Текст книги "Красный гроб, или Уроки красноречия в русской провинции (СИ)"

Автор книги: Роман Солнцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 9 страниц)

Напуганный Игорь моргал, как ребенок.

– Петр Васильевич… Михаил Михайлович… давайте успокоимся. А где Толя?

Мыча непонятные ругательства, кавказец кивнул за дверь.

– Этот его ударил, – сказал он наконец, сверкнув парой золотых зубов и показывая ногой на сидящего на полу младшего Калиткина.

Южанин выглядел цивильнее всех, потому что был в плавках, а прочие, суетясь и одергивая друг друга, поматывали смешно гениталиями. Углев в который раз пожалел, что пришел сюда. Сам он, кстати, плавок здесь не снимал.

Видя, как перепуган Игорь Ченцов, Валентин Петрович предложил:

– Во-первых, вытащите Анатолия… опасно оставлять в жарком месте…

– Он в джакузи, – поморщился прокурор. И схватил Игоря за ухо: -

Есть у тебя телефон или что?!

Валентин Петрович поднял руку – и странно, все замолчали, глядя на нее. Привыкли к тому, что неожиданно может появиться какое-нибудь оружие? Или все же уважают учителя?

– Скажите, – все так же тихо продолжал Углев, – что случилось? Чем вас обидел гость? Может быть, сказал что-то такое, что вы неверно поняли? Например, у болгар, когда говорят “да”, наоборот мотают головой, как если бы хотели сказать “нет”. – Валентин Петрович намеренно говорил как можно более спокойней и пространней.

Прокурор, яростно запахиваясь в халат, зло прохрипел:

– Ну уж нет! Он внаглую надумал нас покупать. Мне говорит: сколько ты стоишь, чтобы спокойно спал. Я ему: стою дешево, только семь грамм свинца… если прямо в сердце… а вот золотом – у тебя и у твоих сородичей столько говна не наберется.

– А он говорит “наберется”, – проскулил с пола Федя Калиткин.

– Он мне показал член, я ударил, – буркнул Чалоев, швыряя в угол железку. – Но стукнул я кулаком. Это я уже потом, когда они вдвоем на меня. Нечестно.

– А вы там, на Кавказе, когда толпой на одного и ножом режете, честно?! – завизжал Федя, вскакивая и пытаясь схватить за горло

Чалоева. Тот поддел милиционера коленом, и милиционер, скуля, снова сполз на пол.

– Перестаньте! – попросил Углев. – Не надо друг друга оскорблять, – и угрюмо посмотрел южанину в узкие мазутные глаза. – Почему вы так?

Зачем покупать людей? Работайте, живите. Неужто вам кто мешает?

– А не мешают? – процедил южанин. – Вы пробовали хоть раз открыть дело? У вас в России… – и, поймав злобный взгляд Петра, поправился:

– у нас в России шесть инстанций, и все с протянутой рукой. Лучше я заплачу одному, но много, да? Но меньше нервов потрачу, да?

– А лучше уматывай отсюда, – прохрипел милиционер, отползая в сторону и поднимаясь с колен. – Мы тебе жить не дадим, падла.

Тот ухмыльнулся.

– Это я тебе не дам, – сказал он. – Мамой клянусь, ты больше даже девушкам не будешь показывать свой член…

– Угроза действием, – хладнокровно констатировал прокурор. Он сел к столу и налил себе воды. – Давай-давай. А я прямо сейчас запишу.

– Ты сам умный, а брат у тебя дурак, – хладнокровно отвечал южанин.

– Не надо начинать войну, я тут не один.

Из парной вышел наконец Толик, он был совершенно спокоен, словно спал и проснулся.

– Всё фильтруем базар? – и обращаясь к Игорю: – Не мшись, все будет тихо. Миша, перестань. Ты в гостях, разве в гостях так ведут себя?

Южанин махнул волосатой рукой и стал одеваться. Толик улыбнулся прокурору.

– Юмору не понимаешь? Зачем ему тебя покупать? Он работает в моей системе… ну, обобрали его раза два менты, пожарные, СЭС… так всех обирают. Он с отчаяния ляпнул.

Южанин покачал головой.

– Не защищай меня. Я не один.

В его голосе слышалась явная угроза. И Углев неожиданно мягким голосом обратился к нему:

– Но жить так разве можно? Все время на ножах? На раскаленных углях?

