Текст книги "Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

20.

И надо же было тому случиться, в субботу под вечер, когда Валентин

Петрович в своей деревянной избе на бетонных башмаках ожидал Ксению на урок, явился вдруг сам Игорь Ченцов. По случаю весеннего тепла сосед был в расстегнутой до пупа вельветовой рубашке, в желтых же вельветовых джинсах, русый чуб на лбу – впрямь мальчишка. Босой, в домашних кожаных сандалиях без задников. Серебряный крест болтается на груди, сверкает.

– Валентин Петрович!.. – промычал он из дверей, неестественно скалясь. – У меня беда! Выручайте! – Он крепко пьян, и, судя по небритой белесой щетине, пьян уже не первый день.

– Проходите, проходите, Игорь… – растерялся Углев.

Он пожалел, что до сих пор толком и не выслушал Татьяну: что же у них в семье такое происходит? Нет, не опасное окружение пугает

Татьяну, что-то другое подтачивает ее каждый день. Иной раз ночуя на даче, Валентин Петрович слышал, как она резким, даже странно сверлящим голосом распекает сына, который набросал окурков во дворе.

И на дочь кричит, которая не завернула какой-то кран и в гараж натекла вода.

Обычно голосок у нее нежный, голубиный, тараторит, как тараторила она в юности, без вскриков. Да она и мужа любит без ума. Почему же ввалившийся к старому учителю Игорь стал вдруг говорить черт знает что:

– Я виноват… спутался с одной… а Танька не может простить… я три дня в городе в гостинице отсыпался… вернулся трезвый, чистый… побрился…

А она: уходи!.. Я как-то сказал, что верю ей больше всех на свете и дом записал на ее имя… может, и вправду выгнать… а сейчас и все остальное отберет… если дело дойдет до развода…

– Так попросите прощения, если виноваты.

Игорь икнул, сел на пол.

– Виноват. А она не прощает. Только вы можете спасти меня, поговорите с ней, Валентин Петрович!

Из его рассказа Углев понял, что Игорь давно уже болтается, хмельной, по городу, всем жалуется, что жена требует развода, и, видимо, он должен отдать ей половину своего имущества. А это, по слухам, которые и прежде доходили до Углева, два рынка в городе, пять-шесть магазинов. Наверное, что-то еще.

– Я идиот… – продолжал ныть Игорь в ногах у Валентина Петровича, неумело и оттого слегка театрально куря сигаретку, чмокая (он же не курил до запоя?!) и роняя пепел на штаны. – Ни кожи, извините, ни рожи, по пьянке увлекся, мы отмечали одну сделку… а Таня – она строгая… Я останусь у вас ночевать? У меня ничего нет. Она ничего не отдает. Даже карточку забрала. Купите мне бутылку водки…

– Хватит вам пить! – уже осердился Углев. – Спать оставайтесь, я вам сейчас родниковой воды налью… – Жители местных дач давно обнаружили в верховьях оврага родник, вода очень холодная и вкусная. – И спать, спать…

– Нет! Я усну, только если пилюлю приму…

– Какую еще пилюлю?

– Свинцовую… – бормотал Игорь.

Что он тут перед старым человеком играет?! Ну, поговорит, поговорит

Ченцов с Татьяной. В конце концов, у них дети, а дети без отца – это опасно, примеров этому в Сиречи слишком много…

– Спасите меня…

…

Уже наступила ночь. Углев прошел к ченцовскому коттеджу мимо кирпичного домика охраны с рявкнувшей овчаркой, парни кивнули ему через окно, узнав при резком свете прожекторов (да и кто тут иной мог появиться?). Валентин Петрович намеревался немедленно поговорить с Татьяной (наверное, и она плачет?), но в ответ на его звонок выглянула Ксения с испуганным личиком и пролепетала, пришепетывая, что “мамотька уехала куда-то”.

– Если спросит, где Игорь Владимирович, скажите, у меня на даче.

– Мы знаем, – ответила Ксения.

Знают? Наверно. Охранники доложили.

На следующее утро Ченцов молча побрился углевской электробритвой и, виновато улыбнувшись:

– Иду сдаваться! – побрел домой, к жене.

