Текст книги "Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 9 страниц)

Роман Солнцев

1.

2.

3.

4.

5.

6.

7.

8.

9.

10.

11.

12.

13.

14.

15.

16.

17.

18.

19.

20.

21.

22.

23.

24.

25.

26.

27.

28.

29.

Роман Солнцев

Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции

Повесть

Евг. Попову

…Попытался написать я об оковах сердца моего – и разбил их с ожесточением, как древние – младенцев о камень… Слово Даниила Заточника

Осень

1.

“Я прожил пустую и бессмысленную жизнь. Пустую, как эта бутылка.

Бессмысленную, как Сизифов… труп. Именно труп! Зачем существую? Я же не бабочка, которая счастливо порхает, не ведая, что с первым темным дыханием ночи замертво упадет?!.”

“Опять эти речи! У тебя есть ученики!”

“Что такое ученики? Пышные, юные облака над деревом. Может быть, листья мои и породили влагу, которая вошла в эти облака, а может быть, эти облака всосали влагу из болота, где слепнут и глохнут от омерзения даже лягушки…”

“Ну ты златоуст!”

“Бери выше!”

“Если острить, как ты, – златолысина. Погоди! Давай серьезно. Вот я зачем живу? Сын наш погиб. Другого уже не будет. Я для этого стара.

Да и если бы сумела, не хотела бы… для озверевшего мира… опять убьют”.

“Не надо!”

“Что ты хочешь сказать?!”

“„Не надо, не надо, не надо, друзья. Гренада, Гренада, Гренада моя!”

У тебя есть работа. Ты умеешь упросить молодежь читать хорошие книги”.

“Они обманывают! Я приклеиваю волосинки с головы к торцам книг – и они возвращаются неразорванные. Я скоро тоже облысею – библиотека большая”.

“Пусть хоть в руках подержат, сидя перед экраном. Придет время – раскроют. А мои ученики хуже: бегут из России, выдергивая босые ноги из сапог…”

“Но ты же рад успехам своего лауреата?”

“Пленный русский солдат, хоть взорви он пол-Берлина, не оправдал бы генерала Власова…”

“О, Валентин Петрович впадает в демагогию. Тебе пора записываться в компатриоты”.

“Секунду! Как перевести слово „компатриот” в ребус? Рисуем компас, вычеркиваем „с”. Дальше цифра три. Рисуем кота, убираем „к”…”

“А если там кошка? Опомнись, милый…”

“Действительно, кошка в темной комнате приятней. Спасибо, Машенька.

Не бойся, я Дубровский. Я проснулся. Я вернулся к нашей замечательной капиталистической, мистической, фантастической действительности”.

Вечные эти их споры вполголоса, а бывает, и молча, про себя…

2.

– Может, не пойдешь?

Они стояли в сумерках. Случаются странные ощущения, которые связывают времена. Нет, не симптом “дежа вю”, когда кажется: это с вами уже было… наоборот, он знал: будет именно здесь, в вечернем полумраке, стоять и раздумывать: идти к незнакомым, сильным людям мира сего или нет. Но, как в прозрениях своих не ведал, решится или нет, так и сейчас, казалось, плыл по течению… будь что будет.

Да если и заглянет, продавать душу свою бессмертную не намерен ни за какие пряники. Слишком мало осталось времени для жизни.

– Передумаешь? – Они замерли, как тени среди теней, в ранних осенних сумерках, Углев с полотенцем под мышкой и его жена. В молоденьком сосняке, очень частом и тесном, как во сне, и высоком-высоком, наполовину высохшем из-за недостатка света и места, пахло смолой и паутиной, под ногами потрескивали упавшие сучки и шишки. Но снега еще не было. На северо-западе, за горой коттеджей, меж черных стволов, дотлевал закат, а на юге, за рекой, упавшей на дно лога, горы и облака сияли малиновым отраженным светом. Можно было подумать, что на дворе август. В Сибири иногда случается такая странная затяжная осень. Что-то нам зима сулит…

– Может быть, не пойдешь? – снова спросила жена. Зачем повторяется?

Вечно играет в некий театр, руки на груди сложила, хотя для маленькой женщины это смешная поза. Ермолова ты моя.

– Да ладно. Соседи. – И, все еще не решившись, он закурил сигарету.

– Опять куришь! – Он не ответил. – Только не лезь в жар, не доказывай.

