждают пути.

Остановившись на ночлег, Дагай заснул быстро и крепко. Начало пути придало бодрости, вселило надежду.

Перед сном он встал под соснами и громко крикнул: «Эй-гей!» Полнозвучное эхо тут же откликнулось с вышины. Завтра будет ясный день, такой же ясный день, как и сегодня. Волны не помешают его дороге, не захлестнут его лодку, в которой борта всего на три пальца от воды.

«Только бы найти людей», – думал Дагай, укрываясь от ночной прохлады своей короткой паркой.

Наступивший день был тихий и ясный. Снова замелькали деревья, подхваченная течением ветка вновь стремительно шла по извилистой реке.

Дагай что-то напевает, жадно смотрит по сторонам на траву, кусты и деревья, пробудившиеся от долгой зимы. Лес наполнен птичьим пением и пряным запахом распускающегося тальника.

Становится очень спокойно от быстрой езды, ясной погоды, приветливых речных берегов.

Завал появился неожиданно, сразу же за поворотом. Дагай не успел отвернуть или затормозить, и ветка с ходу ударилась в ствол, ее развернуло, садануло бортом, накренило, и вода полилась через борт.

Боской испуганно взвизгнул и выскочил в воду. Его закружило, понесло под дерево и только за завалом пес смог выбраться на берег.

Сильным рывком, ухватившись за толстый сук валежника, Дагай притянул полузатопленную долбленку к стволу и медленно, перебирая руками, подтащился с ней к берегу.

Пробоин не было. Огромный костер высушил мокрую одежду. Можно было продолжать путь вперед – к людям!

Пока у костра на рожне жарилась утка, Дагай прошел по берегу.

Еле уловимые следы: чуть-чуть примятая трава, содранная береста и, наконец, шесть косых зарубок на сосне говорили о том, что здесь были люди!

Когда же они были? Дагай внимательно посмотрел на березу. Ствол в том месте, где срезали бересту, покрылся черной щербатой корой. Засечки на сосне заплыли смолой. Это следы старой остановки каких-то шести человек.

Но вот примятая трава. Как будто люди были недавно, день или два назад. Дагай ищет следы костра. Ничего нет. И все же он уверен, что люди были здесь, были недавно. Скорей вперед, он еще может догнать их, скорей вперед!

Опять в пути. Теперь Дагай внимательно следит за поворотами, осматривает берег. Он ищет на берегу новые зарубки, новые приметы стоянок людей.

Впереди зашумел, запенился самый большой – Чертов – порог. Редко его преодолевают по воде, чаще всего идут берегом, осторожно выводя лодки. Но Дагай спешит, ему чудятся впереди голоса, и он направляет ветку в центр стремнины. Высока вода на реке. Только несколько всплесков забрызгали гребца, и порог уже шумит где-то сзади.

На правом берегу небольшая открытая поляна, высокий раскидистый кедр. Еще издали Дагай заметил на его стволе четыре большие засечки. Они были белыми, совсем свежими. Три засечки совершенно одинаковые шли одна под другой, четвертая немного меньше, расположена внизу и как-то в бок.

– Боской, ты видишь, тут были три мужчины и женщина! Смотри – кострище, оно холодное, но оно недавнее. Боской, тут были наши люди!

Дагай кричал от радости, кружился по поляне, то подбегая к кедру, то возвращаясь к кострищу.

Быстрина неожиданно кончилась. Теперь не до отдыха. Дагай гребет весь день. Утихли перекаты над затопленными порогами. Ветви, упавшие в воду, медленно ползут вперед.

«Где-то большой завал», – решил Дагай и еще чаще замахал веслом.

Он гребет весь день, всю ночь. К рассвету истощились силы. Утомленный, он вылез на берег и натолкнулся на теплое кострище. Люди!

Дагай столкнул долбленку и снова взмахнул веслом. Он торопился.

Сил больше нет. Уже много часов он не спал, не ел.

– Чуй! Кильда! Люди, люди!

Кричит Дагай. Этот крик отчаяния и тоски разносится над водой, по берегам и остается без ответа.

