Текст книги "Штрафники штурмуют Берлин. «Погребальный костер III Рейха»"

Автор книги: Роман Кожухаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

VII

Угловые дома на подъезде к улице «тридцатьчетверки» разрушили огнем фугасных снарядов почти полностью. Но, как только танки вошли внутрь квартала и миновали дымящиеся развалины, на наступавших обрушился целый шквал огня. Фашисты вели стрельбу с обеих сторон улицы, из-за ближайших углов, с крыш, заваленных мешками с песком оконных проемов.

Здорово повезло экипажу Шаталина. Его стрелок-наводчик первым же выстрелом разметал на кусочки позицию мощного зенитного орудия, оборудованного фашистами метрах в трехстах впереди, в нескольких шагах от водонапорной башни, почти в центре улицы. Немцы успели произвести из своего монстра только один выстрел в сторону русских. Но наступавших спасла небольшая кривизна улицы.

Вражеский наводчик всего на несколько сантиметров недосчитал поправку на движение по дуге. На эти несколько сантиметров и разминулись 88-миллиметровый снаряд и башня шаталинского танка, когда первый просвистел мимо второй, войдя в бакалейную лавку. Мощнейший взрыв вспучил изнутри кирпичный дом, который, устало выдохнув из себя взрывную волну, как карточный домик, сложился внутрь, превратившись в груду дымящегося кирпича. Битый кирпич и щебень погребли под собой целое отделение гитлеровцев, в том числе пятерых «фаустников», одного «пэтээровца» и одного пулеметчика.

Меткий, «в десятку», ответ шаталинцев был не в пример удачнее. Бронебойный снаряд, выпущенный «тридцатьчетверкой», сковырнув верхний слой мешков с песком, которыми был обложен зенитный расчет, ударил прямо в стык бронированного щита и ствола орудия, превратив зенитку в искореженный ком металла, а орудийный расчет «Флака 8,8» в полном составе отправив на тот свет.

Но все равно без прикрытия «штрафников» «тридцатьчетверкам» пришлось бы худо. Бойцы Аникина были готовы к контратаке фашистов и встретили ее во всеоружии. Капустин, спрыгивая с брони командирской «тридцатьчетверки», снял огнем своего автомата сразу двух «фаустников», появившихся в проходе между домами метрах в десяти справа, перед машиной Шаталина.

VIII

Дом, стоявший впритык, сразу за разрушенной бакалейной лавкой, ощетинился кинжальным огнем. Завязался ожесточенный бой. Фашисты до крайней степени обозлились исходом дуэли русского танка и немецкого зенитного орудия. Били из всех щелей, из всех видов стрелкового оружия.

Из оконного проема, ближнего к углу здания, показалась каска и выдвинулась конусообразная граната фаустпатрона. Автоматная очередь пунктирным размашистым росчерком чиркнула по стене, выбивая известку и осколки кирпича. Завиток этого росчерка полоснул по проему, по пути наскочив на выглянувшую каску. Красный фонтанчик брызнул из пробитой пулей дырки, и каска исчезла в темноте проема.

Тут же на месте убитого возник другой «фаустник». Этот действовал проворнее, скорее всего, используя уже взведенный гранатомет убитого товарища. Он успел выстрелить, но, боясь поймать пулю, слишком поторопился. Граната, не долетев нескольких метров до танка Головатого, ударилась в тротуар, окатив огнем и раскаленным металлом цоколь противоположного дома.

Еще нескольким «фаустникам» удалось разрядить свои гранатометы, но лишь одна из гранат по касательной задела корпус «Т-34-85» Головатого. Отскочив, она разорвалась на мостовой, не причинив вреда ни машине, ни бойцам.

Вражеские гранатометчики мазали один за другим. Штрафники огнем своих винтовок и автоматов не давали им толком прицелиться, и расстояние до целей для фаустпатронов было велико, а ближе группы прикрытия не подпускали.