Если она имеет в виду споры этих молодых людей, он так и так не полезет, вряд ли это интересно. А что касается парной, и доказывать нечего – что ему, недавнему моржу, стоградусные прогревы? Валентин

Петрович и стоял-то сейчас в лесу босой, с подвернутыми штанинами трико, в майке.

– И что-о ему от тебя надо? – Снова, при всем своем уме, говорит никчемные фразы. Да еще тянет гласные, Ермолкина ты моя. – Наверное, что-то же на-адо?

Раздраженно морщась, он отстрелил под ноги, как в детстве, окурок, потом опомнился: вдруг загорится?.. – голой пяткой ввинтил его в почву, продрав хвойную подстилку.

– Хотя, коне-ечно… – продолжала она. – Изве-естный в городе человек.

– И он известный. Перестань.

Жена оглянулась.

– В темных кругах. Рынки, магазины.

– Азеры ничего, а если наш на базаре, так и?.. – Он недоговорил, но было ясно, что здесь должны бы последовать пресловутые слова:

“бандит”, “мафи”.

Жена поправила руки на груди, хотела что-то добавить, но, молодец, промолчала. Шла бы уж домой.

Они стояли, глядя неприязненно и все же с интересом, как неподалеку к высокой фигуристой, как торт, ограде из ярко-красного

“кремлевского” кирпича подкатил, мурлыкая мотором и щедро светя фарами, вслед за новенькой синей, как слива, “хондой”, черный

“мерседес”. Ворота Углевых располагаются в конце тупичка, где машины гостей как раз и могут развернуться. А сама дачка Углевых, деревянная, в один этаж, на бетонном цоколе, мерцает среди наступающей ночи, простреленная лучами заката, как будто из янтаря или – из чего делают свечи – из стеарина. Впрочем, вскоре охрана включит все свои четыре прожектора на мачтах, и дача засияет еще ярче. Вокруг сгустится тьма, а здесь, между двумя огромными коттеджами в три этажа, зажавшими домик Углевых, возникнет, как на театральной сцене, свой замкнутый мир с поленницей, собачьей конурой и дощатым туалетом. За пределами же освещенного пространства, в черном окружающем леске будут время от времени возникать молчаливые парни с автоматами и карабинами, порой донесется рык овчарок по имени Джек и Роза.

– Сиди дома, – Углев кивнул, давая знать, что уходит.

– Да уж… – тихо засмеялась она. У нее красивые беленькие зубы и глаза – в сумерках божественные, всевидящие и все понимающие. – Еще не разберутся и застрелят.

Конечно, новоявленные соседи создали много жутковатых неудобств, да что же поделаешь.

– Нас все запомнили, – бранчливо успокоил Углев жену, хотя и ему не следовало повторять очевидные слова. – Но лучше сиди дома… скоро буду… чаю завари…

Мария Вадимовна заперла жидкие воротца, сколоченные из остатков штакетника, просунув проволоку в щели и завертев концы. А муж побрел вдоль высокой каменной стены на сходку соседей.

3.

– Зачем тебе это надо? – спрашивала другая жена другого мужа. Она была одета как знатная молодая дама, собравшаяся на бал: в мерцающем вечернем платье с вырезом, с украшениями в ушах и на шее (что там поблескивает зелененькое, господа?.. уж не изумруды ли?..).

Татьяна и в самом деле уезжала сейчас в театр. Сегодня у мужа банный день, мальчишник, и она давала ему последние наставления.

Коротко остриженный, в распахнутом махровом халате, в красных плавках с молодцевато выпирающими гениталиями, в тапочках, он стоял, широко улыбаясь. Игорь Ченцов научился так улыбаться еще в деревенском детстве, увидев в кино, как держится истинный герой под ударами судьбы.

– Да, да… – кивал он ей, только слушал ли он ее? Выглядит куда моложе своей жены. Хотя старше на три года.

– Если ты пригласил Валентина Петровича, – сердясь, продолжала

Татьяна, – то зачем позвал этих полудурков?

Игорь секунду подумал.

– Он что, жизни не знает, людей не видал? Попрошу, чтобы Толик не пил, а дядя Кузя громко не кричал.

– Мне это не нравится. Надо было отдельно.

– Дядю Кузю отдельно приглашать? Ему важно, чтобы при всех. Толика?

