Текст книги "Факелоносцы"

Автор книги: Розмэри Сатклифф

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Среди деревьев начали сгущаться тени; когда он наконец нагнулся и поднял корзину, где-то неподалеку мягко ухнула сова.

– Бывало, я приходил сюда каждый вечер, как только заухает сова, поглядеть на Рутупийский маяк, – раздался у него за спиной голос брата Нинния.

Аквила быстро обернулся к широкоплечему человеку в темном одеянии с мотыгой на плече.

– Отсюда так далеко видать? – с некоторым испугом спросил он. Монах словно подслушал его мысли.

– Иногда да. До маяка миль сорок, но в ясную погоду его хорошо было видно. А в дождь или туман я знал, что он все равно там… Но однажды ночью маяк зажегся с опозданием, хотя все-таки зажегся, и сердце мое радостно забилось, как будто я увидел друга. Но в следующую ночь, сколько я ни глядел, огонь так и не загорелся. И я подумал: «Наверно, его просто скрыл туман». Но тумана-то в ту ночь не было. И тогда я понял, что со старым порядком покончено и мы уже не принадлежим Риму.

Оба помолчали. Потом брат Нинний продолжал:

– Позднее до меня дошел слух – по лесным тропам новости передаются быстро, – что римские отряды отплыли из Британии раньше, чем зажегся в последний раз Рутупийский маяк. Странное дело.

Аквила кинул на монаха быстрый взгляд:

– И впрямь странно. И как же это объясняли люди? Что, по их мнению, крылось за этим?

– Духи… предзнаменования… всякие чудеса.

– Но ты этому не поверил, не так ли?

Брат Нинний покачал головой:

– Не то чтобы не поверил. Уж кому, как не мне, верить в чудеса. А только почему-то подумалось… а что, если это какой-то бедняга-дезертир, который не уплыл со своими… мне даже представлялось, что я его знаю. Мне очень хотелось узнать, кто он и какова его история.

– С чего бы дезертиру зажигать огонь на маяке? – спросил Аквила и сам услышал, как грубо прозвучал его голос.

– Возможно, в знак прощания, возможно, как вызов. А может, просто чтобы еще на одну ночь прогнать мрак.

– «Прогнать мрак», – задумчиво повторил Аквила.

Он мысленно вернулся к той последней ночи, когда отплыли римские галеры, снова увидел площадку маяка в мертвенном лунном свете и красное пламя, вспыхнувшее под его руками. А в двух днях перехода этот человек, оказывается, ждал этой вспышки и дождался ее. Вот тогда-то, в сущности, и состоялось их знакомство – его и этого кроткого человека в темной тунике, словно внезапно вспыхнувшее пламя Рутупийского маяка породило невидимую связь между ними.

– Какой ты догадливый, – проговорил он.

Спокойный взгляд монаха покинул дали и обратился на Аквилу.

– Ты говоришь так, будто тебе известно, кто он.

– Я – тот дезертир.

Он не собирался этого говорить. Он даже не сразу осознал, что произнес эти слова. Но едва они сорвались у него с языка, как он понял: ничего страшного, этому человеку можно открыться.

– Вот как, – сказал брат Нинний, сказал без удивления, приняв сообщение Аквилы как должное.

И именно потому, что брат Нинний ничего не спросил его, и потому, что между ними возникла особая связь при последней вспышке Рутупийского маяка, сделав их старыми знакомыми, Аквила, только что боявшийся любых расспросов, вдруг заговорил сам, короткими фразами, полными горечи, и продолжал говорить, не выпуская из рук ивовую корзину, глядя вдаль, туда, за лес, пока вокруг угасал дневной свет.

– Тебе хотелось знать, какова его история, почему он зажег в последний раз маяк… Да просто он понял, что принадлежит Британии… всему тому, что дорого Риму в Британии. Но не самому Риму. Раньше он думал, что это одно и то же, а оказалось, нет. И он дезертировал. Вернулся домой к своим родным. А через два дня пришли саксы. Сожгли усадьбу и убили отца и всю челядь. Дезертира привязали к дереву и оставили на съедение волкам. Волки не пришли, но его нашла дружина, совершавшая набег в тех краях, и забрала его в рабство. Три года он был рабом на ютской ферме, а этой весной половина селения отправилась к Хенгесту на Танат и вместе с ними – хозяин дезертира. Так дезертир опять попал в Британию.

