Текст книги "Пуля для штрафника"

Автор книги: Роман Кожухаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц)

IV

Парни Фролова переправлялись через Буг по правую руку от отделения Аникина. Русло возле Виноградного Сада было широкое, берега крутые и заиленные, течение быстрое, неровное, сплошь в круговоротах.

Отчалили почти одновременно, но на стремнине фроловских стало быстрее остальных относить к противоположному берегу.

Костя получил ранение еще во время переправы. Фашисты были готовы к речной атаке и встретили силуэты плескавших веслами лодок шквальным огнем. Пулеметы и минометы секли и рвали поверхность воды с такой плотностью, что казалось, вода закипает. Протяжный рев, потом шлепок мины о воду и тут же «ба-бах» – сноп кипящей воды взметается вверх. Несколько лодок и плотов сварились в этом кипятке. Прямые попадания мин в долю секунды превратили дерево плотов и плоть солдат в кровавую мешанину, разбавленную речной водой. Пулеметные очереди, шныряя по ночной глади, цеплялись за какую-то из лодок и принимались кромсать борта, весла, сжимавшие их руки. Расстреливали методично, пока не оставалось в лодке никого в живых. Кто-то, уже схватив одну или две пули, в отчаянии прыгал в воду, ища там спасения. Но немецкие пулеметчики доставали их и в воде. Добивали барахтающегося, пока его труп или еще живое, но беспомощное тело не исчезало в непроглядной, зыбучей бугской мгле.

Фролов, несмотря на пробитую пулей грудь, добрался вплавь до противоположного берега. Выбравшись одним из первых на илистую глину, коченеющий от ледяной воды и потери крови, он занял оборону и тут же открыл огонь из своего ППШ по пулеметным гнездам противника. Костя сумел замкнуть на себя работу двух пулеметчиков. Его жизнь вместе с кровью по капле уходила в холодный мокрый песок, а он бил по фашистам, пока были силы нажимать на курок, пока давая товарищам, гребущим из последних жил кто веслами, кто досками, возможность преодолеть «мертвую» зону кипящей от раскаленного свинца воды.

V

Утром, сразу после боя, они вернулись на берег за телом Кости Фролова. Это было еще до того, как Бондарь зажег в небе «мессера» из своего пулемета. Фролов лежал чуть выше кромки воды, в какой-то неестественно перекрученной позе. Пуля от немецкого пулемета вошла в его правое плечо и, выйдя насквозь через левую лопатку, перекрутила верх туловища. Заострившееся лицо жутко глядело в серую хмарь низкого неба. Застывшие веки убитого не закрывались. После двух неудачных попыток это сделать Андрей отдернул ладонь. Она сама собой сжалась в кулак Мертвец, белый и обжигающе холодный, больше напоминал не Костю Фролова, а обряженный в телогрейку кусок льда. Казалось, растает сейчас сам собой, не оставив и следа на мокром песке.

Окоченевшие пальцы Кости намертво вцепились в автомат. Попов тщетно пытался их разжать, пока Аникин не остановил его. «Хватит… Так возьмем…» Неужто он захотел забрать ППШ с собой на тот свет? Так, с оружием, как с иконой, в мертвых руках, с распахнутыми мертвыми глазами, они его и подняли.

Снизу, под окостеневшим, негнущимся трупом, обнажилось на влажном песке бурое пятно. Это была его кровь, вытекшая из него жизнь. Вернее, уже не его. Теперь она навечно впиталась в этот кусок глинистой почвы в нескольких шагах от крайней хаты села, именуемого Виноградный Сад. Название это так веселило и будоражило убитого Костю Фролова. И его побуревшая кровь вдруг показалась Аникину нечаянно пролитым на песок домашним красным вином.