IX

85-миллиметровое башенное орудие танка Головатого, стремительно развернувшись, прямой наводкой ударило в широкую витрину, окаймлявшую весь первый этаж. Стекло здесь было уже выбито, осколки его в радиусе нескольких метров были разбросаны на тротуаре и мостовой. Бронебойный снаряд, не встречая преград, влетел в лишенную стекол, зияющую, как раскрытая пасть, витрину. Он, скорее всего, прошил стены первого этажа насквозь и разорвался где-то в самой утробе здания. Взрыв прогремел в глубине, глухо, и о мощи его можно было судить лишь по осевшей в задней части здания кровле и по клубам черного дыма, которые, вперемешку с пылью, вдруг стремительно вырвались наружу из разинутой пасти витрины.

Ударная волна выплюнула наружу целый ворох женских платьев, шляпок и прочего дамского барахла. Часть его, зацепившись за острые зубья торчавших осколков стекла, осталась беспорядочным ворохом висеть прямо на широкой раме витрины.

Метрах в двух с половиной над тротуаром, на торчавшей из стены дома стойке, висела вывеска, вернее, болтался на одном металлическом крючке латунный силуэт женщины в платье и широкополой шляпе. Это могло означать, что здесь размещалось то ли пошивочное ателье, то ли магазин готового дамского платья.

Когда в глубине здания ухнул взрыв, все оно вздрогнуло. В этот момент вывеска сорвалась со своего единственного крепления, и латунная фрау со звоном упала на тротуарную плитку. Шевердяев с бойцами из своего отделения в этот момент уже выскакивал из-за брони «тридцатьчетверки».

X

Использовав перекинутые через раму тряпки, чтобы защититься от острых осколков стекла, командир отделения первым забрался внутрь магазина и тут же дал очередь из автомата по силуэту, проступившему в клубах дыма и известковой взвеси. Силуэт так и остался стоять неподвижно на своем месте.

Подбежав к нему, Шевердяев сообразил, что это манекен – голая гипсовая женская фигура. В груди и животе у нее зияли дыры от попавших пуль, а белая маска лица все равно улыбалась. В следующий миг голову куклы разнесло на куски.

Реакция не подвела Шеву, и он тут же ответил короткой очередью в сторону вспыхнувшего в серо-сизом тумане огня. Раздался пронзительный крик, который тут же оборвался звуком упавшего на пол тела.

Из-за спины Шевердяева, в сторону светлевшего впереди дверного проема, уже вели огонь его товарищи.

– Прикрой! – крикнул Шева и, метнув в мутную взвесь гранату, сразу после басовитого хлопка взрыва рванул вперед.

Выскочив в коридор, Шевердяев перепрыгнул через труп немца и с ходу полоснул очередью поперек от стены до стены. Впереди, метрах в пяти, послышалось лязганье упавшего на пол металла.

– Сафрон!.. В подвал с «майной»… «Вира» – за мной наверх…

XI

Сафронов, старший группы зачистки подвальных помещений, то и дело обтирал лицо, взмокшее от бега и напряжения. Бойцы группы спускались за ним по узкой деревянной лесенке, которая предательски скрипела под тяжестью сразу нескольких пар сапог. И дышать было нечем в этом спертом пространстве подвального пролета.

Лестницу вниз они нашли не сразу. Слишком много дыма в коридорах и помещениях этого чертового магазина. Все комнаты были завалены бабским тряпьем.

