Текст книги "Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

– Да правда же, хочу, – уже удивленно отвечал Валентин Петрович. И тоже сел, внимательно разглядывая молодого человека.

– Мне нужно с ним лично поговорить, понимаете? Я сказал помощникам, что бабки дам, думал, сразу к нему поведут, а один вроде мышки с хвостом: вы крещеный? Говорит, суров наш Ипполит… в церкви-то бывали? Я зашел… Валентин Петрович, как там что называется?

– В храме?

– Ну, где же еще? – уже почти зло торопил Игорь, елозя белыми ботинками по полу. – Вот как зайдешь…

– В центре восточная, главная часть вроде комода – престол. Это часть алтаря. За престолом иконостас. Место за престолом называется горним местом. Тут же ризница, там разрешается бывать только мужчинам.

– Ясно, дальше!

– А что вас интересует? Одежда священнослужителей? Как называется какая молитва?

– Пока предметы. Вот как зайдешь…

– Предметы… Перед иконостасом приподнятая часть, ну как сцена, это солея. Выступающая полукружием часть солеи – амвон. С амвона произносят проповеди. Что еще? – Углев задумался. – Предметы…

– Ну?! Валентин Петрович!

– Да, Царские врата. Это двустворчатые двери напротив престола.

Обычно на них висят иконы Благовещения и четырех евангелистов. Вам сказать кого? Матфея, Луки, Иоанна… – Углев смутился. – Кто же еще четвертый?

– Да, кто четвертый?! – Игорь взвинченно смотрел в лицо учителю, хотя ему вряд ли это было так необходимо знать.

– По моему, Марка… или Петра? – окончательно смутившись, Валентин

Петрович жалобно пробормотал: – Вы имейте в виду, я хоть и крещеный человек, однако в религиозной сфере не самый образованный. Вы у попов бы и спросили.

Игорь сквозь зубы выругался.

– Неудобно, тут же донесут. А этот, который как мышка, смотрите: наш

Ипполит суров…

“Зачем ему Ипполит? – подумал, закуривая, Углев. – Ну, хочешь перевести деньги – переведи. Или хочет в особо тяжких грехах покаяться? Интересно все же, как он такие большие деньги заработал?

Ведь умом особым не блещет”.

– А вот скажите, – безо всякого перехода спросил Ченцов, – если бы я был поручик, а обращался к генералу? Ваше превосходительство?

– В царской армии?

– Да при чем тут царская… Сейчас!

– Сейчас… товарищ генерал.

– Все-таки товарищ? – неприязненно спросил Игорь.

“Да что с ним? – Валентин Петрович тяжело поднялся. – Как он нахально говорит со мной! А еще недавно льстили со своей Татьяной, изображали преклонение. Смешно!”

– Да, товарищ генерал, – он старался отвечать уже как можно более сдержанно, как будто говорил с больным. – И флаг красный в армии.

– Это я знаю! – раздраженно отвечал Игорь. И вдруг – это было видно, – сам себя переборов, улыбнулся во всю свою светлую мальчишескую улыбку, вскочил. – Ладно. Будем работать. Мы победим.

Тоже не лыком шиты. До свидания, Валентин Петрович.

Углев долго сидел, глядя в мутное окошко своего деревянного домика, в сторону мелкого сосняка, на угасавший закат, который менял свой цвет в зависимости от того, как шевельнется Углев, – стекло волнистое. О, жизнь, о, настоящие слезы, а не ваши изумруды! К чему все это? Наверное, наглый мальчик хочет обратиться к архиепископу в шутку как к генералу. Примитивный мальчик. Богатый, как Крез, мальчик.

Он давно столько не курил. Пойти домой? Наверное, милой Маши нет. А может, и вправду она не у подруги, как сказала Татьяна, а гуляет где-то со своим директором, мужчиной с роскошными усами и бархатным баритоном. Поработав в школе, недавно снова вернулась в библиотеку.

А у нас, сказать правду, понемногу к старости стало нарастать непонимание. Или это всего лишь усталость выставляет острые локоточки, мешая нам обнять друг друга?..

23.

Он женился на ней наобум, видел: славная, честная, чистенькая молодая девушка, воспитанная на патриотизме и идиотизме века, но искренняя во всем этом своем патриотизме и идиотизме.