Много ребят щедро полили своей кровью землицу в том Саду, будь он проклят… А вот теперь они снова на берегу реки, и снова поставлен приказ любыми силами зацепиться за тот берег. А село и реку зовут по-другому, и легче от этого не становится. Незавертайловка… Это ж надо так назваться. Вот уж точно – лучше бы сюда не соваться и бежать отсель подобру-поздорову. Да только путь один – вперед, вплавь, на запад. В самую разинутую пасть фашистской гидре. Разинула хлебало свое во всю ширь Днестра и словно дразнит: ну-ка, сунься. Вот и комбат приказывает: сунься. И никаких вариантов. Так-то вот. Так что одна тебе дорога – в Днестр…

Это слово буравит Аникина, вертится в его усталом мозгу, преследует его как наваждение. Днестр, Днестр, Днестр… Что-то колючее, железное и жесткое слышится в нем. Стук станкового пулемета, неумолимый и гадкий, как смерть: стр… стр… тра-та-та… стрелять… стр… И дно – мертвое, непроглядное, холодное. Мокрое, как могила Кости Фролова. Днестр… Как выдох огромного водяного дракона. Блестя стальными чешуйками, он глухо ворочается там, в ночной темноте, и как бы предупреждает: не суйся, а то проглочу, не суйся, а то… стр…

VI

– Товарищ командир… товарищ командир…

Андрей даже вздрогнул от неожиданности.

Зайченко тряс его за плечо.

– Вот бисова душа… Едрить твою кочерыжку, – с досадой сплюнул Бондарь, тут же ткнув Зайченко в бок. – Что ж ты командиру роздыху не даешь? Не видишь, что ль, прикорнул малеха товарищ старшина-

Андрей и сам не заметил, как задремал.

– Я одно не пойму – к чему спешка такая? – смутившись, но не отступаясь от своего, опять завел тему Зайченко. – Еще и в разведчики произвели, ни с того ни с сего…

– Так ты ж сам все мечтал в герои-разведчики попасть, – тут же снова вступил в разговор Попов. – Сам же расписывал… Мол, вернешься в родной колхоз грудь – колесом, а на ней ордена и медали позвякивали, и чтоб девок от звону того в жар бросало. Это чьи-то песни мы тут слушали?…

– Песни-то песнями, – вздохнул Зайченко. – Так ить, апрель на дворе… И война, как Богдан Николаич говорит, всамделишно, – с горки. Вот шел я только что. Темень – хоть глаз выкалывай, а в воздухе… – Зайченко зажмурился и втянул в легкие воздух, словно бы какую-то ароматнейшую взвесь.

– Что в воздухе?… – поддаваясь артистическим ходам Зайченко, с нескрываемым любопытством спросил Байрамов.

– Весна, Анзор, весна!… – торжественно заключил Зайченко. – Как дыхнешь, словно пронимает тебя всего… И так жить охота, и столько, кажется, ждет тебя там, впереди… Эх, робяты… Вот и думаешь: ну их к черту, ордена и медали эти… скорей бы уж лучше война эта к концу своему прикатилась. Чтоб потопать себе спокойненько живому до дому… Щас ради этого, кажись, колесо Богдана Николаича носил бы. Честное слово! Вместо медалей… И то правда – тоже грудь колесом…

– Слышь, вместо… А ведь Богдан Николаич орден-то именно благодаря колесу и заработал… – резонно заметил Евменов.

Все согласно кивнули, вспоминая, как Бондарь устроил воздушный бой с фашистскими асами.

Вокруг колеса ротного пулеметчика старшего сержанта Бондаря, прикомандированного к отделению Аникина, разговор крутанулся не случайно. Колесо это – обыкновеннейшее в прошлом деревянное колесо от телеги – стараниями Бондаря стало достопримечательностью всего батальона. Таскал он его с собой с месяц – с молчаливым упорством, не обращая внимания на шуточки и подковыристые замечания товарищей по оружию. В любом месте, где взвод хоть на малое время обустраивал свои позиции, Бондарь устраивал один и тот же ритуал. Выбирал на небольшом удалении средней толщины дерево и аккуратно его спиливал, да так, что пень ствола оставался торчать где-то на метр от земли. К этому пню Богдан приносил из обоза свое колесо и крепил его по центру спила железным штырем. Сверху, на эту конструкцию Бондарь и устанавливал пулемет, фиксируя сошки на двух деревянных колесных спицах.

– Смотри-ка, как быстро старший сержант из пулеметчика в зенитчики переформировался, – замечал кто-то из доморощенных взводных остряков.

– Смотри, щас физиономию тебе малеха переформирую… – незлобливо откликался пулеметчик.

Справедливости ради надо отметить, что острили умники на расстоянии, чтобы не получить под горячую руку увесистого тумака. Впрочем, Бондарь и не особо обращал внимание на замечания и комментарии к своим приготовлениям. Он терпеливо ждал своего шанса.

