Текст книги "Ложь во имя любви"

Автор книги: Розмари Роджерс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 39 страниц)

– Прошлой ночью скончалась твоя мать. Жаль, что не было времени послать за тобой; к тому же я не знал, что ты уже направляешься сюда. Ты, наверное, согласишься, что это счастливое избавление.

Из-под кляпа донесся звериный рык, вызвавший у герцога улыбку.

– Ах да, я и забыл о твоей привязанности к этой бедной и несчастной женщине. Однако время, как тебе известно, многое меняет, и даже самые прочные узы постепенно ослабевают. Ты должен радоваться, что она умерла, не успев узнать о твоей участи. – Он покачал головой, по-прежнему улыбаясь. – Нет-нет, на твоем месте я бы не стал даже пытаться бросаться на посетителя. Ты ведь скован по рукам и ногам, и это лишь приведет к еще одному унижению – падению ничком к моим ногам. Припоминаю, как однажды приказал слугам воздать тебе должное за нападение на моего племянника. Боюсь, Доминик, твоя несдержанность досталась тебе от матери. Кто знает, какая участь ожидала бы тебя при такой наследственности? Ради твоего собственного блага и блага тех, кому ты способен причинить вред, мне следовало бы поместить тебя в Бедлам…

Он пристально наблюдал за малейшим движением юноши, однако первое, невольное напряжение мышц больше не повторялось; казалось, Доминик, безразлично глядя мимо герцога, вообще его не слышит.

Ройс слегка понизил голос и заговорил почти вкрадчивым тоном:

– Успокойся. Я всего лишь хотел показать, что произойдет, если ты не оставишь мне иного выхода, кроме самого крайнего. Однако если ты готов проявить благоразумие и обуздать свою животную злобу, то мы могли бы потолковать. – Он заглянул в серебристо-серые глаза, отражавшие свет фонаря, в которых ничего нельзя было прочесть, и продолжил тем же размеренным, примирительным тоном: – Ты, наверное, можешь кивать? Если ты желаешь, чтобы я удалил твой кляп под обещание не расстраивать меня своими вспышками дерзости, то я так и поступлю. Как видишь, я готов проявить благоразумие. Тебе остается только покивать.

Минута проходила за минутой; казалось, Доминик решил не уступать, и герцог уже обдумывал иные методы воздействия. Его лицо, впрочем, оставалось непроницаемым. Наконец он уловил взглядом едва различимый кивок и заставил себя улыбнуться еще раз:

– Вот видишь! Все не так уж сложно. Давненько мы с тобой не разговаривали. Поверь, наша беседа состоялась бы гораздо раньше, проведай я, что дядя Конэл предоставил тебе полную свободу и позволил якшаться с отребьем, именующим себя «Объединенными ирландцами».

Поставив фонарь на табурет, герцог встал за спиной Доминика и принялся ловко развязывать кожаные тесемки. При этом он обратил внимание на израненную спину узника. Его на совесть обработали плеткой-девятихвосткой; оставалось только сожалеть, что лорд Фитцджеральд вмешался не в свое дело и не дал палачам довести свою работу до конца.

Заметив, что узник напряг мускулы, герцог, убрав с его лица кляп, другой рукой толкнул в спину, заставив упасть на колени.

– Лучше не пытайся встать, – предупредил он его. – Кандалы все равно не позволят тебе этого. К тому же, должен признаться, так я чувствую себя в большей безопасности. – Он поднял с табурета фонарь. – Да и тебе не мешает немного покаяться. Ты ведь наверняка снова стал папистом по примеру матушки?

Ему ответил хриплый шепот – единственное, на что были способны онемевшие челюсти и распухший язык Доминика:

– Вы хотели говорить со мной, ваша светлость, или просто вызвать у меня неукротимую вспышку ярости, в которой сами же обвиняете?

Герцог Ройс приподнял тонкую светлую бровь.

– Кажется, ты и впрямь приобрел некоторый лоск. Неужели дядя подобрал тебе в Ирландии хороших учителей?