На днях опять начала плакать – с вечера до утра глаза на мокром месте. Валентин Петрович сообразил: наверное, о сыне вспомнила, да, он погиб в июне. Надо бы с Машенькой максимально нежнее быть, но у

Валентина Петровича лицо словно расклеилось, в добрую улыбку не соберешь, и только речь по привычке внятная… Можно, конечно, Бунина вслух почитать, она любит, но только еще больше взволнуется… а что-то свое сказать успокоительное – все опять покажется глупым и подозрительным… О жизнь филолога!

Сама она с каждым годом становится все более странной. Недавно, придя поздно (сказала, что была у подруги), за ужином, проницательно оглядев мужа, понурого, задумавшегося, пробормотала:

– Не знаю, как сейчас, а женился ты на мне без любви.

– Почему ты такое говоришь? – У него хлеб застрял в глотке.

– Ведь правда?

– Что за глупость? Как это может быть правдой?

– Сам же однажды признался: в твоем лице люблю всех женщин… таинственное признание.

Опять эти допросы. Может быть, она серьезно чем-то больна и не говорит об этом? Углев посмурнел, сжал чашку – вот-вот хрустнет.

– Это не так, – ответил он как можно более размеренно. – Я тебя полюбил… с первой минуты… как увидел в школе, в этом бедном платьишке, в нелепых туфлях с бантиками…

– Оставь в покое мое бедное платьишко. Хочешь сказать, что пожалел?

– Да нет же! Я сказал тебе в первую же минуту…

– Помню. Ты сказал, что любишь как любую красивую женщину…

– Во-первых, я пытался от смущения острить. Во-вторых, я же сказал: как любую русскую красивую!

– Есть разница?

– Несомненно. Красивые русские женщины наши – бескорыстные, добрые…

Ты ж согласна, в каждом человеке спит талант? Точно так же в каждом человеке спят красота и благородство.

– Перестань грузить эти слова. У меня от них начинает болеть голова.

Значит, мог точно так же жениться на любой другой… Ведь так?

Углев молча смотрел на увядающую свою милую жену.

– Знаешь, что? – осердился он уже на себя, на свои неточные все же слова, сказанные когда-то. – Есть же и судьба, черт побери. Просто так и об камень не споткнешься: он должен лежать там, в свое время и на нужном месте.

– Что, что?! – спросила она. – Что-то про камень…

Он долго молчал, потом глухо буркнул, неизменно смущаясь при этих словах:

– Пойдем лучше в койку…

Маша опустила глазки, как тоже всегда делала. Хотя к зрелым годам, конечно, эти светлые глазки стали более зоркими.

– Что? – теперь уже спросил он.

– Да, я окончательно поняла… ты совершенно перестал обращать на меня внимание, – с горькой обидой заключила она. – Ты перестал дни считать. Сегодня никак.

Он пожал плечами.

– Ну, ладно. Не сердись.

– Всего-то? Тебе легче будет спать.

– Опять! Ну почему, почему так говоришь?!

– А артистка, которая приезжала? – вдруг звонко напомнила Маша. – В длинном бархатном платье! Ты ее вон откуда достал… ты к ее приезду комнату побелил… вот ты кого любил! И уж если бы она тебе такие слова сказала… что у нее… ты бы зубами заскрипел!

– Брось! – уже начал печалиться и сердиться Углев. Она явно глупеет к старости. – Во-первых, я ее не любил. Я театр любил. Любая тряпка на сцене, красиво освещенная, может золотой показаться. Впрочем, она хороший человек… наивный…

– “Как все русские женщины”…

– Да, да! – возвысил свой глуховатый голос Углев. – Поверила пьяному мужчине… поехала… Но самое странное, у нас ничего с ней не было ни в том городе, ни здесь!

Она недоуменно вскинула глазки.

– Что, правда?!

– В том-то и дело. Я, конечно, пригласил жениться… почему она и приехала. Если бы что-то было, она бы подумала: пьяный треп мужчины.

А поскольку ничего не было, она поверила, прикатила. Мне ее жалко.

Но я ее не любил. – Здесь Углев почти не лгал. Не любил, но “было”.

– Ты вообще тогда никого не любил? – уточнила жена. – Скажи мне сейчас!

