Текст книги "Дом на берегу лагуны"

Автор книги: Росарио Ферре

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)

21. Сборник стихов Ребеки

Капитал Антонсанти составлял лишь малую толику того огромного состояния, которым владела семья Мендисабаль, и потому родители Кинтина хотели, чтобы он женился на девушке из какого-нибудь старинного и богатого семейства Сан-Хуана. Монфортов, разумеется, при этом не упоминали, поскольку они хотя и были землевладельцами, но Мендисабали считали их полукровками; родство, по их мнению, сомнительное.

С точки зрения Ребеки, мои родители совершили ошибку, послав меня учиться в Вассар-колледж. За эти четыре года я совершенно американизировалась, сказала мне однажды свекровь, и приобрела некоторые слишком раскованные привычки. Женщины не должны столько учиться, иначе им потом очень трудно привыкнуть к семейной жизни, и они редко бывают счастливы в браке. Поэтому, когда Родина и Свобода закончат в Сан-Хуане школу последней ступени, Ребека предполагала отправить их в «Ла Розе», колледж для сеньорит в Швейцарии. Сама Ребека училась только один год в школе последней ступени в Саградо-Корасон-де-Ато-Рей; она вышла замуж в шестнадцать лет и никогда больше не испытывала потребности учиться; читала стихи по своему желанию. Университетский диплом в руках замужней женщины – это, конечно, преимущество; она может блеснуть в разговоре на каком-нибудь официальном приеме, что всегда на пользу ее супругу, и, кроме того, это позволит ей лучше воспитать детей. Но для женщины незамужней университетский диплом представляет собой угрозу, потому что мужчины боятся таких женщин. И потому Родина и Свобода поступят в «Ла Розе», где они научатся быть образцовыми хозяйками дома и познакомятся с детьми из лучших семей Европы, я слушала все это, и во мне закипало раздражение, но перечить Ребеке я не осмеливалась. Я понимала, что быть сиротой – мое преимущество, ибо это придавало мне оттенок незащищенности. Я разбавила этот факт высшим образованием, как считала Ребека, и теперь отдала себя на милость семьи. И раз я являюсь членом клана, то должна разделять все убеждения семьи и все ее предрассудки.

За первые месяцы нашего брака я лучше узнала Мендисабалей. Семейные ужины являлись для них чрезвычайно важной частью жизни, и поэтому столовая была самой впечатляющей комнатой дома. За столом красного дерева с массивными резными ножками могли разместиться до сорока человек. Стулья были с кожаными сиденьями, а спинки украшали изображения испанских конкистадоров из кованого железа – в шлемах и прочей амуниции. На одном конце стола под ковром была спрятана кнопка звонка, проведенного в кухню, и, когда Ребеке нужно было вызвать прислугу, она нажимала на нее ногой.

Ужины были нескончаемые, а обеды казались мне просто вечностью. Порой семья садилась за стол в два часа – в пять мы все еще сидели, не в силах оторвать зад от стула. Я была тогда безумно влюблена в Кинтина, и мне хотелось понравиться его семье. Но приходилось проявлять железную волю, чтобы не вскочить посреди обеда и не убежать в сад – попрыгать и подышать свежим воздухом. Однако через несколько месяцев я нашла способ сделать эту пытку более терпимой. Я стала внимательно наблюдать за членами семьи, чтобы потом описать их в своем романе.

Я хорошо знала все недостатки членов моей семьи. Бабушка Габриэла была непримиримой феминисткой; дедушка Винсенсо – неисправимым женолюбцем; Баби отличалась чересчур радикальными взглядами в политике; Кармита страдала пороком заядлого игрока; папа родился неудачником. Теперь пришла пора приоткрыть тайны семейства Мендисабаль.