Доминик ответил с вынужденным смирением:

– Дядя хотел бы научить меня многим вещам, как вы, наверное, догадываетесь. Но я в конце концов нашел себе учителей сам. Вы об этом хотели меня спросить?

Лицо герцога напряглось, он заморгал, но сумел осилить закипающую в душе злобу.

– У меня мало времени, капитан бунтарей. Ответь, почему вы, ирландцы, именующие себя вожаками, всегда выбираете себе такие громкие клички? Сплошь капитаны! А ведь конец у всех один: осужденные за уголовные преступления, вы падаете на колени перед английским правосудием!

– Бунтарь-англичанин, кажется, стоит перед судьей, или я ошибаюсь, ваша светлость? И судит его жюри его сословия. Не думал, что мне когда-нибудь пригодится титул, случайно доставшийся мне по праву рождения!

– А я ведь подозревал, что ты давно вынашиваешь подобные планы. Но будь осторожен! Я не намерен раздаривать свое имя и титул.

– Как же вы в таком случае со мной поступите? Велите убить до суда? Или запрете в Бедлам, исполнив свою угрозу? Может, устроите так, чтобы я предстал перед судом с кляпом во рту? Не думаю, что даже ваше хваленое английское правосудие, с которым мы так редко сталкиваемся в Ирландии, отнесется к этому благосклонно.

– Значит, ты не отказался от борьбы? Собираешься произнести смелую и пылкую речь насчет справедливости, свободы и равенства для всех, прежде чем будет оглашен твой приговор? Какая доблесть! Вижу, ты впитал все эти революционные идеи, которые, на беду, переплыли из Америки во Францию. Но напрасно ты надеешься, что я позволю тебе замарать в грязи мое имя.

Голос Доминика зазвучал устало:

– Я намерен открыть хотя бы некоторым англичанам глаза на несправедливость и жестокость, которые творят в Ирландии их войска и продажные чиновники, прикрываясь именем короля Георга. Если это означает «замарать ваше имя», ваша светлость, то имеются только две возможности помешать мне так поступить, которые я уже упомянул.

– Ошибаешься! – только и процедил герцог сквозь зубы, после чего вышел из камеры и кликнул тюремщиков. Дождавшись, когда они снова заткнут узнику рот, он стянул с руки перчатку и хлестнул ею по лицу человека, считающегося его сыном.

– Если мы опять встретимся, – проговорил он по-французски, – ты будешь вправе вызвать меня за это на дуэль. Но не думаю, что нам предстоит еще встреча.

Выйдя в темноту и жадно вдохнув чистый холодный воздух, герцог Ройс сел в карету, где его в нетерпении дожидался брат.

– Ну что, Лео? Черт возьми, ты сильно задержался и заставил меня поволноваться. Ночь дьявольски холодная, так что я правильно поступил, что захватил с собой фляжку с бренди. Как все прошло? Ты сам похож на черта.

– Некоторые так меня и величают. Однако теперь я знаю, как следует поступить, и уведомил об этом начальника тюрьмы.

Лорд Энтони с сомнением взглянул на брата.

– Значит, письмо Питта сыграло свою роль? Иначе и быть не могло! Он истинный правитель Британии сейчас, когда король стал слаб здоровьем. Так что ты говорил?

– Ты не дал мне закончить, Тони. Да, граф Чатем был так любезен, что предоставил мне свободу рук в этом неприятном деле, выразив мне полнейшее доверие. – Он откинулся на бархатные подушки и накрыл колени меховой полостью. – Завтра ровно в два часа пополудни пятерым заключенным позволят сделать один круг по прогулочному двору. Остальные к этому времени уже будут сидеть по камерам. Спустя две минуты пятерых арестантов заберут и припишут к королевскому флоту, что, как ты знаешь, нередко случается в наших тюрьмах здесь и в Ирландии.

– Святой Георгий! – восхищенно воскликнул лорд Энтони. – Черт возьми, Лео, я всегда знал, что ты дьявольски изобретателен! Значит, никакого суда, никакого скандала? Слава Богу!

– А наш юный бунтарь, – проворковал герцог, – послужит ради разнообразия его величеству.