А через день-два они оба – Игорь с Татьяной – исчезли. В доме хозяйничала какая-то худощавая женщина: видно было через окна, как ходит там, поливает цветы, включает и выключает свет. Ченцовы куда-то уехали? Нет, во дворе целыми днями вновь качается Ксения, а ее брат с тремя дружками-подростками (все в черных рубахах) щелкаются-бьются, крутя перед собой палки на манер самураев, и при этом кричат что-то непонятное.

Иногда незнакомая женщина выходит на балкон и визгливо зовет Ксению на английский манер:

– Кэш! Кам ин!

– Ейс, мэм, – уныло откликается девица и ковыляет в дом на высоченных каблуках.

Куда же делись Игорь и Татьяна? Валентин Петрович как-то в разговоре с женой упомянул их, Маша сказала: улетели на остров Бали отдыхать.

Так все говорят. Как отдыхать, если у них разлад? Был же слух, что проститутка, у которой ночевал Игорь, все их ночные утехи сняла на видео и шантажировала. Ченцовы улетели подальше, чтобы обсудить, как теперь быть?

– Валечка, – укоризненно посмотрела на мужа Мария. – Неужто нам больше не о чем думать? А если их девица перестала ходить на занятия, то и ладно. Все равно ж больше не платят.

И то верно…

Заканчивался май, в школе дел невпроворот, выпускные экзамены, надо искать деньги для ремонта, и Углеву стало впрямь не до соседей. К тому же произошли события, впрямую задевшие директора: в старом железном гараже на окраине города нашли мертвого семиклассника – умер из-за отравления парами клея “Момент”… вычислили группу его сверстников, которые вместе с ним дышали этим клеем и оставили дружка, подумав, что просто уснул… А еще трое десятиклассников тайком ходили в СПИД-центр, чтобы провериться после гулянки насчет наличия гонореи, и вдруг выяснилась ужасная новость: они заражены

СПИДом! И откуда он здесь, в глубинке? Говорят, мальчики кололись, а шприц давал какой-то цыган Витя. Всех троих увезли в областной центр. И еще Валентину Петровичу добавило сердечной боли то обстоятельство, что нынче ни одному из талантливых выпускников его школы не дали золотой медали. С трудом выцарапал две серебряные наилучшим отличникам… Говорят, теперь за золотые надо платить в долларах, а откуда у директора школы или у самих школьников доллары?

Впрочем, случились и радостные дни: на традиционную встречу слетелись десятка четыре выпускников разных лет. Учитывая нынешние цены на билеты, это подвиг. В основном, конечно, мальчики решились навестить родную школу: Юра Камнев ныне работает в генеральной прокуратуре… рыжий, как Чубайс… Анатолий Казаков, неплохой вдруг сделался поэт-песенник, работает с группой “Белый кофе” (а сказать правду, сочинения писал небрежно)… Игнат Казенин, ныне философ, имиджмейкер в Санкт-Петербурге и еще пара талантливых головушек…

Из девочек – Надежда Стрелец напомнила о себе телеграммой. Она сообщила, что приехать не может, летит за контрактом в Италию, но всех целует… и в тот же день от нее пришел телеграфный перевод в пять тысяч рублей с припиской: “на шампанское”.

Бывшие школьники, выстроясь на улице перед облупленной

“альма-матер”, прочитали запальчиво, хором, почти на крике, “молитву

Углева” – несколько строк из поразительного стихотворения, сочиненного Пушкиным незадолго до гибели:

Владыко дней моих! Дух праздности унылой,

Любоначалия, змеи сокрытой сей,

И празднословия не дай душе моей.

Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,

Да брат мой от меня не примет осужденья,

И дух смирения, терпения, любви

И целомудрия мне в сердце оживи!

Затем выпили водки, Надеждиного шампанского, пообнимались, сфотографировались на память и – вновь разлетелись в дальние края…

Конечно, не обошлось и без раздражающих нелепостей. Ну зачем возникла из дыма прошлого Людмила Соколова, в белом платьице да с бантиком, ни дать ни взять маленькая девочка? И голосок деланный, тоненький:

– Ой, мне сон снился, Валентин Петрович… мы с вами летели, как лебеди, над земляничными лугами…

И еще стоял, похохатывая, в стороне, высоченный, заплетя ногу о ногу, также бывший ученик Углева, с такой же точно улыбкой до левого уха, с точно таким же глуховатым говором – прямо копия углевская -