И всех других? Опять же, тебе мое время не жаль? А время – деньги.

Татьяна не нашлась что сказать, тронула ладошкой пышную, сверкающую, как застывший фонтан, прическу и четко зашагала на высоких каблуках по мраморному двуцветному полу в гараж, который располагался через коридорчик под одной крышей с коттеджем, как, впрочем, и сама баня.

Игорь услышал, как мягко урчащий “феррари” выкатился из гаража и остановился. Наверное, жена что-то приказывает охране. Да что она волнуется? Овчарки тревожить попусту не будут, чужих тут нет и быть не может.

Сауна – это хорошо.

Он открыл деревянную дверь и оказался в горячем помещении предбанника, обшитом красивой рейкой. За резным деревянным столом, напоминающим лежащую на брюхе виолончель, уже собралась родная компания, полуголая, как и хозяин. Кто пил минеральную, кто уже пригубил водку и щипал черный испанский виноград, крупный, как перепелиные яйца. Для соседа-учителя была выставлена бутылка французского красного вина.

– Ну, отдыхаем, – улыбнулся мальчишеской улыбкой Ченцов.

– А сосед? – спросил Толик, хозяин многих бензоколонок в городе, плотный, как женщина, с обритым черепом, с очень синими внимательными глазами.

– Придет. Господа, кто первые?

Переглянувшись, поднялись и пошли в парную братья Калиткины по кличке Столбы; старший, Петр Васильевич, занимал в городе пост прокурора, младший, Федя, трудился в МВД. Они любили жар. Глядя вослед долговязым и мосластым браткам, Игорь заметил:

– Шибко веселых анекдотов при Валентине Петровиче не надо. У меня дело к нему.

Маленький старичок Кузьма Иванович, дернув волосатыми коленями, густо хохотнул:

– Да чего ты мшишься? Тридцать лет его знаю… Между прочим, с филологами из универса первый у нас тут сборник частушек собрал, – и пропел хриплым басом: – “Меня милый полюбил и завел в предбанник…”

– Эту я слышал! – высунувшись из двери, крикнул младший Калиткин. -

А вот я: “Ребятьё, ребятьё, вы кого же…”

– “Посмотрите, ребятьё, ведь оно совсем дитё!” – закончил Кузьма

Иванович и разочарованно оглядел стол. – Виноград, яблоки импортные… наверняка с химией, чтобы не гнили по полгода. А мне бы сейчас картошки с солью да малосольного хайрюзка…

– Будет хариус, – кивнул Игорь. – И нельма будет, и черная икра… Все наше. Это уж тут для антуража. Хотя виноград вкусный. Я ел, не помер.

– “Шел трамвай десятый номер, на площадке ктой-то помер… – забулькал младший Калиткин, мешая себе своим смехом четко спеть. – Тянут, тянут мертвеца, видят: тридцать три яйца… Дело было на Пасху”.

Послышался деликатный кашель, певец смолк, в дверях стоял Углев.

– Ты иди-иди, – буркнул остряку-милиционеру Толик, и тот, кивнув учителю, наконец исчез, показав веснушчатую спину.

– Здравствуйте, господа, – тихо сказал Углев. Встретился глазами со всеми, кроме Кузьмы Ивановича. Никак не ожидал встретить тут бородача. Если бы знал, что будет Кузьма Иванович, не пришел бы.

Мерзейший же человек. Кстати, слово “мерзость”, видимо, все же дальний отпрыск слова мороз. Право же, по всему телу искорки пробежали.

– Здрасьте… проходите, Владимир… Валентин Петрович!.. – донеслось от стола.

Кузьма Иванович ему тоже мотнул головой, да дважды, как ни в чем не бывало. Толик, продолжая сидеть, протянул широкую белую руку с синим якорем на кисти. А второй незнакомый Углеву человек, смуглый и худой, похожий на осетина или чечена, в плавках телесного цвета

(создается впечатление, что он вовсе нагишом), улыбнулся, чмокнул зубом:

– Далеко живем?

Он хамил или не знал, что дача Углева буквально за забором. Игорь стремительной скороговоркой (когда он волновался, он тараторил) перевел разговор на другое:

– Говорю жене, носи эти… стразы… а она: настоящий камень греет, а стразы пусть в сейфе лежат. А подругам врет: у меня в сейфе настоящие изюмы.