Впереди послышался тонкий переливчатый звук, как будто большая стая лебедей запела свою песню.

Дагай вздрогнул. Один раз в жизни он слышал этот крик – крик медведей в период гона.

Собрав оставшиеся силы, Дагай быстрее заработал веслом. Сейчас кончится колено, поворот, он пройдет завал, и опять быстрина понесет его ветку-долбленку.

Боской весь сжался и настороженно поднял уши, он чуял опасность. Ни вода, ни бурелом не остановят медведя в такой период, когда он увидит врага. Можно надеяться только на то, что он тебя не увидит и не услышит. Во время гона у зверя притупляется слух.

Ветка выскочила из-за поворота.

Дагай опустил весло и заплакал.

Берега реки остались позади, а впереди необозримый водный простор, затопивший лес, скрывший русло реки в весеннем паводке. Нет сил преодолеть его. Никакого течения. Куда ни посмотришь, всюду верхушки затопленных сосен, елей, берез и осин. Даже птицы нет в этом уснувшем до первой бури, до спада воды лесу. Вода, кругом только вода, и нет земли, чтобы передохнуть, чтобы развести огонь.

Боской тоскливо заскулил, встал на ноги и прыгнул в воду. Собака плыла к покинутому берегу, больше страшась воды, чем медвежьей «свадьбы».

– Боской! Назад! Эй, люди!

Отчаянно кричал Дагай, а пес плыл к берегу, и никто не отвечал в затопленном лесу.

Побежали из края в край водной глади волны, зашумели деревья и ветка-долбленка стала раскачиваться, черпая бортами холодную весеннюю воду половодья.

– Где же вы, люди? Почему обо мне забыли? Почему меня не ждали? – бормотал Дагай не вытирая слез. А над водой уже проносились первые порывы весенней грозы.

Оставался только один путь – назад к берегу. Назад, так и не встретив людей!

*

И снова Дагай на стойбище у озера. Пока он искал людей, люди приходили к нему. Он нашел в чуме мешок муки, сахар, дробь и даже порох.

– Боской! – зовет Дагай собаку. – Ты видишь, люди к нам приходили. Больше никуда не пойдем, будем здесь людей ждать.

Дни тянутся медленно. Уже дважды нарождался и исчезал месяц. Кончилось лето. Никто не пришел на стойбище.

Дагай ждет. Он верит, что придут люди. Только бы скорее встали речки, замерзли тундры. Скорее бы открылся санный путь.

Идут последние осенние дожди. Опадают листья. Утрами мороз схватывает землю. Днем солнце размораживает ее. Уже два дня дует сивер, и к концу второго дня большие хлопья снега падают на талую землю. Снег идет почти беспрерывно четыре дня.

На озере появился пластник – тонкие и широкие пластины льда. Немного больше мороз – и озеро встанет. Дагай почти не гасит костра в чуме, становится холодно не только ночью, но и днем.

Дагай ждет людей. Но снег упал на талую землю, покрыл ее толстым слоем, и еще долго будут промерзать тундры, еще долго не будет в тайге пути для оленьей упряжки.

Потянулись дни. Озеро стало. Наконец-то промерзла ближайшая тундра. Дагай ждет, прислушивается к каждому шуму в тайге.

Шорох полозьев он услышал издалека и стремглав выскочил из чума. Через озеро шли две санки, но только на одной сидел человек. Дагай силился узнать его и не мог. Он различал только новый сокуй на ездоке, хорошую оленью упряжь. Такая хорошая одежда, такая упряжь была лишь у сенебата, но сенебат давно умер. Кто же это едет к нему?

– Чуй!

Дагай бросился под угор навстречу саням.

– Ты все-таки приехал, Чуй!

Дагай закрыл лицо руками, и плечи его стали вздрагивать.

– Перестань, Дагай. Как твоя голова, болит?

Чуй скинул сокуй на санку и повел Дагая в чум.

– Я здоров, Чуй. Я совершенно здоров. Я очень долго ждал!

Дагай снова заплакал и уткнулся в оленью постель.

Чуй подкинул дров в костер.