– И сбежал из города Хенгеста, – докончил брат Нинний.

– Ему помог бежать один человек, – добавил Аквила с запинкой. Ни одной живой душе, даже брату Ниннию, не признался бы он в том, что его сестра находится в сакском лагере.

Брат Нинний, видимо, понял, что теперь можно задавать вопросы:

– Ты назвал тех, кто забрал тебя в рабство, дружиной, совершавшей набег, как будто они отличались от тех, кто сжег твой дом.

– Да, те, которые сожгли мой дом, не просто совершали набег, – с горечью ответил Аквила. – Морские Волки не могли забраться так далеко в глубь суши просто так, ни с того ни с сего. – Он умолк, рука его судорожно сжала край плетеной корзины. – Мой отец был душой римской партии, соблюдавшей верность юному Амбросию. Заговорщики послали письмо Этию, стоявшему в Галлии, с просьбой помочь им прогнать Вортигерна и саксов. Сейчас-то об этом уже знают все, и ты тоже. И как ты, наверное, знаешь, единственным ответом им был отвод последних римских отрядов из провинции. Но тут Вортигерну донесли о заговоре, и он решил больше не рисковать. Он отозвал Хенгеста с боевыми дружинами с их насиженных территорий и поселил на Танате у входа в Британию. И он разделался со всеми, кого ему выдали и кого он нашел.

Он вдруг почувствовал, как замер стоявший с ним рядом монах.

– И в том числе с твоим отцом, – проговорил тот.

– И в том числе с моим отцом, которого выдал ничтожный птицелов с крысиной физиономией. – Аквила задохнулся.

Брат Нинний издал какой-то сдавленный звук, и Аквила резко повернулся к нему. Мгновение длилось долго, пока они стояли и смотрели друг на друга. Наконец Аквила спросил:

– Что ты сказал?

– По-моему, я ничего не говорил.

– Но ты охнул. Ты что-то про него знаешь, чего не знаю я. – Глаза Аквилы расширились, верхняя губа прилипла к зубам оттого, что пересохло во рту. – Может быть… может быть, ты знаешь, где он! Скажи мне… ты должен сказать…

– Чтобы ты отомстил ему?

– Чтобы я заплатил долг. – Голос Аквилы прозвучал жестко и спокойно, но за этим спокойствием стояла жгучая ненависть.

– Ты опоздал. Долг уже уплачен.

– Что это значит? Ты пытаешься защитить его, в тебе говорит монах! Ты знаешь, где он, и ты мне скажешь!

Аквила отбросил корзину, схватил монаха за плечи и принялся трясти его, вплотную приблизив к его спокойному, как всегда, лицу свое, искаженное яростью. – Говори! Клянусь нашим Господом, ты скажешь мне!

– Пусти, – проговорил брат Нинний. – Я не слабее тебя, а может, даже и посильнее. Не вынуждай меня применять силу против того, кто ел мой хлеб.

Аквила еще несколько мгновений продолжал трясти его, потом, задыхаясь, опустил руки.

– Сейчас же говори, где он!

Брат Нинний нагнулся и подобрал мотыгу и корзину.

– Пойдем. – Он повернулся и зашагал к ближайшим деревьям.

Аквила колебался, глядя ему в широкую темную спину сузившимися глазами. Шальная догадка промелькнула у него в мозгу еще до того, как по знаку брата Нинния они остановились под сенью первых деревьев и Аквила увидел длинную узкую грядку мшистой земли под одним из дубов.

Долго стоял он так, опустив голову, глядя на могилу. Ярость, ненависть, решимость – все ушло из него. Немного погодя он проговорил ровным безжизненным голосом, по-прежнему не поднимая глаз:

– Расскажи, что случилось.