С самого февраля над позициями батальона ни разу не появлялись немецкие истребители и бомбардировщики. Сказывалось превосходство нашей авиации, которая господствовала в воздухе, не пуская фашистских стервятников далеко в глубь освобождаемой советской земли. Дивизия неудержимо двигалась вперед, на запад. В батальон поступал приказ выступать, и солдаты вновь, в бессчетный раз, снимались с только-только обжитого места. Бондарь как ни в чем не бывало демонтировал свою зенитно-пулеметную установку и прятал колесо в обозной телеге. А на следующем привале все опять повторялось заново.

VII

И вот, под Николаевом, настал долгожданный час Бондаря. В результате ночного боя батальон вышел на противоположную, к городу обращенную окраину села Виноградный Сад. Здесь комбат приказал окапываться и готовиться к наступлению на город.

Настроение у бойцов было подавленное. Только что они закопали в сырую глину тело

Кости Фролова и еще пятерых бойцов, трое из которых были из отделения Аникина. Еще когда в яме было чуть меньше метра, стала прибывать вода. Комбат торопил. Надо было окапываться, так как ожидалась контратака со стороны города. Убитых пришлось хоронить прямо в эту воду. Бондарь все же успел сколотить что-то вроде настила. Его положили на чавкающее, серо-желтое дно ямы, а уже на него – убитых.

Голодное, продрогшее до костей отделение Аникина вычерпывало до жижи раскисшую от распутицы землю на левом фланге села.

– И еще эти тучи… сплошной пеленой, – бубнил Зайченко. – Словно в саван тебя закутывают…

– Заткнись лучше! – зло одергивал его Попов. – И без тебя тошно…

Остальные молча рыли раскисшую землю. Но их лица красноречиво подтверждали, что в душе каждого – та же картина.

Только сержант Бондарь времени не терял. Уже оттяпал полствола у приземистой, но крепенькой яблони с обломанной снарядом кроной. Не успел он приладить к колесу пулемет, как серое предрассветное небо наполнилось гулом авиационных моторов. Гул нарастал из-за Буга. Оттуда, с левого берега, несколько часов назад батальон форсировал на лодках ледяную гладь реки. В расположившейся неподалеку Киндиновке еще гремели выстрелы. А может, соседи из гвардейской стрелковой дивизии решили с ходу, без передышки, войти в город. Судя по нарастающему в небе гулу, наземную операцию по освобождению Николаева решили поддержать с воздуха. И поддержку оказали немалую.

Одно за другим над головами аникинских бойцов величественно прошли несколько звеньев «горбатых». По флангам, в охранительных двойках, их сопровождали несколько «Як-9». «Илы» шли так низко, что кто-то поневоле даже пригнул голову, когда их черные разлапистые силуэты заслонили небо над головой. Зримая мощь авиационной поддержки действительно впечатляла. «Ух ты!» – не сдерживая радостных эмоций, тут же оживились солдаты. Все как один провожали восхищенными взглядами краснозведные самолеты. Один только Бондарь не пялился в мутно-серое, будто не проспавшееся, небо. Он спешно крепил к колесу сошки своего «дегтяря». Так дружелюбно, на мирный ремесленный лад, называл боец свой пулемет.

Немецкие истребители возникли в небе неожиданно. Вначале в мерный, низкий гул вклинился резкий, завывающий рев. Тут же из-за Киндиновки появились и «крестовые»: сначала пара «Фокке-вульф-190», а следом – пара «Мессершмиттов». Тут уже одним наклоном головы не обошлось. «Мессеры», на бреющем полете проревев прямо над позициями батальона, плеснули в бойцов одну за другой две очереди, заставив всех броситься плашмя прямо в чвакнувшую, обдавшую ледяным холодом грязь.

Всех, да не всех… Бондарь, крутанув колесом, пустил вдогонку ведомому «мессеру» ответную порцию бронебойного свинца. Очередь не причинила самолету никакого вреда. Но, видимо, внимание фашистского летчика Бондарь на себя успел-таки обратить. Фашист не спеша развернулся, видимо, по ходу пытаясь сообразить, что за букашка там, на земле, осмелилась огрызнуться в адрес непобедимого аса.

С такой малой высоты немецкий летчик наверняка заметил фигуру Бондаря. Все полегли кто куда, стараясь зарыться поглубже в спасительную жижу, а этот вызывающе торчал один в поле воин, со своей импровизированной зенитной установкой.