У вас есть жена? Вы ее любите?

– Да они к ним как к рабыням относятся, – не удержался прокурор.

– Неправда, – сказал Углев. – Я не знаю, какой вы, Миша, национальности… но, так или иначе, вам близок Восток… Саят Нова, великий поэт, писал, а кстати, он писал на армянском, грузинском и азербайджанском:

Лицо твое, сказал бы перс, второе солнце и луна.

Окутав шалью тонкий стан, ты золотом оплетена.

Художник выронил перо, рука виденьем сражена.

Не ради ли любимых женщин работаем, а затем и ради наших детей?

Жизнь прекрасна, но так хрупка. Если вы кровью ближе к персам, к арабам, вспомните Омара Хайяма.

Не избежать конца пути земного, вели же принести вина хмельного.

Глупец, ведь ты не золото, тебя, раз закопав, не откопают снова.

Стоит ли, Михаил, терять время на распри, не лучше ли договариваться на человеческом языке и праздновать нашу жизнь? Если вы аварец, вы знаете, у Расула Гамзатова был мудрый отец.

– Я не аварец, – проворчал наконец Чалоев.

– И все-таки послушайте, что он писал:

Воду радостей живых, ту, что старит молодых, молодит совсем седых, будем пить и не пьянеть.

Или вы балкарец? У Кайсына Кулиева есть строки:

Как пахнет трава на родимой земле, не в моей позабыть это воле.

Слушал в дальней дали, в полуночной мгле, как шумят мои сосны в Терсколе.

А вот дивная песня чеченцев. Конечно, я читаю только перевод:

Мы родились той ночью, когда щенилась волчица, а имя нам дали утром под барса рев заревой.

А выросли мы на камне, где ветер в сердца стучится, где снег нависает смертью над бедною головой.

Наступила тишина. Южанин сидел, опустив голову, закрыв глаза рукой.

– Товарищи, господа! – обрадовался внезапному перемирию Ченцов. -

Давайте выпьем. Вон же как Омар Хайям сказал.

– В другой раз… – Чалоев поднялся и протянул руку Углеву. – Спасибо.

Не знал, что так далеко от родных мест встречу настоящего человека,

– и кивнул хозяину: – Спасибо. В другой раз, – и вышел из предбанника.

Одевшийся Толик мигнул синими глазами всем:

– Не залупайтесь, он хороший мужик…

– Чем же он хорош? – рыкнул снова прокурор. – Гнать его отсюда.

– А у него паспорт российский.

– Знаем мы!.. – заверещал младший Калиткин, натягивая рубаху. -

Братан прав!

Толя пожал руку Ченцову, Углеву и удалился следом за Чалоевым.

Не отзываясь ни на какие призывы хозяина бани (сейчас же в доме готовят ужин!), быстро сорвались и уехали, судя по звуку, на двух машинах угрюмые братья Калиткины. И молчавший весь вечер в углу

Кузьма Иванович поднялся и сиплым басом объявил:

– Я – старик, не влезаю в эти дела. Ты, Валентин Петрович, всегда людей любил… – и, хмыкнув, добавил: – А приходил час: отворачивался, как от столба.

Углев почувствовал, как краснеет.

– Что ты такое говоришь, Кузьма Иванович?!

– Говорю!

– Это ж неправда!.. Я отворачивался, когда человек совершал поступок, несовместимый с нравственностью…

– А сам всегда совершал поступки совместимые?

Хозяин бани засуетился рядом:

– Господа!.. Старики!.. Да что вы, а?! Еще ссориться начнете?!

Ангелов нету в природе, а вы оба замечательные люди. Идемте же, сейчас покушаем… посидим… музыку послушаем…

Покачав головой, играя пальцами в дрянненькой прилипшей рыже-белой бороде, как в ладах гармони, бормоча благодарные слова, старик, пятясь, ушел.

Да что он такое тут нес?! А, да ладно. Углев-то помнит, кто от кого отворачивался.

Но сейчас деваться было некуда. И пришлось Валентину Петровичу одному-единственному из недавних гостей плестись по длинным переходам, по плитке и коврам в зал – за стол с хозяином дома, молодым бизнесменом.

– Ну как? – спросит часа через два жена у мужа. – Красная и черная икра? Еще что?