– Я тебе говорил, что Бог иной раз посылает мне гостей. Почти три года назад… как раз через несколько ночей после того, как погас Рутупийский маяк, Бог послал мне гостя – истерзанного, при последнем издыхании. Ему удалось вырваться из рук сакских палачей. Я спрятал его у себя, лечил как мог, но есть предел мукам, которые может вынести тело человека и остаться жить… Две ночи он метался в лихорадке, бредил, и, сидя подле его постели, я услышал, что он был из числа сторонников Амбросия, одним из гонцов и под личиной птицелова переносил послания. То и дело он вскрикивал, кричал палачам Вортигерна, что больше не вынесет пытки, твердил, что предал своих товарищей. На третью ночь он умер.

– Другие умирают под пыткой, но молчат, – произнес Аквила тем же невыразительным, жестким тоном.

– Не у всех одинаковая сила духа. А ты что же, так уверен в своей?

Аквила долго молчал, по-прежнему глядя на длинный холмик, уже растворявшийся в сумерках; на могилу того, кто предал его отца, не выдержав пытки, кто умер потому, что сакские палачи разъединили его плоть и дух… а может, потому еще, что он не хотел жить.

– Нет, не уверен, – наконец буркнул он. Все он потерял за эти три дня – всех, кого любил и кого ненавидел. Он поднял наконец голову и спросил, словно растерянный ребенок: – Что же мне теперь делать?

– Теперь, когда ты лишился своей ненависти? Когда тебе некого выслеживать и некому мстить? – с какой-то особенной мягкостью спросил брат Нинний.

– Да.

– Думаю, на твоем месте я поблагодарил бы Господа и взял на себя служение другой цели.

– Я не гожусь для святой жизни. – В голосе Аквилы прозвучал горький вызов.

– Я тебе этого и не предлагаю, я знаю. Нет, если ты, как твой отец, веришь, что будущее Британии связано с Амбросием из дома Константина, то продолжи дело своего отца.

Они стояли и глядели друг на друга поверх могилы птицелова. Потом Аквила сказал:

– Разве живо то дело, которому я мог бы послужить? Ведь с римской партией покончено почти три года назад.

– Не так-то просто убить дело, за которое люди готовы положить свою жизнь, – возразил брат Нинний. – Пойдем, уже вечер, поешь и ложись спать, а утром отправишься в Арфон к молодому Амбросию.

Аквила повернул голову на запад, где между деревьями все еще пылал вечерний закат, а над верхушками, как ночная бабочка, повисла первая звезда.

– «Арфон», – повторил Аквила. – Да, я доберусь до Арфона и разыщу этого Амбросия.

10
Верховная цитадель

Осенним вечером, перед самым закатом, Аквила стоял, прислонившись к стволу тополя, росшего около ворот самой большой таверны Урокония, и от нечего делать разглядывал широкую главную улицу и кипевшую на ней городскую жизнь. Постоялые дворы – хорошая штука: там всегда найдется случайная работа, а стало быть, можно раздобыть немного денег. Кто-кто, а уж Аквила это знал: последние несколько месяцев он столько шатался по Британии, столько перевидал постоялых дворов.

Желтый тополевый лист, кружась, пролетел мимо его лица и улегся в пятнистый узор бледно-желтого ковра под ногами. Вечер был теплый, почти летний; случается порой такой возврат тихого ласкового тепла, когда лето давно прошло. Несколько дам вышло из сада Форума, напротив через дорогу; поверх комнатных туник на них были лишь легкие накидки, тонкие и прелестные, как лепестки цветка. Одна держала в руке поздний бутон белой розы, другая нюхала янтарный шарик, дамы негромко смеялись, удаляясь по улице. А вот из ворот Форума показался мужчина, за ним раб нес его книги. Может быть, адвокат. Как странно, что где-то еще есть города и магистраты отправляют правосудие и обсуждают вопросы снабжения водой, а женщины ходят по улицам с душистыми янтарными шариками. Город, конечно, выглядел обшарпанным, как и остальные города Британии, – стены, ярко белевшие издали на фоне Кимрийских гор, вблизи оказывались испачканными, с отколупленной штукатуркой, улицы были грязные. Но лавки ломились от товаров, на лицах горожан лежала печать такой беззаботности, что Аквиле захотелось взобраться повыше и заорать: «Вы что, не знаете, что творится на всем побережье?! Ничего не слыхали?»