VIII

Старший сержант, словно испугавшись, что фриц сейчас улетит, так и не дав ему второй попытки, вдруг призывно замахал ему руками. Потом, согнув свою правую в локтевом суставе, Бондарь стукнул по ней левой. Соорудив эту недвусмысленную композицию, он величественно потряс ею в воздухе, прицелив торчащую правую прямо в немца. Как выяснилось, зрение у фашиста оказалось хорошее. Так же верно он воспринял немое послание, столь наглядно продемонстрированное Бондарем. Более того, международный язык, на котором так доходчиво изъяснился сержант, по всему, здорово задел немчуру. «Мессер» вдруг взял резко вверх и взвился свечой к серой пелене туч. У самой облачной кромки, как у грязного потолка, он мастерски вошел в «мертвую петлю» и по изящной дуге ринулся к земле. Бойцы, как завороженные, следили за тем, что вытворял в воздухе немец. Действительно, ас, будь он трижды проклят. Страх нагоняет, показывает: вот, мол, смотрите, с кем вы связались, сейчас, мол, ваша смерть и пожалует.

Наблюдал за ним из своей землеройной позиции и Аникин. Он уже понял замысел немца. Летчик до метра рассчитал траекторию выхода из «мертвой петли». Дуга ревущей, обвешанной крестами машины должна была разомкнуться как раз над их головами. Тогда немец и пройдется еще разок по ним своей авиационной пушкой, только теперь уже наверняка. Фашист приготовил свою «мертвую петлю» для них и теперь готовился закинуть ее на манер лассо и затянуть удавкой на шее отделения. А все из-за Бондаря, будь он неладен.

– Богдан Николаич!… Прячься! Прячься!… – закричал Аникин что есть силы. Бондарь ничего не слышал, кроме стремительно нарастающего рева. Самолет, уменьшившийся в вышине до еле заметного крестика, падая, вдруг ужасающе вырос. Он продолжал расти, заполнив невыносимым ревом моторов полнеба. Раскинув свои хищные черные крылья, «мессер» несся прямо на Бондаря. И тут сержант открыл огонь. Пригнувшись, вцепившись обеими руками в пулемет, Бондарь жал на курок с такой силой, как будто от этого зависела интенсивность и точность стрельбы.

Очередь, пущенная в сторону «мессера», нащупала машину не сразу. Летчик успел пустить ответную ленту трассеров. На миг две эти ленты пересеклись в воздухе. В следующую долю секунды пули «дегтяря» словно выпутались из цепкой вязи немецкой пушки и ударились в нос самолета. Брюхо фюзеляжа испещрила целая горсть дырок и вмятин.

Бондарь, поворачивая свое колесо, до последней свинцовой капли выжимал боезапас из своего пулемета. Самолет черной тенью пронесся над ними. Показалось, что попадания Бондаря не нанесли «мессеру» никакого урона. Но откуда-то из хвостовой части удалявшейся машины вдруг повалил черный дым, и ровный ход ее как-то рвано дернулся. Весь «мессер» полыхнул огненно-рыжим пламенем и, будто наскочив на невидимую воздушную кочку, неловко кувырнулся и врезался в землю. Столб огня и иссиня-черного, как смола, дыма поднялся в серое небо.

IX

– А здорово Богдан Николаич того «мессера» запалил… – произнес вдруг Зайченко. – Будто полено какое-нибудь… сосновое…

Все согласно и дружно закивали. Бондарь довольно хмыкнул и смущенно потупился. Не привык он к похвалам в лицо.

– А мы так и не обмыли «мессера»-то… – как-то задумчиво, интригующе продолжил Зайченко.

Похоже, что не одному Аникину разговор о колесе напомнил о сбитом Бондарем «Мессершмитте». Зайченко вдруг оттянул ворот своей телогрейки и достал оплетенную лозой бутыль. Объему в ней было не меньше двух литров. Сквозь решетку лозняка в тусклом свете горящего пламени проглядывало темно-рубиновое содержимое бутыли.

Тесное пространство блиндажа запрудили восхищенные возгласы и междометия.

– Ну ты даешь, Зайченко!…

– Чисто фокусник!…

– Это чё это?… Вино, что ли? – на лице Попова изобразилась явная досада.

– Дак это ж компот. Вот бы первача.

– А ну, давай, раскупоривай… Щас попробуем, что за компот…

– Э, может, кружки возьмем.

