Текст книги "Канал имени Москвы"

Автор книги: Роман Канушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 44 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Аноним
КАНАЛ ИМЕНИ МОСКВЫ
Движение начинается

Глава 1
Белый кролик

1

Они пересекли канал рано утром восьмого мая, и дул сильный норд-ост. Это было хорошо, потому что остатки тумана, клочьями стелившегося над водой, прибило к правому берегу, и поверхность Волги окончательно расчистилась. Великая русская река разливалась здесь широким Иваньковским водохранилищем и резко поворачивала к Дубне, затем через Кимры, к Ярославлю и ещё дальше на восток и юго-восток, к живым и призрачным городам, пока не впадала в таинственное Каспийское море, о котором ходило столько слухов, легенд и баек.

Человек в пыльном походном плаще и мягкой шляпе, которую он считал панамой, неслышно усмехнулся и принялся счищать кожуру с яблока. Другая часть волжской воды поднималась здесь по каналу до процветающего Дмитрова и выше, до Яхромы и даже Икши, если створки между шлюзами пять и шесть всё ещё были открыты. Человек в пыльном плаще отрезал себе кусок яблока тяжёлым складным ножом, чьё широкое лезвие было отполировано почти до зеркального блеска. Он устроил себе ложе в тени старого ясеня, склонённого над водой, и с самого рассвета наблюдал за туманом на другом берегу. Ещё на нём был надет не менее пыльный камуфляж, а через плечо он перекинул баул из непромокаемой ткани. Надетое же на камуфляж было скрыто под длинным плащом. Прочные кожаные ботинки на вибрамовской подошве выдержат, на его взгляд, ещё одну починку, хотя в мире, где такая обувь выпускалась массовым производством, их давно уже определили бы на свалку.

Некоторое время назад, но уже после того, как они пересекли канал, он извлёк из своего баула потускневшую латунную трубку с припаянными дужками, через которые был пропущен задубелый кожаный ремешок с множеством бисерин. Эта вышивка напоминала буквы давно утраченного алфавита, а рядом с трубкой к ремешку крепился то ли большой клык, то ли, напротив, небольшой игрушечный костяной бумеранг и кусочек чёрного пера. Человек в пыльном плаще поднёс латунную трубку с того конца, где были две сквозные насечки, к губам, и издал тихий, на грани слуха, металлический свист. Противоположный конец трубки был запаян, и к нему крепился резонатор. Затем он надвинул свою шляпу-панаму на глаза и принялся ждать в тени ясеня.

Ворон, как и всегда, появился внезапно, хотя человек в плаще знал, что при желании смог бы проследить за его полётом. Птица сидела на ближайшей ветке, неподвижно склонив голову, и пристально смотрела на латунный манок. В глубине её круглых глянцевых глаз тускло светился золотой огонёк.

– Привет, Мунир, – произнёс человек в плаще.

Птица встрепенулась и, перелетев на плечо к человеку, начала переминаться с лапы на лапу. Присутствовала в движениях ворона какая-то весёлая деловитость. Человек в плаще всегда подозревал, что у него довольно весёлый нрав, если, конечно, у границ, которые ворону приходилось пересекать, вообще действуют подобные категории.

Человек бережно, успокаивая, похлопал птицу, а потом быстрым и точным движением выдернул из-под крыла небольшое перо. Ворон молча перенёс экзекуцию. В отличие от многих врановых, собратьев-воронов, попугаев, скворцов и пересмешников, которые болтают на потеху зевак, ворон Мунир не умел говорить. По крайней мере, не мог издавать членораздельных звуков, воспринимаемых человеческим ухом. Зато он умел слушать. Внимательно слушать и слышать, и этим его способности не ограничивались.

Человек в плаще прикрепил к своему латунному манку выдернутое перо, а старое словно само потускнело и отпало. Он снова похлопал птицу, и ворон перешёл на вытянутую руку и уселся на кулак. Лапы с острыми когтями были сильными, и человек чуть поморщился – давно ворон не сидел у него на руке. Мунир деликатно ослабил хватку и внимательно посмотрел человеку в глаза. В этих чёрных глянцевых зеркалах можно было увидеть много всего («Это всё из-за тумана», – холодком мелькнула какая-то ненужная назойливая мысль), но человек в пыльном плаще произнёс лишь одно слово:

– Пора.

Ворон всё ещё внимательно смотрел на человека, словно ждал подтверждения, и тогда тот, кивнув, негромко добавил:

– Время пришло.

Словно в ответ птица встрепенулась, в глотке её родился каркающий звук, и, захлопав крыльями, вспорхнула в воздух. Описав небольшой круг, ворон, не набирая высоты, полетел через реку к противоположному берегу, где туман, сгущающийся в глубине до лиловой мглы, подходил почти к самой воде. Человек в плаще улыбнулся, наблюдая за полётом ворона, он видел, как тот превратился в точку, а потом как точка начала растворяться в мглистой дымчатой завесе.