– Наверно, город так удален от моря, что им тут не приходилось ощущать на себе сакский ветер. Но тогда что хорошего нас ждет, если угрозу понимают только прибрежные окраины?

Он и не заметил, что произнес последнюю фразу вслух, и неожиданно за спиной у себя услышал сочувственный голос:

– Тот же вопрос иногда приходит в голову и мне.

Аквила резко обернулся и увидел стоявшего в воротах крупного мужчину с полным бледным лицом; на темный, стянутый высоко на горле плащ спускалось несколько подбородков, бритых до синевы. Его выпуклые, мягко поблескивающие глаза походили на лиловые виноградины.

– Судя по всему, сакский ветер тебя хорошо потрепал.

– Это правда, – подтвердил Аквила.

Выпуклые темные глаза незнакомца неторопливо обежали Аквилу, от белого шрама на шее до ног, обмотанных пыльной соломой и тряпками, – и снова вернулись к лицу.

– И сегодня, видно, ты проделал немалый путь.

– Я путешествую, денег нанять лошадь у меня нет, вот и приходится идти пешком.

Незнакомец кивнул, сунул руку за пояс и вынул сестерций.

– Держи. По крайней мере, сможешь поесть и заплатить за ночлег, прежде чем двинешься дальше.

Аквила выпрямился. Да, он действительно был голоден и слонялся около таверны, надеясь заработать на еду, но он хотел работы, а не милостыни. С другой стороны, до гордости ли ему было, однако именно гордость заставила его сказать:

– Что я могу для тебя сделать, чтобы заработать эти деньги?

Толстяк слегка приподнял брови и улыбнулся:

– Несколько дней назад я оставил для починки сломанную упряжку моего мула шорнику у Западных ворот. Завтра я тоже продолжу свой путь, и упряжка мне понадобится. Сходи принеси ее.

– Чье имя мне назвать, чтобы ее отдали?

– Скажи, что тебя прислал лекарь Эуген, который заходил три дня назад. – Он снова порылся в поясе. – На, вот тут еще немного, уплатишь за работу. А ту монету можешь теперь оставить себе без ущерба для своей гордости.

Спрятав на груди под драной туникой цену одного обеда, Аквила направился к Западным воротам.

Шорник не успел закончить работу, и Аквила решил скоротать время за ужином в дешевой харчевне неподалеку. Уже смеркалось, когда он наконец добрался до широкой главной улицы, ведущей к таверне. Починенная упряжка в его руке позвякивала при каждом шаге, так как отличная красная кожа была усажена маленькими бронзовыми и серебряными бубенчиками. Он собирался передать упряжку с одним из трактирных рабов и отправиться своей дорогой, но раб, к которому он обратился, ткнул пальцем в сторону наружной лестницы, что вела на галерею, и с нескрываемым неодобрением буркнул:

– Он велел, чтоб ты сам отнес. Первая дверь, как поднимешься. Там увидишь.

Аквила поднялся по лестнице, постучал в первую же дверь и, услышав ответный возглас, вошел. Он очутился в небольшой темноватой комнате, где сумрак перемежался со светом зажженной свечи. Окно комнаты выходило во внутренний двор. Стоявший у окна Эуген обернулся:

– А-а-а, принес!

– А ты думал, я с ней удеру? Что ж, наверно, она стоит кучу денег, бубенцы-то какие. – Аквила положил пеструю упряжь в ногах спального ложа, а маленькую бронзовую монетку – на стол подле сосуда с вином. – Я бы принес раньше, да работа не была закончена, и мне пришлось ждать. Вот динарий, сдача с тех денег, что ты дал для уплаты.

Эуген взял монетку, взглянул на Аквилу, будто прикидывая, не предложить ли ему ее, но затем убрал динарий в пояс и протянул руку к сосуду с вином, возле которого стояла чаша из стекла медового оттенка.

– Нет, я не думал, что ты удрал. Ну, ты, наверное, теперь уже поел, и немного вина тебе не повредит.

Аквила насторожился. Разум подсказывал ему, что Эуген не похож на того, кто приглашает первого встречного к себе и угощает вином.