– А ты чё, с микробами?

– Щас я те сделаю микроба, под глазом…

– Ладно, хорош митинговать, – по-командирски осадил Аникин закрутившиеся вокруг бутыли разговоры. Приняв драгоценный груз из рук торжествующего Зайченко, Андрей вытащил из горлышка деревянную пробку. Духмяный до терпкости аромат пахнул изнутри, сразу перебив кисло-резкую вонь сохнущих портянок. Это был не запах… какой-то небывалый цветочно-медовый аромат. Пахло тем самым, о чем говорил Зайченко, – весной, близким миром. Жизнью пахло. Все это и еще масса каких-то неуловимых, в глубине самой души запрятанных движений было собрано-сжато, упрятано в эту плетеную бутыль. Как запечатанный в лампу джинн.

– Ух ты, пахнет… – ошарашенно выдохнул Зайченко. Все дружно потянули носами и также дружно заохали. Даже на лице Попова, сторонника первача и противника компотов, разгладилась и исчезла гримаса недовольства.

– Теперь поняли, как в разведку боем надо ходить?… – торжествующе произнес Зайченко. Его просто распирало от произведенного эффекта.

– Ладно, разведчик… Завтра покажешь свою разведку боем… на правом берегу Днестра… – добродушно отозвался Аникин. – Думаю, к утру вино из голов наших чугунных выветрится. Так что давай, запускай, фокусник, свой трофей по кругу. Чего, в самом деле, с кружками заморачиваться… Тебе и начинать. Как добывшему трофей.

– Тем более что закуски на него не требуется. Это ж компот… – гнул свою линию Попов.

X

Зайченко, вмиг посерьезнев, проникшись, так сказать, порученной миссией, с той же торжественностью сделал порядочный глоток.

– Уф… пахнет она слаще, чем на вкус, – наконец произнес он, протягивая бутыль Попову. – Дед, который бутыль мне дал, сказал, что бьет она по ногам хорошо.

– Да кто она, Зайченко? Это ж вино – оно… – спросил Попов, принюхиваясь к горлышку. Его уже толкали в бок, требуя не тянуть резину.

– Кто-кто… Она… – Зайченко, блаженно утирая губы, кивнул в сторону бутыли. – Лидия… Дед тот все Лидией склянку называл.

– Так мы, выходит, по кругу Лидию пустили, – хихикнул разрумянившийся Попов. И тут же получил порядочный тычок в плечо, от которого чуть не кувырнулся с ящика с дисками для ППШ.

– Слышь ты, остряк, – зычно отозвался Бондарь. – Сейчас твой пятачок юшку пустит. Уразумел? Лидия – это сорт так называется. Винограда… Он еще когда вызревает, пахнуть начинает. Пройти мимо нельзя…

Бондарь умолк, погрузившись в пахучие воспоминания.

– Еще один сорт Изабеллой кличут. Тоже ужас какая пахучая… И вино из нее первейшее давится… На заднем дворе у меня несколько кустов растет…

– Так ты и вино, Богдан Николаич, делаешь? – спросил пулеметчика Евменов после того, как порядочно приложился к бутыли.

– А что у нас товарищ сержант не делает. На все руки мастер, – отозвался Зайченко, весело поглядывая на Попова, который, нахмурившись, тер ушибленное плечо.

Действительно, в батальоне Богдан Николаевич Бондарь заслуженно слыл мастером на всяческие ремесленные штуки. Чуть где станет рота на привал, тут же начинает Бондарь обстраивать быт. Сварганит светильник из гильзы, столик сколотит или еще чего-нибудь для «создания конфорту». У него в обозе свой уголок был. «Бондарным цехом» обозники его прозвали. Там чего только не было. И слесарный инструмент, и плотницкий, и пилы, и рубанки, и всякая другая всячина. Бондарь всерьез готовился к мирной жизни. Любил порассуждать на этот счет.

– А что? – по обычаю обстоятельно заявлял свою излюбленную тему Богдан Николаевич. – Война-то уж с горки катится. Фриц драпает, так что я аж запыхиваюсь за ним угнаться. Скоро до хаты возвертаться срок выйдет. А там… И кровлю перестелить, и стены поправить. Это ж ума не приложу, скильки треба буде працювати.

В этом месте Бондарь обычно картинно хватался за голову.