Вовик Нечаев. Он в свое время восхитил учителя быстрой сообразительностью, памятью, получил серебряную… Шельма, на уроках, помнится, кивал в ответ на любое слово Углева и, оборачиваясь к троечникам, разъяснял, что сказал учитель. И льстил, льстил… неприятно это было, но талантлив, талантлив… Но когда ему директор не смог выбить золотой медали (отдали Алеше Иконникову!), в местной газете мальчик напечатал гнуснейшую исповедь, из которой следовало, что он не получил вожделенной медали лишь по той причине, что поссорился с директором школы на основе идейного спора. Он, Вовик

Нечаев, считает, что направляющей силой в жизни являются комсомол и партия, а В. П. Углев считает, что никак нет, а здравый смысл народа, потому что народ, хоть и вороват, но втайне боится Бога… не могут же, дескать, просто взять да иссякнуть нравственные устои… это не соленые столбы, которые разъест любой теплый дождь… Из долгих откровенных бесед учителя мальчик вытащил несколько фраз и сочинил вот такой пасквиль.

Надо сказать, через год или два (поступив-таки в Иркутский университет), Вовик встретился Углеву летом на пыльных улочках

Сиречи и, завидев его издали, расхохотался квадратным кошачьим ртом.

И, подойдя ближе, стукнул себя кулаком по лбу и рухнул на колени, не пожалев белых пижонских брюк, – совершенно, впрочем, трезвый:

– Ну, идиот был, Валентин Петрович! Не велите казнить, велите миловать!..

И хватал учителя за руки, как бы пытаясь поцеловать. Шут гороховый.

Углев, помнится, мягко улыбнулся, помог подняться долговязому юноше и, как будто ни в чем не бывало, стал доброжелательно расспрашивать, как Вовик учится, хороши ли нынче условия для учебы, как идет жизнь в студенческих общежитиях… А еще через несколько лет Вовик Нечаев вернулся в Сиречь и стал редактором местной газеты “Бомба”, развеселой и лживой. Печатает черт знает что: будто бы в Антарктиде видели снежных великанов, что-то среднее между белыми медведями и людьми… или что у одного старика сибиряка, живущего в тайге, три глаза, и как найти его, напечатал, шельмец, и туда ринулись иностранные врачи и журналисты… Правда, старика Углева он больше не трогал. Но был и остался горящим углем в печенке Углева, как

Валентин Петрович мрачно сам однажды сострил, или, как сформулировала жена Мария, наихудшим продуктом углевского преподавания… Говорун с доброй, почти интимной углевской улыбкой до левого уха…

Огорчил, сказать откровенно, и другой, более порядочный паренек, впрочем, ныне уже тридцатилетний мужчина с шапкой рыжих волос, стриженных под горшок, с лысинкой на макушке, Игнат Казенин. На вопрос учителя, чем все-таки конкретно занимается новоявленный политтехнолог, Игнат смешливо поиграл губами, словно конфетку сосал.

– Я не Вовик, – наконец промурлыкал он. – Я почти честный. Создаю оппозиционные партии.

– То есть? – удивился Углев. – Что ли, в коммунисты записался?

– Боже упаси. Я создаю оппозиционные организации, чтобы спасти наше демократическое государство… ситуация трудная. Чтобы они сами не создались, опасные и мощные… при помощи тех же коммуняк, их я создаю, – и, глядя как-то искательно, с тоской, в глаза, негромко добавил: – Это все же лучше, чем ничего не делать. Ведь не дай Бог… помните, вы Пушкина нам цитировали… русский бунт, бессмысленный и беспощадный…

– Но, значит, ты понимаешь, Игнат, почему люди этой властью недовольны?

– Как же не понимать… – Казенин закурил черную сигару, щеря зубы и щуря синий глаз. – Но если снова сейчас попытаться вернуть советскую власть, будет кровь, эти же не отдадут свои миллиарды… Понимаете,

Валентин Петрович, есть точка возврата… ну, в авиации… назад мы уже не сможем вернуться, керосин вышел… только вперед…

На мысленный вопрос учителя: “Ну и докуда?” – бывший ученик швырнул окурок в железную урну в виде пингвина с разинутым клювом и молча обнял старика.

“Вот так и растим монстров…” – горевал Валентин Петрович после того, как разъехались выпускники.