– Почему ты велел мне подняться наверх? Почему удерживаешь здесь, хотя я уже выполнил твою просьбу? – спросил он напрямик.

Эуген налил вина в чашу, прежде чем ответить, и передвинул ее по столу к Аквиле.

– По очень простой и вполне невинной причине. Меня интересуют люди, то есть я хочу сказать – интересные люди.

Аквила нахмурился:

– Ты считаешь меня интересным?

– М-мда, мне так кажется. – Лекарь уселся на ложе и откинулся к стене, трогая кончиками пальцев свой живот, да так нежно и осторожно, словно ощупывал живот пациента, испытывающего боль. Но при этом глаза его изучающе разглядывали Аквилу. – Мой юный друг, у тебя ожесточенное лицо, но думаю, так было не всегда. Кроме того, в тебе немало противоречий. Например, извини меня, ты до чрезвычайности оборван и пропылен, на шее у тебя шрам, очень похожий на ссадину от сакского ошейника, какие надевают рабам, у тебя нет денег, чтобы поесть, но, когда я предлагаю тебе сестерций из милосердия, ты весь цепенеешь и даешь мне понять, что, только заработав, а не иначе, ты сделаешь мне одолжение – возьмешь монету. А ведь на пальце у тебя печатка, которая могла бы долго кормить тебя.

– Кольцо принадлежит моему отцу и не продается..

– А отец твой, как я понимаю, умер? И не исключено, что от рук саксов?

Аквила ответил не сразу, выдержав пристальный взгляд темных выпуклых глаз. Губы его были плотно сжаты, выражение рта жесткое.

– Моего отца саксы убили три года назад, – ответил он наконец. – А меня забрали в рабство. Каким образом вернулось ко мне отцовское кольцо, касается только меня. Я бежал с Таната из сакского лагеря и теперь путешествую. Ну как, на все твои вопросы я дал ответ?

Эуген улыбнулся – широкой, медлительной, как и все в нем, улыбкой. Но взгляд его вдруг стал более острым.

– Путешествуешь, говоришь… и все-то мне надо знать… И куда лежит твой путь, если не секрет?

– На запад, в горы.

– Так. Это долгий путь. Ведь от Венты до гор не меньше двухсот миль.

Аквила, как раз подносивший чашу к губам, поставил ее обратно, медленно и осторожно, словно боясь расплескать. У него было такое чувство, будто он получил удар под ребра. Перед его мысленным взором возникли ступени террасы их дома и заостренная смуглая мордочка птицелова. После долгой паузы он поднял глаза и спросил:

– Почему ты так сказал?

– Чтобы посмотреть, значат ли что-нибудь для тебя эти слова. И они тебе знакомы, не правда ли?

– Мой отец был приверженцем Амбросия, и поэтому его убили по приказу Вортигерна, – хриплым голосом ответил Аквила. – Как ты догадался, что этот старый пароль для меня что-то значит?

Эуген протестующе поднял руку – пухлую и неожиданно чересчур маленькую для такого крупного человека.

– Нет, нет, это была даже не догадка. Так, шальная стрела, выпущенная в темноте наугад, которая не принесет вреда, если пролетит мимо цели.

– Кто ты? – настойчиво спросил Аквила.

– Я был личным лекарем Константина, когда он правил в Венте. Теперь служу его сыну в том же качестве, а изредка, как, например, в этот раз, выполняю роль сугубо неофициального посланца.

Снова наступило молчание, затем Аквила спросил:

– Ты веришь в слепой случай?

– То есть верю ли я, что лишь слепой случай свел тебя с посланцем Амбросия в воротах «Золотой лозы» в Уроконии, когда ты следовал этим путем, чтобы, как я понимаю, положить меч – если бы он у тебя был – к ногам Амбросия?

Аквила согласно кивнул.

Эуген в задумчивости вытянул вперед губы.

– В словах «слепой случай» есть какой-то неприятный привкус отчаяния… чего-то бесформенного или бессмысленного. Скажем так: если это и была случайность, то счастливая. Для меня, по крайней мере. Завтра, покончив со своей миссией, вернее, не выполнив ее, ибо люди здесь – как ты говоришь – так далеко от моря, что их никогда не касался сакский ветер, я возвращаюсь к Амбросию в горы. А поскольку я по природе своей человек общительный, то я буду счастлив иметь попутчика – если, конечно, ты составишь мне компанию.

