Текст книги "Последний аргиш"

Автор книги: Рудоль Итс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Annotation

На Туруханском Севере, в безмерной сибирской тайге затеряны стойбища кетов – маленького народа, обреченного в прошлом на вымирание. Советская власть возродила к жизни все народы Сибири и в их числе кетов. Труден и сложен был путь к новому. О прошлом кетов, о становлении их новой жизни рассказывает повесть «Последний аргиш».

Ленинградский этнограф Р. Ф. Итс, известный читателю по книге «Цветок лотоса», не один раз участвовал в экспедициях по Туруханскому краю. Знакомство с жизнью, бытом и обычаями кетов, хорошее знание их прошлого, их преданий и легенд позволили автору создать правдивую и увлекательную повесть.

РАССКАЗ ДАГАЯ

ОДИН В ТАЙГЕ

СОСНОВЫЙ ЛОБ

INFO

notes

1

2

3

Рудольф Итс

ПОСЛЕДНИЙ АРГИШ

Этнографическая повесть

*

М., «Мысль», 1964

У Енисея не обычные два берега – правый и левый, у Енисея две стороны – каменная и наволочная. На каменной стороне огромные валуны, высокий берег – «угор» – и большие кедры да сосны. Наволочная сторона значительно ниже, почти пологая, заросшая тальником. Когда спадает весенняя вода, на левом берегу остаются стволы деревьев, застрявшие в кустах, и придавленный волоком половодья тальник.

Четыре года подряд я встречаю здесь весну. Вижу таяние снега, ледоход, первые цветы черемухи. В конце апреля в Красноярске весна и красные тюльпаны на лотках и в корзинах, а через четыре летных часа, в Туруханске, – минус двадцать градусов, непривычно чистый снег и одетые в унты и шубы люди. Всегда кажется, что ты намеренно растянул год, дважды встретил весну.

Но не повторения весны искали я и мои товарищи в Туруханском районе Красноярского края, покинув привычный быт столичного города. Самый большой район края, равный по площади не одному европейскому государству, – еще малоизвестная страница истории народов нашей страны.

Здесь многое от нового быта, много новых людей. Здесь ежегодно по маршрутам выходят геологические партии – разведчики богатств земных недр Родины. Но здесь же рядом с настоящим и будущим есть что-то от прошлого. Даже в местном названии прибрежных селении – «станке» – сохраняется память тех далеких лет, когда первые строения стояли через тридцать-сорок километров и в них делали остановки – станы – русские переселенцы и этапные ссыльные.

Я – этнограф. Четвертый полевой сезон наша экспедиция работает в Туруханском районе, раскинувшемся на многие сотни километров по Енисею, по его притокам.

Мы изучаем культуру и быт кетов, небольшого народа, который издавна населяет этот край. Никогда у этого народа не было письменности. Никто еще не составил его истории. Никто даже не знает, откуда он появился в этих местах.

Мы живем одной жизнью с кетами. Нашим домом становится их островерхая, покрытая берестой хижина – «чум» – или брезентовая палатка. Мы вместе с ними уходим в тайгу на охоту и к озерам за рыбой.

Кеты, веками живущие в тайге, не совсем понимали, зачем кому-то надо знать о нартах и одежде из оленьих шкур – парке, о шаманах из почти забытого прошлого, о промысловом звере, о преданиях их старины. Необычное для нас им кажется простым и естественным.

Но здесь люди умеют слушать, и, хотя наши вопросы вызывают улыбку, им приятно, что разговор идет о них самих, об их народе, и они уважают этот непонятный, но, вероятно, очень нужный «верховским» труд.

«Верховские» – это люди, приехавшие в низовье Енисея из любой части страны или света. В представлении не только кетов, но и другого коренного населения края иная жизнь, иной мир там, в верховьях Енисея. Если вы даже из Москвы или Владивостока, вы все равно для местных жителей будете «верховским». Много веков тайга и Енисей дают здешнему населению пищу и труд. Енисей – надежда, источник жизни далекого, удивительного края.

*

Ветер давно стих, а волны продолжали бежать внакат. Половодье захлестывало станки на каменной стороне Енисея, подмывало дома, срывало их с фундамента и уносило вниз.