Приступы ярости, свойственные Буэнавентуре, вошли в поговорку. Все в доме на берегу лагуны этого боялись. Однажды воскресным утром мы всей семьей отправились к мессе, а потом собирались пообедать в «Швейцарском шале». Вернувшись домой, мы услышали наверху страшные крики. Буэнавентура с Кинтином бросились по лестнице наверх и застали там слесаря-сантехника, запертого на втором этаже. Тот был близок к сердечному приступу: он был весь в поту, с посиневшим от гнева лицом. Его вызвали прочистить засорившийся унитаз как раз перед самым нашим уходом в церковь и забыли о нем. Закончив работу, он обнаружил, что дверь на лестничную площадку заперта и что он не может спуститься вниз. На всех окнах были решетки, так что через окно тоже не выбраться. Он стал звать на помощь, но прислуга не слышала его – все были внизу. Через три часа заточения он пришел в отчаяние и начал колотить в дверь гаечным ключом. Увидев Буэнавентуру и Кинтина, он на радостях разразился бранью и все время ругался, пока Буэнавентура открывал дверь ключом, который висел у него на цепочке. Он продолжал поносить их, спускаясь по лестнице в сопровождении Буэнавентуры и Кинтина и не умолкал до тех пор, пока не оказался за дверью. Ребека, Родина и Свобода расплакались, заткнув пальцами уши, и в истерике убежали в ванную. Буэнавентура не произнес ни слова. Он заплатил слесарю, сколько было положено, расписался на квитанции и, когда слесарь уже собирался уйти, дал ему такого пинка, что тот полетел на землю. Он не мог позволить кому-то не проявить должного уважения к своей жене и дочерям на глазах у всего света, так он сказал.

Буэнавентура относился ко мне с нежностью, всегда стараясь мне угодить. «Мне за шестьдесят, а я все еще чувствую себя так, будто сделан из железа, – сказал он мне как-то в своей обычной манере – прямо и без обиняков, пока мы поедали за ужином приготовленный Петрой бобовый суп из свиных ножек, рис со свиной колбасой и телячью лопатку с картошкой. – Жирная еда на самом деле очень полезна для здоровья, что бы там ни говорили врачи». Я страдала болезнью мочевого пузыря, и Буэнавентура никак не мог понять, почему я должна соблюдать диету. «Тебе надо лучше тренировать свой изнеженный желудок, – сказал он мне однажды. – Эстремадурцы – люди простые, но сильные; не то что французы, которые растаять готовы от какого-нибудь там воздушного суфле; ничтожества! Мы любим плотно поесть, сытость помогает нам чувствовать себя молодцами и в постели, и на улице». Кроме того, он очень гордился своими зубами и всегда хвастался тем, что у Мендисабалей нет кариеса, хотя иногда у них, как у китовых, вырастают лишние зубы. «У всех простых здоровых людей зубы как у нас, – шутливо заверял он меня, – крупные и широкие, как лезвие топора. Когда у человека зубы похожи на фарфоровую чашечку, как у тебя, потому что привыкли к сливкам и мармеладам, это плохой признак. Это говорит о вырождении – именно из-за всей этой утонченности».

Буэнавентура почти отошел от дел, постепенно передав торговлю Кинтину, и на работу ходил только по утрам. Он построил у террасы причал и там держал пятиметровую моторную лодку. Время от времени он приглашал меня прогуляться вместе с ним на лодке по лабиринту зарослей. Он надевал какое-нибудь старье – рубашку, которая не закрывала живот, например, а на голову нахлобучивал брезентовую шляпу. В полном молчании мы отталкивали лодку от причала. Мы пересекали лагуну Аламарес, но, как только входили в каналы, Буэнавентура глушил мотор. Мы скользили по туннелю из зеленых веток, слушая странные звуки, которые издавало илистое дно. Заросли простирались вокруг нас, похожие на ворсистое одеяло, края которого терялись у горизонта. Буэнавентура правил, сидя на корме, а я, свесившись с носа лодки, любовалась таинственной красотой этого странного места. Вода, убегавшая из-под киля лодки, казалась мне текучим изумрудом. Время от времени я предупреждала Буэнавентуру, что дно повышается и мы рискуем сесть на мель, и тогда он брал немного вправо или немного влево. «На этих каналах, бывает, прячутся контрабандисты из Лас-Минаса, – сказал мне Буэнавентура во время одной из наших прогулок. – Поэтому у меня всегда при себе пистолет 42-го калибра, я держу его в аптечке». Он никогда не говорил мне, что много лет назад лабиринт служил ему для нелегального провоза товаров на Остров на мелководных баркасах.