Такое Сафронов только в кино и видел. Нинка его очень любила синематограф, ни одного раза не пропустила, когда привозили в леспромхоз свежую фильму. Покоя ему не давала, тащила с собой. Да он бы ее одну и не отпустил. Баба у него была красивая, и мужики все в артели ему завидовали. Сафронов об этом всегда знал. И сейчас по-мужски, в самой затаенной глубине, об этом мучился. Который год войне-то, а не отпускало. И на гражданке ее ревновал. Глупо, неоправданно. И сам это знал, а ничего с собой не мог поделать. И к механику тому смазливому, который фильмы каждую неделю в леспромхоз привозил. Тоже ведь ее обвинял, хотя вины Нинкиной никакой в том не было. Его вина, одна его вина и была. Даже и заморыша того смазливого Никодим теперь не винил. Ну да, попытался, гаденыш, к Нинке подкатить. И не то чтобы она повод какой дала. Но ведь баба знатная, видная из себя… Ну, ничего, он тому смазливому смазал. Одним ударом уделал… С одной стороны, сам нарвался. Был бы местным, не полез бы. В артели мужики хорошо знали, сколько живого весу прячется в кулаке лучшего багорщика лесозаготовок, передовика соцсоревнований Никодима Сафронова. Но, с другой стороны, и калечить дурака, наверное, не стоило. Считай, ни за что пять лет схлопотал. И весь срок-то почти отмотал, как положено. А, все равно, в лагере тоска эта черная еще невыносимее. Там нигде от нее не спрячешься, ни на нарах, ни с кайлом в каменоломне. Здесь-то, у смерти под носом, оно как-то полегче. Под смертью, значит, и под Богом. И, опять же, разбирай не разбирай, чья в чем вина, а все равно потихонечку искупается. «Смыть вину кровью». Так-то оно надежнее: чтоб никаких уже сомнений и самокопаний. Теперь за все расчет идет… Эх, Нинка…

XII

Никодим, осторожно спускаясь по ступенькам вниз по темной лесенке, ощутил вдруг нестерпимую тоску по дому, по родной реке и поселку. По Нинке и детям. Тоска эта, угрюмая и темная, ела его поедом без сна и отдыха. То отпустит, то опять прижмет – хоть волком вой. Отпускало чаще в бою. Вот уж где не хватает места всяким гадким, темным мыслишкам, от которых мозги набекрень.

Легко и радостно становилось жить, несмотря на окопы передовой, вшей, голод и холод, когда получал он письмо из дома. От письма до письма и существовал. А как увидит ее почерк, так сразу и отпускает, и вся черная муть, в самом сердце копившаяся, разом вдруг и рассасывалась. Бегут глаза жадно по убористым, аккуратным строчкам, и будто слышит ее обстоятельный, но вкрадчивый, ласковый голос. Рассказывает про детишек, про то, что матери во всем подмога, что Ленька вкалывает на лесозаготовках, про Леночку, как она уже хозяйка не по годам и по дому уже во всем хлопочет, а между строк чувствует: ждет его Нинка. Ждет жена и любит. Как прежде, любит. А может, и сильнее. За годы разлуки-то. А ведь он боялся, что бросит. Даже сам из лагеря написал, чтобы его, арестанта стриженого, оставила. Страх свой хотел опередить, сцыкло малодушное. А она ему такое письмо написала… И не то чтобы клятвы любовные и прочие ахи-охи она там излила. Сдержанно, даже скупо, но каждое слово как будто сама любовь выписывала. Сколько печали было в этом письме и веры. В него – Никодима Сафронова, отца и мужа. И в конце это «милый, милый мой муж»… После такого письма любое можно вынести. Через любое пройти…

XIII

Эх, вернется, привезет ей платья, вот такие самые, как там наверху, на вешалках висят. Нинка как оденет, как пройдет королевой по поселку, так что бабы от зависти лопнут, а мужики… те тоже от зависти…

Эти платья там, в разбитом и расстрелянном магазине, вдруг отчего-то поразили Сафронова, запали ему в самую душу, прямо здесь, посреди жаркого боя заставили думать о доме, про семью, про свою ненаглядную Нинку… Как подымутся они из этого чертова подвала, обязательно подберет он для жены несколько платьев. И никто ему ничего не скажет. Сафрона в отделении уважали, и не только в отделении. И сам взводный уважительно обращался к нему по имени-отчеству: Никодим Николаич. И не только за тяжелую руку уважали, но и за надежную, немногословную твердость характера.