Вдоль дороги стремительно и беззаботно неслась говорливая река; по обе стороны дороги, прямо из коричнево-ржавых лесов вырастали горы: постепенно, по мере подъема, они переходили в голые окутанные туманом скалы, поросшие лишь выцветшим вереском. Стук копыт мула и казавшееся неуместным позвякиванье маленьких бубенчиков в этой безлюдной местности действовали раздражающе на слух Аквилы, устало шагавшего рядом с мулом, на котором ехал Эуген. Тот сидел в седле, сгорбившись, и вздыхал и отфыркивался всю дорогу. Он был рыхлый, тяжелый, один из тех несчастливцев, чье тело не закаляют обстоятельства, обычно закаляющие и укрепляющие других людей. Но дух его был крепче мягкого расслабленного тела, в этом Аквила успел убедиться за неделю с лишком совместного пути.

За это время они из Уроконии с ее фруктовыми садами и заливными лугами перекочевали в самое сердце диких Арфонских гор.

– Эрии, приют орлов, – сказал Эуген, когда вдали на фоне заката замаячили плотно теснящиеся друг к другу вершины с горой Ир Видфа посредине, которая, как король, высилась среди своих подданных. Аквила решил, что имя подходит горе как нельзя лучше.

И вот перед ними открылась долина, дорога пошла под уклон, огибая поросшие ольшаником берега озера. Над водой парил легкий туман, он заползал в ольшаник, затекал в расселины и пещеры, прокрадываясь вверх по дальним склонам, которые уже сделались синими в сумеречном свете осеннего вечера. А на южном конце озера, впереди толпящихся гор, прямо из тумана дерзко вздымался большой округлый холм, как бы запирая собой долину. Аквила даже с этого расстояния разглядел линию крепостных стен, которые как змея обвивали кольцами торчащую вверх громаду.

– Уф! – Эуген шумно с облегчением вздохнул. – Динас Ффараон! Наконец-то! В жизни не видел радостнее зрелища! Я весь разбит, от макушки до пяток. – И, озираясь кругом, он добавил при виде стелющегося по спутанному вереску и болотному мирту тумана: – К тому же мы, кажется, добрались вовремя. Я – толстое изнеженное существо и терпеть не могу ездить верхом по горам вслепую.

Аквила кивнул, не отводя взгляда от крепостного холма, замыкающего долину.

– Так вот, значит, каков оплот Амбросия, – произнес он удивленным тоном, в котором слышались нотки разочарования.

– Да, таков оплот Амбросия с осени до весны. Крепость была старой еще до того, как легионы проложили первую дорогу через горы, чтобы построить на побережье Сегонтий. В свое время она послужила не одному правителю. – Эуген бросил на Аквилу лукавый взгляд и, как бы угадывая его мысли, добавил: – Я вижу, она тебе не очень-то по вкусу?

– В старину она, может, и была хороша для какого-нибудь дикого горного князька…

– Но не для Амбросия, хочешь ты сказать, не для сына Константина, последней надежды Британии? Но пойми, эта старая горная крепость всегда была местом, откуда вершили свою власть арфонские владыки. А потому в людских умах она связывается с могуществом Британии, чего не скажешь про Сегонтий, город легионеров. Хотя именно в Сегонтий созывает Амбросий молодых воинов на летние учения. Недаром же место это называется Динас Ффараон, иначе говоря, Крепость Верховной Власти… И не забывай также – как раз отсюда спустился в свое время Константин и прогнал саксов в море.

Аквила взглянул на большого усталого человека, ссутулившегося на своем муле, и задал вопрос, который вертелся у него на кончике языка с самого Урокония:

– А спустится ли Амбросий с гор, как Константин, его отец? Да и живо ли еще это дело, Эуген, или оно мертво и люди служат ему просто потому, что были когда-то преданы ему?

– Что до меня, мой юный друг, – помолчав, сказал наконец Эуген, – то, пожалуй, умереть за дело, которое мертво, я бы еще мог. Но вот испытывать подобные неудобства, трястись ради него верхом на муле – на это я уже не способен.