Но Вовику Нечаеву уезжать некуда, он долго еще звонил Углеву, доверительно советуясь, какие фотографии с пикника дать, а какие порвать. “С водкой не стоит, ага?” Ага.

А Люся Соколова… Там ты тоже в чем-то виноват. Она, видимо, что-то не так, неадекватно поняла. Был слишком добр, что ли? Слишком открыт? Ну, а как жить?

В июне вернулись в город и посвежевшие Игорь с Татьяной, никто не вспомнил про их разлад. И та проститутка, Игорева беда, говорят, исчезла из города. Ну, не убили же ее? Наверное, откупились, заплатили за пленку большие деньги. Куда тяжелее человеку, когда не откупишься не только потому, что денег нет. И были бы – совесть не позволит предложить. Схожая история случилась с Углевым на третий год его жизни в Сиречи. Летом, во время школьных каникул, молодой учитель ездил в деревню, в гости к матери, а оттуда – в областной город, чтобы походить в театры и консерваторию. Тогда это было недорого: и билет на самолет “АН-2”, и проживание в гостинице

“Байкал”. Без музыки, без театра Углев не мог восстановить в себе силы для нового учебного года, для суровой ветреной зимы. Он слушал симфонический оркестр, смотрел в ТЮЗе и драмтеатре постановки местных, а то и заезжих режиссеров. И вот однажды увидел на сцене в золотом свете софитов Елену Шалееву. Он был чуть пьян (распираемый счастьем, выпил перед спектаклем в буфете вина), и ему вдруг показалось: это ОНА! Эту женщину он искал! Эту! И среди второго акта, когда ее на сцене временно не было, выбежал, “как Онегин, по ногам”, на улицу, купил у грузин огромный букет багряных и желтых роз – успел к финалу. Подбежал к авансцене и – передал наверх. И она, сияя черными глазищами, тонкая, царственная, милостиво улыбнулась ему.

Ночевал он у нее в бедном общежитии. Жил три дня, и пили они, и пели романсы под гитару, он угощал всех ее подруг и друзей и, когда денег осталось только на обратный билет, пригласил к себе в город, как жену, навсегда.

Углев вернулся в Сиречь, отрезвел, первое время ждал ее с некоторой неловкостью, но она не ехала и писем не писала, и он с облегчением забыл о ней. Но привычно к новой зиме привел в порядок свою комнату, как всегда делал летом, и вдруг ему приносят телеграмму: “Встречай, поезд такой-то, вагон такой-то. Лена”. Господи, это кто? Лена? Та самая, актриса Шалеева? Зачем?! Да, это она. И она приехала.

Конечно, он встретил. Увы, Елена показалась теперь ему уже немолодой, она была в тесных джинсах, в джинсовой куртке, а в руке – дерматиновый чемоданчик, в котором покоятся ее бархатное концертное платье и зеркальные туфли, больше ничего у нее нет. Она приехала выходить замуж, в поезде продумала массу идей, как будет учить местных детей актерскому мастерству, как сама начнет давать сольные концерты в воинских частях – тут ракетчиков в окрестной тайге тьма…

– Я подготовила отрывок из Астафьева… “Падение листа”… вот послушай!

– В первые же минуты их уединения, сцепив пальцы, исступленно горя черными глазищами, переступая босиком по полу, она начала произносить текст: – “Медленно, неохотно и в то же время торжественно падал он, цепляясь за ветки, за изветренную кожу, за отломанные сучки, братски приникая ко встречным листьям, – чудилось: дрожью охвачена тайга, которой касался падающий лист, и голосами всех живых деревьев она шептала: „Прощай! Прощай! Скоро и мы… скоро и мы… скоро.. скоро…””

Она читала, а Углев сидел за столом, сунув кулаки в карманы. Что было ему делать?! Она приехала с абсолютно серьезными намерениями.

Бросила театр!

– Ничего! Мы здесь откроем свой, правда, Валентин?