За те двадцать минут, которые мы пересекали лагуну Приливов, почти невозможно было дышать. От болота, замусоренного всеми видами отходов, поднималась немыслимая вонь. На краю лагуны были видны дома Лас-Минаса, построенные на сваях, которые мы поспешно оставляли позади, торопясь направить лодку к пляжу Лукуми. Через некоторое время вода становилась прозрачной, и в конце туннеля из зарослей можно было увидеть сверкающую гладь Атлантики и различить шум прибоя вдалеке. Пляж Лукуми был прекрасен – дюны из белого песка и сотни пальм, которые раскачивались на ветру.

Почти всегда на берегу нас ждали несколько негритянок. Они были высокие и сильные, как Петра, с такой же темной кожей, как у нее. Мне всегда казалось, что все они между собой родственники, но спрашивать я не решалась. Казалось, они только тем и занимались, что ждали нас. Они молча сидели возле закопченных котлов, которые дымились над очагами из углей. Пока мы причаливали, они опускали в кипящее масло кусочки золотистого мяса и колбасы, а потом угощали нас жарким и соком свежего кокоса, который Буэнавентура всегда сдабривал доброй порцией рома прямо из горлышка бутылки.

«Когда я умру, пусть меня похоронят поблизости от этого места, – как-то сказал, смеясь, Буэнавентура, пока мы сидели на берегу и ели в тени пальмы. – Хочу отправиться на небо на крыльях жареной трески и преклонить голову на гигантском каперсе».

Как-то раз я гуляла в пальмовой роще одна и дошла до деревни Лукуми, которая была, как я предполагала, километрах в полутора от того места, куда приходили на берег негритянки.

Деревня состояла всего из одной улицы, по обеим сторонам которой шли хижины, но в конце я увидела современное бетонное здание с вывеской, на которой было написано «Начальная школа Мендисабаля». Было воскресенье, и школа стояла пустой. Я спросила жителей соседних домиков, и мне рассказали, что хозяин школы – Буэнавентура, который построил ее со специальной целью, чтобы их дети могли потом продолжить обучение в школе высшей ступени в Сан-Хуане. Во второй раз я оказалась в деревне во вторник, и в школе было полно детей. Я заметила, что у многих из них голубые глаза, того же серо-голубого оттенка, как и у Буэнавентуры, хотя все они были темнокожие. Это открытие озадачило меня, и ночью я никак не могла уснуть. Я спросила у Кинтина, что может означать этот странный факт, но он опустил голову и ничего не сказал. Я стала настаивать, и тогда Кинтин поведал мне, что его отцу нравятся негритянки и что он частенько занимается с ними любовью на берегу за несколько долларов. Это привело меня в ужас. Буэнавентура – отвратительное существо, и я поклялась, что никогда больше не поеду с ним на пляж Лукуми.

После исчезновения Аристидеса Арриготии Ребека унаследовала его деньги и наконец перестала зависеть от скупердяйства своего мужа. Она беспрерывно устраивала обеды и вечеринки для своих друзей, и я должна была непременно присутствовать на всех. Свободе было пятнадцать лет, а Родине шестнадцать. У них было множество друзей, и они вели чрезвычайно активный образ жизни, так что мне приходилось помогать Ребеке варить кофе и готовить закуски для их гостей. Каждый приход гостей предполагал предварительное посещение парикмахера и визажиста, поскольку всегда следовало быть на пике моды. Через полгода всех этих кувырканий я стала умирать от скуки.