– Давай, лети, старый друг, – проговорил человек. Чуть поёжился, снова вспомнив, как сегодня на рассвете они пересекли канал, и подумал, что, скорее всего, является единственным, кто видел это.

Вскоре точка стала неразличима – туман поглотил ворона. А он всё ещё стоял и смотрел на мглистую завесу, что клубилась на правом берегу, смотрел на туман, который не был туманом.

* * *

Сейчас человек в пыльном плаще отрезал себе кусок яблока и, бросив взгляд на лезвие ножа, снова усмехнулся. Но теперь, наверное, в этой усмешке мелькнуло что-то опасное, и его серые глаза, спрятанные под надвинутой на лоб шляпой, стали на миг очень холодными. Подушечкой большого пальца отёр с лезвия яблочный сок и чуть повернул его, поймав солнечный зайчик. Он их видел уже некоторое время – тех, кто приближался сейчас со спины: отполированное лезвие служило неплохим зеркалом, хоть и искривляло силуэты. Схоронясь в густом кустарнике, они крадучись двигались с разных сторон, пытаясь не производить лишнего шума. Вне всякого сомнения, точкой, где они намеревались встретиться, был старый ясень, под которым сидел человек в плаще.

«Их подослали меня убить? – с некоторой отстранённостью подумал он. И следом мелькнула мысль: – Вряд ли. Тот, кому в мирной Дубне понадобилось меня убить, не стал бы нанимать троих олухов, которые, при всём усердии, шумят, как торговки на базаре». Однако… Расплывчатые отражения силуэтов в зеркале ножа чуть выросли, и стало возможным получше рассмотреть, с чем они пришли. Всего лишь две биты, наверняка утяжелённые, и – сидящий сейчас под ясенем еле заметно поморщился – допотопная охотничья гладкостволка.

– Ступайте обратно, – не поворачивая головы, сказал человек в пыльном плаще. – Возвращайтесь по домам, если они у вас, конечно, есть.

Фигуры в отражении застыли. Не сразу, а как только до них дошло, что говорят с ними. Потом быстро и нерешительно переглянулись. Даже спиной человек в плаще ощущал их напряжённое молчание. «Растерянность, смятение и агрессивность – привычная смесь, – чуть устало подумал он. – И крайне опасная. Как мелкие сварливые собаки, которые со страху могут здорово цапнуть. Трусливые истерики могут наделать много беды». Наконец он услышал:

– Отдай нам оружие. И мы тебя не тронем.

Он вздохнул, и говоривший быстро добавил:

– Шелохнёшься – стреляю.

– С чего вы взяли, что у меня есть оружие? – спокойно поинтересовался человек в пыльном плаще.

– Ну… ты ведь… rug?

– Если ты так говоришь, – усмехнулся он. Никто не заметил, как пальцы совершили быстрое круговое движение, и теперь нож плотно лёг в его ладонь лезвием.

– А у гидов всегда при себе оружие, – заявил тот, кто стоял за спиной. А потом раздался звук, который ни с чем не спутать, сухой клацающий звук взводимого курка. – Ну, я жду!

– Хорошее ружьё, – вдруг похвалил человек в плаще. – Надо же, «Зауэр три кольца». Германское. Два ствола в горизонталь. Двенадцатый калибр. Когда-то стоило целое состояние, а сейчас вещь вполне себе бесполезная.

За спиной молчание. Вся троица на мгновение сбита с толку. В принципе, он мог всё сделать быстро. Не оставить им шансов. Они бы даже не успели понять, что уже мертвы. И возможно, это было бы правильно. С санитарной точки зрения. Только… Только вопрос этот всё ещё оставался спорным. Старый, как мир, вопрос цели и средства. Ведь вот как – всё рухнуло, а старые вопросы остались. А за спиной шёпот, новый голос:

– Как это он узнал? Про ружьё?!

– По звуку, – спокойно пояснил человек в пыльном плаще. – Когда твой приятель взводил курок.

Молчание. Всё более густое, наэлектризованное. Спросивший про ружьё явно не ожидал, что его услышат под ясенем. Снова шёпот:

– Говорил же, не стоит с ним связываться! О них такое ходит…

Потом третий, грубый голос:

– Ладно, кончаем его. Давай! И сами всё заберём!

«Вопрос цели и средств… трусливые истерики правда опасны. – Человек в пыльном плаще снова поморщился, а следом опять назойливо мелькнула эта совсем не подходящая ситуации мысль: – Это всё из-за тумана». Третий голос всё более входил в раж, обогащаясь интонациями беспощадности:

– Чего с ним цацкаться? Валим его! Если кишка тонка, давай я сделаю. Давай!