Господи, что делать? И читает она все-таки фальшиво, завывает… а главное, не нужна она Углеву. Но как сказать человеку? Чувствуя себя последним подонком, но изображая благородство, Валентин Петрович ночь спал на коврике, отдав ей кровать. А утром убежал в школу. Не

Шамоху же просить помочь? Углев тогда директора побаивался… И вот умолил из отчаяния одну из влюбленных в него учительниц, бледную и смиренную географичку Вику Ляшенко, сказать приехавшей восторженной актрисе, что не может жениться… он безмерно виноват, но он любит свободу… И географичка, взяв на помощь девочек-десятиклассниц, пошла к нему домой (а он остался в школе) и обидела Елену, назвав старой каргой… Мол, вот мы, юные, боготворим его, а он даже нас не хочет брать в жены… И бедная актриса в слезах схватила свой дерматиновый чемоданчик и уехала обратно в свой областной город… То был самый страшный грех в жизни Углева. Да, общество прекрасных юных женщин он любил, загорался среди них, вертелся холостяком, читал стихи. И наконец сам решился все-таки прекратить это мучительное состояние, это безобразие и женился на первой попавшейся молодой женщине. Нет, не на той учительнице географии, бледнолицей Вике, а на учительнице истории, своей первой выпускнице Марии. Позже, став директором, он уговорит ее перейти в библиотеку, чтобы не было, так сказать, родственников на работе…

Правда, какое-то время он посылал Елене Шалеевой покаянные открытки и даже как-то неумело солгал, что болен… и, отослав открытку, тут же испугался: вдруг приедет спасать его… Но она не откликнулась.

А у Ченцовых, судя по всему, все наладилось. В середине лета Ксения снова стала приходить на уроки. И Валентин Петрович не смог отказать. А Татьяна более не заглядывала… И шут с ними со всеми. У каждого своя жизнь.

21.

“Ты на днях, когда у нас Калачевские были, читал стихи Фета”.

“Да, помню”.

“Очень страстно читал”.

“Разве?”

“Тебя любить, обнять и плакать над тобой”.

“Да. “Сияла ночь, луной был полон сад…”, ты же помнишь?”

“Конечно, помню. Как она глядела на тебя”.

“Кто? Эта тарелка со стены?”

“Ну не надо из меня дурочку делать”.

“Я не делаю. Я уж забыл. Эмма Дулова?”

“Не я же”.

“Знаешь, Марья… не знаю, смотрела она или нет, я не обращал внимания… а вот если бы ты посмотрела, я бы увидел”.

“Ах, ах”.

“Что?!”

“Ты не мог видеть, потому что смотрел мимо меня”.

“Я читал. А мысленным взором…”

“Перестань. „Взором”. И вообще, когда ты произносишь такие слова, как „взор”, ты иронизируешь, знаю”.

“Нет, в данном случае хотел сказать совершенно серьезно… мысленным взглядом…”

“Не надо”.

“Это правда”.

“ Не надо, Углев. Все!”

“Маша! Когда я читаю стихи, я всегда смотрю черт знает куда. Хоть на царапину в стене”.

“Конечно. Для тебя я давно стала царапиной на стене”.

“Прекрати. Ты для меня все”.

“Пушкин – это наше все”. Понимаю.

“Что понимаешь?”

“Твою иронию. Рот-то съехал… как у сатира, вон куда…”

“Маша! Да что с тобой? Я всю жизнь так улыбаюсь”.

“Ты со мной никогда в жизни и не говорил серьезно”.

“А серьезно – как?”

“Ах, он опя-ять!..”

“Нет, правда, серьезно – как?! С умным видом о России, о просвещении?”

“А почему бы нет?”

“Ой-ой! Ручки на груди сложила. Но у нас, насколько я знаю, одинаковые взгляды!”

“Откуда это ты знаешь?”

“А разве не одинаковые?!”

“Значит, я для тебя пустое место, нечего время тратить”.

“Да что с тобой, Машенька?”

“Конечно, эта вертихвостка хоть и старше на полтора года, а выглядит как куколка…”

“А ты?! Ты выглядишь замечательно!”

“Да? Вся цвету, как вода в вашем рукотворном море… Не видишь?

Высыпало черт знает что!”

“Пройдет. Мы же купили аскорутин…”

“Уедем отсюда. Эта артезианская вода… эти ветра… говорят, в степи от падающих ракет какая-то жидкость испаряется…”

“А куда ехать? Отступать некуда… везде Россия”.

“Опять смеешься!”

“Нет, нет! Да и найдем ли мы там работу?”

“Тебя-то, заслуженного учителя, с руками и ногами…”

“Прямо в печку! Кому нужны пенсионеры?..”