Поначалу Ребека была со мной приветлива, но после свадьбы сделалась невыносимой. Казалось, я непрерывно должна демонстрировать, что моя любовь к ее сыну искренна. Я не понимала, почему Ребека так ревнива; возможно, потому, что ее словно бы отодвинули на второй план, но ведь сама она была к сыну абсолютно холодна. Она насмехалась над ним; по ее мнению, Кинтин никогда ничего не делал как надо. Со своей стороны Кинтин был бесконечно снисходителен к матери и никогда не принимал всерьез ее нападки. Ребека для него всегда находилась на пьедестале, и, стоило мне позволить себе малейшую критику в ее адрес, он тут же ставил меня на место и призывал не забываться. «Помни, Ребека – моя мать, – сурово говорил он, – и она много страдала».

Много лет Ребека, не пикнув, подчинялась Буэнавентуре и принимала спартанский образ жизни, который он установил, но, когда мы с Кинтином поженились, она устала от роли мученицы. Она постарела, и ее кожа теперь напоминала траченный временем мрамор. Теперь она уже не так блюла дисциплину и порядок. Она хотела наслаждаться жизнью и поэтому предпочитала общество Игнасио, Родины и Свободы, своих младших детей, бедняге Кинтину.

У Игнасио был веселый характер, он всегда шутил и смешил Ребеку. Кинтин, напротив, был немного мрачноват. У него была бледная кожа и темные волосы Мендисабалей, а в глазах порой появлялось такое выражение, от которого Ребека чувствовала озноб. Игнасио был светловолосый и унаследовал яркую внешность северных итальянцев. Он не знал, что значит слово «огорчение», поскольку Ребека всю его жизнь относилась к нему как к ребенку. Игнасио никогда не отправляли на нижний этаж, как это было с Кинтином, когда Ребека не хотела видеть его, потому что тот напоминал ей о Павле. И она не допускала, чтобы Буэнавентура запугивал Игнасио, вынуждая учиться торговому делу и заставляя работать по десять часов в сутки, занимаясь погрузкой и разгрузкой ящиков с треской. Когда мы с Кинтином поженились, Игнасио только что исполнилось семнадцать лет, и он учился на первом курсе университета во Флориде. Он никогда не работал, и у него не было никакого желания заниматься торговлей; ему хотелось посвятить себя искусству, но он пока не знал, какому именно.

Между тем Ребека стала усиленно следить за собой. Она хотела оттянуть физическое разрушение как можно дольше, а для этого нужны были люди, которые бы ей в этом помогли. Она велела Петре привезти в дом нескольких ее племянниц из Лас-Минаса. Не прошло и дня, как лодка пересекла лагуну Приливов и причалила у террасы. Скоро еще одна родственница Петры утвердилась на нижнем этаже. Петра указала ей ее обязанности: во-первых, делать Ребеке массаж, затем причесывать и делать маникюр и, наконец, содержать в порядке ее гардероб. Потом последуют и другие.

Однажды, когда Петра, стоя на коленях, яростно скребла щеткой пол кухни, я услышала, как она разговаривает с Эулодией, чистившей серебро.

– Ребека, должно быть, снова принялась танцевать и писать стихи, – говорила она своей племяннице, – оно и к лучшему, может, меньше будет с ума сходить.

Несмотря на то что Петра была гораздо старше Ребеки, у нее не было ни одного седого волоса, и Ребека как-то обратила на это внимание. Она спросила Петру, что нужно делать, чтобы не стареть.

– Спросите своего мужа, – ответила ей Петра, проходя мимо с корзиной свежевыглаженного белья на голове. – Понсе де Леон был конкистадор, как и он, и знал, в чем секрет молодости. Мы, африканцы, тоже это знаем, потому и не стареем.

И она заперлась в кухне вместе с Эулодией и другими племянницами, чтобы посмеяться над Ребекой.

Мне становилось жаль Ребеку, хотя мы с ней и были такие разные. В доме на берегу лагуны не было ни одной книги; библиотека Ребеки исчезла в тот день, когда Буэнавентура сровнял с лицом земли дом Павла. Однажды, когда мы с ней сидели и болтали на террасе, я набралась храбрости и спросила о ее писательстве.

– Это правда, что вы когда-то написали сборник стихов? – робко спросила я. – Мне бы так хотелось почитать.

