Текст книги "Разделить на сто"

Автор книги: Роман Лейбов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

XXXI

Сушки Тани Петрушкиной Юра рассовал по карманам. Приблизились к дальнему входу в Бабаевы пещеры – скользкой чёрной дыре на покатом глиняном боку холма, чуть пониже их голов. У входа в пещеры сидел неизвестный пёс рыжей масти, вилял хвостом и улыбался. При приближении оповцев пёс вежливо уступил место у входа и потрусил по дорожке, оглядываясь и как бы желая ни пуха ни пера.

Жёлтая глина перед дырой, ведущей в пещеры, хранила следы маленьких ботинок, и Юра подумал: надо бы снять отпечаток.

Но медлить было нельзя. Преступный лилипут мог уйти слишком далеко и затеряться в лабиринте подземных ходов. С другой стороны, он мог притаиться где-нибудь неподалёку, вытащить свою металлическую штуковину из футляра и изготовиться. Юра осторожно заглянул в дыру и увидел шагах в десяти от входа свет шпионского фонарика.

Юра залез первым, подал руку Наташе и помог ей забраться. Они вошли в пещеру, повернулись спиной ко входу, лицом к чёрной неизвестности – и тихонько, стараясь не шуметь, пошли следом за загадочным маленьким человеком.

Тот тем временем деловито продвигался к подземному залу, как ни в чём не бывало помахивая фонариком. Насвистывать он прекратил, только иногда кряхтел.

Зал находился внизу, метра на полтора ниже прохода. Поэтому Юра и Наташа, в охотничьем азарте забывшие о глинистой почве, смогли подползти почти к краю коридора и теперь сверху глядели на Гузя, боясь шелохнуться. Лилипут между тем приладил фонарик на вбитый кем-то в стену зала крюк и деловито извлёк из кармана нечто, завёрнутое в бумагу. Завозился перед фонарём, развернул огромную карту и повернулся. Фонарь светил прямо на проход, Юра и Наташа в испуге отползли назад, затем потихоньку приблизились к краю. Гузь не замечал их. Он держал перед собой карту, в левой руке его поблёскивал извлечённый уже из футляра длинный металлический предмет («Всё-таки шпага», – подумала Наташа; «Наверное, антенна», – подумал Юра). Николай Матвеевич бормотал:

– Так, третий большой прошли до пятого поворота, отмечено… пусто… Значит, третий, шестой поворот… Направо… Здесь развилка… Направо должен быть тупик. Назад, к развилке… Налево и дальше… Ага, развилка… тупик и проход дальше… Ну и пока хватит…

Гузь сложил карту, повернулся лицом к четырём подземным ходам, перекрестился и вошёл в третий, самый широкий и высокий. Выждав совсем немного, Юра и Наташа спрыгнули в подземный зал и, покуда не пропал совсем свет фонарика, помчались к третьему туннелю.

Из туннеля доносилось пение. Маленький человек Гузь оказался обладателем замечательного голоса – высокого и чистого, свет фонарика мерцал в отдалении, Николай Матвеевич пел:

 
– Было двенадцать разбойников,
Был Кудеяр-атаман.
 

Наташа и Юра потихоньку продвигались к свету. Гузь, сделав паузу, вывел со зловещими руладами:

 
– Много разбойники пролили
Крови честных христиан!
 

– Юрка, – прошептала Наташа.

– Чего?

– Ничего. Сушку дай, – ответила Наташа.

– Грызи тихо, – посоветовал Юра.

А Наташа, не расслышавшая слов песни как следует, подумала: «Пролили или попили? Как он спел? Кажется, „попили“… Ну и песня. Настоящая шпионская. Про вампиров, что ли? А почему они только у христиан кровь пили? Вот что непонятно!»

Свет фонарика скрылся за поворотом. По подземному ходу разнеслось раскатисто:

 
– Господу Богу помолимся,
древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал
инок честной Питирим.
 