Там, за спиной, в зеркале лезвия, происходила сейчас смена лидера. Как это всегда бывает, даже самой маленькой стае требуется вожак, который будет действовать. Если его действия окажутся поспешны, неосмотрительны или глупы, то стая погибнет.

Эта стая доживала сейчас последние мгновения. Хотя ни у кого из них человек в пыльном плаще не собирался отнимать сегодня жизнь. Но они сейчас совершили несколько ошибок. Замешкались, передавая ружьё, а это целый вагон времени (так говорили в его детстве); не определились сразу, насколько далеко готовы зайти, хотя… Главная ошибка была другой – им вообще не стоило сегодня утром здесь оказываться. Ведь лишь в одном они оказались правы – он действительно гид. И если б он был просто гидом, сейчас на берегу лежало бы три трупа. И даже их предсмертные конвульсии уже бы закончились. Но им несказанно повезло: просто гидом он не был.

Полёта ножа в воздухе никто не заметил, лишь свистящий шёпот. Человеку, который сейчас вознамерился стать вожаком стаи, показалось, что между глаз ему воткнули раскалённую кочергу. И она, белой молнией боли, двинулась дальше, взрывая мозг мириадами искр в ореоле густой черноты. Он повалился на колени, выпуская ружьё из рук. Один из его подельников, видимо, тот, что шептал, просто застыл на месте. Второй попытался подхватить оружие, когда услышал:

– Не стоит этого делать, если хотите жить.

Но не только ледяное спокойствие, исходящее от этого голоса, заставило их повиноваться – они никогда не видели, чтобы человек двигался так быстро. Вот он только что сидел в тени ясеня, а теперь стоит лицом к ним, а из-под полы его распахнутого плаща чёрной бездной на них смотрит ствол.

«Господи, ведь это „калашников“, – мелькнуло в голове у того, кто говорил шёпотом. – Где ж он прятал его? На спине?!»

– Вы безмозглое и опасное дурачьё, – произнёс человек в пыльном плаще. – И мне жаль на вас пороха. Но больше вам так не повезёт. Поняли меня?

Те стояли, ошарашенные, и, казалось, ещё не пришли в себя.

– Я спрашиваю: поняли?

Оба согласно затрясли головами, что придало им сходства с китайскими болванчиками. Когда-то такой стоял в буфете, в доме, полном света, о котором в последнее время ему удавалось почти не думать.

– Что вы поняли? – Голос человека в плаще звучал ровно: ни вызова, ни угрозы.

Тот, что говорил шёпотом, облизал пересохшие губы. Ему стоило труда произнести внятно следующую фразу, но он постарался:

– Больше так не повезёт. Нам…

– Это верно, – подтвердил человек в пыльном плаще. – Так – никогда. А теперь убирайтесь. И чтоб я вас не видел.

Он сделал шаг в их сторону, и оба испуганно попятились.

– И заберите с собой это дерьмо, – он кивнул на несостоявшегося вожака: тот лежал, уткнувшись лицом в лужу собственной крови, смешанной с прибрежной пылью.

– Ведь ты убил его? – Говоривший шёпотом снова облизал губы и снова перешёл почти на шёпот.

– Если б захотел, – спокойно отозвался человек в плаще. – Он жив. Нож ударил его рукояткой, а когда со лба сдирают кожу, это даёт много крови.

Больше не обращая на них внимания, он нагнулся, отыскав в траве свой отскочивший нож, отёр рукоятку большим листом лопуха. Потом поднял двустволку.

– А ружьё я заберу, – сказал он.

Те стояли, не смея пошевелиться.

– Только это не трофей. Будем считать, что оказываю вам услугу – избавляю от глупых и смертельно опасных мыслей.

Оружие оказалось в прекрасном состоянии – видимо, ворованное: обчистили дом кого-то из учёных и пошли с дробовиком на гида. Пошли за чем-то более серьёзным: за нарезным стволом – карабином или, если повезёт, автоматом. Им и повезло, только они не представляют, насколько. Оба всё ещё стояли, бледные от страха, и угрюмо смотрели на него.

– Я что сказал? – Человек в плаще повесил двустволку на плечо. – Вон! Пошли отсюда!