Углев только скривится, все там у Ченцова было на столе. И глухарь, и осетр… мог бы, кстати, и жену Валентина Петровича пригласить -

Мария любит рыбу. Но мальчишник есть мальчишник. Впрочем, за длинным столом, полном яств, кроме бизнесмена и учителя, вяло расположились также дети Игоря Владимировича: коротко остриженный белокурый юноша с оцепенелым взглядом и юная девица с пятью или шестью ниточками жемчуга на тонкой шее, та самая Ксения, которой Валентину Петровичу надлежало в ближайшее время давать уроки.

11.

Договорились, что она будет приходить на дачу Углевых вечерами в среду и пятницу (это ей удобнее: квартира-то Углевых в городе, а машину ей еще не доверяли). Ксения оказалась в общении чрезвычайно робкой, речь у нее несколько невнятная: девочка шепелявит и сама знает об этом, стесняется, отворачивается, играя смущенной улыбкой, и от этого еще больше шепелявит. Как с этим дефектом бороться? Он остался с детства, когда ей нравилось, как маленькой куколке, смешно лепетать. Но главное – что она знает? И хочет ли сама больше знать?

Улыбаясь гостье улыбкой едва ли не до левого уха, очень мягко, осторожно Валентин Петрович спросил при первой встрече:

– Ну-с, какие книги читаете? Что-нибудь помимо школьной программы?

– Помимо? “Мастер и Мальгалиту”.

– О. А “Слово о полку”? – Девица промолчала. – А как насчет “Горя от ума”?

– Мы проходили, да.

– Помните, о чем эта трагедия?

– Трагедия? – Она сдвинула бровки, пожала плечиками. – Чацкий… Молтялин…

– Не очень интересно?

– Почему?.. С самого натяла видно, что Молтялин плохой.

– А Чацкий?

– Все говорит и говорит.

– Еще что-нибудь читали?

– На днях начала “Братьев Карамазовых”…

– Ну и как? – Девушка молчала. – Алеша вам понравился?

– Да. Но тоже… отень много…

– Слов? Рассуждений?

Она кивнула.

– Из всего, что вы прочитали, кто для вас герой? Благородный, настоящий?

Тут она недолго думала. Очень серьезно ответила:

– Онегин.

– Почему?

– Он Татьяну не тронул. – В глазах мелькнула некая собственная ее, выстраданная мысль. Да и что удивляться этой ее фразе, одно только телевидение своими сюжетами, основанными на насилии, может задавить страхами юную душу. И, конечно, Онегин мог, да не захотел “тронуть”

Татьяну.

– Это верно, Ксения. А чем он занимался? Он же ничего не умел.

– Да, “труд упорный ему был тошен…”

– Так чем же он вам близок? Он друга своего Ленского убил.

– Да.

Углев улыбнулся девице.

– Ну, ладно, о нем поговорим позже. Еще кто?

– Петёрин.

– А этот чем вам нравится?

Улыбнулась и Ксения.

– Он остроумный.

– Верно. А что он вообще делает в жизни?

– Петёрин? – и Ксения неуверенно ответила. – Лишний человек? – и покраснела. – Он… он служит в армии.

– Это верно. А в своих взаимоотношениях с людьми… вспомните “Бэлу”… что-нибудь доброе делает в жизни?

– Нет, нет!

– Так все равно – хороший человек?

Девица, опустив глаза, вздохнула. Она не знала, как ответить.

– Ксения, мы не в школе. Говорите, как вам хочется сказать. Есть хоть один хороший, светлый человек в литературе девятнадцатого века?

Она долго молчала. И все равно стереотип сработал.

– Базаров? – с надеждой спросила Ксения.

– Базаров? А он вам нравится?

– Н-нет. – Кажется, она все время пыталась угадать, какого ответа ждет Углев, хотя читала же наверняка роман “Отцы и дети”.

– А кто нравится? Ксения, скажите как на духу. Кто из героев русской литературы нравится?

Она молчала.

– Никто? Во всей русской литературе?

– Певцы у Тургенева?.. – пролепетала Ксения. – Я… я не знаю.

Совершенно покраснев, она угнетенно смотрела в стол. Она была сейчас очень похожа на свою мать Таню, которая училась в школе Углева.