Про Соловки Наташа слыхала от деда: вроде бы, там раньше была какая-то тюрьма. Кто такой «инок», непонятно, но, наверное, если песня разбойничья, то это какое-то уголовное слово из жаргона.

Наташа и Юра на ощупь, оскользаясь на глиняном полу и почти забыв об осторожности, двигались к свету. А Гузь, взявши октавой ниже, пропел хрипловато, по-разбойничьи:

 
– Много добра понаграбили,
Жили в дремучем лесу.
 

Интересно, где они в лесу жили? Ладно, летом, можно прямо на земле спать. А зимой? Наверное, у них был специальный лесной дом – как у Бабы-Яги, на курьих ножках.

В стенах высокого туннеля то справа, то слева, то повыше, то пониже виднелись в полумраке более узкие проходы. Лилипут откашлялся в темноте за новым поворотом туннеля и спел тоненько, жалостно:

 
– Сам Кудеяр из-под Киева
Вывез девицу красу.
 

«В Киеве тоже есть пещеры, – вспомнила Наташа. – Наверное, там, в подземелье эта красавица ловила шпионов и заблудилась, а Кудеяр в темноте её поймал и захватил в плен».

– Ты не бойся, – шёпотом сказал Юра Наташе, пользуясь тем, что лилипут, как глухарь на току, заглушал для себя пением посторонние звуки.

– Сам ты не бойся, – отвечала немного сердито Наташа Юре. – Сушку дай.

 
– Господу Богу помолимся,
древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал
инок честной Питирим.
 

Открылся ещё один поворот туннеля, длинный рукав, а в конце – маленькая фигурка, жёлтый луч фонарика жалобно мелькает по стенам.

 
– Днём с полюбовницей тешился,
Ночью набеги творил.
 

«Интересно, – опять подумала Наташа, отвлекаясь на слова страшной песни, – а спал-то он когда? Или вампиры эти вообще никогда не спят?»

Движение лилипута-шпиона ускорилось, он, бодро размахивая шпагой-антенной, дошёл до поворота, остановился и пропел с неожиданно наставительной интонацией:

 
– Вдруг у разбойника лютого
Совесть Господь пробудил.
 

Пропел и повернул направо. Юра и Наташа, слегка задумавшиеся над внезапным преображением вампира Кудеяра, приблизились к повороту и притормозили – свет фонарика был где-то совсем близко, голос звучал отчётливо:

 
– Господу Богу помолимся,
древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал
инок честной Питирим.
 

Затем свет неожиданно погас, и откуда-то уже глухо донеслось:

 
– Бросил своих он товарищей,
Бросил набеги творить…
 

Товарищей, конечно, бросать нехорошо, хотя – смотря какие товарищи. Но ведь этих разбойников-вампиров он сам, наверное, сначала подговаривал на набеги, а теперь бросил. «Я бы, – сказала себе Наташа, – никогда не бросила Юрку. Если бы вот мне сейчас этот лилипут сказал: девочка, пойдём со мной, я тебя выведу из подземелья и дам сто рублей, а ты молчи о том, что видела, и никому не рассказывай, куда делся Красицкий, – я бы ни за что не согласилась!»

Наташа и Юра заглянули за поворот. Теперь свет слабо освещал один из боковых проходов. Оттуда послышалось:

 
– Сам Кудеяр в монастырь ушёл
Богу и людям служить!
 

Не успела Наташа обдумать новую службу вампира, как сразу вслед за этим раздался странный скрежещущий звук и, немного погодя, ещё раз. Зловещие звуки повторились, снова один за другим, но уже тише, секунд через десять, потом ещё тише. Свет в боковом проходе становился всё слабее, как магнитом притягивал он Юру и Наташу, и отважные оповцы, замирая от страха, но не признаваясь себе в этом, свернули в узкий коридор вслед за злодеем.