Мимо Туруханска, растянутого на высоком и крутом берегу в устье Нижней Тунгуски, проплывали и кружились в водовороте дома и срубы. Люди беспомощно, тоскливо провожали взглядом тесовые строения, крытые железом, и опасливо смотрели на Тунгуску, ускоряющую свой бег в Енисей.

Даже сейчас, при сером освещении тревожного пасмурного дня, заметна граница, где Тунгуска встречает воды Енисея, и, смешавшись с ними, бежит дальше к океану. Налево от этой полосы – светлые с легкой синевой воды Нижней Тунгуски, направо – мутные, глинистые потоки Енисея.

На видимой пограничной черте воды двух рек сшибались, вскипала пена, и еще на много десятков метров вперед вырывалась огненная быстрина Тунгуски в енисейских волнах, пока не сливалась, не смешивалась с размеренным течением великой реки.

Где-то в тридцати километрах севернее Дудинки ледяной барьер сдерживал Енисей. Вода подпирала льды и все выше ползла на крутой угор правого – каменного– берега. Енисей пучился, подставляя свои тучные бока по-весеннему многоводной и быстрой Тунгуске.

Против Туруханска, прижавшись к наволочному берегу, где сила течения спадала, стоит теплоход «Байкал».

Три дня он пытается преодолеть быстрину Тунгуски и пробиться в Туру. Дизели работают на полную мощь, но винты не могут сдержать напор, и теплоход медленно ползет назад.

Несется весенняя вода Тунгуски. Кружит дома и кряжи, снесенные в залитых водой станках, вырванные с ушедших под воду каменистых берегов. Вода гудит, бурлит и врезается в мягкий песчаный крутой берег Туруханска.

Высок крутой угор Туруханска! Вода не может затопить его. Даже в это небывалое половодье она шумит далеко внизу. Волны хлещут о берег, далекий гул раздается где-то под землей.

На него сначала не обращали внимания, и только еле заметная трещина, появившаяся ночью в десяти метрах от берега на чьем-то огороде, насторожила. За день трещина стала шире, и, прежде чем люди Ноня «ли, что им угрожает, огромная масса берегового уступа осела и с грохотом упала в бурлящую воду.

Люди торопились, разбирая дома на берегу, а Тунгуска, врезавшаяся в мягкий грунт высокого яра, откусывала груды обжитого берега, рушила их и разносила по песчинкам в своем стремительном течении весеннего паводка.

Над разбушевавшейся стихией сохраняли власть вертолеты. Тупоносые, они взмывали над аэродромом и уходили к затопленным станкам.

Мы ждали возвращения вертолета с юга, «сверху». На нем должен был вернуться Дагай. Здесь никто лучше его не знал тайги, никто не мог так безошибочно с высоты узнать места, затопленные водой. Где-то там, на не успевшей растаять льдине, двое охотников ждали помощи.

Мы вышли навстречу вертолету. Легко спрыгнул на землю рослый моложавый мужчина с редкой посеребренной бородой, узким лицом, большим, с горбинкой носом и узкими щелками черных, по-монгольски раскосых глаз. Он помог выйти спасенным охотникам и направился к нам. В этот первый сезон наших полевых работ он должен был быть переводчиком и проводником.

Меня всегда волнует встреча с людьми, языка которых я не знаю, чьи привычки и обычаи мне неизвестны. Однако проходит совсем мало времени, и я вновь убеждаюсь, что где бы я ни был, за триста или тысяча триста километров от районного центра, я всюду встречаю людей удивительной судьбы, больших чувств и сердечной доброты. Я всегда буду благодарен людям, которых уже встретил и которых еще встречу!

Наши поездки длятся четыре, пять месяцев, полгода. За четыре года мы почти всех кетов узнали по имени. Мы многое поняли, и это дает право утверждать, что нам, «верховским», не все известно о своей земле и населяющих ее людях.

Из всех встреч на Туруханском Севере на всю жизнь, наверное, запомнится встреча с Дагаем. Мы часто говорили с ним. За сорок лет многое случилось в его жизни. Когда меня расспрашивают о Туруханском районе, я мысленно возвращаюсь к рассказам Дагая.

У него счастливая особенность с уважением и охотой умело объяснить увиденный нами предмет, растолковать непонятный еще обычай или чуть приметный лесной ориентир.