– Послушай, Дагай! – Чуй начал разговор, ради которого приехал сюда, – твой отец Токуле был прав. Новые русские дали нам дома, где могут жить наши семьи зимой и летом, учат наших детей в школе, кормят и одевают их. Новые русские привезли много оленьих постелей, камусов, ружья, порох – все, что охотнику нужно. Они построили на Печальке большие дома, где всегда свет, где играет музыка. После смерти сенебата мы все живем там а на свои места рыбачить и охотиться ходим… Всюду ходим. Только на Сосновый лоб пути нет. На Сосновый лоб и ты не ходи… Сенебат там могилу нашел….

Дагай вздрогнул:

– На нашем Сосновом лбу?

Чуй мрачно кивнул.

Сенебат и после смерти мешал людям.

*

Дагай вспомнил предание:

«Голодно стало людям на земле. Рыба пропала, птица стороной проходила. Собрал людей великий шаман Дох, сказал им:

– Над нами семь небес, там много птицы и рыбы на земле под каждым небом. Я поведу вас, люди. Чистое белье наденьте, женщины; железное копье мне сделайте, мужчины.

Не все пошли за Дохом, не все смелыми были. С утра прилетело большое облако, запел шаман. Облако ниже и ниже, по земле стелется. Вскочил на него Дох, его жена, его сын, вскочили люди стойбища, идущие к небу. Поднялось облако и исчезло в небе.

За первым небом второе небо, а меж ними земля, но бедная, деревьев мало, рек мало. Выше идут люди, выше облако несет их. Третье, четвертое небо.

Земля в березах. Птицы в бору и болотной траве. Остановились, стан сделали. Чумы поставили, пищу Добыли. Довольны стали.

Вдруг слышат гром, испугались. Поднял копье Дох и гром победил. Гром маленький был, слабый. Люди успокоились, выше пошли.

Земля под пятым небом еще богаче, но холодно стало. Березу срубить попытались, топор ломается. Деревья – железные. Вскинул бубен Дох да как крикнет:

– Пусть половина деревьев деревянными будет, половина железными.

Согрелись люди, но вдруг задрожала слабо земля, загремел гром посильнее. Идет он к людям, половина деревьев загорелась. Страх охватил становище. Дох поднял копье, сразился с громом и победил.

Погас огонь в лесу, но не проходил страх у людей долго. Только через день пошли люди выше.

Под шестым небом земля богаче прежней и деревья как деревья. «Здесь жить будем», – решили люди, но задрожала земля, грянул могучий гром, разом вспыхнули все березы, осины и кедры.

Заметались люди, из горящих чумов выбегают. Дох с копьем бежит навстречу грому:

– Люди, если вы ничего старого с собой не взяли, не бойтесь!

Ахнула жена Доха: в ящике старая шаль припрятана. Поднял Дох копье, и стало оно вдруг наполовину железным, наполовину деревянным. Опалил его огнем гром, переломилось оно. Нет теперь людям спасения, только Дох бессмертен.

Схватил великий шаман своего сына, одел в шкуру гагары, рассек небо и толкнул его на обычную землю, сказав:

– Где наш сосновый лоб – опускайся, покажешься людям, там теперь всего вдоволь. Я не могу прийти к людям, ты им все расскажешь, как было!

Летит сын Доха, не знает, что далеко на юге есть еще сосновый лоб, живут там другие люди, похожие на кетов, но не кеты.

Упал там сын Доха. Голодные люди видят – гагара, луки подняли. Кричит им сын Доха, что он не птица, он человек. Не понимают его языка эти люди. Убили его, съели мясо и все умерли.

С тех пор никто из кетов не бьет гагары – шаманской птицы. Может быть, это сын Доха.

*

Так рассказывает легенда, и в ней мысль: счастье не только на небе, но и на земле есть богатый край – Сосновый лоб.

В половодье столетние сосны свысока смотрят на верхушки затопленных берез, елей и горделивых кедров, вынужденных ютиться у подножия лба. Сосны, как солдаты, захватившие господствующую вершину, удерживают свои позиции, и только исполинская, в три обхвата лиственница допущена ими на открытую поляну у самого края. Этот край обращен к далекому каменному берегу Енисея.