Часть 1
САД ЗА СТЕНАМИ

Глава 1

Небольшой кармелитский монастырь, беленые стены которого были почти полностью скрыты за высокими деревьями, представлял собой настоящий оазис на сухом, пыльном большаке, ведущем в Толедо. Как и раскинувшееся неподалеку королевское поместье Аранхуэз, монастырь питался влагой от узкого притока реки Тахо.

Когда какой-нибудь юной монастырской воспитаннице хватало отваги вскарабкаться на толстую каменную стену, ее взору представали бескрайние, выжженные солнцем бурые равнины испанской Кастилии. Здесь царили зной и безлюдье. От этого еще поразительнее казалось море зелени справа, стоило только повернуть голову: прохладная тень, роскошные сады, ухоженные огороды. То была мирная обитель, отрезанная от мира, наводненного слишком многими неприятными событиями. К тому же здесь властвовала тишина, нарушаемая разве что пением монахинь во время богослужения да негромким колокольным звоном. Сейчас, в послеполуденную жару, было настолько тихо, что можно было расслышать жужжание пчел, собирающих мед среди буйного разноцветья в уединенном садике матери-настоятельницы. Стены за стенами…

Молодая девушка, сидевшая на каменной скамье под самым раскидистым деревом сада, была облачена в строгое одеяние послушницы. Голова ее была низко опущена, взгляд прикован к сцепленным на коленях рукам. Со стороны она могла показаться воплощением благочестия и смирения, однако мать-настоятельница знала ей истинную цену. Сейчас она со вздохом отвернулась от окна. Она отправила Марису на скамью в глубине своего сада, чтобы та поразмыслила и вознесла молитвы, хотя слишком хорошо знала это заблудшее дитя, чтобы обмануться кротостью ее облика. Девушка, несомненно, вынашивала какие-то замыслы – не исключено, что новые способы заявить о своей непокорности. Мариса так и не прониклась истинным смирением; если она и мирилась с общепринятыми правилами, то лишь до определенного предела, и то по собственным соображениям. Но письмо, которое этим утром мать Анжелина заставила себя прочесть ей вслух, все равно вызвало у нее потрясение. Бедняжке требовалось время, чтобы освоиться с мыслью, что ей не суждено стать монахиней. Как оказалось, у ее отца были на ее счет иные намерения.

«Она еще так молода! – размышляла мать Анжелина. – Ничего, привыкнет. Возможно, она достойна лучшей участи. Я так до конца и не разобралась, пришла ли она к нам по зову сердца или избрала монастырь как убежище от тягостных воспоминаний. Но нельзя мириться с тем, что дитя, получившее хорошее воспитание и оберегаемое на протяжении всех юных лет, внезапно оказалось лицом к лицу с подобным ужасом…»

И старая монахиня в келье, и молодая послушница в саду вспоминали прошлое. Пальцы послушницы в отчаянии перебирали четки; она испытывала ярость, с которой не была способна совладать; ее огромные золотисто-карие глаза метали молнии.

Она старательно пыталась молиться, как наставляла ее мать Анжелина, чтобы освободиться от грешных мыслей. Однако все было тщетно. Возможно, монастырские порядки так и не сумели сломить ее непокорную натуру. Она искала и не находила у себя в душе ни смирения, ни самоотречения, ни послушания.

Помимо ее желания в голове опять пронеслись события утра, когда незыблемый покой был внезапно нарушен вызовом к матери-настоятельнице. Она помчалась по бесконечному коридору вдогонку за сестрой Терезой, чье темное облачение, казалось, само по себе выражало ей свое решительное неодобрение; Мариса безуспешно вспоминала, какой именно своей оплошностью, каким мелким несоблюдением строгих предписаний могла вызвать прилив неприязни.

Однако вопреки ожиданиям девушки мать Анжелина встретила ее с состраданием на покрытом морщинами, озабоченном лице.

– Сядь, дитя мое. – На деревянном столике зашелестели бумаги. – Я только что получила письмо от твоего отца. Его привез курьер из самого Мадрида.

– Значит, монсеньор, мой дядя, имел с ним разговор? Он сменил гнев на милость?