Чем чаще и дольше мы говорили, тем неожиданней для нас была настороженность, уклончивость Дагая в разговорах о шаманах. По какой-то причине он не говорил о том, чего не мог не знать.

Есть у этнографов чудесное правило – не хочет о чем-то говорить человек, не теряй в нем друга, не лезь в душу с «опросной анкетой». Мы не лезли. Стариков было много – они тоже могли рассказать о сложной, чуть-чуть таинственной и дремучей стороне прошлой жизни кетов. Они могли нам рассказать… А могли и не рассказать…

Во всяком случае, я бы не нарушил наше правило, но Дагай заговорил сам.

Это случилось через несколько недель после того, как мы прибыли на угодья кетекого колхоза, в котором работал Дагай. На высоком берегу небольшой реки в брезентовой палатке Дагая кроме нас был еще один гость – председатель колхоза Прокоп Гавриленко, кряжистый, как говорят кондовый, мужик, потомок давным-давно переселившихся сюда казаков.

Было очень жарко, и Дагаю приходилось каждые два часа смотреть сети. Иначе рыба, попавшая в них, могла заснуть.

Хозяин в очередной раз ушел на реку. Гавриленко за палаткой колол дрова, мы же настраивали магнитофон.

– Посмотрите на Дагая, – позвал Гавриленко, и я выглянул наружу.

На толстой березе у края противоположного берега сидел небольшой медведь. Дагай, зажав топор в руке, лез по веткам к зверю. Я схватил ружье и подбежал к Гавриленко. Он только усмехнулся:

– Дагай – бывалый человек. Справится.

Вскоре подъехал Дагай. Гавриленко подал руку, помогая ему подняться на берег, и громко сказал:

– Опять тебе твой сенебат-шаман помог…

Резко выдернув руку, зло сжав губы, Дагай надвинулся на председателя.

– Дружбу порвать хочешь, шаманов поминаешь. Уходи.

Гавриленко растерялся. Случилось что-то неладное, и я вмешался:

– Не обижайтесь, Дагай, он просто так…

– Что ты, парень, знаешь? Он-то знает. Не просто говорит, он знает и говорит. Меня говорить заставляет. Мне вспоминать надо, нехорошее вспоминать.

Дагай бросил мокрую одежду на шест у костра и переоделся.

Гавриленко угрюмо поправлял чайник на огне. Я внимательно следил за лицом Дагая. Злость пропала. Еле заметно легла тень грусти. Он задумался, медленно расчесал мокрые волосы и совершенно спокойно произнес:

– Прокоп все знает, может идти. Его люди ждут. А хочет сидеть, пусть сидит, его дело. Я вам, Верховским, расскажу.

И Дагай заговорил о своем народе, о самом себе…

РАССКАЗ ДАГАЯ

Мать осторожно положила березовые поленья на угли, сунула меж ними бересту и, низко наклонившись, стала дуть. Береста скорчилась, почернела и вспыхнула. Скоро огонь охватил дрова, и чум наполнился густым черным едким дымом. Костер начал разгораться. Дым медленно полез вверх, в отверстие между шестами.

Я отер слезившиеся глаза и вновь принялся вытачивать палочки для рожней^[1].

Солнце вставало на утренней стороне и ярко отражалось в мелких зернах снега в тайге, на озере и здесь, на стойбище.

Приближался первый весенний месяц – месяц, когда просыпается бурундук. Стоит выйти утром и засвистеть, как из тайги по насту выскочит бурундук. Узкой мордочкой поведет он вокруг, убедится, что его обманули, и опять спрячется.

В «месяц бурундука» выходит из берлоги медведь. Его мы никогда не называем так. Он ведь сродни человеку. Мы зовем его дедушка или старик, а медведицу – бабушка или старуха. Дедушка любит ловить бурундуков. Сядет на задние лапы, прижмет передние к носу и начинает свистеть. Говорят, глупые бурундуки собираются на свист и сами лезут к нему. Тут он их и хватает. Правда ли это – не знаю…

В месяц, когда появляется бурундук, мужики возвращаются с большой зимней охоты.

Я пришел раньше, так просил отец.

В это утро мы еще никого не ждали. На стойбище в пять чумов из всех охотников дома был только один я.

Мать откинула дверь и вышла с котлом за снегом. Дым от костра потянуло в дверь. Залетевший ветер дунул на костер, и он загорелся ярче.