Лоб обширен, и, как всегда в сосновом бору, деревья щедро делятся землей, питающей корни, и лучами солнца насыщающими хвою крон. Здесь просторно и чисто.

В жаркий полдень лета в мягком плотном ковре опавшей за столетия хвои и мха глохнет шум шагов. Разросшиеся вершины создают тенистый шатер. Наверное, и в сильный дождь редкая капля падает на землю. Здесь всегда сухо.

Зимой, когда снег по низким местам наваливает огромные сугробы, на лбу малоснежно, и легко развернуть оленью упряжку меж деревьев.

Западный склон лба более пологий, чем восточный. Тут сосны, сбежавшие вниз, задерживаются перед небольшим, но глубоким и прозрачным озером.

В озере много рыбы – сиг, пелядь, чир, окунь ищука. Иногда по неширокой извилистой Мамонтовой речке, вытекающей из озера и впадающей в приток Енисея, заходят осетры. У толстой лиственницы в самый большой мороз не замерзает родник.

*

«Как можно отнять у людей такое богатство? Что делать будут люди, когда оскудеют запасы зверя и рыбы на других угодьях? Искать новые стойбища?»

Чуй удивленно смотрел на Дагая, занятого какими-то своими мыслями и не слушавшего его.

Глухим голосом Дагай вдруг спросил:

– А если я все-таки пойду на лоб?

Чуй покачал головой:

– Не пойдешь, Дагай… там и мать положили. Ты не нарушишь обычая, не пойдешь к могилам родных.

– Зачем же мать там положили. Зачем?

Дагай вытер слезы и приподнялся.

– Слушай меня, Дагай! – продолжал Чуй. – Перед смертью сенебат сказал нашим людям, что ты заменишь его, ты будешь нашим шаманом. Ты должен три года прожить один здесь, на стойбище. Если ты к людям вернешься раньше, духи тебя покинут – ты не будешь шаманом! Ты знаешь больше нашего, Дагай. Ты знал песни сенебата.

– Чуй, но ведь в жизни не так, как говорил сенебат! Посмотри на тайгу, послушай ее голоса, я их слышал. Зачем теперь, когда все видят, что мой отец, твой браг Токуле, был прав, зачем теперь нам нужен шаман?..

Дагай даже встал, но Чуй перебил его:

– Постой, Дагай. Выслушай меня до конца, выслушай, что сказали наши люди. Тебе решать самому, ты не маленький. Ты, наверное, прав, когда говоришь, что понял голоса тайги. Я привел тебе сайку оленей. Снег мелкий, мой след виден, хотя ночи уже темные. Если нам не нужен шаман, то ты вернешься к людям. Так сказали все на стойбище. Я оставляю тебе оленей, решай сам, Дагай.

Чуй вышел из чума. Дагай ничего не успел ответить, как зашуршали полозья, и, когда он выскочил наружу, санка Чуя была уже под угором.

– Чуй, а как же я! – крикнул Дагай, и в ответ долетело:

– Решай…

*

Прошло меньше десяти дней.

Все время стоял сильный мороз. На седьмой день месяц, всходивший на ущербе, пропал совсем. Быстро наступили сумерки. Терялись следы полозьев на проложенной дороге. Олени с трудом удерживали тропу.

Путь должен был пройти по большой тундре. Краем огромного зыбуна лежала дорога. Не стоило бы и выезжать в такую темень, но Дагай торопился. Он пристально вглядывался в еле приметный след и вдруг потерял его.

Олени сошли с тропы, но продолжали бежать. Дагай привстал, огляделся и нигде не мог различить дорогу. Обманчиво светлый издали снег, вблизи лежал серой неразличимой массой.

Небо стало совсем чужим, враждебным. Далекий свет звезд терялся в его густой пелене.