Толик стал очень серьезным:

– Не дергайся. Наши парни Кавказ прошли. Не дадут и глянуть никому,

– и пояснил смуглому: – Моя тоже черт знает что нацепит… потом дома считает: браслет брала? кулон? цепь?

– Женщины, – ответил смуглый, скривив презрительно тонкие губы.

Неужели это чечен? Или грузин? Плохо побрит. Нынче молодые люди специально ходят в трехдневной щетине, уверены, что тем самым оказывают разительное впечатление на девиц.

Кузьма Иванович, желая поддержать вечный мужской разговор, оборотился к Валентину Петровичу, впрочем, не глядя в глаза:

– Твоя дома?

– Да.

Жаль, Игорь не сказал, что сивый Кузя будет здесь.

– А моя в город убежала, – продолжал охотно Кузьма Иванович, как бы не ведая о его застарелой неприязни к себе, и, пока он говорил, трехцветные волосы над верхней губой и на подбородке этакими кисточками прыгали и шевелились. Тоже Хемингуэй нашелся. Сбрил бы – морда честно напоминала бы кирпич. – У сестры сидят… что-то шьют.

Может, парашют, в погреб прыгать. – Странный у него всегда юмор.

Наверное, уже успел выпить.

– Дело доброе.

Игорь тем временем налил Углеву красного вина:

– “Медок” будете? Сухое.

Углев кивком поблагодарил. И наконец хозяин бани поднял рюмочку с водкой:

– Господа! Выпьем за нас. Мы все тут или почти все – соседи по даче…

Мы разные… вы – учителя… или учители?.. мы – купцы… Но что же в этом позорного, а, Валентин Петрович? Вы во все времена были образцом честности, но и купцы, я читал, кто обманет клиента, считали долгом застрелиться…

– Нынче это помогают сделать другие! – тихо засмеялся смуглый.

– Бросьте, Миша, – нахмурился Игорь. – Это он шутит. Мы перед законом открыты, и это правильно. Вот как черепаха, которую перевернули.

Толик пробормотал, закусывая виноградом:

– Вопрос, кто перевернет.

– Конечно, – Ченцов сел. – В парной сейчас двое наших друзей, представители правоохранительных органов… Петр Васильевич и Федя, прокуратура и милиция.

– Я их знаю, – отозвался Углев.

– Конечно. Но я знаю другое: если я, не дай Бог, что-то не так сделаю в жизни, они не посмотрят на нашу дружбу, – и как бы доверительно, шепотком добавил: – А попробуй они не выполнить гражданского долга – за ними тоже глаз да глаз… теперь что-то вроде своего КГБ и в милиции, и в прокуратуре!

– Страшно жить, – хохотнул Кузьма Иванович. – У нас в учительской среде только бабы за нами смотрят, верно, Петрович?

– Нет, правда, правда! – настаивал Игорь.

– В руке не дрогнет пис-туалет? – вымученно сострил Валентин Петрович.

– Да, да! – заржал Игорь. – И это правильно, так ведь? Если всё по-честному, спокойно спишь. Меня, бывает, будильник не поднимет…

Слушая его, Валентин Петрович вдруг испытал жаркое чувство стыда: зачем уж так примитивно и назойливо о своей нравственности? И зачем, собственно, он-то, Углев, сюда приглашен? Что этим людям его мнение?

Не нравится Углеву худой тип с ухмылкой, не нравится настойчивый взгляд синеглазого, да и Кузьма мог бы не подыгрывать нынешним хозяевам жизни. Когда-то изображал самостоятельного, ходил вразвалку…

Распахнулась дверь – в облаке белого пара явились голые, красно-розовые, как огромные куры с вертела, братья Калиткины. От них несло жаром.

– Ну, блин, хорош-шо!.. Пива налейте.

Игорь мигом подал им из холодильника четыре бутылки немецкого и открывашку. Братья, рухнув рядом на скамейку, принялись сосать из горлышка пиво. Причем младший, не дождавшись открывашки от брательника, лихо открыл себе бутылку зубами. И, сунув крышечку под левую бровь, зажал ее там, сверкая, как моноклем.

– Кто следующие? – улыбался хозяин. Он пояснил Углеву: – Вообще, там можно хоть впятером… кто в микробассейне, кто внутри… Хотите сейчас?