Огонь, слегка потрескивавший в дровах, вдруг отчетливо прошумел: «Чвырк, чвырк!»

Я задержал нож и прислушался. Мать остановилась в дверях. Огонь опять: «Чвырк, чвырк».

Да так громко, что мать, которая плохо слышала, улыбнулась:

– Огонь к радости говорит. Люди сегодня будут.

Я тоже так подумал и подождал, не будет ли снова говорить огонь, но он просто трещал в дровах, как обычно. Огонь говорит ночью – это плохо, утром он говорит к радости.

Мне понадобилось точило. Я встал и вышел из чума к оленной санке с ящиком.

Здесь лежали наши вещи, которые мы возили с собой, когда аргишили – отправлялись на оленях в путь. Здесь они хранились, покрытые шкурой сохатого, всю весну и лето, если не убирали что-нибудь в лабаз – маленькую избушку на столбах, стоящую на нашей дороге в тайге.

Я рылся в ящике. В небе медленно кружил орел. Он прилетал с первым теплом. Своим криком «ух, уух!» он, как и огонь, обещал новости. Если он кричал над дорогой, откуда могли прийти люди, то это означало, что они уже идут. Если он кричал там, где не было людской тропы, – могло случиться несчастье.

Сейчас я хотел, чтобы орел крикнул, пролетая над нашей тропой. Орел летел над тропой, которой возвращались из тайги я и мой отец, и молчал.

Орел крикнул, когда я закрывал дверь чума. Я громко сказал матери:

– Ставь чайник, скоро отец придет – орел знак подал.

Мать захлопотала, а я сел зачищать еще два рожня. Я ждал отца.

В чум зашли соседи и молча уселись у входа. Так было почти всегда. Зайдут, посидят и, ничего не сказав, уйдут.

Но сейчас вошли только женщины. У меня не было к ним разговора.

Мать поправила чайник, насаженный на деревянный крюк, и быстро сказала:

– Гостей бы встречали – мужики сегодня придут.

Солнце еще не успело выйти к полудню, как собаки с громким лаем побежали под угор по оленьей тропе к озеру.

К стойбищу приближался аргиш. Так мы называем несколько оленьих упряжек, идущих след в след. Я насчитал четыре санки, потом еще три, но отца не видел. Его олени, запряженные в грузовые нарты, были, но самого отца не видно.

Я не беспокоился. Отец, вероятно, задержался в пути – его белый олень^[2] шел вместе с аргишом. Это уже было хорошо.

Упряжка за упряжкой подходили к чумам. Ездоки сняли сокуи ^[3]. Пока женщины разгружали санки, они распрягли оленей.

Младший брат отца Чуй заглянул в наш чум.

– Твой отец скоро будет. Он следом едет.

У нас не принято спрашивать, много ли добыто зверя, как прошла охота. Я и не спрашивал об этом Чуя.

Во всех чумах готовили чай. Я мог бы пойти в любой чум, но мне не хотелось. Я ждал отца.

Было тихо, только ходили олени и рыли снег – «шарк, шарк!» Они искали мох.

Еще издали я услышал скрип полозьев и вышел из чума. Под угором появилась санка отца. Собаки молчали. Странное дело, они никогда не лаяли на него.

Упряжка выехала на угор и остановилась у чума.

Отец вытащил из-за крепления сбоку санки лыжи, поднял посох и стал стучать им по лыжам. Это был знак, что он нашел крупного зверя. Охотники бросали пить чай, выбегали из чумов и шли к нам. Сейчас все охотники соберутся у нас и будут договариваться об охоте.

Отец вошел в чум и сел на передней стороне – почетной стороне чума, противоположной входу. Мать вышла распрячь оленей, я хотел было ей помочь, но отец позвал:

– Дагай, тоже в чум иди.

Скоро в нашем чуме собрались все охотники стойбища. Их было со мной семь человек. Семь – хорошее число.

Отец подождал, пока все сядут, и сказал:

– Я у Бедного озера встретил дедушку, нас в гости ждет. Я свою шапку оставил, пусть знает, что мы завтра придем. Кто со мной пойдет гостевать?

Это только так говорилось «гостевать». Дедушку боялись многие, но идти к нему вместе с отцом никто не боялся. За всех ответил Чуй:

– Все пойдем в гости. До озера меньше чем половина дневного перехода.