– Никого! – все же солгал он. Эммой-то Дуловой был увлечен. – И тут встретилась ты, – и, глядя в глаза жене, не давая ей опустить их, он стал говорить и говорить, чтобы она поверила, что любовь пришла с самого начала: – Я тебя впервые в учительской увидел, перед зеркалом. Я вошел – ты не заметила… губы намазала и – стерла тыльной стороной ладони. И рукой тряхнула, мол, к черту. И я подумал: эге.

– “Эге, – сказали мы с Петром Иванычем…” – пропела чуть польщенная Маша.

– “Эге, – сказали мы с Петром Иванычем…” – Он резко поднялся, обошел столик и обнял ее. И поцеловал в мягкие, навсегда милые ему губы Маши.

И ушел потом в большую комнату, сел привычно у темного окна, возле невключенного телевизора. Раньше он здесь, прямо в квартире, курил, а теперь позволяет себе лишь на даче. Да и там, выкуришь сигаретку, а потом будто проволочка какая-то раскаляется под сердцем… Не пора ли, Валентин, на покой? Ты уже пенсионер, тебе зачли и стаж, и географический пояс, и отдаленность. А что, собственно, делать на пенсии? Вон Кузьма Иванович снова работать намеревается… вышел из больницы, собрал учителей железнодорожной школы – будут внедрять передовые технологии в свете реформы образования. Старый друг и старый вражина! Зачем?! Порушишь и то, что было добрым…

Осень

24.

И пришел сентябрь, и хлынули дожди, серые и холодные, на дачу ходить не было времени, работа в школе отнимала все силы. Уволились три старухи, молодые в школу не просятся, Углеву, как в прежние времена, пришлось преподавать в восьмых классах физику, и жена его Мария вновь вернулась учить детей истории.

И скандалы, скандалы… Дулова, изрядно растолстевшая за последние годы, но все еще с детским выражением лица, обиженно заявила на педсовете, что некий Витя, девятиклассник, ей интимно подмигивает.

Родители Вити поклялись, что у него тик.

– Но почему же он не подмигивает другим учителям? – кричала Эмма.

Ее муж, Калачевский, работая с детьми в компьютерном классе, написал рапорт Углеву: кто-то из мальчиков запустил в сеть вирус, как только включаешь любой из мониторов, на экране возникает нехороший рисунок.

Почистили память, наладили.

И теперь уже новая уборщица Нина, молоденькая девчонка, обижается: под партами, за которыми сидят мальчики, находит презервативы и записки, адресованные ей, с предложением совокупиться.

И снова Дулова: теперь ей уже подмигивают два мальчика… Эмму успокоил Углев такими словами:

– Вы молоды, красивы… вот и моргают… больше ведь никому в школе, так?

На зиму закупили угля, ящик мела, набор географических карт, приобрели для уроков физкультуры сорок пар лыж с ботинками (деньги на лыжи Углев отдал свои, из тех, что ему весной в бане насыпали на поднос бизнесмены).

Кстати, Валентина Петровича больше ни в какую баню не приглашали.

Ксения приходила, но неравномерно, не чаще раза в неделю. Как-то в директорский кабинет позвонила Татьяна:

– Как успехи моей дочери?

Валентин Петрович честно ответил, что успехи невелики. Память у

Ксении слабая, не разработана. Быстро забывает.

Татьяна положила трубку.

Через полчаса позвонил Игорь Ченцов:

– Что, совсем плохо? Я недоволен.

И больше никто из них не звонил. И Углев успокоился. Но как-то раздался звонок, это был Шамоха. Удрученно покрякивая, хрипло дыша, старый курильщик сообщил, что Ченцов ездил в Иркутск на защиту диссертации, где на ученом совете его “прокатили”. Что взбешенный

Игорь угощал иркутян, зазывая всех случайных прохожих с улицы на свой банкет, и вернулся в Сиречь совершено невменяемый…

– Наверное, от нас наконец отстанут, – хохотнул Шамоха. И, похрипев, потянув паузу, доложил: – Кстати, помнишь, Игорек запивал? Будто у него разлад в семье… вот-вот развод…

Ну, как же не помнить?

– Это у них была игра на публику. Надо было как-то обосновать, почему он на ее имя переписал три четверти своего состояния… Семейка еще та.