Чтобы немедленно оторваться от бессмысленных разговоров с чужими людьми, Углев шагнул за раскаленную – ладонь отдернул – березовую дверь. И, слава Богу, не Кузьма Иванович, настырный, без стыда и совести, сунулся за ним – следом брел, улыбаясь белозубой улыбкой мальчишки, Игорь. Золотой крестик прилип к плечу.

Он что-то сказал Углеву, но Валентин Петрович, не вслушиваясь в его слова, со смущенной улыбкой кивнул, свернул сразу в парную и, закрыв глаза, полез на самый верх. Надо бы меховую шапочку надеть – температура градусов 140, но ничего… он вина еще не пил, можно и так полежать.

– Всегда по-соседски… что надо… дров или чего… – продолжал говорить снизу Игорь. – Для нас это в радость.

Но вряд ли он вошел следом только для того, чтобы сказать эти любезности.

Надо же, как не повезло Углевым…

4.

Лет десять назад Валентину Петровичу как учителю, получившему премию первого Президента России и потому ставшему знаменитым во всей области, начальство небольшого городка Сиречь, где выпало ему жить все эти годы, мигом выделило участок земли за окраиной, в поредевшем лесу. У Углевых нет машины, но сюда, за Собачью речку, пешком добираться всего полчаса. А уж на велосипеде, на котором Углев прежде ездил в школу, несмотря на солидный возраст и усмешки коллег, можно и за семь минут.

Правда, в мэрии поступили по народной пословице: на тебе, боже, что мне негоже. Участок достался не на старых огородах, принадлежавших некогда сосланным литовцам, где почва хорошая и нет ветра, – здесь уже строились чиновники и милиция, а показали Углеву за полосу защитных посадок, на самый край обрыва.

Внизу, под горой, тоже сосняк, но сизый, матерый, примыкающий к речке. За Сиречью – железная дорога, убегающая по дамбе внутрь

Красной горы, в трехкилометровый тоннель. Оттуда все время слышны стрекот колес, протяжные гудки тепловозов, а ночью – и переклички дежурных на вокзале по их гулкому радио: “Номер два на первый путь… все нечетные по третьему пути…”

А вот здесь, наверху, вдоль обрыва более никого. И у Валентина

Петровича тайная мысль была: ну и пускай, что земля бедная, сплошной галечник, но зато, может быть, никто из шумных новых хозяев жизни с их сиренами и охраной не позарится на эти места, а если и осядут рядом люди, то такие же, как Углевы, бедноватые, из интеллигенции.

Так оно поначалу и было…

Если смотреть к югу, в сторону реки, то участок справа взял профессор из местного Политехнического института, милый вислоносый очкарик Решевский. Однако у него денег хватило лишь бетонный фундамент заложить, а потом он заболел. И долго его участок пустовал. Углевы, приходя на свои грядки, конечно, поглядывали за бечевку, соединяющую столбики: не учинил ли у соседа какую пакость хулиганистый народец. Бетонные блоки тяжелы, их не утащить (хотя в нынешнем году уже и кранами воруют!), но брус и доски, что сложил профессор под открытым небом, наивно обмотав проволокой, исчезли мгновенно.

Затем сюда явился на белой “Ниве” темноликий человек по имени Тимур, подъехал экскаватор, сгреб и отбросил бетонные балки в сторону, к яру, и принялся копать котлован. Но началась осень, полили дожди, и яма осталась на зиму. Весной этого Тимура застрелили где-то в городе, и вскоре Углевы увидели, как возле котлована фотографируются новые хозяева: в просторных одеждах, в шляпах, добродушные. Они представились: Никипеловы, муж работает в Дорстрое, жена – в торговле, дочка учится в четвертом классе, ах, жаль, что не в школе, где преподает прославленный учитель…

Приползли два автокрана, уложили в высохшую яму балки, подрулили грузовые машины с красным и белым кирпичом, засуетились рабочие, как муравьи, принялись складывать коттедж. Для них сюда был доставлен вагончик, и отныне стало можно, хоть это и неловко, попросить иной раз соседей, чтобы их рабочие, коли они тут ночуют, присматривали за деревянным домиком Углевых. Углевское строение из бруса – пока без крыши – уже утвердилось на бетонном фундаменте. Хорошо еще, в свое время Валентин Петрович послушался Решевского и тоже купил балки, теперь у него внизу погреб и кладовка, и все это можно запирать. А ведь случалось не раз – как ни прячь, как ни заваливай травой или ветками – неизвестные люди уносили с участка то лопату, то ведро.