Ксения глазки жмурит, как Таня. И обвела их, синие, синей же краской. Облизывает короткие губки перед тем, как что-то важное сказать. Шея узкая, грудка уже зрелая для ее лет. Как, впрочем, это было и у Тани Ганиной. Валентин Петрович с легким смущением, искоса, отвлекая девицу разговором, все разглядывал юную гостью. В прежние годы в школе между ним и ученицами неизбежно возникало состояние легкой влюбленности. Разумеется, влюбленности безгрешной и малозаметной. Но ее сладкие, счастливые флюиды витали в воздухе.

Чуть позже, когда у Валентина Петровича плешь вдруг заняла полголовы, и русые пряди уже не закрывали ее, и на лице высеклись вертикальные морщины, как на коре сосны, влюбленность со стороны девиц пригасла, смущенно закруглилась, но ее заменило обожание со стороны умных мальчишек, особенно когда их земляк стал знаменитым в

Америке.

– А читали вы “Тихий Дон” Шолохова? Валентина Распутина читали?

– Да, – вскинув голову, с неожиданной печалью отвечала девица. -

Мама давала протитать “Уроки французского”. Как у него картошку воровали. Про бедность.

“Ты дурочка, что ли? – размышлял Углев, поощрительно и как бы даже легковесно ей улыбаясь. – Очень бедная речь. Или по характеру такая замкнутая? Но Татьяна-то была говорливая, как сорока”.

– А кого еще из современных писателей читали? Астафьева? Можаева?

– Пелевина, – засмеявшись, заранее стыдясь, ответила Ксения.

Понимала все же, чего тут можно стыдиться. – Про Тяпаева.

– А первую книгу про Чапаева, Фурманова, читали? – Девица молчала. -

Кино видели?

– В детстве, по телеку.

И то слава Богу. И он начал ей осторожно говорить о том, что русскую классическую литературу умные люди во всем мире читают, даже боготворят, но не за то, что она дает образцы, как надо жить, а за то, что мучает душу, выкручивает досуха совесть, говорит о том, как нельзя жить. Разве это важно – знать, как нельзя? Да это все знают.

Знают, да сердцем не ведают… Литература во многих странах стала развлечением. Там даже Толстого и Достоевского умудряются ужать, оставив сюжет, голый, как в детективном романчике. Не может быть?!

Может. Народ, прошедший беду и ставший счастливым, желает быть еще более счастливым. И тут горестная, жгучая литература ему не нужна. А вот русскому народу она нужна. Русскому или российскому? Вопрос верный. Может быть, и российскому, но уж точно – русскому. Татары, например, раздавленные более сильной нацией, тоскующие по своей былой славе победителей, не очень любят подобную литературу. У татар, насколько Углеву известно, высшая похвала после прочтения книги или просмотра спектакля сказать: “Ох уж и посмеялись!..” А русскому чаще всего ближе книга, про которую он буркнет: “Изрыдался, исплакался…” И не потому, что мы такие сердобольные, может, наши-то сегодня пожесточе иных… Но нас должна спасти красота…

– Я титала! Достоевский сказал!

– Я сейчас не о словах Федора Михайловича. Я о красоте и доброте русской женщины. У Василия Макаровича Шукшина сказано: ни одной женщине в мире не выпала такая тяжкая судьба, как русской женщине… никому более в мире не привелось работать на таких ужасных работах… я подзабыл точные слова, но мысль такая. И, конечно, вам, детям, внукам, хочется забыть об этом… даже если не помните вы этого, вы это чувствуете через книги, которые, может быть, вам кажутся скучными, тягостными… Унижение человека, бедность, растление… когда человек ничему и никому не верит и продает себя…

– В рабство в Эмиратах? – спросила Ксения, чуть порозовев. -

Проституция?

– А если говорить о Достоевском… он стал сегодня необходим человечеству своими великими книгами о провокаторах в обществе, о терроризме… Помнишь, недавно… одиннадцатого сентября в Америке?..

– Да, да, – испуганно закивала Ксения. – Он предвидел?

– Почему люди столь безжалостны к другим людям? Что за этим стоит? А ведь родились такими же, как все мы, маленькими, нежными. И почему в девятнадцатом веке ни одного деятельного героя в русской литературе, а в двадцатом Россия, выросшая на этих книгах, словно с ума сошла… правда, эта деятельность – стремление немедленно перевернуть страну, убивая друг друга и хватая чужую собственность, – тоже никак не достойна похвалы, а только проклятий достойна и сострадания. Ведь так?