“Да, интересно. И так убедительно. Кого же Игорь боится? Или капитал нажит незаконно и вот таким маневром можно его спасти? Но зачем ему нужна была кандидатская диссертация? Смешно, почти вор в законе – и стал бы кандидат наук. Что-то новое. Да ну их всех к черту! “Минуй нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь”. Пьет – не умрет. А уж обо мне, надеюсь, больше не вспомнит”.

Но, увы, через пару дней за Углевым в школу приехал на синей машине с мигалкой младший Калиткин в милицейской форме.

– Просили привезти! – буркнул он, утирая багровое лицо ладонью, с которого выстрелили лучиками золотые колечки и печатки.

– Куда? Зачем? – удивился Углев.

– Увидите. – Судя по всему, мент был крепко пьян. Но вел машину уверенно.

25.

Царила дивная солнечная погода, словно вернулось лето. Хотя внимательный глаз мог различить в ярко-синем небе строчки и спирали птиц: кто готовился, а кто уже и улетал на юг. Да и тайга вдали запестрела, как платье цыганки. На базаре – Углев попутно узрел – уже продавали бруснику с севера и кедровые шишки с южносибирских гор. На берегу Сиречи, за церковью, внизу, на плоской полянке, которую местные называют Сковородкой, выстроились в каре множество черных машин: два “ланкраузера”, “мерседес”, три “тойоты” и пара транспортных средств попроще, фирмы ВАЗ. Здесь же приткнулись и несколько мотоциклов. Вдоль берега были накрыты столы, уставленные бутылками и яствами. Народ пирует? А что это в центре? На столе помассивней, в окружении цветов, тарелок с виноградом и бананами, расположился драпированный красным гроб, в котором явно кто-то возлежал. Рядом топтался духовой оркестр, а толпа стояла поодаль.

Кое у кого на рукавах красно-черные повязки. Когда младший Калиткин подрулил поближе, Углев вышел из милицейской машины и растерянно остановился: в гробу, на красном атласе, лежит Игорь Ченцов в черном костюме. Он замер, смежив глаза, руки покоятся на груди, меж пальцами зажата горящая свеча, которая от порывов ветра все время гаснет, и ее всякий раз поджигает зажигалкой сын Игоря Андрей.

В самом деле умер?.. или шутка? Да, конечно, конечно, шутка! Вон кто-то зажимает рот ладонью… а вон, отворачиваясь, хохочет прокурор.

По твоей, по твоей милости, Валентин Петрович… ты их, ты развеселил пересказом “Сатирикона”… хотя еще до твоего рассказа Шамоха устраивал свои похороны, и Ченцов сам напомнил про них… Но Шамохе опять-таки ты, ты в свое время прочел куски из “Сатирикона”. И все равно, хоть и шутка, но что-то страшное кроется в размахе и серьезности, с которыми разыгрывается действо.

– Валентин Петрович! – приветливо здоровались с Углевым люди, а он продолжал оцепенело смотреть на Игоря. Пропищала, поприветствовала бывшего учителя резко пахнущая нафталином дама в коротком клетчатом пальто – Люся Соколова. Что-то пробубнив, словно из-под облаков, поздоровался за руку – какая холодная у человека рука – редактор

“Бомбы” Вовик Нечаев. Услышав, что пришел Углев, Игорь приподнял голову и пьяно взвыл:

– Петр-рович!.. Я умер. Пусть речи говорят. Или сначала молебен?

Старший Калиткин, играя уголками губ, едва сдерживая смех, буркнул:

– Ты лежи. Мы сами разберемся. Ты же дал указания.

– Да, да… именно так и делайте. – И Ченцов, перехватив левой рукой свечку, нарисовал указательным пальцем правой руки в воздухе что-то вроде квадрата. – И не забыть: здесь же воздвигнете…

– Торопишь события! – как бы осердился прокурор. – Это уже когда похоронят… Итак! Оркестр! Якобы вынос тела.

– Понял… – голова Игоря упал в подушку. Он облизнулся и закрыл глаза.

Духовой оркестр тяжко затянул траурный марш Шопена. Труба, как положено, фальшивила. И Углеву стало нехорошо: с ума, с ума сошли!

Он отошел подальше от вопящего и дышащего оркестра, из толпы ему кивнул трезвый и серьезный на вид Толик, а Чалоев приблизился, чтобы пожать руку. Прокурор скомандовал – оркестр замолк. Где жена Игоря?