Мог, когда требовалось, твердой рукой багрить вражеские головы, будто тяжеленные бревна, и ворочать их, с той же страстной увлеченностью делом, так, что отделялись фашистские души от фашистских тел, и сплавлялись дальше своим чередом в отведенную Всевышним для всякой фашистской нечисти преисподнюю. Так что за пару шмоток трофейных никто ему слова не скажет. Для нее, для Нины…

Пылевая взвесь оседала на ступеньках, и дым понемногу рассеялся, и стало будто лучше слышно, как там, наверху, Шева и другие ребята из отделения вели ожесточенную перестрелку с немцами. Надо бы скорее туда, помочь ребятам, потому как нет тут ничего. Сафронов уже собирался было повернуть обратно вверх и бросить к чертовой матери маленькую, обитую жестью дверцу в подвал, в которую упиралась лестница.

XIV

– Погодь… – остановился вдруг Сафронов.

Жестом поднятой руки он заставил замереть спускавшихся за ним следом товарищей. Какой-то звук, показавшийся странным среди глухо долетавшего до подвального пролета шума перестрелки. Кошка мяукает? Нет, ребенок. Детский плач, заунывный, тихий, едва доносившийся из-за обитой жестью, маленькой двери в подвал.

Ушки для замка на двери и дверном косяке были пусты. Замка нет, значит, наверняка за дверью кто-то был. Ребенок плачет. Скорее всего, местные. Прячутся от обстрелов и бомбежки. От русских прячутся. Значит, от него, Никодима, и от его товарищей. Девчушка, наверное, плачет. Такая же, наверное, как его Леночка, может, помладше. Боится – его, Никодима, и его товарищей. Но это она зря. Ей Никодим ничего плохого не сделает, и товарищи его не сделают. Не зря их взводный повторяет, как заклинание: солдат ребенка не обидит.

Кому-то надо это повторять и как можно чаще. Для кого-то что в форме, что по гражданке, что старый, что малый – все одно фашисты. Вот Шпаликов, к примеру, из отделения Капустина… Орден Славы, второй степени, от Сталинграда в разведке прошел. А семью порешил в Померании. Теперь в штрафниках, без ордена Славы, искупает кровью. А в Мюнхеберге хотел пустить в расход женщину с пацаном. Понятно, тот волчонком глядит, из ополчения местного. Но какой из него «фольксштурм», если в ручонках своих винтовку еле держит и затвор у нее сбит? От силы немчуренку лет одиннадцать… А Шпаликов его к стенке, вместе с мамашей. Вовремя старший лейтенант Аникин с замкомвзвода рядом оказались, спасли.

Но и Шпаликова можно понять. Фашисты на Псковщине его семью расстреляли: стариков отца и мать, жену, троих детишек. Шпала фотографию детишек все показывал. Девочка постарше и два меньших, погодки. Карапузы такие… Самый младший, мальчик, у старшей на руках. Буцматенький такой, щекастый, старшая еле на руках держит. Да, на войне как на войне… Да только пока Никодим старший группы, никто дите малое не обидит. И будь тот Шпаликов в их отделении, этого бы не посмел…

XV

– Погодь, ребяты… – громким шепотом произнес Сафронов. – Здесь ждите, а я проверю… Не иначе дитятко носом шмыгает. Если оравой заскочим, совсем дитенка напугаем… Сейчас я, сейчас…

Он сделал последние три шага по лестнице, подойдя к двери, ухватил пальцем за замочную петлю и потянул ее на себя, широко распахнув. Сухой, кашляющий треск автоматной очереди ударил из распахнувшегося проема. Пули наотмашь перехлестнули туловище Сафронова от живота до шеи. Ноги его подкосились, и с перебитым, булькающим горлом он тяжело повалился спиной на цементный пол, покрытый щебенкой и пылью.

Бойцы, шедшие следом, бросились к упавшему, подхватили его под мышки и подтащили по пролету наверх. Когда они вынесли Никодима на первый этаж и уложили среди осколков битого кирпича, было уже поздно. Алые струи еще выплескивались с ритмичностью пульса из рваной раны на горле, но Сафронов, весь залитый собственной кровью, насквозь пропитавшийся ею, уже не дышал.