Гузь по-прежнему не замечал их. Тень его страшно металась впереди. Лилипут деловито тыкал своим шпионским металлическим предметом (то ли шпагой, то ли всё же антенной) в стену пещеры. Воткнул слева сантиметров на двадцать, вытащил и воткнул справа. Прошёл несколько метров и снова воткнул. Прошёл несколько метров и вдруг стремительно исчез. И свет фонарика тут же пропал.

Вслед за тем где-то далеко, всё дальше и дальше исчезая в утробе Бабаевых пещер, раздались последние слова песни:

 
– Господу Богу помолимся,
древнюю быль возвестим!
Так в Соловках нам рассказывал
сам Кудеяр – Питирим!
 

И всё затихло. Вокруг была одна темнота, и в темноте было слышно только, как Наташа тревожно хрустит сушкой.

XXXII

Если вы вдруг заблудились в Бабаевых пещерах, помните: главное – сохранять полное самообладание и ни в коем случае не вспоминать о мальчике Алёше.

У Юры с Наташей получилось выполнить это правило наполовину. Наташа, сохранив самообладание, тут же вспомнила о мальчике Алёше, а Юра, совершенно выкинув из головы мальчика Алёшу, потерял самообладание.

– Назад! – почти вслух почти крикнула Наташа Семёнова.

– Вперёд! – почти крикнул почти вслух Юра Красицкий.

В результате дети остались стоять на месте. Очевидно, всё же Юрино недуманье о мальчике Алёше встретилось с Наташиным самообладанием – и вместе они сумели победить панику. На помощь пришли сушки Тани Петрушкиной. Грызя их и держась в кромешной темноте за руки, оповцы стали обсуждать создавшееся положение.

Искать дорогу назад, в зал, или пытаться двигаться вперёд, навстречу шпиону с его шпагой-антенной? С одной стороны, сзади – большой коридор, который рано или поздно выведет к выходу, если, конечно, вспомнить, в какую сторону надо свернуть, и не попасть по ошибке в какой-нибудь из маленьких туннелей. С другой стороны, поворачивая назад, так ничего и не узнаешь о коварных планах лилипута. С третьей стороны, коварные планы и так налицо – хотя шпиона не удалось полностью разоблачить, но его тайна наполовину раскрыта, так что смело можно поворачивать. С четвёртой стороны, точно надо поворачивать, потому что если так стоять и разговаривать дальше, то шпион сам рано или поздно вернётся и выпьет кровь.

– Какую кровь? – упавшим голосом спросил Юра.

– Это я так, в переносном смысле, – ответила упавшим голосом Наташа.

После этого оповцы развернулись и, не разжимая рук, сохраняя полное самообладание и совершенно не думая о мальчике Алёше, довольно быстро понеслись по коридору, особенно не размышляя над тем, куда они поворачивают и что будет дальше.

XXXIII

Анастасия Мироновна, бабушка Тани Петрушкиной, сообщила Стасику Левченко, что красивая Таня ушла с утра по каким-то школьным делам.

Теперь Стасику оставалось либо вернуться домой, на правый берег, либо продолжать тыняться без дела по двору дома № 15. Первое решение поддерживал здравый смысл, за него также решительно голосовал желудок Стасика. С утра Левченко съел один бутерброд со «Степной» колбасой, крепко рассчитывая на петрушкинские сушки и мороженое. Но сушек не было, а мороженое в одиночку есть, как известно, неинтересно. Чувства Стасика, напротив, подсказывали, что за возвращение придётся платить обязательным выгуливанием эрдельтерьера Макса; и кроме того, подсказывали чувства: как-то неправильно всё получается: все шпиона ловят, а он тыняется.

Покуда внутри Стасика шёл этот спор, сам Стасик находился в подъезде. Он стоял на ступеньках, ведущих с девятого этажа наверх, к площадке для лифтёров и запертой на чёрный жирный замок двери на крышу. Одинокий начальник оповцев вздыхал и внимательно слушал, как гудит лифт, глядел, как ездит туда-сюда длинная ребристая гиря-равновес, неизменно поднимающаяся наверх, когда лифт останавливается внизу, ждал, не доедет ли лифт до верхнего этажа, прислушивался к спорящим сторонам и никак не мог принять решение.