Сын здесь. Ксении не видно, наверное, оставили дома, хоть на это ума хватило. А вот гувернантку Игорь пригласил. Худая как жердь, в большой шляпе, стоит рядом, курит, сверкая затемненными очками.

Интересно, о чем она думает? А это кто? В изголовье у гроба – Эмма

Дулова-Калачевская с толстой книгой. Что, молитвы будет читать?

– Друзья мои, – почему-то с грузинским акцентом начал Петр

Васильевич Калиткин. – Братья и сестры! К вам обращаюсь я, друзья мои. – Ясно, копирует знаменитую речь Сталина. – От нас ущёл наш замычателный друг, патриот новой России. Он много сделал для нашего многострадального народа. Он, например, принял участие в достройке

Николаевской церкви. Истинно говорю, отец Василий?

Появился, как черт из табакерки, некий мужичок в рясе, он, видимо, и есть отец Василий. Или ряженый.

– Братья и сестры, – продолжил звонким тенором мужичок, – Господь наш Иисус Христос завещал нам возлюбить друг друга, так? И веровать в его светлое учение, которое заключается…

– Подождите, – поморщился Калачевский. Он тоже был здесь. – Не может в речи священника быть такой оборот: которое заключается… ведь правда, Валентин Петрович? Канцелярщина какая-то. Верно, Валентин

Петрович?

Люди оглянулись на Углева. Он помедлил и хмуро кивнул.

– Ты не мешай, – Дулова остановила мужа, который хотел что-то еще сказать. И открыла толстый том, и, прочитав какие-то строчки, улыбнулась.

– Минуту!.. – в красном гробу завозился Игорь и снова приподнялся: -

А под памятником напишете: этот монумент наследованию не подлежит. И все вокруг размером в один гектар арендовано мною, Ченцовым!

– Хорошо, хорошо… – согласился прокурор. – Ты ложись. Господа, обеденный перерыв скоро кончится, поторопимся. Батюшка, вы что-то должны были пропеть.

– Да, да. – И мужичок в рясе, достав листочек с бумагой, дребезжащим тонким голоском затянул: – Упокой, Го-осподи, душу усопшего раба твоего-о… Игоря… и сотвори ему вечную память… Ве-ечную па-амять…

Стремительно подкатила на красном “феррари” жена Игоря Татьяна.

– Прекратите! – закричала она, выходя из машины. – в городе нас могут не так понять. Журналисты вон бегут с телекамерами.

Из гроба вновь поднялся Игорь:

– Охрана! Не пускать. А ты, Танька, можешь рядом лечь. Я нагим пришел в этот мир, нагим и уйду… но лучше рядом с тобой, тоже нагой.

Пардон! – Ченцов снова откинулся в гроб и плотно зажмурил глаза.

Трое охранников с автоматами пробежали к асфальтовой дороге, чтобы помешать тележурналистам подъехать.

– Вечная па-амять… – продолжил мужичок в рясе. – Помилуй нас, Боже, по великой милости твоей… Услыши и помилуй… Еще молимся об упокоении усопшего раба твоего Игоря…

– Новопреставленного Игоря, – негромко подсказал Углев, – если уж на то пошло.

– А, да-да! – торопливо согласился мужичок в рясе. -

Новопреставленного Игоря… и простятся ему всякие прегрешения, вольные и невольные…

– Невольные… – донеслось из гроба. – Ну, кончай, к делу.

– Упокой, Господи, душу усопшего раба твоего… новопреставленного

Игоря и сотвори ему вечную память… вечную память.. вечную память… Аминь.

Прокурор махнул рукой, и оркестр снова взревел. И в небо взлетели красные ракеты. И грянул залп – оставшиеся охранники стреляли в небо. Чалоев смотрел на все это пустым, отстраненным взглядом, словно был мыслями далеко.

– Итак, мы простились с нашим бесценным другом… – прокричал прокурор. И еще взлетели ракеты. И снова протрещали автоматы. – А сейчас милости прошу к столу… Помянем нашего дорогого Игоря.

– Пейте и закусывайте… – поддакнул младший Калиткин, который то ли икал, то ли давился от смеха.

Народ окружил столы с яствами. Татьяна стояла поодаль, кусая губы, бледная и потерянная. Что она должна делать? И вообще, что с

Ченцовыми? От больших денег с ума сошли? Или все неспроста: Игорю нужно теперь, чтобы его вправду признали сумасшедшим? Зачем? А что, собственно, Углев о нем знает, об этом человечке в спортивных штанах, с мальчишеской улыбкой? Ничего не знает. И уже становится интересно, что же действительно это за люди.