Но с соседями справа по-прежнему не везло: коттедж недостроенным пошел под зиму, долго стоял с затянутыми пленкой окнами первого, готового этажа. В нынешнем году фасад принялись крушить ломами и кирками, видимо, с намерением воздвигнуть хоромы по иному плану.

Какие огромные труды насмарку! Куда делись Никипеловы, Бог весть. И в городе их Углев более не видел. Неужто беда какая? Однажды стояли рядом, курили, глава семьи, милый, лысый, как шарик, почему-то вдруг решил рассказать Углеву, что один их дальний родственник пострадал за острый свой язык, попал во Владимирскую тюрьму… правда, у него фамилия чуть другая – Некипелов…

– Стишки он сочинил… про обыск… – и Никипелов, оглядываясь, пробормотал такие строки:

Такого шмона, право, еще не видел мир.

Нагрянула орава изысканных громил.

Не прежних белоручек – отменных мастеров,

Промяли каждый рубчик, вспороли каждый шов.

Какой-то хитрый лазер таращил мутный глаз.

А самый главный слазил руками в унитаз…

А я, как будто дачник, смотрел на тот погром.

Что ищут? Передатчик? Иль провод в Белый дом?

Но было все не ново, я знал: и в этот раз

Они искали слово, которое вне нас.

– Коля!.. – окликнула, выйдя из-за строящегося коттеджа, супруга

Никипелова.

И он быстро закончил, крутя рукой с зажатой сигареткой:

– Ну, которое… взрывало их троны и замки…

Пылало, как горнило, облив зарей восток…

Хранило и казнило, и называлось – Бог.

– Опять ты это людям читаешь? – с испугом в глазах сказала женщина.

– Выдумывает он все, Валентин Петрович!.. Идем, надо рабочим показать, какие будут подоконники…

Помнится, Углев тогда подумал: какое странное время!.. Еще недавно боялись сознаться, что в роду есть родственники-диссиденты, а сейчас вот уже и гордятся… хотя до сих пор везде правит, по сути, все та же еще партия. Но куда же уехали Никипеловы? Не из-за родственника же исчезли? Нет, конечно. Да и вряд ли они с тем Некипеловым родня.

А новые хозяева участка, угрюмые, в узких зеркальных очках, на трех машинах – на “джипе”, “хонде” и “сонате” – приезжали на стройку редко. Теперь в вагончике жили строители-таджики. Работая, они включали громко восточную музыку и перекликались на непонятном языке с вкраплениями русского мата.

Если же говорить об участке слева, то он пустовал лет пять.

Наверное, потому, что оказался на довольно крутом склоне. Но нашелся хозяин и на него, сгрудилась техника, Углевых поразил американский огромный “Кательпиллер”, начали рыть котлован странной формы и даже забили несколько свай. И снова все затихло. И лишь года три назад появился новый владелец – это и был Игорь Ченцов, молодой бизнесмен, у которого сейчас в гостях, в бане, на верхнем ярусе, лежал Углев и пропекал свое тело до изнеможения.

Игорь, огородившись каменным забором, завез на галечник участка несметное количество машин земли под цветы и плодовые кусты, и вскоре он сам, и жена, и дети, когда подходили к забору, высились над ним по пояс и напоминали Гулливеров, попавших в Страну лилипутов. А уж коттедж вознесся над обрывом – куда тебе Ласточкино гнездо со знаменитой крымской гравюры (по следам Пушкина).

И баня, в которой сегодня Валентин Петрович оказался, отменная. Надо бы ему уже сойти с полка прочь, сползти в воду, но не хотелось ни о чем ни с кем говорить. Тем более что в этой компании внезапно оказался Шамоха Кузьма Иванович, можно сказать, бывший наставник

Углева, а впоследствии завистник и гогочущий лжец, попортивший много крови младшему коллеге. У него дача, вернее, вагончик, тоже тут неподалеку, за сосенками. Когда-то был Углев у старика, пиво пил с высохшей, почти картонной воблой… Лучше не вспоминать.