Дальше они ехали молча. Вокруг постепенно сгущался туман. Слова Эугена показались Аквиле убедительными. Однако тревога не проходила. Раньше он думал о молодом Амбросии как о вожаке таких людей, как его отец, но сейчас он начал понимать, что сын Константина представляет собой нечто гораздо более сложное. Не только вождь римской партии, но и властелин Арфона – человек, принадлежащий двум мирам. А что, если он всего лишь второй Вортигерн?

Крепостной холм медленно приближался и наконец предстал прямо перед ними. Озеро осталось позади, и Аквила увидел, что оно вовсе не запирает долину: за озером темнела узкая расщелина, через которую шла дорога и протекала река. Скалистая тропа свернула вправо, обогнула обнесенные каменной оградой загоны для скота и вдруг круто полезла вверх по склону. И тут, едва Аквила взялся за оголовье уздечки, чтобы помочь измученному животному, в уплотнявшемся тумане с обеих сторон внезапно возникли высокие, грубо обтесанные стены первых оборонительных укреплений. Тропа протискивалась все дальше и выше. На более ровных местах она делалась вязкой и скользкой, а иной раз бежала по влажной от тумана обнаженной каменной породе. Она петляла и упорно лезла вверх, и вот в текучей белизне замаячили высокие крепостные стены, частью сработанные руками человека, частью сотворенные природой. Аквила ощутил близость людей, сквозь белесую пелену он разглядел очертания низких хижин, крытых дерном, и кусты орешника между скалами. Казалось, все склоны крепостного холма, всюду, где только могло найти себе опору людское жилье, были усеяны хижинами, однако до половины дороги путники не встретили ни одной живой души. Но вдруг из-за поворота вывернулся какой-то молодец с двумя крупными косматыми собаками на поводке и остановился, завидя их.

– Sa ha! Вот и Эуген! Я так и подумал, когда услыхал волшебный перезвон твоих бубенчиков. Что нового во внешнем мире?

Эуген придержал своего выбившегося из сил мула.

– Ничего такого, что не могло бы подождать до моего свидания с Амбросием. А какие новости в здешнем мире, Брихан?

Тот пожал плечами:

– Какие у нас в горах могут быть новости? Ты явился очень вовремя. Кабан распорол Беларию бедро, а бестолковый Амлод не знает, как с этим справиться.

Эуген вздохнул:

– Других людей в конце пути ждет отдых, но когда возвращаюсь из дальних краев я, то меня непременно ждет кто-то с лихорадкой или с пропоротой ногой! Где он?

– У себя в хижине.

– Я загляну к нему, как только доберусь до вершины – если, конечно, доберусь. Клянусь жезлом Эскулапа, дорога с каждым годом делается круче и длиннее.

Говоря это, Эуген начал уже понукать мула, однако встречный продолжал стоять у него на пути – высокий, с золотисто-каштановыми гладкими волосами и смеющимся дерзким лицом. Одет он был в облегающую тунику из разноцветной клетчатой ткани. Он ткнул длинным пальцем в сторону Аквилы:

– А это кого ты подобрал в своих скитаниях?

– Это друг, – ответил Эуген. – Может, он и скажет тебе свое имя – когда-нибудь потом, если спросишь его самого.

Встречный взглянул на Аквилу, Аквила – на него.

– Ты так думаешь? Ну, может, и спрошу… когда-нибудь… если вспомню. – Тон оставался вызывающим.

Всегдашняя складка у Аквилы между бровями обозначилась резче.

– Если спросишь, то хорошо бы повежливее, – сказал он.

Взгляды их опять скрестились, казалось, вот-вот вспыхнет ссора, но неожиданно незнакомец рассмеялся:

– Что ж, не исключено, что так и будет! – Он отступил в сторону, вскинул руку, прощаясь с Эугеном, и стал спускаться по траве.

Аквила, все еще хмурясь, провожал его взглядом, пока он не растворился в сумерках и тумане, а потом продолжал подъем в ответ на невозмутимое «Двинулись дальше?» Эугена, который, тряхнув поводьями, снова погнал усталого мула.