Игорь вдруг обиженно крикнул из красного гроба:

– Эмма Кирилловна, вы почему же молчите? Читайте, какие там были кушанья. А я буду комментировать… как бы с того света…

– Я ждала сигнала! Господа! – Эмма приподняла и опустила книгу и с веселым надрывом принялась читать. И с первых же строк Углеву стало понятно, что это томик Петрония. – “Когда мы наконец возлегли, молодые александрийские рабы облили нам руки снежной водой…”

– Омыть! – воззвал Игорь, и его сын с тремя дружками прошли вдоль столов с кувшинами.

– Но это не вода, шампанское!.. – удивленно воскликнул кто-то.

– Тем лучше! – был ответ усопшего. – Дальше.

– “Посреди подноса стоял ослик коринфской бронзы с вьюками вперемет, в которых лежали с одной стороны белые, а с другой – черные оливки!”

– Есть такие! – отозвался младший Калиткин. – До хрена! Только у нас тут не ослик… а коза живая!

В самом деле, на одном из столом топталась и блеяла коза.

Дулова продолжала, взвизгивая от восторга:

– “На подставке лежали жареные сони c приправой из мака и меда…” Я полагаю, господа, бозы для этого подойдут… “Были тут также и горячие колбаски, сирийские сливы и гранатовые зерна…”

Игорь опять приподнялся и крикнул:

– Все, все как у древних! Только гранаты, граждане, ненастоящие… из шоколада… но все, как надо, с чекой, взрывателем… Да, мне-то налейте!

– Ты умрешь от этой водки… – процедила наконец Татьяна. – Вылезай… и заканчивай этот балаган!

Темноликая девица с желтыми губами, похожая на цыганку, мигом поднесла Игорю стакан.

– Эта, что ли? – вдруг взвизгнула Татьяна, указывая на красотку. Та хладнокровно удалилась.

Как бы не слыша жену, допив водку, Игорь продолжал все так же возлежать на боку, опершись, как Стенька Разин, на локоть.

– Я тебя спрашиваю!.. – закричала Татьяна и толкнула гроб, тот поехал по столу.

Игорь, укоризненно глянув на нее, протянул:

– Ты чё? Это же Лиля, дочь Федора… нашего прокуратора… Эмма, читай дальше!

– “Мы увидели другой поднос, а на нем птицы и свиное вымя…”

– Глухари, бля… – пояснил Игорь жующей толпе.

– “И посередине – зайца, украшенного крыльями, как бы в виде Пегаса…”

– Маргарет! – вдруг заверещал из гроба Игорь. – А почему ты молчишь?

Ток, ток!.. говори!.. Машка!

Гувернантка пожала плечами, что-то негромко пробормотала.

– Громче, чтобы все слышали! Господа, она здорово матерится по-русски! Господа, она истинная англичанка из Глазго! Ее зовут как

Маргарет Тэтчер! Обожаю Тэтчер!.. Ритка!..

…

– А вы почему не пьете? – хохоча и приплясывая, спросил у Валентина

Петровича священник (или ряженый). – Господь бог не возбраняет играть во смерть, испытывать себя. Сказано же в книге Бытия, Господь заповедал помнить о спасительном страхе смерти… а вот дьявол сказал: нет, не умрете… почему беспечные люди так и живут, будто будут жить вечно…

– Все привезено из Москвы, господа, заказано в ресторане “Прага”… – объяснял, обходя гостей, сын Игоря. Как всегда, он был в черной рубашке, на рукаве закрученная свастика – знак РНЕ.

Вон оно как! Хотя… что мальчик сделал дурного? Отец попросил помочь в развлечении – он помогает. Учится приемам боя – сейчас это полезно. Ты главного о нем не знаешь – что он думает о жизни, о любви, о женщинах, о смерти. Попробуй с ним поговорить.

– Андрей… – Углев мягко улыбнулся. – Не думаете поступать куда-нибудь? Отец ваш сказал, что со спортом не получилось… может быть, вы бы пошли на физику или занялись экономическими дисциплинами?

– Там будет видно, – холодно ответил парень и прошел мимо старика, как мимо пустого места.