И вдруг что-то случилось. Стасик не сразу понял, что именно: лифт так же гудел, так же жужжали, колотясь в стекло, две пленные худые осы, но что-то переменилось.

Пишущая машинка, сообразил Стасик. Всё это время кто-то на девятом этаже печатал, не останавливаясь, а теперь перестал.

Взвыл вдруг лифт, гиря вздрогнула и поползла вниз. Лифт доехал на этот раз до девятого, двери отворились, и Стасик нагнал у двери квартиры № 106 Таню Петрушкину.

Они не успели обменяться даже парой слов, как произошло сразу два события. Дверь квартиры № 107 распахнулась, оттуда вышел молодой человек в чёрных очках, с бородой и с большой толстой сумкой на ремне, какие носят международные почтальоны в известном стихотворении Маршака. Молодой человек прошмыгнул к лифту. Одновременно открылась дверь квартиры № 106 – и Анастасия Мироновна Петрушкина сказала:

– А вот и она! Пришла наконец? Дети, кушать!

И чуть покосилась на Стасика.

XXXIV

Не знаю, что за хитрое устройство, что за магнит такой имеется у бабушек и дедушек внутри, но они как-то безошибочно определяют, где находятся их внуки. И как только внуки оказываются в пределах физической досягаемости, тут же стараются их накормить.

И напрасно им возражать и рассказывать, что вы сыты. Даже не пытайтесь. Смиритесь, гордые дети. Вымойте руки. Возьмите салфетки. И не разговаривайте за едой.

Но дети и не возражали. Они вымыли руки и взяли салфетки. Анастасия Мироновна, поставив перед ними тарелки с картофельным пюре и куриными котлетами, удалилась в комнату смотреть передачу «А ну-ка, девушки», так что разговаривать за едой никто не мешал. Таня, впрочем, с набитым ртом не болтала, но в паузах тараторила как сорока. Удивившись исчезновению записки из секретного места, она рассказала о подозрительном лилипуте с металлическим предметом и о том, как под её трамвай на обратном пути чуть не попала какая-то собака:

– Я её видела потом, такая рыженькая, глаза умные, сидит возле путей и дрожит от страха, водитель, раз так, затормозил, так что все повалились, и трамвай чуть не сошёл с рельс, и внутри у него, наверное, порвались тормоза, так что он дальше не пошёл, и все вышли и стали ждать семьдесят девятого автобуса, а все трамваи сзади тоже стоят, и оттуда люди на работу опаздывают, и все на остановку, там толпа, автобус пришёл, а они лезут, как дураки, ну я пошла пешком, думала дальше сесть на пятидесятый, а там то же самое, ещё хуже, так что пешком шла всю дорогу, мы уже опоздали, двенадцать скоро, поедим и пойдём, они, наверное, уже вылезли и у входа ждут, записку оставим, чтобы не разминуться…

Таня отхлебнула молока из кружки и принялась за еду. Пока она кромсала котлету вилкой и жевала пюре, Стасик, обдумав что-то, спросил:

– А это точно лилипут?

Таня уже доела и могла отвечать не торопясь. Она рассказала о Менделееве и своём сне, не забыв, впрочем, о доводах Наташи Семёновой, и закончила подозрительным самим по себе посещением Бабаевых пещер.

Стасик, немного подумав, спросил ещё раз:

– А что это за дядька выходил, когда ты возвращалась?

Таня сказала, что это какой-то новый сосед из сто седьмой квартиры. Стасик допил молоко и стал сосредоточенно глядеть на дно кружки с петухами, как бы ожидая найти там что-то очень важное. Затем он спросил снова:

– А где старый сосед?