Как всегда, ее подвела порывистость; спохватившись, она села и выпрямила спину, как ее учили, пытаясь совладать с волнением и не зная, куда деться от пристального взгляда настоятельницы.

Она давно привыкла к ее укоризненным глазам, но вздох, который издала мать Анжелина, застал ее врасплох.

– Боюсь, что… Пойми, Господь посылает нам испытание за испытанием. Твой отец…

Мариса опять не справилась с волнением и перебила ее:

– Ничего не понимаю! У отца не может быть возражений против того, чтобы я стала монахиней. Если дядя с ним поговорил…

До чего же это был неприятный, тягостный разговор! Мать Анжелина была по-своему расстроена ничуть не меньше Марисы, однако сумела скрыть свои чувства под маской привычной суровости и напомнила послушнице об обете повиновения, который той вот-вот предстояло принять.

Тем не менее ужас от содержания отцовского письма оказался сильнее любых обетов. Какое-то время Мариса тешила себя мыслью, что ослышалась.

– Замуж? Он собирается выдать меня за человека, которого я даже ни разу не видела? О нет, этого не может быть! Я не хочу замуж и ни за кого не пойду! Все, что я хочу, – это стать монахиней, как вы. Я не…

От ее негодования выражение лица матери-настоятельницы стало еще печальнее. Выслушав строгий выговор, Мариса была отправлена из кельи настоятельницы на свою любимую скамью с напутствием «поразмыслить о долге».

Долг! Требовать от нее повиновения долгу – нет, это уж слишком! Выдать ее замуж! Почему вместо этого не позволить ей обрести покой в стенах монастыря?

При мысли о предстоящем замужестве ей припомнились прежние кошмары. Ужасная ночь в Париже в разгар террора, как это уже называлось к тому времени, бегство во тьме без памяти от страха, с надеждой, что все это окажется всего лишь дурным сном. К реальности ее вернул тогда безжалостный свет факелов, крики, грубый хохот.

«Так-так! Это еще что за пугала? Снова аристократишки, спасающиеся от мадам Гильотины? Кто такие?»

Один из толпы, то ли добрая душа, то ли трезвее остальных, попытался кончить все презрительным смехом:

«Что вы, граждане! Разве не видите, что это просто кучка перепуганных цыган? Может, они покажут нам свои фокусы, предскажут будущее?..»

«Плевать на предсказания! Смотрите, какой среди них прячется лакомый кусочек! Не лучше ли нам самим разобраться с ее будущим? Что скажете, граждане?»

Мариса хорошо запомнила, как Дельфина, ее нянька с младенческих лет, кинулась вперед, оттолкнув ее в сторону.

«Хотите, погадаю, красавчики? Моя мать – выжившая из ума старуха, братишка напуган вашим смехом. Зато я согласна погадать всем вам всего за несколько су. Мы бедны и голодны. В наши дни ни у кого нет ни гроша, вот мы и решили попытать счастья в Испании…»

А потом… Нет, она не желала вспоминать, что произошло потом. Тогда она ничего не поняла. Просто гогот и грубые выкрики мужчин сменились чем-то другим. Внезапно Дельфина закричала им, чтобы они поскорее бежали прочь; в это время на ней уже раздирали одежду и опрокидывали на грязную булыжную мостовую. Визг, кровь, мужчины, поддавшиеся животным инстинктам, обнажившие свое звериное нутро, столпились вокруг распростертой женщины, чтобы изнасиловать ее по очереди… Сестра Анжелина, переодетая, как все остальные, в цыганку, потащила Марису за собой, заставляя ее бежать со всех ног, хотя у девушки заплетались ноги и она то и дело падала.

«Дельфина пожертвовала собой ради тебя, детка, и ради всех нас. Неужели ты хочешь, чтобы ее страшная жертва оказалась напрасной?»