Ребека выслушала меня, опустив голову, и ничего не ответила. Когда она подняла глаза, я увидела, что они полны слез.

– Ты такая милая, – сказала она благодарно. – Я тебе с удовольствием его покажу.

Она поднялась со стула, пошла к себе в комнату и принесла стихи.

Это нельзя было назвать сборником, скорее тетрадью стихов, которая выглядела точно так, как мне описал Кинтин. Переплет был в стиле ар нуво – перламутровая обложка с тиснеными лилиями и филигранными замочками по бокам. Страницы казались выцветшими и пожелтевшими; заметно было, что Ребека не писала в этой тетради многие годы. Я прочитала «Лилии забвения» за одну ночь, залпом, а на следующий день была уверена, что все только и ждут, когда я откровенно выскажу свое мнение. Сначала я перечислила все то многое, что мне понравилось. А дальше совершила ошибку, указав Ребеке – как можно деликатнее, – где лучше поменять прилагательное, где заменить метафору. Клянусь, я сделала это по наивности, я не хотела ранить ее. Я была еще очень молода, и у меня не было опыта. В конце концов, Ребека никогда не училась литературе; она писала стихи по-старинке, доверяясь вдохновению и музам. Сейчас так писать нельзя; литература – это профессия, как и любая другая, у нее свои законы и своя техника, и, чтобы писать хорошо, надо многое знать. Я думала, она поблагодарит меня за мои замечания, что было весьма наивно с моей стороны.

– Ты думаешь, раз ты закончила Вассар-колледж, так уже все знаешь? – сказала Ребека, вырывая у меня из рук тетрадь. – Ты всего-навсего вчерашняя студентка и понятия не имеешь, что жизнь – это дерьмо. Когда-нибудь ты придешь ко мне за помощью, тогда и узнаешь, что хорошо, а что плохо.

Она захлопнула тетрадь с лилиями и никогда меня не простила.

22. Дуэль из-за Эсмеральды Маркес

И все же до неприятного случая с Эсмеральдой Маркес я не отдавала себе отчета в том, как сильно ранила Ребеку. С тех пор все и началось; это было первым звеном в цепи напастей, постигших нашу семью. С того момента Игнасио перестал доверять Кинтину, а Ребека перестала доверять мне.

Эсмеральда родилась в Понсе, и мы были с ней подругами всю нашу жизнь. В детстве мы были соседями – она жила в переулке Любви, в двух кварталах от улицы Зари, и, хотя Эсмеральда была на четыре года младше меня, на все праздники и вечеринки мы ходили вместе. Она тоже посещала Балетную школу Керенски и танцевала в кордебалете в спектакле «Лебединое озеро» в театре «Ла Перла».

Эсмеральда была дочерью доньи Эрмелинды Киньонес, модной портнихи и официальной любовницы дона Боливара Маркеса, известного адвоката, который занимался конфликтными делами между рабочими сахарных заводов и их хозяевами. Он был женат на донье Кармеле, очень толстой и очень набожной сеньоре, которая отдавала все свое время церкви. Донья Эрмелинда была любовницей дона Боливара уже много лет. Он появлялся с ней повсюду: в клубе «Де Леонес», в «Понсе кантри-клубе» и даже на вечеринках в домах своих друзей, которые никогда не закрывали двери перед доньей Эрмелиндой. Подобная ситуация была не так уж необычна – в Понсе некоторые кабальеро, имеющие определенное общественное положение, содержали официальных любовниц и везде появлялись сними.