Наташа задумалась. Старого соседа она помнила – это был весёлый дяденька с длинными волосами, как у певца Дина Рида. Родители с ним здоровались, называя Мишей. Несколько раз Таня видела, как от Миши уходят девушки, всякий раз разные. Ещё Миша любил музыку, эта иностранная музыка из-за стены слышна была Тане вечером, но не мешала ей. Однако чувствительная Анастасия Мироновна держалась других мнений; однажды ей даже пришлось выйти из квартиры, чтобы призвать Мишу соблюдать режим тишины. Миша возражать не стал, был вежлив и звук прикрутил. Это всё, что смогла рассказать Таня о Мише, а когда на его месте появился новый жилец, она толком не знала. Кажется, совсем недавно. Две недели тому назад или около того. Стасик Левченко вздохнул и спросил ещё раз:

– А что насчёт пишущей машинки? Это не он стучит?

Тут настала пора задуматься Тане. Она замерла, крутя в руке маленькое печенье с дырочками, изображающее какого-то зверя, не то слоника, не то мышку: понять точно было невозможно – то ли потому что от долгого употребления форма, на которой изготовляли печенье на кондитерской фабрике имени Г. Котовского, сама потеряла форму, то ли специально, чтобы поощрить пытливые детские умы. Глаза у Тани округлились.

– Слушай… – сказала она. – Станислав Левченко – ты гений. Я всегда говорила. Всё ведь сходится.

Конечно, всё сходилось. Таня вспомнила, что стук пишущей машинки раздавался теперь за стеной каждый вечер, долго не умолкал ночью и возобновлялся с утра. Что он прекращался всякий раз около половины двенадцатого дня. Что пару раз она встречала странного соседа в это время с той же толстой сумкой и один раз видела, как он возвращается домой около семи часов вечера, и сумка его была пуста.

Это значит, что он убил бедного Мишу, поселился на его квартире, наклеил для маскировки бороду и занимается какой-то шпионской деятельностью с помощью машинки. Может быть, например, пишет анонимные письма, как у папы на работе, чтобы честных людей лишали премии и мучили проверками, как бухгалтера Гранта Мартиросовича. Или что ещё похуже.

– Значит, так, – подытожил молчавший всё это время Стасик, когда они с Таней спускались по лестнице – он попался!

XXXV

Марат Маратович и Максим Максимович, между тем, и не думали покидать своего поста у второго подъезда. Они уже прочитали газету «Брюквинская правда», которую предусмотрительно прихватил Португальский из почтового ящика, и теперь обсуждали её материалы. Когда речь зашла как раз о неполадках в работе кондитерской фабрики имени Григория Котовского (статья называлась «Торт с сюрпризом»), из дома вышли рыжий пионер с девочкой Таней из второго подъезда, которую Максим Максимович помнил, как обычно выражаются пожилые люди, «ещё вот такой», а потом встречал в компании, с которой был связан подозреваемый.

К тому, что похититель наживки будет с девочкой, пенсионеры совершенно не были готовы. Как люди знающие жизнь и много повидавшие на своём веку, они понимали, что одно дело – прямой мужской разговор и совсем другое – разговор в присутствии дамы.

Португальский решил начать с доверительной беседы. Он подозвал к себе Таню:

– Девочка, ты с этим мальчиком в одном классе учишься? – начал он. – Ты его знаешь?

– Да, – ответила Таня, – это Стасик Левченко, он в старом городе живёт. А что?

– А то, – не выдержал Голландский, обращаясь уже не к Тане, а непосредственно к Стасику, – что нечего чужое брать. Я тебе, рыжий, говорю.

Стасик подошёл неторопливо к скамейке и поглядел на пенсионеров.

– Здравствуйте, – сказал он, немного подумав. – Я чужого не брал.

– Ага, «не брал»… – передразнил Марат Маратович Стасика. – Ты лучше скажи, куда дел ящик? Я месяц работал, собирал всех. Ты знаешь, какие у меня кузнечики? Золото! Ты куда дел моих кузнечиков?

Доверительной беседы не получалось. Таня задумалась, не подняться ли наверх, не привести ли Анастасию Мироновну.

– Я никуда не девал.