Н-да, недружелюбие так и сквозит из богатых малышей, если это, конечно, не поза, благоприобретенная у телевизорного экрана. Кто знает, может быть, в глубине души он робкий и нежный человек. Но кто и как проникнет за его защитную кору? Наверное, лишь любовь это может, девочка, красота? Но что-то не видать в компании русских самураев юных дев… это опасно… Надо будет непременно с ним поговорить.

– И сыр у нас классный, – дергаясь в красном гробу, кричал Игорь. -

И тарталетки, и угорь, и черная икра.. Ешьте, вспоминайте меня!..

Почему никто не плачет? В древнем Риме плакали!

И к нему немедленно подошла женщина с серым лицом, с распущенными волосами. Она давно стояла поблизости, готовая к тому, чтобы зарыдать, да ей не давали сигнала.

– На кого ты нас покинул?.. – зарыдала она. – Как же мы без тебя жить будем?.. Бесценный наш, милый…

Татьяна повернулась и пошла прочь, к “феррари”, мотор взвыл, и машина полетела вверх, в город…

Кто-то бубнил, объяснял Углеву (ага, все тот же священник):

– Хотел прямо в церкви чтобы отпели… ну, на это мы пойти не можем… это было бы богохульство… – и, потянувшись к уху Валентина

Петровича, доверительно шепнул: – Обиделся на нашего владыку, надеялся на орден… А меня вы не помните, я в девяносто седьмом кончал?

– Конечно, помню, – ответил Углев. Он вспомнил: Сима Попкин, над его фамилией издевались, ученик был средний, жалкий.

Подбежал Калачевский, он был возбужден, сверкая глазами, смотрел на свою жену, как читает она Петрония:

– Все-таки красавица, а? Вот она – актриса! Ей бы в театре работать!

Углев с мягкой привычной улыбкой кивнул. У Калачевских до сих пор не было детей, и трудно сказать, Эмма ли все откладывала возможность родить ребенка, или здесь было виновато чье-то нездоровье. В последние годы Калачевский резко постарел, лицо словно кошка оцарапала, глаза к вечеру красноватые. Учитель он неплохой, ростом высок – детям нравится, но то ли провинциальная скука его сломала, и он втайне пьет, то ли его вправду точит некая болезнь…

– Валентин Петрович, – вдруг негромко обратился к директору школы молча стоявший рядом Чалоев. – Хотел с вами на два слова.

– Слушаю вас.

Чалоев повернулся спиной к Калачевскому, к столу. Он, кстати, здесь не пил и не ел ничего, как и Углев.

– Я, Валентин Петрович, как говорится, внедрился, работать уже не мешают. Основываю благотворительную фирму. Не пойдете к нам одним из учредителей? Вы будете нам иногда помогать своими советами. А вообще, это больше представительская деятельность. Клянусь близкими, все в рамках закона. Будете получать… ну, раз в десять больше, чем в школе. Но вашей работе в школе наша совместная работа никак не помешает.

Валентин Петрович долго смотрел в его желтое лицо. Чем-то все же

Чалоев отличается от шумной здешней братии. Прямым жестким взглядом, может быть. Эти-то больше ухмыляются. И все равно, стоит ли идти к нему, даже на пустяковую должность с хорошей зарплатой?

– А чем вы занимаетесь? Ну, чтобы я знал.

– В общем, торговля. А в частности… – человек с Кавказа помедлил. -

Медицина.

“Медицина? Не наркотики ли? На днях представитель УВД области рассказывал по телевидению, как резко увеличился приток героина и гашиша из южных областей России. Но почему ты думаешь, что к этому непременно причастен Чалоев? С другой стороны, жил я без их денег, проживу и дальше. Увязнешь – ногу не вытащишь, как из ведра с дегтем”.

И, улыбнувшись, Углев ответил:

– Боюсь, не получится.

– Да? Напрасно, – процедил Чалоев. – Я бы вас уберег.

– Уберег? – удивился Углев. – От кого?

– От всех, – ответил Чалоев и картинно отвернулся.

– Всем раздать свечи! – кричал Игорь из гроба, снова ложась с подожженной свечкой и с улыбкой глядя из гроба в небо.