Первыми заметили вспышки олени, которые сначала остановились, а затем резко рванули вперед. Дагай задержал их, откинул капюшон сокуя, смахнул нависшие на ресницах льдинки и посмотрел на неожиданно вспыхнувшее красочными огнями небо. Над тундрой, над тайгой висело огромное зарево, напоминающее бахрому занавесей, сложенных в складки. Бахрома мерцала, вспыхивала и озаряла светом заснеженную землю. Затем на южном конце свет стал гаснуть, как будто кто-то дул на эти гигантские светильники. Когда погасло на севере, с юга побежала легкая, быстрая и тонкая полоса света, и по всему небу загорелся купол сказочного шатра.

– Сполохи! Небесный огонь! Зимней ночью он зажигается одним на счастье, другим на горе. Нам с тобой, Боской, на счастье!

Дагай поднял хорей – длинную свежевыструганную палку с тупым выступающим концом, ударил оленей и выехал на потерянную дорогу, которая пролегала совсем рядом.

В небе продолжали играть сполохи, освещая путь из тайги и тундры. Олени быстро несли санки мимо зыбуна, по оставленной Чуем тропе.

СОСНОВЫЙ ЛОБ

Прожив год в тайге один на один с природой, Дагай вернулся к людям. Это случилось четверть века назад. Двадцать пять лет – огромный срок в жизни человека. Казалось, все прошлое осталось в прошлом.

Я слышал выражение «мертвые хватают живых», но впервые здесь, в пределах Туруханского Севера, увидел, как это может происходить.

Истина раскрывалась для меня не сразу, исподволь. Все началось довольно буднично…

Повседневная работа этнографа в поле – записывать старинные предания народа, чертить маршруты забытых путей кочевок, отмечая большими и маленькими кружками постоянные и временные стойбища.

И вот тогда-то на самых разных угодьях, у самых разных групп кетов нам говорили о старом стойбище сородичей Дагая.

*

«Старое стойбище», «старая застройка» – по-разному называли чудесный Сосновый лоб – высокий выступ гряды обширных холмов наволочной стороны – сургутинские, пакулинские кеты и даже дальние их соплеменники на севере – у берегов Курейки, на юге – у Подкаменной Тунгуски.

Вода, рыба, не затопляемая в половодье земля, сосны и рядом многокилометровые площади охотничьих угодий – где этот обетованный край, почему он назван Старым стойбищем?

Тот, кто говорит о «старой застройке», неопределенно машет то на север, то на юг. Не легенду о шамане Дохе и его сыне, а просто рассказ о Сосновом лбе, точно эхо, повторяют рассказчики из разных мест.

Там, на Сосновом лбу, каждую весну вновь цветет и распускает хвою лиственница. Каждую осень она остается темно-серым остовом с маленькими круглыми черными шишками на оголенных ветвях.

Десятки лет назад любой прохожий дарил ей тряпицу или щепоть табаку.

Лиственница была священной – вместилищем духа хозяина лба.

Четверть века никто не появлялся около нее. Ничьи санки не шуршали меж сосен, ничьи чумы не раскидывались по весне на возвышении.

Люди навсегда увели отсюда вдаль тропы и дороги. Неужто настолько поглупели люди, что перебрались в места, где нет такого изобилия рыбы, где надо спасать жилье от воды, а зимой рубить просеку для оленьих упряжек?

Никто не отвечает на эти вопросы. Что же там сейчас? Рассказчики с еле уловимым сожалением возвращаются к давним дням: «Прежде людей там много жило. Утром новую парку, мехом наружу, надеваешь, а к вечеру нет меха, одна ровдуга осталась. О людей мех вытер. Вот сколько народу было. Теперь… Теперь там много вырезанных из дерева гагар и орлов. Они всюду, под каждой сосной, пожалуй. Шаманов хоронили! Правда, не на самом стойбище, рядом. А вот лет двадцать пять назад большого шамана – сенебата с Печальки – там зарыли».

Сенебат с Печальки. Не шаман ли Диуг, которого все звали просто сенебатом – «старик шаман»? Снова он! Сколько прошло лет, а память людей воскрешает его имя.

Сенебат? Сколько же отмерило время с тех пор, сколько изменило! Новые дома, поселки и новые люди – кеты радисты, мотористы и охотники, кончившие семилетнюю, а то и десятилетнюю школу. Новые люди. Среди них солдаты, прошедшие годы тяжелой войны, кавалеры орденов и медалей!