“ Не говори так, милый! Я не люблю тебя такого”.

“А я тебя – всякую, моя Ермолкина”.

“Не смей, не смей так называть!..”

“Милая Машенька, не бойся. Я – Дубровский”.

“Уговорил”.

Вечные эти их разговоры. Порою вслух, а бывает, и про себя…

22.

После недельного перерыва вновь пришла ученица.

– Ну, что успели прочитать?

Нет, не о том. Надо попытаться излечить ее от невнятной речи.

Ксения явилась в мамином, видимо, платьишке, тесном уже для мамы, но роскошном, цвета взбаламученной морской воды (как на картине Марке

“Ветер”, видел когда-то в музее имени Пушкина в Москве), разве что огромное декольте не по возрасту. Гладкие икры (села, откинув ножки в сторону, как оперная певичка), гладкие руки – с браслетом серебряным над левой кистью и золотой цепочкой в два ряда – над правой. Туфельки цвета скрипки, также явно дорогие. А личико маленькое, моргает напряженно, словно Ксении хочется угадать: отметил ли учитель, как она повзрослела.

– Выглядите замечательно, – сказал очень серьезно Валентин Петрович.

– А сейчас мы будем работать. – Для начала предстояло ознакомить ее с достаточно понятными и достаточно интригующими правилами поведения в современном обществе. – Вы, конечно же, знаете, какие разные люди встречаются. Бывают внешне закрытые, но интересные… бывают открытые, но неприятные, давят словами, жестами… Как себя повести в незнакомом обществе?

– Ой, Валентин Петрович!.. – воскликнула девица. – Это как наша гувернантка…

– Ах да, у вас же гувернантка.

– У нее очки, ну как неполное солнетьное затмение… уставится – и непонятно… и я все слова путаю! А она по-русски ни бум-бум.

– Что, абсолютно?

– Да! Мама специально такую через Москву заказала.

– Гм. Если вы не хотите, чтобы слишком заглядывали вам в душу, вы должны руки на коленях сплести. Вот так. – Он сцепил пальцы (так выглядел плетень детства на задах огорода… не от людей, а от чужих коз). – А если и вовсе агрессивная компания, можно туфли свести носками.

– Мне девотьки сказали, можно чётки… красные.

– Для отвлечения внимания – конечно. Любой нестандартный предмет… ваш браслет, например… Когда на улице, если не хотите, чтобы за вами шли, ни в коем случае не оглядывайтесь. Это как с собакой. Понимаете?

Девушка, вытаращив глазки, не дыша, слушала его. Видимо, она все же боязлива. Да и поживи в окружении охранников…

– Чтобы вас уважали или даже боялись, смело улыбайтесь. Улыбка, вот как у вашего папы, всегда помогает в любом разговоре, в любой ситуации. Если человек улыбается, плохие люди думают: значит, он не боится и даже, может быть, кого-то ждет, кто-то сейчас придет ему на помощь. Но… но ни в коем случае не поддавайтесь влиянию дурной компании. – Он вспомнил, как Татьяна жаловалась, что Ксения разбила в английской школе окно. – Если раз поддались, сделайте вид, что нарочно, посмотреть, как будут радоваться дураки…

– Понимаю… – прошептала школьница. – Конечно.

Старый учитель давал девице эти советы, прекрасно осознавая, что нечто подобное она читает каждый день в бульварных газетах, но одно дело – прочитать текст, неизвестно кому принадлежащий, и совсем другое – выслушать из уст авторитетного человека. Но, продлив наставительную беседу на добрых полчаса, Валентин Петрович говорил уже не столько для того, чтобы напитать Ксению дополнительной информацией, а для того, чтобы она вновь привыкла к его голосу и немного устала. А теперь пора перейти к попытке гипноза. Когда-то в молодости он пробовал – и с успехом, – отучая Алешу Иконникова от заикания.

– Сядьте прямее, пожалуйста, – мягко проговорил Углев. – Смотрите вот сюда… – Он поднял чайную ложечку, которая отсвечивала от закатного луча. Наверное, это поможет отвлечь внимание девицы от ее собственных ощущений и от случайных воздействий окружающего мира.

Между тем было слышно, как во дворах рычат псы, в небе тарахтит вертолет и где-то – скорее всего по радио – играет скрипичная музыка.