…

Валентин Петрович говорил уже с полчаса, и оттого, что он пытался говорить негромко (единственная слушательница сидит в метре от него), но очень четко, голос у него подсел. Ах, не выпало Углеву счастье иметь инструмент, каким судьба одарила Шамоху. У Кузьмы

Ивановича грандиозный тембр, бас широкий, треснутый, которым хоть что рассказывай детям, хоть притуши его до шепота-хрипа – будут внимать с восторгом, как старому пирату из кино или зэку из подворотни.

А Углеву сложнее. Голосок обычный, простой, глуховатый даже. И лицо голое, без красивой бороды или усов, в темных морщинах, под глазами красные ракушки. В такое лицо девочка и посмотреть боится. Но чего у

Валентина Петровича все же не отнять – память. Память, которая ему никогда не изменяла… разве что сегодня, когда пытался вспомнить точные слова Шукшина… и то, верно, потому сбился, что ужасные слова

Василия Макаровича исподволь смущали душу, когда глаза глядели на ангелоподобную девочку-подростка.

– Ну, на сегодня закончим? – спросил Валентин Петрович. – Устали?

– Нет, – удивленно пропела Ксения. И, приблизив лицо, словно близорукая, смешно шепелявя, добавила: – У нас титяс Кузьма Иваныч сидит, не хотю мешать… с папой по физике занимается.

– С папой?! По физике?! Зачем?!

– Не знаю…

– Ну-ну, – только и отозвался Углев.

Может быть, девочка чего-то не поняла. А возможно, деликатный Игорь, зная о натянутых отношениях между известными учителями, пригласил

Кузьму Ивановича подтянуть дочку и по физике, но его приходы обставил так, что физик нужен ему самому. А уж Шамоха никогда не упускал возможности подзаработать. Когда его в последний раз сняли с директорства, он, уже старик, с геморроем, ушел на два года работать с геофизиками в тайгу. Вернулся загорелый, вот в этой отросшей смешной бородке (рыжие кудельки), и Углев, конечно же, не мог не принять его обратно на работу. И Кузьма Иванович отныне делал что угодно, только не помогал молодому директору. Он и пьяным приходил на работу, и физкабинет чуть не сжег: поставил на зарядку аккумулятор и уснул… А ведь мужчин в школе раз и два. А из Валентина

Петровича какой директор? Дров по дешевке достать-купить не умеет, городское отопление зимой почти на нуле, вся надежда на старинные железные печи, соединенные трубами…

Главное же – перед городским начальством Валентин Петрович никогда не умел гнуть шею, держался отчужденно, в школе двоечникам троек не натягивал и учителей к этому не призывал. Единственное – укрепил состав школы еще одним мужчиной, переманив из Техникума дорожной связи физика, чем дико обидел Шамоху. Когда поначалу не хватало физика для старших классов, Валентин Петрович сам вел уроки. И на ходу придумывал, чтобы увлечь детишек, забавные задачи. Например:

“Высота тигра – метр двадцать. Высота кадра в фотоаппарате – двадцать четыре миллиметра. Если ваша смелость позволила вам подползти к тигру на расстояние десять метров, каким должно быть фокусное расстояние объектива?”

…Углев задумчиво смотрел в окно, на тайгу.

– Вы меня о тём-то спросили? – услышал он голос девицы. “Став стариком, вслух бормочу, кажется?”

– Да, да… – “Наверное, надо ей дать домашнее задание”. – Ксения, помните странствия Одиссея? Сочините сами еще одно приключение для

Одиссея… ну, пока он добирался из Трои в Итаку? – и вдруг, цепко поймав взглядом ее заметавшиеся глазки, мягко, очень мягко осведомился: – Или подзабыли? Тогда можно вот о чем порассуждать… как раз мимо наших мест в середине семнадцатого века двигался со стрельцами на восток сосланный протопоп Аввакум, слышали?

– Да.

– Напишите к следующей встрече, как вы понимаете, за что его сослали. А затем и сожгли.