“Нет, нет, полежу до упора… потом выпью вина, скажусь пьяным и уберусь. Конечно, очень знойно, сгореть можно, но уж лучше так, нежели видеть его…”

Или Углев, ко всему прочему, еще и проверял себя? Мол, ты, Кузя, трухля, дедок, а я еще ничего. Но в последние годы и самого Углева неприятно удивила странная слабость, являвшаяся перед сном. Словно исчезли все желания: не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор.

Обнимешь стареющую жену – от жалости заплакать хочется. Только и ждешь встречи с детьми в школе, там оживаешь… но тоже странно: словно через стекло их видишь… С недавней поры почувствовал себя невероятно одиноким. Может быть, пора готовиться к смерти? А что, уже за пятьдесят. Или еще он поживет-поработает? Еще изумит кое-кого? Хотя самый главный праздник у него Кузьма украл. Но об этом больше ни слова. Тем более при этих людях. Расслабься, лежи на раскаленных досках. Порази своей выдержкой молодых людей. Двое брательников-то Калиткиных выдержали не больше двенадцати минут. А ты уж куда дольше…

5.

А тем временем Кузьма Иванович рассказывал, тараща сизые совиные глаза, поглядывая на часы, словно влипшие в волосатую руку (никогда с ними не расстается: шестигранные, командирские, заводятся сами по себе), и шевеля бороденкой, напоминавшей водоросли, в которые заплыл красный окунь:

– Он хоть и бледный интеллихэнт, тоже ничего… Сиречь переплывает.

– Но ты туда и обратно! – уважительно поднял большой палец Толик. -

Он тебя из зависти и пнул из школы. Скажи нет?

– Наверно, – хохотнул Кузьма Иванович. – Нича-а! Я и в железнодорожной покажу им всем кузькину мать! – и наставительно: -

Я, господа, с бездомными ребятишками работаю. Мы еще померяемся славой. Я не обижаюсь. Он все ж таки сына потерял. А у меня… приемный, можно сказать, сынок всем детям СНГ фитиль вставил!

Братья Калиткины покивали, мокрые телом, блестящие, будто облитые с головы до ног жидким стеклом, после выпитого десятка бутылок пива.

Тут многие знали, что бывший ученик Кузьмы Ивановича (да и Углева – по литературе) – нынче прославленный в Америке молодой профессор

Алеша Иконников. Буквально из школы шагнул в университеты США и наполучал кучу всяких званий и грантов. Ему еще двадцати трех нет.

Быть ему лауреатом Нобелевской премии. Младший Калиткин, Федя, со значительным видом напомнил:

– Мы ему за пять дней паспорт нарисовали… пусть знают наших!

– А дома не хочет? – усмехнулся смуглый. – Конечно.

– Наука не зна-ает Ро-одины, а Ро-одина знает своих сыновей, – пропел, как дьякон, басом Кузьма Иванович и сунул крупные губы в рюмку с водкой. Затем картинно откинулся на спинку дивана: – Кому охота сидеть в говне? И семьи у него нет. Отец сгинул где-то, мать – больной человек. А я держать не буду. Если бы за титьку, если бы это девка была…

Братья Калиткины переглянулись и заржали:

– Ну дед!.. ну молоток!..

– Я сто раз мог уехать, но родные… это – святое, – без улыбки проскрипел смуглый. – Он предатель.

Кузьма Иванович вздохнул, снова вытаращил и убрал глаза. Чужому человеку с Кавказа как объяснишь? Игорек пригласил незнакомца и не сказал, кто он, этот смуглый. Если для него родина – самое святое, чего же он не там, в Чечне, или еще где на Кавказе?

– Он ей посылки присылает… – Кузьма Иванович затосковал от неподвижности, поднялся, коротконогий, сильный, хотя левую ногу подволакивает (артрит). – Он бы ее забрал, да Алла Васильевна не желает. Моя жизнь, говорит, прожита, теперь ты живи.

Толик выругался и тоже встал.

– Да что же мы все такие?! Мой батя помирал… я говорю: полетели, я тебе в Москве хороших врачей найду, а он: да что уж… куда? Мне шестьдесят. Это что, в рот, возраст, когда надо помирать?! – Толик злыми синими глазами всех обвел и прошипел: – Тогда давайте, как школу кончили, так всех, б…, под корень, чтобы не мучиться, не тянуть судорогу?..

Братья Калиткины с удивлением посмотрели на него.