– Вы меня слушаете? Смотрите на этот блестящий предмет, эта ложечка не просто ложечка, а заговоренная, я окунал ее в особую смесь, сваренную из диких трав Алтая… – Валентин Петрович без тени улыбки бормотал всякую чушь, подобную той, которой делятся с эстрады приезжие целители и гипнотизеры. – Смотрите, пока этот острый кусочек света не расцветет, как ромашка… от него пойдут лучики…

Пошли? Вы видите?

– Д-да, – тихо ответила заинтригованная Ксения.

– Вы с сегодняшнего дня будете уверенно и красиво произносить слова, вам не придется стесняться своей речи, вы отныне станете говорить легко и красиво. Сейчас я буду произносить фразы, а вы будете повторять за мной… и у вас прекрасно получится… Вы меня слышите?

Слышите меня?

– Да…

– Вспомним стихи Никитина. Конечно, вы читали их когда-то. Теперь вспомним вместе. “Дремлет чуткий камыш… тишь, безлюдье вокруг…”

Повторите.

– “Дремлет чуткий камыш… тишь, безлюдье вокруг…” – зашелестела

Ксения, произнося слова вполне правильно.

– “Чуть приметна тропинка росистая… Куст заденешь плечом – на лицо тебе вдруг с листьев брызнет роса серебристая…”

– “Роса серебристая…” – вторила Ксения.

– “Сняли сети с шестов, весла к лодкам несут…” – Углев специально читает стихи со многими “ш” и “с”… и девица чисто повторяет за ним.

Теперь можно взять прозу. Того же изумительного Бунина.

– “Как трепетно ждал я вечера! Вот оно, мерещилось мне, наконец-то!

Что наконец-то, что именно? Какая-то роковая и как будто уже давно вожделенная грань, через которую наконец и я должен переступить, жуткий порог какого-то греховного рая…” – “Или я напрасно читаю девице эти пугающие мысли юного Бунина? Впрочем, сейчас она занята произношением…” – “И мне уже казалось, что все это будет или, по крайней мере, начнется нынче же вечером. Я сходил к парикмахеру, который постриг меня “бобриком” и, надушив, взодрал этот бобрик сально и пряно вонявшей щеткой, я чуть не час мылся, наряжался и чистился дома и, когда шел в сад, чувствовал, как у меня леденеют руки и огнем пылают уши…”

– “…огнем пылают уши”, – закончила вслед за ним Ксения. Она пребывала как бы в полусне, но тараторила сейчас, как некогда мать, бегло и правильно. Углев специально ускорил ритм – получилось и в таком ритме. Гипноз есть гипноз.

– А сейчас мы с тобой вместе скажем вот какие слова. Отныне я буду говорить легко и четко, легко и правильно… любые слова, даже со всякими шипящими звуками… я буду говорить легко и правильно.

Ксения повторила за ним, а затем он хлопнул в ладони и рассмеялся.

– Что? – вздрогнув, словно проснулась гостья.

– Бабочка влетела в окно… и улетела… Как вы себя чувствуете? Вы немножко забылись, пока я чай ставил.

Нахмурив нежные белесые бровки, она смотрела на него.

– А мне приснилось…

– Что?

– Что я читала Бунина.

– И очень хорошо. Это лучший писатель России. Как только у вас выберется минута, читайте его. И читайте вслух. У вас получится это легко и красиво.

– А в магазинах его продают?

– Конечно.

– Я маму попрошу. Спасибо. Я пойду. Что-то голова немного кружится.

– И девица медленно побрела по лестнице с деревянного этажа на землю.

Не успел порадоваться Углев своему эксперименту, выкурить медленно и сладко сигарету, как в комнату вбежала Татьяна. На этот раз она была не с подносом и дарами для учителя, да и вид ее никак не располагал к душевным беседам – глаза сверкают, ушки пламенные.

– Вы что тут делали с моей дочкой?!

– Я?! – Валентин Петрович недоуменно воззрился на Татьяну. Встал. -

Здравствуйте. Занимался.

– Чем занимались?

– Языком, – отвечал Углев. – А в чем дело?

– Вы над ней сеанс гипноза учинили?

– Почему вы так думаете?