Священник поднял высоко желтое пластмассовое ведерко со свечками и стал раздавать. Замигали, заиграли стрелками пламени зажигалки, народ разобрал горящие свечки. Взял, ухмыльнувшись, и Чалоев. Взял и, сам не понимая, зачем это делает, Углев. Толпа на минуту показалась совершенно серьезной. Может, вправду задумались о бренности жизни?

Но вот к плакальщице присоединились уже некие пьяные люди, среди них мясник с базара, барабанщик из оркестра с барабаном, Федя Калиткин, они вопили:

– Игоре-ек!.. Не уходи от нас!.. Возвращайся!..

– А вот и вернусь! – заорал Игорь и стал вылезать из гроба.

Углев, стоя в трех шагах, смотрел с чувством жути на этот деревянный огромный предмет – в таком же когда-нибудь будет и он лежать. Игорь поозирался, подошел к учителю и облапил.

– Валентин Петр-рович, все нормально! Выпьем?

Им подали два стакана, и они выпили: Валентин Петрович глотнул красного вина, а Игорь вновь хватил до дна водки. Как он не помрет от столь долгого пьянства? Молодость.

– А мы вас, Валентин Петрович, отселим за наши участки, – вдруг словно вспомнил Игорь, жуя бутерброд с черной икрой, которая сыпалась ему на пиджак из тонкой дорогой английской шерсти. – Этот домик сожжем, а вам построим лучше. Могу из мрамора.

– Зачем?

– Как зачем? Лучше будет, лучше. А тут корт для тенниса поставим. И вообще… не хотите вы дочь нашу, в натуре, замуж за вашего американского ученика… Если для этого надо золотую медаль, я нарисую.

“При чем тут золотая медаль, да и как можно? – хотел было спросить

Углев. – Она же не тянет на золотую”.

– Есть приемы, – Игорь продолжал жевать, как птенец, широко открывая рот с ослепительными острыми зубами. – Администрации города нужна головная боль? Нет. Обесточим завод, где директором работает зам мэра-хера. Больницу лишим воды. – Он заерзал и завизжал, словно его щекотали. – Снотворного в водоканал, усыпим город… устроим царство сна… вынем золотую шоколадку из сейфа и вручим! – и, заглядывая в глаза Углеву, вдруг совершенно, показалось, трезво и зло выпалил: -

Шутка! Она должна поехать в Европу типа конкурентоспособной! У вас есть еще месяц, поняли?

26.

“Знаешь, сегодня утром за чаем, глядя на старые ложечки, на стену, на раму окна, на обыденную нашу жизнь, я совершенно вдруг спокойно смирился с тем, что теперь уже скоро умру”.

“Зачем?”

“Что зачем?! Спроси у кислорода, который сжигает все живое”.

“Зачем смиряться, говорю. Гёте сказал: умирает тот, кто устает от жизни. Ты устал? Устал и от меня?”

“Во-первых, Гёте сказал не так. Умирает тот, кто боится дальше жить.

От тебя я устать никак не могу, я тебя люблю… ты это знаешь…”

“Ты мне это когда-то говорил”.

“Но я когда стихи читаю, я же об этом говорю. Анненского, например…

Среди миров, в мерцании светил

Одной звезды я повторяю имя…”

“А как насчет страха?”

“Я насчет бессмысленности. Слишком мал процент удачи. Машина нового государства пережевывает с хрустом…”

“У нас есть государство?”

“Я и говорю. Воровская малина под флагами демократии. Им образованная молодежь не нужна, ибо редкий случай – наши воры под покровительством иных государств”.

“Но солнце всходит и заходит…”

“Надеешься, что жизнь победит, как трава из-под асфальта? А если нас превратили в сырьевой придаток Запада, если к нам везут отработанную атомную грязь… отравленная нация перестает воспроизводить себя. Нас через десять лет будет на десять миллионов меньше. И дальше по геометрической прогрессии”.

“И что же теперь, ложиться, закрывать глаза?”

“Я работаю”.

“Но с такой кислой миной нельзя работать!

Сотри случайные черты -

И ты увидишь – мир прекрасен!

Кого убедишь? И есть же вокруг еще божьи творенья. Птицы, деревья, пчелы… рыбы…”

“Львы. Так у Чехова?”

“Да, да! Их тоже предадим?”

“Без нас они выживут!”

“На выжженной нами земле? Сразу исчезнут. Мы что, как тот Геббельс, что, кроме себя, и жену, и малых детей отравил?”