Выровнявшаяся на несколько ярдов тропа вдруг вильнула и опять круто пошла вверх, прямо сквозь скальную породу. Аквила поднял голову и увидел, что крепостные стены почти сомкнулись у них над головой, а впереди, в проеме, стоит, опершись на копье, высокий человек, и за спиной у него клубится туман.

Немного погодя Аквила уже шел один по гребню холма, в то время как Эуген, свалившись с мула на землю, точно мешок с торфом, отправился лечить раненого.

– Иди в Дом Очага, – сказал Эуген. – Увидишь – конец крыши торчит из-за пригорка. Ужин близко, наверное, Амбросий уже там. Если же его нет, жди меня.

Туман, однако, успел побелеть, уплотниться; оставляя вместе с влагой привкус соли на губах, он клубился вокруг, точно мокрый дым, и сквозь него то проступали, то снова пропадали очертания хижин. В этой белой мгле растворился и конек крыши Дома Очага, словно его не бывало вовсе.

Наверное, глупо было отказываться, когда человек, которому он передал мула, предложил проводить его. Предложение тот сделал вполне дружелюбно, и в прежние годы Аквила с радостью бы его принял, но теперь он отворачивался от всякого проявления дружелюбия. Ему, правда, казалось, что он все-таки идет в правильном направлении. В воздухе висели вонь от горящего торфа и конского навоза и жирный запах готовящейся пищи. Аквила слышал мычание скота в тумане, понимал, что люди занимаются своими повседневными делами, но не видел никого, у кого бы мог спросить дорогу. Внезапно местность пошла под уклон, и он очутился на краю небольшой впадины, на дне которой поблескивала вода. Он остановился. И пока он стоял так в нерешительности, ухо его уловило еле слышные звуки арфы, поднимавшиеся, казалось, из глубины впадины. В тумане он различил горстку приземистых хижин и в дверном проеме самого большого из строений – слабое янтарное сияние очага. Ну вот, по крайней мере там найдется хоть кто-нибудь, кто скажет, куда он забрел. Аквила стал спускаться вниз.

Через несколько мгновений он оказался на пороге большой хижины – клубящийся туман остался позади, а перед ним возник очаг. Огонь горел на приподнятой над полом площадке посреди просторного круглого помещения, которое все пропиталось запахом торфяного дыма и горящих поленьев дикой яблони. Синяя дымка висела под самой крышей, а отсветы пламени играли на оружии, развешанном по стенам и на опорном столбе. В основном это были длинные мечи и небольшие круглые щиты римской кавалерии. Однако хижина явно служила не только оружейной кладовой, но и жильем. На разостланных на полу розоватых бараньих шкурах сидел старик с арфой на коленях и перебирал блестящие струны так тихо и так рассеянно, будто играл во сне. У очага стоял человек с одутловатым лицом, весь какой-то мягкий, оплывший, хотя что-то в развороте его плеч навело Аквилу на мысль об учебном плаце. Стоящий внимательно глядел на третьего, который, припав на одно колено, чертил обугленной палочкой на плитах перед очагом. Это был стройный темноволосый молодой человек, приблизительно такого же возраста, как Аквила, в грубой домотканой тунике и в овчине вместо плаща, мехом внутрь, притянутой на талии поясом, но на голове у него поблескивал узкий золотой обруч, какие Аквила видел на знатных кельтах.

– Вполне сносно, хотя изгиб Тамезы [22]22
  Тогдашнее название Темзы.


[Закрыть]надо бы сделать поострее, – проговорил второй, с выправкой военного. – Ну что ж, начертишь карту еще несколько раз, тогда, думаю, сможешь делать это с завязанными глазами.

– Нет, Валарий, все время возникает что-то новое, – возразил темноволосый молодой человек. Он говорил на латыни чересчур правильно, словно латынь не была его родным языком. – А я должен ее знать так, чтобы закрыл глаза – и она предстала передо мной тут, на плитах очага, как предстала бы внизу вся Британия перед королевским орлом, парящим высоко в небе. – Он поднял голову и, увидев в дверях Аквилу, встал с обугленной палочкой в руке. – Приветствую тебя, незнакомец. Ты принес мне какие-то известия?