Почему же люди покинули то место? Почему не делают там весновку? Вновь задаем вопрос. И снова недоуменное пожатие плечами:

– А кто знает? Разное говорят…

– Что говорят?

Пытаемся расшевелить рассказчика, но он невозмутимо берет кружку с черным, как смола, чаем и в лучшем случае повторяет то же самое.

Так бывает у вечернего костра довольно часто.

Сосновый лоб – место древнего поселения – постепенно завоевывает страницы в наших записях. Он захватывает внимание, становится навязчивым, мешает сосредоточиться на чем-то ином.

Должна же быть какая-то логика, какой-то смысл, чтобы покинуть «старое стойбище», покинуть и не стремиться вернуться! Отдать, возвратить не очень щедрой на севере природе ее редкий дар – сосны, воду, рыбу и гордую возвышенность – землю в половодье!

Неужели люди чего-то боятся? Мы не решаемся высказать предположений ни нашим собеседникам, ни самим себе. Не верится. Хотя вполне возможно. Но все-таки не верится, не хочется верить.

Дагай. Да, Дагай первый подтвердил наше предположение.

– Страх! Просто страх. Люди боятся.

Дагай удивленно посмотрел на наши разочарованные лица. Мы ждали какого-то иного, более материального, что ли, объяснения.

– Страх, – повторил Дагай, – перед шаманскими душами. Стариков страх преследует. Молодые той дороги не знают, да и, возможно, сами немного трусят.

*

Было время – умирал человек, и его родичи, не понимая, что произошло, долго ждали пробуждения. Смерть считали сном, но только слишком затянувшимся, и орда бросала мертвеца, ей нужно идти дальше. Никто не плакал, никто не боялся «уснувшего». Древние не осознавали еще тяжести утраты.

Долгие века не существовало самой проблемы жизни и смерти. «Уснувший» продолжал жить, но где-то в другом месте, и заботливые руки оставляли около него еду на первый случай, оружие и орудия труда, чтобы он мог добыть пищу в дальнейшем. Люди не боялись мертвых.

Призрак смерти, страх перед мертвецами появился тогда, когда религиозные представления захватили умы и породили идею о злых и добрых поступках мертвых.

«Уснувший», но теперь уже «мертвый человек» мог принести зло. И появляется культ умерших предков. Живые воздают им жертвы, спешат умилостивить их, просят защиты, но не надеются на то, что мертвец останется довольным своей участью. Живые роют глубокие могилы, заваливают их камнями, сколачивают гробы из толстых досок, кладут каменные плиты, мертвеца связывают по рукам и ногам – теперь он в любом случае не выйдет к живым!

Живые понимают разницу между жизнью и смертью и начинают бояться смерти. Сны живых нет-нет да воскрешают умерших. Но как мог из такой глубокой ямы прийти в сновидение образ умершего? Древние не могли объяснить случившегося. Необъяснимое становится религиозным понятием – дух. В идею жизни и смерти вторгаются духи и души, вползает суеверие. Прежний страх становится суеверием.

Человек прошлого не боялся ходить по кладбищу, когда там просто мертвое тело, но он был бессилен перед духом.

Можно все знать и все понимать, но все же испытывать робость, ступив в полночь за кладбищенскую ограду. Суеверные предки позаботились о своих потомках и водрузили над могилами маленькие и большие кресты, которые ночью под пышными кронами деревьев кажутся призраками, простирающими или раскинувшими руки.

Жутко на обычном кладбище ночью! А на шаманском кладбище в тайге?! Чем могущественнее был шаман, тем больше деревянных гагар и орлов над могилой, а кругом тайга со своими голосами кричащих и плачущих ночных птиц, с сердитым в ночи урчанием на перекатах ручьев и рек, с тяжелым дыханием леса под порывами ветра.

*

Мы ждем продолжения, а Дагай вопросительно смотрит на нас. Знакомый прием! Кто-то распространил правило – не говорить больше того, что тебя спрашивают. Для нашей работы, когда иной словоохотливый очевидец наговорит и то, что нужно и что ненужно, получать ответ только на заданный вопрос совсем неплохо. Но только не сейчас. История «старой застройки» беспокоит нас, и, право же, мы знаем, что Дагай не скажет лишнего.