– Сожгли?! – Ксения в ужасе смотрела на учителя. Наверное, зря он ей дает такое задание. Ну а какое же дать? И о чем? Девица мало читает хорошей литературы, хотя Углев часто видит ее во дворе на качелях с книжкой. Что же она читает?

Уловив его сомнения, она пролепетала:

– Нет-нет, я слышала… я посмотрю литературу…

Странно было бы, если бы она не слышала об Аввакуме. Среди жителей

Сиречи многие были из рода староверов, и ответы детей в школе порою изумляли. Один мальчик, помнится, еще в советские времена подробно написал про церковный раскол, про Никона и знаменитого протопопа, который обзывал нововведенное для сотворения креста троеперстие

“дулей”. Кстати, этот мальчик должен был получить очередную для школы золотую медаль, но ее перехватила железнодорожная школа.

Когда Углев возмутился и отстучал на машинке письмо в городскую администрацию, в горотдел народного образования, оттуда явилась в школу с его же письмом комиссия этого самого гоно. Конечно, лучшая защита – нападение. Да и наверняка про все странности углевского преподавания (еще весьма робкие в условиях той, прежней методики) давно было доложено начальству – всегда найдутся податливые и готовые на предательство люди. Может быть, это был Калачевский. Так или иначе, Углева сняли, а Шамоху снова назначили директором. И он оставался им до 1991 года, когда вышел с красным флагом приветствовать ГКЧП.

Лживый Кузя. С огромными, в слезах изумления глазами и хриплым дыханием: “Ты мне не веришь?! Хочешь, бля, гвоздь проглочу?!” Дед

Кузя, который пил школьный спирт, купленный для протирки оптики, дед, ставший страшным, как библейский Моисей, когда выбил кулаком окно и кричал пролетавшему самолету: “Передай Ельцину, демократу сраному, страну развалил!..” А однажды с великого бодуна пошел и вовсе на ужасный поступок: устроил с алкашами, обитавшими вокруг железнодорожного вокзала, свои похороны… вспомнил, верно, как Углев читал ему “Сатирикон” Петрония (еще когда дружили), и решил повторить розыгрыш Тримальхиона…

Но после этого старик долго болел и, хотя Валентин Петрович его не гнал, ушел-таки в железнодорожную школу, где по сей день и работал.

И, надо сказать, Шамоха более, кажется, не подличал. Пока совсем недавно весть про их бывшего ученика снова не всколыхнула городок

Сиречь – в связи со скандалом в Америке. Как сообщили многие телеканалы мира и России, Алеша Иконников был приглашен на конференцию программистов в Кремниевую Долину, и там его арестовали за произнесенную речь. А что он такого сказал? Он заявил, что сейчас любой террорист запросто может вывести из строя любую компьютерную систему – хоть правительства, хоть Пентагона. Для этого нужно смастерить элементарный генератор. Алешу обвинили в нарушении

Федерального закона, смысл которого – провоцирование теракта против

США. Он успел дать интервью CNN, где объяснял, что хотел как раз предостеречь все современное общество, пронизанное насквозь техникой. После событий 11 сентября это стало особенно злободневно.

В защиту Алеши выступили десятки ученых. И его освободили. И он стал еще более знаменит.

Тогда в Шамохе и взыграло неуемное пламя неприязни: в областной газете появилось интервью, из которого следовало, что талантливый физик обязан успехом, конечно, прежде всего сиречьскому физику

Шамохе. Углев сам не понимал, почему его так больно задели слова

Шамохи. Наверное, слишком крепко в свое время привязался к тому пареньку, почти сироте (при больной матери, лежавшей месяцами в алкогольном отделении психбольницы). А в последние годы Валентин

Петрович, потерявший своего Сашку, едва ли не каждый день вспоминал о гениальном мальчике как о своем родном сыне. Фотография знаменитого сибиряка висела в вишневой рамочке в директорском кабинете Углева. Но точно такая же увеличенная фотография украшала, говорят, и кабинет Шамохи.

Однако особенно обидно было то, что именно ему, Кузьме Ивановичу, гениальный юноша прислал экземпляр журнала “Sience” со своей скандальной публикацией…

А про то, как Углев ему читал стихи Державина и Лермонтова,

Некрасова и Блока, наверное, мальчик забыл… Или все-таки не забыл?

Он же плакал от восторга, от изумления, слушая Валентина Петровича, который и сам при чтении не мог удержаться от слез.