– Меньше, – сказал отец, – дойдем на лыжах. Пойдем утром. Нас семеро – это хорошо.

Меня, значит, тоже брали.

Так бывало все-таки редко, чтобы человека, первую зиму начавшего самостоятельно охотиться, брали в «гости к дедушке». Мне тогда было всего пятнадцать лет, но я уже многое знал.

Я не только умел отличать следы и, видя частый след росомахи, понимать, что она торопилась за добычей, искать по неосторожно обломленным сучкам гайно белки; я знал и о тех, кто живет на семи небесах над нами, на семи землях под нами. Всему этому учил меня отец.

Охотники разошлись по своим чумам. Мы остались втроем.

Отец проверял патроны, и мне показалось, что он даже улыбнулся. Я пододвинулся к нему и хотел спросить, что я должен буду делать? Он поднял глаза и посмотрел на меня:

– Ты будешь делать то же, что и все охотники. Иди спать, а то опять тебя Дочь ночи поймает.

Он всегда угадывал мои вопросы. Зачем он вспомнил об этой проклятой кукле?

Я залез в свой полог и лежал с открытыми глазами. Я боялся уснуть и думал о завтрашнем дне, о словах отца.

Он постоянно напоминал мне о Дочери ночи, пугающей людей, когда вместе с солнцем на вечерней стороне пропадал последний свет дня. Он держал эту Дочь ночи при себе.

Это была маленькая-маленькая деревянная кукла, плотно завернутая, как запеленатая, в суконную тряпицу. Из тряпицы торчало востроносое, с большими выпученными глазами лицо!

Тень этой куклы будит меня по ночам. Я задыхаюсь и начинаю кричать. Мать поворачивается, трясет меня, печально приговаривая:

– Опять головой болеет!..

Я ничего спросонья не понимаю, только слышу, как отец тихо начинает петь. Голос его становится чужим… Мне еще страшней, я вскакиваю и плачу. Мать гладит меня по голове, а отец поет свою песню.

Утром никто не говорит о моих ночных страхах, кроме отца. Он по-своему толкует мой сон. Он ждет, что я подтвержу его слова, пристально смотрит мне в глаза, и я повторяю все, что говорит он.

День ото дня мои сны становятся тревожнее… Я уже не знаю, что вижу на самом деле, а что мне говорит отец.

Так продолжается шесть лет.

Шесть лет назад впервые, после того как мне показали куклу, я закричал во сне.

Меня часто преследуют ее глаза. Я бы давно выбросил куклу, но боюсь отца и ночи.

За все шесть лет я с отцом всего один раз был в фактории.

Мне очень понравились дома, красные флаги и песни, несущиеся из маленького ящика. Там меня хотели оставить лечиться, но отец не разрешил.

Когда отец ушел в большой дом, а я с матерью остался в санке, к нам подошла женщина. Она спросила мать, не болею ли я чем-нибудь?

Женщина повела меня в большой дом. Навстречу нам вышел отец и резко оттащил меня в сторону.

Женщина сказала:

– Разрешите осмотреть вашего сына. Ему надо лечение, ведь у него часто болит голова.

– От такой болезни не лечат, – буркнул отец и усадил меня на оленью санку. Наш аргиш уехал с фактории. Тогда мне было двенадцать лет.

Мы ушли в тайгу, и с тех пор отец стал брать меня на охоту.

Болезнь моя не проходила, но все-таки много ночей я спал спокойно, особенно тогда, когда отца не было дома.

Сквозь тонкий ситец полога я слышал, как отец улегся на шкуре, не раздеваясь, не залезая в оленье одеяло-мешок. Я видел, как медленно гас огонь костра.

За дверью чума тихо и тоскливо визжит и храпит Соболь, которого сегодня не пустили ночевать к людям. Отец не любит, когда собаки забегают в чум, но мать жалела наших трех псов.

Визжание Соболя, слабый скрип ветра за покрышками чума и воспоминания о Дочери ночи пугали меня, гнали сон. Я решил не спать до рассвета. Когда поднималось солнце, никакая ночь не была страшна. Ждать предстояло недолго. Уже был весенний месяц, и наступал долгий день. С первым светом зари я закрыл глаза и сразу же уснул.