Донья Эрмелинда была мулатка с тонкими чертами лица. Она родилась в одной из хижин Майагеса в деревне на восточном побережье Острова, известной своим швейным производством. Ее мать была вдовой с семью дочерьми, и, как только какой-либо дочери исполнялось восемь лет, она начинала зарабатывать себе на жизнь шитьем. Ночи напролет они сидели вокруг керосиновой лампы, шили и вышивали нижнее белье, ночные рубашки, трусики и лифчики, все самое красивое из того, что делалось в деревне на продажу. Когда в Европе разразилась Первая мировая война, французских кружев, которые использовались для украшения нижнего белья, в Соединенных Штатах не стало, потому что немецкие субмарины топили пароходы из Европы. Управляющие американских фабрик по производству белья в Бостоне и Нью-Йорке обратили взоры своих хозяев на Пуэрто-Рико, который славился своими отделочными кружевами. Они явились на Остров и открыли множество ателье по пошиву белья на восточном побережье. «У белошвеек Пуэрто-Рико, – говорилось в рекламах белья, которые появились тогда в Соединенных Штатах, – пальцы тонкие, как стебли цветка, и такие же хрупкие и чувственные, как у белошвеек Ганта».

Эрмелинда была старшая из сестер и раз в неделю ходила вместе с матерью на фабрику в Майагесе продавать кружева и белье, которые они изготовляли всей семьей. Мистер Турнбул, управляющий фабрики, доверял им – мать Эрмелинды была женщиной ответственной – и разрешал забирать домой штуку шелка и моток тонких ниток, которые нужны были для работы. Через неделю, когда мать Эрмелинды отдавала готовые изделия, мистер Турнбул платил ей двенадцать сентаво за каждую пару белья, отделанного тонким кружевом, и брал всего лишь небольшие комиссионные за то, что они могли работать дома.

Однажды Эрмелинда сидела на краю тротуара и ждала, когда ее мать выйдет из конторы мистера Турнбула, как вдруг увидела в придорожной канаве старый номер «Харперс базар». Она ходила в школу в Майагесе, где благодаря распоряжению губернатора Истона выучила английский язык. Она подняла журнал с земли и стала листать его. Одна реклама привлекла ее внимание: на ней некая блондинка собиралась улечься в постель. Она была точно в таком же неглиже, которое они с сестрами закончили около трех недель назад и за которое мистер Турнбул заплатил ее матери ровно пятьдесят сентаво. Он продал его в Нью-Йорке за пятьдесят долларов в магазин под названием «Секс файф авеню». Эрмелинда своим глазам не верила. Она так возмутилась, что пообещала никогда большее не шить на мистера Турнбула.

Ей было шестнадцать, и она была очень привлекательна. Высокая и худая, как терпентиновое дерево, с глазами цвета меда и кожей цвета светлой корицы. Но самым привлекательным в ней были непроходимые заросли кудрей, таких густых и непокорных, что их не брал ни один гребень. Поэтому, с тех пор как ей исполнилось пятнадцать, она всегда носила на голове тюрбан из яркого шелка.

В двадцатые годы многие женщины Острова вынуждены были зарабатывать на хлеб насущный тяжелым трудом. Суфражистки, следуя примеру своих единомышленниц на континенте, ходили по деревням и призывали женщин бороться за свои права. В 1926 году когда рухнула сахарная промышленность и разорилось столько креольских владельцев гасиенд, – тех самых, которые заказывали Павлу особняки, – тысячи рубщиков сахарного тростника оказались без работы. Только благодаря белошвейкам деревня не вымерла или почти не вымерла от голода. Швеи составляли тогда больше половины рабочей силы, а денег получали гораздо меньше, чем мужчины. Минимальная зарплата женщины – шесть долларов в неделю, начиная с восемнадцати лет, и четыре доллара в неделю у тех, кто моложе.

Эрмелинда слышала, что белошвейки Острова собираются организовать забастовку, и решила присоединиться к этому движению. Благодаря проспекту Федерации американских профсоюзов, который случайно попал к ней в руки, она изучила все, что касалось забастовок. Она надела поношенные брюки и армейские ботинки, которые ей подарили в Армии спасения, села верхом на старого мула, которого купила на бойне, и начала свою кампанию. Когда шел дождь, пряталась под огромным листом маланги, держа его над головой как зонтик. Несколько месяцев она только и делала, что ходила по деревням и горным тропинкам, всюду произнося речи и призывая женщин присоединиться к ее подвижничеству.