Омельченко, прикрывавший Сафронова при спуске по лестнице, отпустил затихшего Никодима и секунду так и сидел на корточках, склонившись над убитым. Амеля молчал, но желваки ходили ходуном под тонкой, пожелтевшей от махорки кожей его щек. Потом из груди его вырвался звук. Он был похож то ли на звериный рык, то ли на стон. Омельченко резко вскочил на ноги, на ходу вытаскивая из-за пояса заткнутые рукоятками за ремень трофейные «колотушки».

Руки его были красными от крови Сафронова, когда он, свинтив крышки и выдернув шнурки, бросил гранаты в подвал. Один за другим внизу громыхнули взрывы. Бойцы ждали, спрятавшись за углом. Как только ухнуло, Омельченко нетерпеливо бросился вниз, нырнув в клубы серо-черного дыма, подымавшегося снизу.

Слышались его крики, отчаянное рычание, матерная ругань и стрельба, стрельба, непрерывный стук очередей трофейного «шмайсера», такой же сухой и кашляющий, как тот, что убил Никодима.

XVI

Дым развеялся быстро. Оказалось, что в подвальчике была вентиляционная шахта. Остальные спустились вниз и, перешагнув сорванную с петель дверь с перекореженной жестью, вошли внутрь помещения. Вперед пропустили Володю Буряка, который отвечал за фонарик. Командир взвода Аникин обеспечил фонариками обе группы «майна», для более уверенных действий в подвалах. Желтое пятно света выхватило сначала фигуру Омельченко. Он стоял будто охваченный столбняком посреди помещения с широкими стенами, но с таким низким потолком, что Амеля вынужден был согнуть шею. Глаза постепенно привыкали к полумраку, подсвеченному маломощной лампочкой фонаря. Желтое пятно по очереди высветило и прощупало три трупа.

Возле порога, на убитом земляном полу, вывернувшись на бок, лежал мужчина лет тридцати. Он был одет в пиджак и брюки. Даже в мертвой фигуре его проступала военная выправка. Локоть его правой руки прижимал к полу автомат.

Женщина, одетая в пальто, лежала, откинувшись, на широкой деревянной скамейке, застеленной матрацем и светло-серым шерстяным одеялом. Пальто ее было расстегнуто, и шерстяная юбка задралась вверх, до самых бедер открывая ноги в чулках телесного цвета.

На полу, возле ее ног, обутых в черные ботики, лежала лицом вниз девочка. На вид ей было лет пять. Она была одета в черное пальтишко, ворот которого захлестывала копна густых, кучерявых каштановых волос. Скорее всего, женщина держала ее на руках, и когда в них попали осколки или пули, выпущенные из автомата Омельченко, она по коленям женщины скатилась на пол.

Вова Буряк, молодой боец с «трехлинейкой» в левой руке, несмело подошел к женщине и протянул руку, чтобы одернуть книзу подол ее юбки.

– Не трожь… – отрывисто проговорил Амеля.

В голосе его было столько ненависти, что Буряк послушно отступил назад. Несколько секунд все словно находились в оцепенении. Омельченко первым стряхнул его.

– Вован… Посвети сюда… – окликнул он и быстро-быстро стал запихивать в карманы консервные банки, аккуратно сложенные на прибитых к стенам полках.

– Глядите: гранаты… – отозвался из противоположного угла Куприянов.

– Дай одну… – сухо попросил Омельченко.