Ей повторяли это снова и снова, и она попыталась принять это как истину. Несколько последующих месяцев она ходила, переодетая ради безопасности в мальчика, и училась чувствовать себя оборвышем-цыганенком. Больше всего на свете ей не хотелось быть женщиной, чтобы ее не изнасиловали так же, как ее несчастную няню, и не разорвали в клочья. Возможно, судьба ее матери оказалась даже предпочтительнее: она отправилась на гильотину за компанию со своими веселыми и отважными друзьями и приняла быструю и аккуратную смерть под ножом… Бедная, слабовольная мать, обожавшая парижское веселье и имевшая столько галантных обожателей, что почти забыла о дочери, удачно пристроенной в монастырь, где ее не забывала навещать время от времени только верная Дельфина!

Первым потрясением в жизни Марисы стал отъезд с Мартиники, где она жила с семьей матери, пока отец пребывал на Кубе. Потом он прислал за ними, и Марисе запомнились слезы и причитания матери: «Мало того, что он потащил меня в Луизиану – не забывайте, я лишилась там двоих детей. Жара, болота, одиночество, лихорадка! А теперь – Куба! Куба! Ни за что! Он обещал мне Испанию, Париж. Почему бы мне не навестить тамошнюю нашу родню? Там сейчас все, включая Марию-Жозефину де Пажри, поклявшуюся, что никогда не покинет Мартинику. Я просто обязана увидеть Париж хотя бы разок, не то я завяну и умру».

Париж оказался хмурым, мокрым и холодным местом. Мариса рыдала дни и ночи напролет, тоскуя по родному дому и златокудрому красавцу отцу, который осыпал ее подарками всякий раз, когда навещал. Париж она не считала своим домом, а монастырь, в который ее отправили, для того чтобы сделать светской дамой, ненавидела. Мать она почти перестала видеть и совсем зачахла бы от тоски, если бы не Дельфина.

Почему отец не поехал за ними следом? Почему медлил с возвращением?

– Твой отец был, разумеется, расстроен, когда твоя мать взяла и сбежала с тобой. Потом он счел, что ты, подобно многим другим, погибла во время террора. Пойми, дитя мое, твой отец старается ради твоего же блага. Он тебя любит…

– Если бы он действительно меня любил, то давно бы уже постарался меня разыскать. Он позволил бы мне стать монахиней, согласно моему желанию. – Не обращая внимания на укоризненный взгляд матери Анжелины, она в отчаянии выкрикнула: – Он больше не желает обо мне заботиться! Наверное, мать правильно его осуждала. Она говорила, что он отвернулся от нее, когда вместо сына у нее родилась дочь. Она все время плакала, потому что он предпочитал ей других женщин, не брезгуя даже рабынями. По ее словам, у него была возлюбленная-квартеронка, которую он любил больше, чем жену…

После таких всплесков протеста и раздражения Мариса была отправлена на каменную скамью. Однако сколько она ни старалась, ей никак не удавалось направить свои необузданные и непочтительные мысли по пути смирения.

Почему она не родилась мальчиком? Угораздило же ее появиться на свет женщиной – рабыней мужских прихотей! Она до сих пор с тоской вспоминала, как свободно чувствовала себя, скитаясь с цыганской вольницей, переодетая мальчишкой и без всяких ограничений. По прошествии времени та, прежняя бродячая жизнь казалась ей прекрасной. Она научилась ездить верхом, бегать босиком по любой, даже самой колкой траве или земле, незаметно обчищать карманы зевак. Целый год на свободе – и опять в монастырь! Впрочем, со временем умиротворение и спокойствие обители помогли ей забыть о напряжении, в котором постоянно пребывало прежде ее худенькое тельце, а кошмары, от которых она просыпалась среди ночи, разбуженная собственным криком, стали посещать ее все реже. Из маленькой цыганки-бунтарки Мариса превратилась в послушницу, больше всего на свете мечтающую о том, чтобы провести жизнь за этими надежными стенами, предоставившими ей убежище.

И вот теперь мирное будущее, на которое она уповала, внезапно украли у нее из-под самого носа! Не говоря ни слова, не спросив, ее попросту взяли и продали в рабство, именно в рабство, лучше не скажешь.

Тихий свист заставил Марису резко вскинуть голову. Она встретилась взглядом с парой темных плутовских глазенок. Бланка! Только у цыганки могло хватить дерзости, чтобы забрести прямо сюда!