Проснулся от обиженного визга и лая Боскоя. Мать привязывала его к шесту чума, чтобы он не увязался за охотниками. В «гости к дедушке» собак не брали.

Ночью дул западный ветер и принес снег, закрывший легкий наст.

Отец шел легко и быстро. Широкие лыжи, подбитые оленьим камусом, хорошо скользили. Отец шел первым, я последним. Нас было семь человек.

Отец сказал: «Будешь делать то же, что и другие», и я следил за идущими впереди.

Никто не разговаривал, ружья у всех за спиной, лыжный посох в правой руке. Короткие оленьи парки подпоясаны поясом с патронташем. Головы повязаны платками.

Дул резкий северный ветер – сивер, но было тепло. Я боялся отстать от старших и даже вспотел.

Мы шли через озеро. Никто не мог обернуться назад. Такой был обычай.

Едешь ли на оленях, идешь ли на лыжах через озеро– не оглядывайся! Оглянешься – с места не сдвинешься, хоть и будет тебе казаться, что олени бегут. Говорят, так уже с кем-то было… С тех пор никто не решается посмотреть назад.

Если я отстану, меня не будут ждать, не будут знать, что я отстал. Я торопился и иногда неосторожно наезжал на лыжи Чуя.

Толстая, высохшая у макушки лиственница скрипела обломленными прошлогодней грозой ветвями. Большой сугроб наполовину закрывал холой – вырезанное на стволе изображение хозяина озера.

Когда проезжали мимо него, Чуй незаметно вынул из кармана штанов маленький белый лоскуток и бросил в сугроб под лиственницу. Я поискал в карманах, но ничего не нашел, кроме щепотки табаку, которую и высыпал перед изображением.

Мы сделали подарки «хозяину озера» и углубились в тайгу. Тропу отца занес снег, и пришлось идти по засечкам, оставленным на стволах.

Мы пересекли небольшую тундру и выехали на опушку. Отец внимательно посмотрел на деревья, окружавшие невысокий снежный бугор.

На осине, против солнечной стороны бугра, висела отцовская шапка. Здесь была берлога. Отец оставил шапку, чтобы «дедушка» ждал «гостей» и никуда не уходил.

– А сегодня он не ушел? – спросил я и сам удивился своему вопросу.

Чуй усмехнулся и показал на ровный и мягкий свежий снег вокруг берлоги. «Дедушка» ждал нас.

Отец срубил длинную жердь и подошел к берлоге. Все остальные охотники сняли ружья, проверили курки.

– Как он выйдет – целься между глаз. Будешь стрелять вторым, после меня, – шепнул Чуй.

Я торопливо снял ружье. Волновался: все-таки впервые на такой охоте.

Длинная жердь, которую держал отец, поползла в берлогу. Отец водил ею и громко кричал:

– Дедушка! Выходи! Пойдем к нам в гости! Выходи, дедушка! Гости пришли, погостевали, теперь тебя с собой зовут. Выходи!

Жердь свободно ходила в невидимой для нас берлоге. Ничто не мешало ей.

Вдруг гулкое рычание, переходящее в рев, раздалось из снежного сугроба. Жердь дернулась в руках, и отец, упираясь лыжами в снег, откинулся назад. Двое бросились к нему на помощь, скинули лыжи и, увязая в снегу по пояс, ухватились за жердь.

Мне было страшно, но я смотрел – что будет дальше?

Жердь подалась назад, и, разрывая снег, высунулась медвежья голова. Показались передние лапы, схватившие жердь.

Я поднял ружье и прицелился. Вот дуло встало на уровне переносья. Почему не стреляет Чуй?

Я ждал его выстрела и оглянулся. Чуй отвел курок, вскинул ружье и выстрелил.

Медведь заревел и, отпустив жердь, встал в рост. Он повернулся ко мне. Над его ухом текла кровь. Я растерялся и выстрелил, не целясь. Сразу прогремел третий выстрел, то стрелял отец.

Медведь понурил голову и медленно повалился на снег.

Изредка перекидываясь парой слов, все мы утрамбовывали площадку, чтобы снять шкуру. Делалось это почти механически. Не чувствовалось даже удовлетворения от удачной охоты. Все равнодушно смотрели под ноги, размеренно переступая по снегу. Когда тушу перевернули на спину и отец быстрым ударом топора отрубил правую лапу, равнодушие исчезло.