– Там же ж работы – непочатый край! – качал он своей лысой головой. Причем лысина его не коим образом с возрастом или плешью связана не была. Годами Бондарь едва переступил тридцатилетний рубеж. Брился же он самостоятельно, от подбородка до макушки, притом что шевелюра и щетина у него росли не по дням, а по часам. В аникинском отделении и во всем взводе его почему-то называли исключительно по имени-отчеству, даже те, кто был старше возрастом.

Уважали за основательность, проявлявшуюся и в могучем телосложении Богдана Николаевича, и в характере – хозяйственном, мастеровитом, ко всякому созидательному делу способность имеющему. Невольно как-то на привале собирался вокруг Бондаря народ. А тот всегда делом занят: к примеру, рукоятку для топорища или лопатки саперной из полена выделывает. Тут же шутки, смех, разговоры за жизнь начинаются. И комвзвода придет. И замполит тут как тут. Куда ж без него.

– Ну, Богдан Николаич, уже собрал свой бондарный цех. Тут война крутит тебя, как белку в колесе, с утра до ночи в грязи и крови. А у Бондаря, понимаешь ли, оазис мирной жизни, клуб по интересам.

– Это все фамилия моя, товарищ капитан, – откликался сержант, деловито снимая с деревяшки стружку. – Бондарь – это ж тот, кто бочки правит. А где еще собраться, как не у краника бочки, да за стаканом вина. А там и первачок приспеет… И жинка галушек горяченьких поднесет…

– Ух, Бондарь, и горазд ты картины живописать. Точно, будто на побывку сходил… – встряхивал головой капитан.

– Да, видали бы, товарищ капитан, вы мой погреб, – погружался в воспоминания Бондарь. – Там не то что взвод, вся наша рота поместилась бы…

– И что, на всех хватило бы содержимого бочек твоих? – раздавался чей-то сомневающийся голос.

Бондарь даже останавливал на миг работу, словно бы подчеркивая глупость прозвучавшего вопроса.

– Да ты, знаешь, бисова душа, что за бочки стоят в моем погребе? На сто ведер бочки! Еще дедом сработаны были те бочки! – в голосе его звучала чуть не анафема Фоме неверующему.

Однако, взыграв, пыл Бондаря тут же утихал. Сержант, совершенно умиротворенно, добавлял:

– Есть и те, яки батя зробил… те две поменьше. Но на тебя, бисова душа, хватит. С головой утонешь.

Под общий смех Бондарь вновь возвращался к своей работе. А комвзвода ставил на вид своему замполиту:

– Вот, учись, Шанский, как надо разъяснительную и воспитательную работу проводить. Тут тебе готовый тематический вечер…

Лейтенант Шанский, угрюмо поеживаясь, переминался на своем сидячем месте и отмалчивался. Он был из новеньких. В батальон пришел вместе с пополнением, сразу после взятия Николаева.

Батальон тогда расположился на короткую передышку. Приходил в себя после ожесточенных боев. Освобождение города далось тяжело. Выдавливали фашистов из каждого дома, из каждой улицы. Только в отделении Андрея не досчитались пятерых. Троих – насмерть, а двое отправились в госпиталь, причем оба – с тяжелыми ранениями. К тому же все знали – в любую минуту может прозвучать команда «Сбор». Рассиживаться некогда, надо было развивать успех наступления, пока ошалелые фашисты не очухались.

Известное дело, солдаты могли позволить себе сон во внеурочное время, разведку местности на предмет разжиться съестным или познакомиться с миловидной хозяйкой, и прочие нехитрые солдатские радости. Командиры, понимая, что впереди возможный штурм Одессы и дальнейшее наступление без передышки не особо завинчивали гайки.

А вот Шанский во все эти детали вникать не стал. С места в карьер пошел устанавливать субординацию, читать нотации и налагать взыскания. Само собой, с первых же дней пребывания в роте у него контакт с личным составом стал, мягко говоря, пробуксовывать. Дошло до того, что несколько раз нарвался замполит на прямую отправку куда подальше со стороны особо отчаянных ротных сорвиголов. Да еще и окрестили его Воблой – за чрезмерную засушливость, как во внешнем облике, так и в проявлении человеческих качеств.

Несколько стычек у Воблы почти сразу произошло и с Аникиным, и с другими командирами и рядовыми. Как-то сразу выявилось, что Шанский с людьми общаться не умеет. Зато гонору замполитского он с собой с курсов притащил выше крыши.