– А тебе кто мешает хорошо жить? Мы не мешаем.

– Да при чем тут вы?.. – простонал Толик и выцедил с полстакана водки. – При чем тут вы-ы?.. Тут господь Бог!.. – И он сплюнул.

– Нет, я его понимаю… – примиряюще пробормотал Кузьма Иванович. – У меня и с Петровичем был разговорец, чем душу занять на пенсии. Я говорю: самое время пожить всласть… вон рыбалка, грибы, яко бритые лбы… по всему лесу… охота… да еще северные платят… хер ли не жить?

– Но ты же работаешь? – набросился на него Толик. – Сколько тебе в школе платят? Давай я тебе платить буду, а ты мне вечерами про всякую жизнь рассказывай. Я же знаю, ты и сидел… настоящий человек.

Кузьма Иванович, выпучив глаза, оглушительно захохотал.

– Да не сидел я… во народ! Уезжал от Валентина в Иркутск, да не прижился.

Братья Калиткины с удвоенным интересом смотрели на учителя. Зачем врет? Они-то доподлинно знают.

– Сидел ты там, сидел… – уже оттаивал, слегка пьянея, Толик. -

Ладно. А то смотри. Буду платить в два раза больше.

Кузьма Иванович замолчал. Как бы обиделся. Но, кажется, был польщен.

– А если его известность покоя не дает? – Толик кивнул в сторону парной. – Его тоже ненадолго хватит… присмотрись: желтый, как стольник.

– Он всю жизнь такой. Но работать умеет.

Замолчали надолго: жевали виноград.

– Анекдот знаешь? – спросил младший Калиткин у старшего (у того шишка жировика на лбу под волосами). – Маленький крокодил спрашивает у мамы-крокодилихи: “А где наш папа работает?” – “А наш папа в посольстве служит „дипломатом””. Ну, в смысле кейсом.

– Понял, – зевнул старший Калиткин. – Это я тебе рассказал вчера.

– А вот такой анекдот слышали? – спросил вдруг человек с юга. -

Летит пуля. Навстречу другая. Одна кричит: “Уступи дорогу”. – “Нет, ты уступи дорогу”. Стукнулись лоб в лоб и попали в лоб тому, кто совсем был в стороне.

– Не понял! – насторожился младший Калиткин. И словно фуражку надел, бровями подвигал. – Кто-то кому-то угрожает?

– Кстати, я русский, у Игоря можете спросить, – сказал смуглый человек. – Михаил Михайлович Чалоев. Почти Чапаев. А рассказал к тому, что часто судьба несправедлива. И надо договариваться.

Это предложение можно было воспринимать как в смысле философском, так и в самом простом, житейском. Калиткины значительно промолчали,

Толик словно и не расслышал слов незнакомца, а Кузьма Иванович, подумав, кивнул. Каждый, наверное, по-своему понимает общие фразы.

– Что-то они там долго? – буркнул Толик.

– Да пускай, – зевнул старший Калиткин. – После вас мы по новой пойдем.

6.

Наверху, под близким потолком с натеками смолы по щелям, было знойно, паляще, как во времена детства средь соснового бора летом. У

Валентина Петровича вдруг зашумело и звоном растеклось в голове.

Ого, так можно и отключиться.

Решил сойти. Медленно, чтобы не обжигать кожу лишним движением в пламенном воздухе, подвинулся к краю, и, когда уже спускал ноги с одной ступени на другую, в глаза словно туман хлынул, под носом стало мокро – тронул пальцем, глянул: кровь. Растерянно сполз задом на пол и сел, запрокинув голову.

– Что? Что? – запрыгал вокруг Игорь. – Перегрелись, Валентин Петрович?!

– Ничего, ничего, – невнятно бормотал учитель. Идиот, что хотел доказать?

– Сейчас… сейчас.. холодной водой… только надо выйти к джакузи…

Как сквозь сон Валентин Петрович видел: Игорь помог опустить ноги в воду, а спиною осторожно лечь на мрамор. И льет ему на лицо из душа.

Холодно, хорошо. Но кровь шла… он это, сглатывая, чувствовал… И зачем, старый дурень, так долго пролежал в парной?

– У меня к вам разговор те-а-тет, – торопился сказать Игорь. Надо говорить “тет-а-тет”, да неважно. Чего он хочет? – Вы знаете, у меня есть сын… Андрей…