– Сенебат, – Чуй позвал отца. (Хотя имя отца было Диуг, Чуй, как все на стойбище, звал его «сенебат», что у нас означало «старик шаман»). На левой руке «дедушки» нет мизинца.

На левой лапе медведя не было пятого маленького когтя. Это уже примета!

Теперь надо вспомнить кого-нибудь из нашей родни, у кого не было пальца, кто умер не раньше, чем семь лет назад, а сейчас пришел в гости медведем! Если это пришел умерший всего год назад, то он пришел за кем-то и тому жить недолго…

Но никто из нашей родни не умирал за последние семь лет.

Так кто же это пришел?

Отец встал над тушей, за отрубленный конец он приподнял лапу и приготовился подбросить ее.

Если, после того как отец трижды назовет имя умершего родственника, лапа каждый раз упадет ладошкой кверху – значит, это он и пришел, если ладошкой вниз, значит, не он, и надо искать другого родственника.

Дагай вдруг прервал свой рассказ и обратился к нам:

– Вы знаете сказку о Кайгусе?

Мы покачали головами.

– Тогда послушайте…

Давным-давно, когда земля только что народилась, у одного медведя была женой женщина. И родился у них сын, вроде как человек, но обличием медведь. Это был Кайгусь.

Стал Кайгусь большим и сказал отцу:

– Як людям пойду, буду жену себе сватать.

– Не ходи, сын, люди убьют тебя, – отговаривал его отец.

Но сын ничего не хотел слушать и отправился из леса к людскому стойбищу.

Идет он, и останавливают его звери – лисицы, бурундуки и белки.

– Не ходи к людям, они убьют тебя!

Но не слушает их Кайгусь, идет своей дорогой.

Пришел к стойбищу. Видит, девушка пошла по воду. Понравилась она ему, схватил он ее, потащил домой.

Девушка испугалась. Потом, узнав, кто он, стала печалиться:

– Будет тебя отец мой гонять по следу, убьет он тебя!.

– Зачем ему убивать меня? Я все сделаю как человек – выкуп за тебя оставлю.

Набил Кайгусь зверя разного – лисиц, бурундуков, белок.

Отец девушки не дождался ее, из чума вышел, следы увидел, медвежий след. Собрал всех людей, позвал их медведя гонять.

Бегут люди – видят, кучка лисиц на тропе. Один старик говорит отцу девушки:

– Однако не просто медведь был. Он сватать дочь к тебе приходил, подарки оставил. Не гоняй его!

Отец не слушает, дальше гонит.

Видят люди – кучка бурундуков лежит. Опять старик отговаривает:

– Не гоняй! Это не простой медведь, это человек приходил!

Отец не слушает, по следу дальше гонит.

Медведю уже трудно бежать. Еще одну кучку оставил – белок. Опять старик говорит, но отец не слушает его.

Бежит Кайгусь с невестой, вот-вот настигнет их погоня. Уже готовится он к смерти и говорит девушке:

– Твой отец убьет меня. Но ты скажи ему, что я не медведь. Когда он убьет меня, пусть отрубит мою правую лапу, подбросит ее, если три раза подряд она упадет ладошкой кверху на сказанное им число дней – столько дней я буду гостить у вас.

Разделите мою тушу, обрежьте мою норку – кожу с носа и губ, мясо раздайте всем людям, но ничего не смейте отдавать собакам. Люди мясо съедят, кости пусть отцу принесут. Отдельно голову сварите, всем людям от нее отведать дайте.

Я буду в чуме сидеть – не сам, конечно, а моя норка – в деревянном маленьком домике, что на столе приладите. Мне еду ставьте. Все дни, что лапа покажет, я у вас гостить буду.

Когда пройдет последний день – принесите желтую медь, а также клей из осетровых пузырей, возьмите все мои кости и отнесите в лес. Там кости станут моей тенью, и я уйду к себе, чтобы вновь приходить к людям медведем – буду как человек, но медведь!

Девушка заплакала. Ей стало жаль сына медведя и женщины.

Когда загнанный жених упал, она осталась сидеть возле него. Отец подбежал, а дочь, плача, говорит ему:

– Это не медведь был, а человек как медведь. Что же ты наделал? Он ведь и подарки за меня оставил!