Чтобы продолжить разговор, я задаю явно нелепый вопрос:

– Кто разрешил делать кладбище на месте жилья? Ведь такое не в обычаях вашего народа?

Дагай вскинул брови и с трудом произнес:

– Диуг!

– Сенебат! – воскликнул я и осекся: ведь Дагай просил не упоминать второго имени шамана.

– Да, сенебат! – глухо повторил Дагай.

Мы ничего не понимали, но, к счастью, Дагай не прекратил разговора.

– Сенебат не только большой шаман был, но умный враг. Раньше других понял – конец его власти пришел. Смертью своей мстить захотел. Наш обычай – шаманов хоронить там, где Сосновый лоб. Прежде, очень давно, там всегда хоронили, но не на самом стойбище, а за ручьем. Сенебат на земле стойбища велел себя хоронить.

Дагай внимательно посмотрел на нас задумался и продолжал:

– Несколько лет после гибели шамана прошло. Никто из наших людей той дорогой через Сосновый лоб не ходил; никто из нас сети в озеро, где рыба косяками плавала, не кидал; на соснах каждый год шишки появлялись, и проходная белка на лбу зимовала.

Несколько лет там на снегу только легкие следы белки да боровой птицы были – никто не прокладывал широкую охотничью лыжню. Никто. Там духи шаманов жили – «злых шаманов», – говорили пугливые люди. Видно, недаром двухметровую яму шаманам рыли и толстые плахи – половину кедрового ствола – сверх колоды с покойником клали.

У нас кладбище своих родичей не принято посещать. После похорон последний, идущий по тропе, не оглядываясь, поперек тонкий прут бросает и приговаривает: «Чтобы нам никогда этой дорогой не ходить».

Люди хоронят близких и не возвращаются к их могилам. Родные сами к живым придут – в обличии медведя придут. Наш обычай такой, и мы на свои кладбища не ходим, особенно на кладбища шаманов – злых шаманов. Я ни об одном шамане не слышал, чтобы после его смерти люди его злых поступков не вспоминали.

Дагай медленно отвел упавшую на глаза седую прядь волос.

Но не поэтому люди забыли или вид сделали, что Сосновый лоб забыли. Не только поэтому…

*

Чуй болел давно. Правда, зимой его меньше мучил кашель и кровь редко появлялась во рту, но с наступлением тепла он часто и подолгу лежал в чуме, уткнувшись в оленью постель, чтобы заглушить кашель.

С той поры как наше стойбище стало жить по-новому, его лечили доктора и однажды увезли надолго в Красноярск. Много дней он не приезжал, долго не возвращался. Некоторые говорили о его смерти, а кое-кто вспоминал имя сенебата.

Чуй пришел – толстый, красный и веселый. Он говорил нам, что совсем здоров. Он говорил, что его не пускали домой, он сам ушел, раз здоров. Он ехал на большом пароходе, пешком шел, пока не добрался до первого чума, на наше новое место, где дома и магазины. Где живем мы.

Чуй смеялся и всем показывал, что здоров. Потом к нему наш доктор приходил, ругал его, говорил – рано из больницы ушел. Чуй только смеялся.

Один раз уже перед первым снегом, я заметил, как он выплюнул кровь. Он сказал мне:

– Ты, Дагай, никому не говори. Я рот поранил. Никому!

Он говорил неправду, я видел: он не совсем здоров. Наш доктор тогда уехал с фактории на дальнее угодье к рыбакам, я ничего не смог сказать. Скоро, когда замерзла земля и снег засыпал таежный валежник, Чуй собрался в дорогу.

Чуй один жил, даже на охоту один своей тропой ходил. Он был еще не стар и справлялся. Вот только пушнину вовремя привозить не успевал, и, если я на фактории оказывался, меня к нему посылали. Чуй никогда не говорил, на какую дорогу вышел. Я его след знал. Может быть, лучше, чем другие…