Наконец забастовка началась, и донья Эрмелинда прибыла в Понсе, желая непременно в ней участвовать. В воскресенье она взошла на подмостки оркестра пожарных на площади Дегету и начала произносить речь. Как раз в этот момент дон Боливар Маркес проезжал мимо в открытом «меркури» желтого цвета. Его супруга, донья Кармела, была на десятичасовой мессе в соборе, а так как дон Боливар не переступал порога церкви, он катался вокруг на своем «меркури» в ожидании, когда можно будет забирать супругу домой. На следующей неделе предполагалось начать забастовку белошвеек в столице, и Эрмелинда подстрекала тружениц иголки участвовать в ней.

– Если у белошвеек Пуэрто-Рико пальцы тонкие, как стебли цветка, – это не потому, что они такие же хрупкие и чувственные, как у белошвеек Ганта, а потому, что у них туберкулез, что бы там ни говорилось в рекламных проспектах и других глупых изданиях того же рода, – говорила Эрмелинда. – В Соединенных Штатах белье, которое они шьют, стоит сотни долларов, а им платят пятьдесят сентаво за пару и они умирают от голода.

Необходимо, чтобы работницы поехали в столицу в следующий понедельник и присоединились к забастовке, говорила она им. Предполагалось, что в тот день законники пересмотрят условия труда в швейной промышленности. На Острове скоро должен был вступить в силу новый Гражданский кодекс – «Национальный акт о трудовых отношениях», – который только что был признан законом в Вашингтоне. И потому белошвейки должны ехать в Капитолий, чтобы потребовать у пуэрто-риканских законников соблюдения своих прав. Чтобы их легче было узнать, они будут держать над головой ножницы и повяжут на левое запястье ярко-красный платок.

Дон Боливар Маркес вышел из машины и медленно приблизился к подмосткам. Зрелище произвело на него впечатление. Перед тем как произнести речь, Эрмелинда всегда вкалывала в тюрбан швейные иголки, и в тот день она сделала то же самое. Упираясь в трибуну роскошной грудью и сверкая в солнечных лучах ярко-красным тюрбаном, Эрмелинда выглядела как настоящая амазонка. Она произнесла пламенную речь. Закончив, поблагодарила собравшихся и тепло попрощалась с организаторами. Дон Боливар ждал у помоста, когда она спустится.

– Поздравляю с прекрасной речью, – улыбаясь, сказал он. – Я адвокат и всегда выступаю против плохого обращения с работницами, в частности, с теми, кто занят в швейной промышленности Острова. Если в Сан-Хуане у вас возникнут проблемы, обязательно свяжитесь со мной. – И он протянул ей свою визитную карточку.

Эрмелинда спрятала карточку за корсет, но не обратила особого внимания на дона Боливара. Она знала таких, как он: жадный блеск в глазах и чувственные губы выдавали его с головой. Его не столько интересовало торжество справедливости, сколько спасение юных дам, попавших в беду, а Эрмелинда была в состоянии защитить себя сама. На следующей неделе состоялся марш сотен белошвеек, вместе с которыми она шла по авениде Муньос-Ривера до Капитолия. Все они несли высоко поднятые над головой ножницы, но войти в здание и передать петицию чиновникам им не удалось. На углу их поджидало подразделение полиции, возникла паника и свалка, в результате чего несколько женщин были ранены, а одна молоденькая девушка погибла. Эрмелинду посадили в тюрьму. Проведя две недели в аду – ее били и дважды изнасиловали, как она мне сама потом рассказала, – Эрмелинда достала из-за корсета визитную карточку дона Боливара и написала ему письмо. Через неделю ее освободили под залог. Когда она вышла из тюрьмы «Принцесса Сан-Хуана», открытый «меркури» желтого цвета ждал ее у дверей. Дон Боливар сам приехал в Понсе; он купил Эрмелинде дом в переулке Любви, где позднее стал жить вместе с ней.