Я сидел у окна-а в переполненном за-але.

Где-то пели смычки о любви-и.

Я посла-ал тебе черную розу в бока-але

Золотого, как небо, аи-и.

…

Ты рванулась движеньем испуганной пти-ицы…

Ты прошла, словно сон мой, легка-а.

И вздохну-ули духи, задремали ресни-ицы,

Зашептались тревожно шелка-а.

– Я могу идти? – спросила девица.

– Что?.. – опомнился и потемнел лицом Углев. – Да. Конечно.

Проводив девицу до ворот, он вернулся в дом и стал собираться в город – уже пора, жена заволнуется, – принес из погреба моркови и свеклы, собрал рюкзак. Но в эту минуту в дверь с крыльца постучали.

“Неужто Кузьма Иванович?! – раздраженно подумал Углев. – Выпил на холяву и явился подпортить настроение?”

– Да!

Нет, это был не Шамоха. Это пришла в вечерних сумерках мать Ксении,

Татьяна Ченцова, бывшая его четверочница Ганина. Углев включил лампочку на веранде.

12.

Она держала перед собой круглый жестовский поднос с яблоками и черным крупным виноградом на тарелке, рядом слегка перекатывалась обернутая в бумажное полотенце бутылка вина. Молодая женщина предстала перед ним в легкой спортивной одежде – в голубых джинсах, в белых кедах, белой ветровке, золотистые волосы рассыпаны по плечам.

– Можно?.. Или уже поздно?.. – чуть смущенно улыбается. Видимо, пришла, чтобы поблагодарить за первый урок дочери?

– Конечно, конечно… – Он включил свет в жилой комнате и кивнул в сторону колченогого столика собственного изготовления, покрытого клеенкой, края которой завернулись в трубки. – А я уже собирался…

Она поставила поднос на столик и выключила свет.

– Я отвезу, – коротко ответила она и села, глядя снизу вверх на старого учителя. Нет, она пришла с какой-то просьбой. Все равно.

Боже, нет ничего прекраснее женского лица в сумраке вечера. У кого же в прошлые века была картина с изображением юной красавицы, половина лица которой едва угадывается, а левое ушко, золотистые волосы на ярком свету… Он машинально поставил рядом с подносом два стакана, открыл старую жестяную коробку с недавно купленным печеньем. Растерянно взял в руки бутылку вина (бордо), а штопора-то нет. Штопор дома, в городе. Придется проталкивать внутрь пробку.

– Карандашом или вилкой, – пробормотал Валентин Петрович. – Но это так неэстетично, тем более когда в гостях такая дама.

– Да ну, ерунда! – улыбнулась Татьяна. – Я сейчас охранников позову.

– Она достала сотовый телефончик из кармана ветровки. – Хотя… открывайте чем угодно. Видеть их не могу. С автоматами… – И когда он разлил вино по стаканам, поднялась: – Ваше здоровье, Валентин Петрович.

– Да что вы, сидите!..

Глотнув вина, они стоя смотрели друг на друга. Он ждал, когда она скажет ему о своей заботе. Но гостья молчала, видимо, подбирала слова. И хотя ей уже за тридцать, на гладком лице ни морщиночки: конечно, макияж, уход за кожей, спокойная жизнь…

Сейчас Татьяна напомнила Валентину Петровичу недавнего подростка, школьницу… и еще – одновременно – свою дочь, которая вот же полчаса назад сидела здесь, внимая старому учителю. Какая великая тайна – похожесть детей на родителей, особенно у женщин. А ведь Углев не забыл, как Танечка подошла к нему на выпускном бале, пригласив на танец, и, вскинув отроческие глаза, задев коленками его колени, пролепетала:

– Если вы сейчас позовете меня… хоть на край света, я пойду… – Она, конечно же, прекрасно знала, что Углев к той поре уже был женат. Но вот такое жертвенное, наверное, движение души.

Углев в ответ на ее слова мягко улыбнулся.