Отец опечалился и сделал все, как наказал бедный жених.

Подбросил отец лапу, узнал, что семь дней будет гостить в его чуме Кайгусь. Когда прошел седьмой день, отец собрал все кости, отнес в лес и повесил на высокий кедр.

Упали кости тенью, и пошел сын медведя и женщины домой, гремя костями, и смеялись над ним все звери, которые отговаривали его. Так и вернулся он в свой дом.

С тех пор все люди не называют медведя медведем, а когда убьют его, знают, что это не медведь, а родственник пришел.

Кто пришел и сколько он будет гостить у родни показывает лапа. И все делают так, как давным-давно сказал сын медведя и женщины.

– Вот такая сказка у нас о Кайгусе, – и Дагай вернулся к своему рассказу.

Кого же назовет отец?

Мы стояли вокруг туши.

– Это в гости ко мне Альдо пришел? – Отец подбросил лапу.

Как же я забыл дедушку Альдо, у которого прожил почти семь первых лет, как свет нашел? У него на левой руке никогда не разгибался мизинец.

Лапа упала ладошкой вниз. Значит, пришел не дедушка Альдо, умерший восемь лет назад.

Кто же это?

– Так ко мне в гости дедушка Альдо пришел?

Второй раз подбросил лапу отец, но она опять упала ладошкой вниз. И третий раз отец повторил имя Альдо, и опять неудача.

Отец вновь поднял лапу и почему-то посмотрел на меня как-то необычно, пристально.

Чуй тихо сказал:

– Да, у Токуле совсем не было мизинца.

Токуле! Кто такой Токуле? Почему мне знакомо это имя? Как будто я его уже слышал когда-то. Токуле – так, однако, никого не звали из нашей родни.

Отец поднял лапу и подбросил ее со словами:

– Это ко мне в гости брат Токуле пришел?

Лапа упала ладошкой кверху. Все повернулись ко мне. Я ничего не понимал.

Отец еще два раза подбросил лапу, и все время она падала ладошкой кверху.

В гости к отцу пришел Токуле! Но кто же это?

Я не мог тут же расспросить Чуя, отец узнавал по лапе, на сколько дней пришел гость. На три дня.

Гадание закончилось, все стали снимать шкуру, украдкой то и дело посматривая на меня. Почему?

Я поднял на отца глаза.

– После, Дагай, после, – проговорил отец и занялся шкурой.

*

Токуле! На меня с небольшого ровного клочка бумажки смотрит его усталое с чуть-чуть раскосыми глазами узкое лицо. Он в русской рубашке. Воротник сдавливает его длинную шею. Такая же длинная шея у меня. Что-то похожее на меня есть в его лице.

Токуле! На этой бумажке он очень старый. Когда мать достала ее из своего ящика, в чуме никого не было. Пока я смотрел на Токуле, мать все время прислушивалась к шуму в соседнем чуме.

Там, у Чуя, сидел мой отец– нет, не мой отец, а сенебат! Мой настоящий отец был Токуле!

Я никогда бы не узнал о нем, если бы другой, который все время считался моим отцом, не назвал имя Токуле, гадая на медвежьей лапе.

Я еще не умел читать. Мне были непонятны мелкие черные значки под лицом моего настоящего отца – Токуле.

Почему сенебат – тот, кто называл себя моим отцом, так много лет ничего не рассказывал о Токуле? Почему мать ничего не говорит о нем, ведь Токуле был ее мужем?

– Не сердись на меня, Дагай, – тихо сказала мать, и я поднял глаза.

Всего за одну ночь, за один день морщины еще гуще разрезали ее лицо, седые пряди волос выбились из-под платка. Почему я раньше не видел их?

– Давно, когда ты только начал ходить и я стала привязывать тебя к шесту чума, чтобы ты не достал огонь и не обжегся, из долгого пути вернулся твой настоящий отец – Токуле.

Я ждала его много дней. Он ушел с двумя русскими, приехавшими в наше стойбище. Твой отец знал русский язык. Они говорили долго-долго. Я ничего не понимала.

В тот день никто не приходил в наш чум. Все остальные собрались в чуме сенебата и ждали, когда уйдут русские. Сенебат готовился шаманить. Сенебат хотел узнать, зачем приходили русские.