Домик был маленький, но красивый. Я помню, что посередине фасада шел балкон, который поддерживали небольшие коринфские колонны с лепными листьями аканта. На входной двери был овальный витраж с кокетливым сюжетом: Купидон с повязкой на глазах держал лук и стрелу и целился ею во всякого, кто приближался к дверям. Дон Боливар проводил три дня в неделю в доме доньи Эрмелинды и четыре дня на улице Кастильо, в доме доньи Кармелы, у домашнего очага, освященного Католической церковью. И все были довольны.

Донья Эрмелинда открыла неподалеку от дома небольшое швейное ателье и поставила там несколько машинок «Зингер». Напротив ателье она устроила магазин, на дверях которого красовалась вывеска «Фриволите», и целиком ушла в работу. Провал забастовки белошвеек разочаровал ее настолько, что она поклялась ни разу больше не выступать за права работниц швейного дела. Но она никогда не отказывалась постоять за права женщин. За плохих или за хороших – неважно, но она дала себе слово, что когда-нибудь выиграет битву против мужчин.

Прекрасные свадебные туалеты и платья для первого причастия, изготовленные доньей Эрмелиндой, скоро стали известны по всему городу. Все невесты и все девочки-подростки шли только к ней. Быть владелицей самого модного швейного ателье означало быть частью избранного общества, где обладают тонким вкусом и чувством стиля. И кроме того, это значило, что ты положил начало профессии действительно самой древней на свете: быть светской женщиной. Это значило, что ты обладаешь специальным знанием, как выжить в этом мире и как устроить свою жизнь таким образом, чтобы получать хорошие дивиденды.

Злые языки говорили, что способности доньи Эрмелинды простираются далеко за пределы ловкого обращения с иголкой и ниткой и что женщины, которые одеваются в ее платья, обладают магической силой. Молодые люди из хороших семей без памяти влюбляются в них и уже не могут освободиться от этой любви. Я не слишком обращала внимание на подобные слухи, но, когда случилось то, что случилось, я спросила себя, нет ли во всем этом доли правды.

Туалеты от доньи Эрмелинды были великолепно сшиты и являли собой настоящие произведения искусства. Изготовление одного такого платья предполагало полдюжины визитов в ателье с целью примерки. Прежде всего клиент вносил аванс. Затем выбирал модель и материал: кружева, тюль или шелк. Потом помощницы доньи Эрмелинды шили платье в трех вариантах: из бумаги, из хлопка и, наконец, из выбранной ткани. На каждом этапе заказчица должна была примерять платье, которое подгоняли по фигуре с помощью булавок. На последнем этапе, на этапе иголки, донья Эрмелинда, как люди говорили, и занималась колдовством, потому что там, где она пройдется иглой, остается сраженное сердце претендента. По мнению доньи Эрмелинды, швейная игла была таким же эффективным оружием, как копье для испанского конкистадора в войне с индейцами или как винтовка «маузер» для американского солдата времен испано-американской войны.

Все клиентки доньи Эрмелинды были ее подругами и частенько проводили вечера, раскачиваясь в качалках в гостиной ее дома и потягивая гранатовый напиток с капелькой рома, а заодно набирались ума-разума, слушая ее советы. Как-то раз она преподала им важный урок, который сама получила во время своего ужасного пребывания в тюрьме.

– Желание, – сказала она шепотом, чтобы не услышали служанки, – главная ось, вокруг которой вертится мир, причина всех наших страданий и радостей.

Лучший способ держать это копье смазанным – подогревать желание в мужчинах. Поэтому, что бы вы ни делали для себя, как бы ни заботились о себе, – все должно быть подчинено одной цели: понравиться женихам. Придумываете ли вы прическу, которая должна стать произведением искусства; принимаете ли ванну из козьего молока и делаете притирания ванильной эссенцией; пудритесь ли тальком «Коти», смешанным с корицей, или затягиваетесь в корсет, чтобы груди выглядывали оттуда, как две нежные козочки, – все это для того, чтобы возбудить аппетит у мужчин, но только у тех, которые чего-то стоят, кто сможет содержать вас, как им велит Господь. Выпускницы академии доньи Эрмелинды никогда не тратили свои боеприпасы на каких-нибудь неимущих бездельников и позволяли ухаживать за собой только миллионерам.