– Девочка моя. Может быть, в другой жизни… – Он попытался все свести к шутке. – Станем бабочками или рыбками…

– Не хочу рыбками!.. – нелепо разявив рот, зарыдала девчонка у него на груди. И только тогда он понял, что она для смелости крепко выпила. Гремела музыка, было полутемно, и хорошо, что никто на них не смотрел. У девочки случилась истерика, Углев, улыбаясь направо-налево, отвел ее в свой кабинет, налил воды. А она плакала, терла личико ладонями и, как бы не соглашаясь, мотала головой, стала вдруг грязная, размазала помаду и тушь с ресниц.

– А с Люсей-то дружили!..

– О чем это вы?! – строго попытался ее одернуть Углев. Вот и воистину, делай добро.

– Дружили, дружили, она сама рассказывала.

– Перестаньте! Она просто жила у нас…

– Эта девочка, Люся Соколова, сбежала из дому, потому что ее постоянно бил пьяный отец. Молодая мачеха, тоже, кстати, Людмила, ненамного старше Люси, не вмешивалась в дебоши мужа, угрюмого и сильного, как лошадь, человека. Он работал в механических мастерских. Углев с женой пригласили Люсю пожить у них, пока с

Михаилом Игнатьевичем Соколовым разберется милиция. Помнится, на день рождения купил девочке цветок – и она расплакалась от счастья.

А затем с чего-то вдруг возомнила, что Валентин Петрович в нее тайно влюблен, стала дерзить Марии, отказывалась пить и есть. К счастью, ее отца уняли и девочку вернули домой. Но отныне Люся в школе едва ли не каждый день, выдумав любой повод, подходила к директору школы и, подняв на него фиалковые очи, начинала читать стихи – она поняла своим крохотным сердцем, что это верное средство помучить взрослого мужчину.

О, вопль женщин всех времен…

Мой милый, что тебе я сделала?!

Нашла же где-то томик Цветаевой – в те годы о Цветаевой в провинции еще мало кто знал. Но девочка, надо сказать, неглупая, впечатлительная. Только вот беда: и окончив школу, она несколько раз при людях подходила к Углеву, что-то бормотала, изображая особенную связь с ним. Потом куда-то наконец исчезла, Эмма Дулова, кажется, видела ее с неким военным на мотоцикле. Разумеется, и Эмма, и другие коллеги ни на минуту не поверили, что Валентин Петрович может иметь адюльтер с несовершеннолетней девчонкой. Но разговоры были… Сам виноват: когда она жила в его квартире, то цветочек бедной девочке подарит, то стихи перепишет ей в тетрадь, а то просто рассеянно заглядится в ее бездонные глаза отроковицы.

И, конечно, Татьяна Ганина, моложе Люси на год, пока доучивалась в школе, знала о секретной любви Люси, завидовала ей и страшно ревновала. Вот почему на выпускном вечере она и назвала ее имя: “А с

Люськой-то дружили, дружили!” И в слезы…

А потом они, Татьяна Ганина и Валентин Петрович, долго не виделись.

И когда она привела в школу в первый класс свою дочь Ксению, то держалась с директором надменно, даже холодно. Пробормотала, что они с Игорем Владимировичем Ченцовым передумали отправить дитя в Англию: там, говорят, сыро, а у нас все же континентальный климат, с чем

Углев уважительно согласился.

….

– Валентин Петрович, – наконец медленно начала Татьяна, сияя в сумерках глазами. – Валентин Петрович, миленький. Я боюсь. Вокруг нашей семьи какая-то темная компания. Этот Чалоев… дядя Толя… этот прокурор… Анекдоты нехорошие… Кузьма Иваныч с ними – все хохочет и хохочет, как бочка. Даже Ксения…

– Что Ксения? – удивился Углев.

– Разбила окно в школе. Я спросила: неужели это ты, Ксюша? А она: да, иначе бы надо мной смеялись… сейчас, мама, все так… – Гостья отпила еще вина и кивнула на окно. – А дед Кузя и сейчас сидит, песни зэковские поет…

– Мне сказала ваша дочь. Он тоже будет ее готовить?

– Да что вы! Тут такая история. Может, вы помните, дядя Кузя уходил в тайгу с геологом Жарковым… помните – с бородкой, как у Мефистофеля…

– Его убили.

– Да, мотоциклом сбили… Но будто бы он успел показать деду, где в тайге золото есть, грамм двадцать на тонну. Будто бы это очень хорошее месторождение, двадцать грамм на тонну. Жарков-то молчал, а вот на деда напали и били… все пытали… Его под защиту взял мой