– Невинная овечка! Уже мечтаешь о своем красавчике кабальеро? Значит, раздумала постригаться в монахини, как сестра Тереза с постным лицом? Я тебя не осуждаю. Я поступила бы на твоем месте точно так же, если бы мне предложили богатенького да красивенького. А он такой и есть. Счастливая!

– Не знаю, о чем ты. – Мариса покривила душой: Бланка непостижимым образом всегда первой узнавала все новости. Пользуясь привилегированным положением любимицы матери-настоятельницы, она одна могла себе позволить время от времени забредать в монастырь; отец мечтал, чтобы дочка получила образование, пока табор не двинулся дальше. Его племя спасло жизнь монахиням, переправив их из охваченной войной Франции в относительно спокойную Испанию, и впредь Бланке не возбранялось появляться в тихой обители и оглашать ее хихиканьем, хотя некоторых монахинь постарше коробила ее дикость, и они молились за спасение души маленькой цыганки.

В былые времена они с Марисой были близки, как две сестры; но и сейчас, изображая недовольство, Мариса не смогла сдержать любопытства и проговорила с деланно безразличным видом:

– Ума не приложу, откуда ты берешь свои безумные истории! К тому же тебе отлично известно, что здесь не место для болтовни. Если мать-настоятельница застигнет нас за разговором, то наложит на меня тяжелую епитимью.

Бланка и не подумала отступить. Фыркнув, она гордо подбоченилась.

– Послушала бы себя! Настоящий ребенок, лезущий из кожи вон, чтобы казаться взрослым. Что до матери Анжелины, то она сейчас слишком занята с двумя посетителями и ей не до нас. Учти, от меня тебе ничего не скрыть. – Она понизила голос и наклонилась к Марисе, лукаво щурясь. – На что хочешь спорим, за тобой скоро опять пришлют. Уверена, что твой жених захочет взглянуть на свою монастырскую невесту. Ты не слышала колокольчик у калитки?

– Что? – Глаза у девушки округлились, голос ослаб. Она была близка к обмороку.

Бланка опять захихикала, довольная своими словами.

– Да ты ни жива ни мертва от страха. В чем дело, малышка? Или ты забыла, как выглядят мужчины? Вряд ли этот тебя сильно разочарует. Твой папаша сделал неплохой выбор. Если хочешь знать, тебе повезло гораздо больше, чем некоторым другим!

Больше не владея собой, Мариса вскочила, прищурив карие глаза, сжав кулаки. Бланка не оставляла обидные насмешки, видя, что девушка совсем сбита с толку. Пританцовывая босиком на дорожке, она продолжала дразнить бывшую подругу:

– Что случилось? Неужто мы разозлились? Я-то думала, ты поблагодаришь меня за предупреждение: ведь твой жених и его друг уже здесь! Не иначе, ему не терпится на тебя полюбоваться. Разве не так?

– Нет! Нет! – прикрикнула Мариса. – Пойми, я не желаю, чтобы меня выдавали замуж как бессловесную скотину! Мне не важно, насколько он богат и красив, потому что я его уже презираю. Не желаю его видеть! Лучше наложить на себя руки, чем…

– А я еще сомневалась, переделают ли тебя они, все эти сестры, проповедующие смирение, послушание и… – Бланка скривилась, – правила! Только посмотри на себя! Ты стала на них походить: носишь ту же одежду, так же прячешь волосы, словно тебя уже постригли. Видела бы ты лицо Марио, когда я рассказала ему о тебе! «Какая жалость!» – вот что он твердил. Он был так удручен, что мой отец привел вас сюда и позволил отдать тебя в монастырь. «Она родилась для цыганской жизни!» – повторял Марио. А я… – Бланка участливо взглянула на подругу, склонив голову набок. – Я считаю, что ты просто глупышка. Видела я этого красавчика, твоего жениха! Высокий, одет щеголем, а его дружок и вовсе фат. Вдруг он тебя разбудит? По-моему, именно это тебе и требуется – вспомнить, что ты женщина, а не простая душа.