– А мы не думаем, знаем! – резко отвечала Татьяна, глядя на учителя совершенно иначе, нежели обычно. – Да! Да! Каждый раз, когда она уходит куда-нибудь, мы кладем ей в карман диктофон. Включенный! И на него все записывается!

– Ну и что? Мы читали Бунина.

– А если это было лишь звуковым фоном?

Углев, от раздражения медленно темнея лицом, все же улыбнулся:

– Ганина! Не стыдно вам?! Я ищу способ…

– Способ?!. Ха-ха… – Молодая женщина была неузнаваема.

– Ищу способ воздействия, чтобы убрать ее пришепетывание, невнятицу речи.

– Нет у нее никакой невнятицы! Она замечательно говорит!

– Ну, если вы мне не доверяете… приладьте ей на плечо или еще куда видеокамеру.

– Мне не до шуток! – воскликнула Татьяна. Cегодня Углеву ее симпатичное округлое лицо показалось квадратным. И к тому же от нее удушающе-сладко пахло дезодорантом.

Валентин Петрович машинально сложил на столе двумя высокими стопками книги (Бунин, Лермонтов, Лотман, Некрасов, Даль) и поднял на гостью уже спокойные глаза, спокойные, но от гнева слепые.

– Можете сводить вашу дочь в больницу или в милицию… убедитесь, что я к ней не прикасался. И на этом все, увольте. Я у вас не брал за весенние занятия денег, возьмите их себе. С вами я больше не работаю! До свидания.

– С удовольствием! – глупо и язвительно кивала Татьяна. – А гипнотизировать не позволим… читали мы… как юных девушек всякие гуру…

Вдруг в дверях появился еще один из семейства Ченцовых – сам Игорь.

Он был на этот раз трезв и спокоен, в белом пиджаке и белых брюках, прямо как будто с белой яхты на берег сошел.

– О чем базар? Пусть учит как угодно…

– Как это так?!

– Иди отсюда.

– Что?!

– Иди, говорю! Главное, чтобы получилось, чтобы соответствовала, так сказать, стандартам, верно, Валентин Петрович?

Углев молчал. С Ксенией он больше заниматься не будет.

– Со мной она и так не пропадет, – зло ответила мужу Татьяна.

– Вы извините ее, Валентин Петрович, – продолжал Игорь. – Ну иди, иди домой… с этими игрушками ребенка проверяет. А Ксенька глупая. Я бы на эту пленку черт что записал… вопли всякие, а потом бы устроил дома хохму… Иди, говорю! Мне нужно, чтобы она получилась вровень с лучшими учениками Валентина Петровича. Ведь вы можете!

– Да что он может?.. – воскликнула Татьяна. И, пометавшись взглядом по комнате, вдруг расширила глаза. Сейчас будет врать, Углев помнил эту ее привычку.

– А вы знаете, что супруга ваша гуляет с директором библиотеки?

– Сейчас, по улицам? – как будто не понял Углев. – Пусть.

Татьяна, громко топнув ножкой, убежала. Игорь привычно улыбнулся старому учителю:

– Не берите в голову. Ну их, баб, в болото, как говорит Анатолий

Янович. И чего завелась? Да куплю я ей новые слезы, – и, увидев по выражению глаз старика, что тот не понял, раздраженно пояснил: -

Грабанули ее… вечером сунулась в разменку, подошел, говорит, симпатичный фраер, улыбается: я разменяю хорошо… – и она, как во сне, с ним за угол… отняли баксы, а главное, серьги сняли, а там,

Валентин Петрович, настоящие были, “изюмы”… она-то всем рассказывала, что настоящие в сейфе, а эти – стразы… говорит, так и сказала парням, а они: нам все равно. Думаю, кто-то из наших навел…

– Ченцов без приглашения сел на стул, помолчал, сжав розовые губы, которые от этого стали похожи на мясо креветок, которыми Ченцов как-то угощал. – У меня пара вопросов… поможете? Я вот надумал деньги на церковь дать… строят новую на окраине… Как называть главного там, нашего Ипполита?

– В своем кругу – владыка. А вообще-то, ваше преосвященство.

– А святейший или как там?

– Святешейство? Это к патриарху так обращаются.

– Точно?

– По-моему, точно.

– По-моему… или вы не знаете? – Голос у Игоря стал напряженней. – Вы все знаете. Не хотите помочь?