– Он не девал! Слышишь, Португалыч, он не девал. – Марат Маратович горько рассмеялся. – И лягушку не девал?

– И лягушку не девал тоже, – подумав, ответил Стасик. Впрочем, тут он понял, что выразился недостаточно определённо, и уточнил, – И не видел вообще я вашу лягушку и никаких кузнечиков.

– И медведку ты не видел? Ты ящика моего не видел вообще, да? А я вот участкового позову, Равиля Нурудиныча, ты ему в детской комнате всё расскажешь. И как медведку не видел, и как лягушку не трогал, и про кузнечиков, и про ящик. Лучше отдай по-доброму. Сом ждать не станет. А будешь ерепениться, так и сам уши оборву, не хуже участкового.

На этот раз Стасик, всерьёз озаботившийся судьбой своих ушей и читавший в одной книге, что с сумасшедшими ни в коем случае нельзя спорить, но, напротив, следует во всём с ними соглашаться, быть очень вежливым и проявлять интерес к их словам, ответил Голландскому так:

– Это я понимаю. Вы правы, дедушка. Кузнечики – золото, и лягушка тоже. И медведка. Действительно, сом, дедушка, не станет ждать.

И сделал два шага в сторону, подальше от опасного старика.

Но Марат Маратович разгадал манёвр похитителя, проворно вскочил со скамейки и преградил Левченко путь к отступлению:

– Он понимает! – вскричал бывший бухгалтер, как знаменитый артист брюквинского театра Макаренко в роли короля Лира, вновь обращаясь к другу, который тем временем совсем стушевался и не участвовал больше в объяснениях. – Ты слышишь, Португальский: он понимает! Он всё понимает, но он ворует чужую наживку и к тому же хочет сбежать с места преступления! Какой я тебе дедушка, зверь?! Гитлер тебе дедушка! Уши! Дайте мне его уши! – воскликнул пенсионер, подвывая, совершенно как Макаренко в пятом акте знаменитой трагедии Вильяма Шекспира, и даже протянул перед собой руки, изображая готовность немедленно оборвать Стасику Левченко его довольно оттопыренные и красные уши.

В душе, конечно, Голландский понимал, что и пальцем не тронет пионера, но гнев, переполнявший его, требовал выхода, и он совершенно вошёл в роль, перепугав до чрезвычайности и Таню Петрушкину, и Португальского, не знавшего до сих пор за своим другом таких страстей.

Неизвестно, чем бы закончилась эта сцена, но в действие вмешалась сама природа.

Возможно, для усиления сходства с шекспировской пьесой с Запада подтянулась эта огромная, чёрная по бокам и лиловая с исподу грозовая туча, не замеченная вовремя нашими героями в пылу словесных баталий, а может быть, это было просто действие какого-то шального августовского антициклона, заранее предсказанное синоптиками в «Брюквинской правде».

Но вдруг стемнело, как вечером, и грянул гром, и засверкали молнии, и захлопали форточки и неприкрытые окна, и сорвало порывом ветра пелёнку с балкона квартиры 36, и тут же заколошматил по ещё сухому и пыльному тротуару страшный, почти тропический ливень с градом.

Первым, накрыв голову размокающей на глазах газетой, во второй подъезд влетел Максим Максимович. За ним следом, немного помахав ещё руками, устремился и арбатовский пенсионер, на ходу разевая рот в тёмных потоках воды и в сиреневых всполохах молний, отчего тут же приобрёл Марат Маратович чрезвычайное сходство с брюквинским сомом.

Таня и Стасик, поколебавшись и обменявшись жестами (слов не было слышно в сплошной грозовой канонаде), ринулись в первый подъезд, где немедленно взлетели на шестой этаж.

– Смотри, – сказала Таня, – выглянув в очередной раз на улицу из окна на лестничной клетке, чтобы удостовериться в том, что престарелый друг лягушки и покровитель кузнечиков не гонится за Стасиком, – это же Семёнова с Красицким возвращаются!