– О, моя душа так и так уже загублена. Я изо всех сил старалась исправиться, смирить свое своенравие, но разве это принесло мне что-то хорошее? Неудивительно, что мать Анжелина не перестает допытываться, уверена ли я в своем монашеском призвании. Но выдать себя замуж я не позволю, ты меня слышишь, Бланка? Ступай обратно и скажи им, что нигде не смогла меня отыскать, что я больна, что сбежала… Не хочу его видеть! Не допущу, чтобы меня показывали, как кобылу на конской ярмарке!

Бланка щурила на солнце хитрые глаза, и ее отношение к словам Марисы было трудно разобрать.

– Завтра мы все отправляемся в Севилью, на большую ярмарку. Как тебе известно, мой отец – лучший торговец лошадьми в округе, об этом все твердят! Затем мы, возможно, опять двинемся во Францию. Я слыхала, там многое изменилось, люди снова веселы. Для этого я к тебе и явилась. Возможно, когда ты выйдешь замуж, муж отвезет тебя туда.

Взгляд карих глаз был направлен прямиком в черные как маслины глаза; обе девушки были одного роста, но Бланка обладала более пышной фигурой, простая юбка не доходила до икр, блузка открывала загорелые руки, из-под низко срезанного корсажа виднелась хорошо развитая грудь. Мариса, укутанная с ног до головы, была настолько худа, что сошла бы за мальчишку, если бы не огромные карие глаза, отороченные темными ресницами, на изможденном лице. Бланка с ее черными как смоль кудрями затмевала Марису, казавшуюся рядом с подругой бледной и невзрачной. Но сейчас послушница сдернула с головы белую головную повязку, и ее волосы цвета чистого золота заблестели на солнце.

– Ты поедешь во Францию? О, как это чудесно – снова обрести свободу! Стоит мне тебя увидеть, как я начинаю чувствовать себя как птица в клетке.

– Бедная птичка! – насмешливо повторила Бланка. – Что-то я в последнее время не замечала, чтобы ты била крылышками по прутьям. Ты производишь впечатление счастливой узницы.

– Это разные вещи. Самой выбрать себе тюрьму – совсем другое дело. Я могла бы посвятить себя церкви: не думать самой очень спокойно и удобно. Но отдавать себя мужчине я не собираюсь!

– Я и говорю – глупышка! К тому же твой отец уже сделал все необходимое. Уверена, что, если ты не смиришься, он заберет тебя силой. У него вид человека, который ни перед чем не остановится. Ничего, вот увидишь его и передумаешь.

Для того чтобы скрыть свое огорчение и негодование, матери-настоятельнице пришлось прибегнуть к привычной маске бесстрастности. Возвратившись несолоно хлебавши, сестра Тереза что-то прошептала матери Анжелине на ухо и удалилась, шелестя юбками, так и не взглянув на двух господ, застывших в углу маленькой комнаты. Прежде чем заговорить, мать Анжелина глубоко вздохнула.

– Боюсь, девочка… несколько огорчена. Как я уже говорила, она собиралась вступить в наш орден. Вы должны понять ее чувства: сначала потрясение от отцовского письма, потом ваше неожиданное появление. Не дадите ли ей несколько дней, чтобы прийти в себя?

Мужчины переглянулись. Один вопросительно приподнял бровь, другой нетерпеливо пожал плечами и смахнул невидимую пылинку с рукава синего бархатного сюртука.

– О небо! В мои намерения не входит до смерти запугать мою будущую невесту. Признаться, мне и самому не по себе. Если это необходимо, разумеется, я подожду. Мы с другом ехали в Севилью и по пути заглянули сюда, вовсе не желая причинять неудобств. Время терпит. Я вернусь скорее всего через месяц – наверное, этого срока ей окажется достаточно. Я понимаю: наряды и так далее… Мне известно, что у нее есть в Мадриде тетушки, обещавшие помочь…

Видя неодобрение на лице матери Анжелины, второй мужчина, до сих пор хранивший молчание, учтиво заметил:

– Со своей стороны, подтверждаю, мать Анжелина, что мой друг не намерен торопить события. Уверен также, что и вы сделаете все необходимое для подготовки юной дамы к… перемене в ее жизни. Просим прощения за непрошеное вторжение. Нам следовало предвидеть такой исход.