– Вован… – тут же произнес он, снова обращаясь к Буряку. – Подбери «шмайсер» этого гада. И глянь в карманах, может, у него запасные магазины имеются. Магазины – мне отдашь…

Буряк не спорил. Фашиста застрелил Омельченко, значит, имел право на его трофеи. Омельченко старался говорить быстро и деловито, но все равно голос его срывался, выдавая всполохи лютой злобы, которой он весь был охвачен изнутри. И на лицах остальных, сокрытых полумраком, застыла гримаса ненависти. Сафронова в отделении очень уважали. А теперь его нет, и все из-за этого переодетого гада-фашиста. И в смерти своей семьи виноват сам гад-фашист. О девочке и женщине бойцы старались не думать.

– Всё… уходим… – наконец, отрывисто произнес Амеля. – Шеве и хлопцам надо поддержку дать… Этих гадов наверху передавить…

Все тут же торопливо покинули жуткий подвал, облегченно вздохнув на лестнице. Омельченко шел замыкающим. Он чуть отстал на лестнице, дожидаясь, пока все поднимутся и повернут за пролет, потом выдернул кольцо из зажатой в руке ребристой, жирной от смазки округлости, и кинул «лимонку» в темнеющий дверной проем подвала.

– Это вам за Никодима, твари… За Никодима…

XVII

Выбранная штрафниками и танкистами тактика позволяла продвигаться вперед. Не было той быстроты, какой хотел командир «тридцатьчетверок» Головатый, но зато фрицев выкуривали из всех щелей и уничтожали наверняка.

Как только враг начинал вести стрельбу из оконного проема или чердака встреченного по пути здания, танкисты немедля открывали по этому дому огонь из орудия и пулеметов. Одновременно десант спешивался с брони на землю.

Выждав время, пока экипаж «тридцатьчетверки» отработает по цели, обе группы, не давая врагу опомниться и не дожидаясь, пока осядет пылевая взвесь и развеется дым, устремлялись в расстрелянный орудиями дом. Первый этаж зачищали сообща, а потом «вира» по лестничным пролетам поднималась наверх, до чердака, а «майна» прочесывала погреба и подвалы.

Немец зубами цеплялся за каждый кирпич и за просто так не хотел отдавать ни сантиметра. У Шевердяева в группе погиб Сафронов при зачистке подвала, а потом во время ожесточенной перестрелки у водонапорной башни тяжело ранило Омельченко. Боец подорвался на мине, когда перелезал через мешки с песком, наваленные вокруг разбитого зенитного орудия. Оторвало сапог вместе с голенью плюс множественные осколочные. Вряд ли выживет.

Мина оказалась противопехотная, для танка несущественная. «Тридцатьчетверка» потом всю эту насыпь зенитную в два счета ликвидировала. И Амеля, если б не полез на рожон, был бы цел. Не следовало ему вперед танка выбегать. Жалко бойца, не из робкого десятка. Может, и вывезет нелегкая, да только все равно жалко…

А еще жальчей Сафронова. Вот это был мужик: надежный, как лобовая броня «ИСа». Всем своим видом, буравящим взглядом глубоко посаженных, запрятанных в прищуре морщин, внимательных глаз внушал уважение. Был большим молчуном, но Аникин знал о его неодолимой тоске по дому, по родным. Случился как-то на привале у него с Никодимом короткий, немногословный разговор. Тот и поделился – скупо, отрывисто, так, что Аникин сразу понял: самой заветной тайной своей боец поделился. И немцев Сафрон бил так, что только пух с перьями летели. За спинами товарищей не прятался и всегда готов был прикрыть огнем. И собой. О смерти Никодима Аникину узнать было почему-то особенно горько.

И среди молодняка потери были непростительные. Пулеметная очередь сбила с брони танка Головатого сразу двух капустинских из группы «вира». Оба – из белорусского пополнения. Коле Павловичу, Мыколе – как его звали во взводе, передразнивая его полесский выговор, – повезло. Пуля попала в правую руку, силой удара скинув парнишку на левую сторону танкового корпуса.

Раненый боец, упав на тротуар, оказался заслоненным машиной от пулеметных очередей врага. Его товарищ и одногодка Саша Михайловский цеплялся за скобу на задней части башни, с правой стороны корпуса. Пуля вошла ему в спину с правого бока.