Дон Педро Ортега бросил на своего друга благодарный взгляд и поспешно последовал его примеру, вскочив и отвесив матери-настоятельнице поклон. Та сообщила бесстрастным тоном, что сестры всегда рады оказать в своем монастыре гостеприимство путешественникам.

Выйдя за пределы монастыря, оба гостя облегченно перевели дух, словно гора с плеч свалилась. Поспешно вскочив на коней, они поскакали прочь.

– Слава Богу, что ты решил составить мне компанию! – прочувствованно произнес дон Педро. – Ума не приложу, как я позволил своей сестре поставить меня в такое неудобное положение. Невеста-послушница – как же она выглядит? Если она до смерти перепугалась и не захотела видеть мужчин, то я даже рад, что встреча отложена. Откровенно говоря, мое желание сюда возвращаться тает с каждой минутой.

Его спутник хрипло расхохотался.

– Выше голову, дружище! Вспомни, какие удовольствия ждут нас впереди. Вчера вечером ты очаровал своими рассказами о Новой Испании герцогиню Альбу, а она, кстати, тоже направляется в Севилью…

Дон Педро самодовольно ухмыльнулся:

– Ты заметил, она почти не обращала внимания на этого художника, который вечно вокруг нее увивается? Однако что касается тебя, мой друг, то я бы советовал тебе быть настороже с ее величеством. Насколько я понимаю, она весьма своевольна, а Годой может оказаться опасным врагом.

– Вздор! – Спутник дона Педро пренебрежительно пожал плечами. – Мануэль Годой вряд ли увидит во мне соперника, зная, что не пройдет и трех недель, как я уеду. Мария-Луиза подыщет себе тем временем другого кавалера для флирта, чтобы по-прежнему волновать кровь своему любовнику.

– Клянусь, секрет твоего успеха у дам – в твоем великолепном безразличии! Все мы, простые смертные, упражняемся в галантности, а ты стоишь себе сложа руки, с циничной ухмылкой на лице. Нет, не понимаю! Даже моя рассудительная кузина Инес, обладательница ледяного сердца, прозванная нами «холодной неприступностью», и та едва не спутала ради тебя все свои планы; а ведь я, зная ее как никто, готов поклясться, что ты не обратил на нее ни малейшего внимания!

Дон Педро засмеялся и бросил взгляд на своего рослого спутника, который едва приподнял бровь и не удостоил друга ответом. Своим норовистым жеребцом он управлял так, словно под ним был покладистый мерин, – легким натяжением уздечки и прикосновением колен к крупу. Дон Педро не раз называл его прирожденным наездником.

Молчание спутника вызвало у дона Педро легкое недоумение, и он лукаво добавил:

– Уж не знаю, как отнеслась кузина к твоему внезапному отъезду. Ведь ты дрался из-за нее на дуэли, ранив ее мужа. Она наверняка ожидала твоих соболезнований. Дон Андрес…

– Кажется, дон Андрес – твой будущий тесть? Видимо, тебе не следует доводить до сведения твоей невесты, что ты приезжал полюбоваться ею вместе с человеком, едва не отправившим на тот свет ее папашу. Это бы ее сильно озадачило.

– Сомневаюсь, чтобы эту испуганную курочку интересовало сейчас что-либо, кроме того, каково это – оказаться в постели с мужчиной! – изрек дон Педро, сопроводив свои слова грубым хохотом. Он был разочарован и раздосадован тем, что визит вежливости в монастырь, стоивший ему нескольких лишних часов пути до Севильи, оказался настолько бесплодным. Как он мог довериться Инес и дону Андресу, подсунувшим ему сие перепуганное создание, мечтавшее о монашестве! Наверняка она дурнушка. Если она пошла в материнскую породу, то обязательно имеет болезненно-желтый цвет лица и изъясняется с чудовищным акцентом. А эта приоресса с каменным лицом! Она повела себя так, словно девушка нуждается в защите от него. Черт возьми, если бы не обещанное огромное приданое и не связи в Новой Испании, которые ему были нужны как воздух, он бы посоветовал сватам поискать другую девушку, попроще.