Они неверяще повернулись, вжав головы в плечи, словно ожидая выстрела в спину. Человек в плаще чуть брезгливо поморщился и снова подумал, что с санитарной точки зрения было бы правильно не оставлять им шансов. Он смог бы убить их быстро и безболезненно, возможно, сохранив тем самым чьи-то жизни. И кто знает, может, таков теперь его путь: быть просто санитаром, прагматичным санитаром, и действовать вне связки вопросов цели и средств. Его рука пошла вверх по ремню, как будто он сейчас скинет двустволку и его большой палец взведёт спущенный было курок, а указательный ляжет на спусковой крючок и плавно нажмёт его…

(это всё из-за тумана)

Вместо этого человек в плаще лишь окликнул их:

– А дружка кто заберёт? – Он вдруг почувствовал, как наваливается дикая усталость, и прежде всего из-за ежесекундной необходимости делать моральный выбор. И ещё от того, что выбор, подобный сегодняшнему, давно уже не приносит ему радости, даже атавистической радости подаренной кому-то жизни. – И послушайте, хоть вы и мерзкое отребье, я скажу кое-что: следующая встреча с гидом окажется для вас последней.

Прежде чем уйти, они одарили его взглядом затравленных шакалов, которые обязательно укусят исподтишка. Тогда зачем он это говорит? Потому что таков его долг? Но все проповеди давно рухнули в небытие вместе с проповедниками, сдохли, как и мир, который они должны были спасти.

А он стоял и смотрел им вслед, и ветер, к счастью, в сторону реки, обдувал его лицо.

Когда-то в доме, полном света, в другой жизни, он рос счастливым ребёнком, которого очень любили. Мама, конечно, в шутку звала его «особенным мальчиком», и в его сердце, давно уже превратившемся в камень, всё же запечатлелась эфемерная капля той нежности. Возможно, это был лишь отсвет, но он сохранился. А отец, хоть и был очень занят, всё же находил время поиграть с ним. И повоспитывать. Отец никогда не говорил прямо о моральном выборе, цели и средствах, но много рассказывал о людях, которым приходилось подобный выбор делать. Да, он был счастливым ребёнком, и, по идее, у него не оставалось шансов выжить после того, как тот мир закончился. И уж тем более стать тем, кем он стал.

А потом он заставил себя больше не думать о вещах отвлечённых и тем более думать о прошлом. Лишь подошёл к воде и посмотрел на другой берег – туман казался непроницаемым. И было почти незаметно, как что-то в нём клубилось, набухало и пульсировало, было почти незаметно, что туман полон жизни. Человек в пыльном плаще передёрнул плечами, плотнее схлопывая полы, словно только что его пробил озноб, и вспомнив, как сегодня на рассвете они пересекли канал, чуть слышно проговорил:

– Ну, вот и началось.

2

Чуть худощавый и не в меру вихрастый юноша с большими карими глазами на веснушчатом лице остановился у обочины дороги и произнёс:

– Ну, и что всё это значит?

В принципе, обычно он редко разговаривал сам с собой вслух. Он был нормальным молодым человеком с серьёзными планами на будущее. Он вырос в Дубне, городе учёных, рыбаков, гребцов и мирных фермеров, и лишь выражение мечтательности, не часто, время от времени посещавшее его лицо, отличало его от большинства сверстников. Юноша перешёл деревянную, залитую солнцем мостовую и двинулся вдоль набережной, где плоты-причалы были украшены гирляндами по случаю завтрашних торжеств. Приготовления к весенней ярмарке, одному из двух главных событий на канале, шли полным ходом, и весь городок жил в предпраздничной лихорадке.

Звали юношу Фёдором. Хоть одет он был и небогато – в чистые, изрядно поношенные рабочие штаны с самодельными заплатками на коленях да в видавшую виды кофту с разными пуговицами у разреза ворота, – эти его карие глаза, в которых светился весёлый любопытствующий огонёк, не остались без внимания сверстниц. Тем более что веснушки, крайне редкие для кареглазых, появлялись у Фёдора лишь в мае, а потом проходили, отлетали, куда-то девались, отмечая ещё один год его жизни, которых набралось уже девятнадцать. Простой наряд весьма шёл ему; худощавость при желании вполне можно было принять за ладно скроенную поджарую фигуру, а разные пуговицы – за проявление оригинальности и собственного стиля. Некоторые девушки Дубны сполна обладали подобными желаниями, только Фёдор ничего об этом не знал. Его сердце давно уже принадлежало лишь одной из них.

Сегодня на рассвете Фёдор проснулся со странной фразой, которую тут же забыл. Произнёс он её сам или кто-то во сне сказал это его голосом, он не знал.

И вроде бы слова были пустяковыми и даже, скорее, сулили что-то интересное, новое, необычное, то ли приключение, то ли что-то… Предостережение? Это странное туманное, неуловимое ощущение, как будто между «да» и «нет» – могло ли такое быть? Присутствовал ли какой-то неприятный холодок во всём этом или померещилось со сна? Всё утро Фёдор пытался вспомнить странную фразу. И даже когда шёл на занятия с отцом, ненавистные унылые занятия по бухгалтерии, хитрая фраза не давала ему покоя. Словно ему сказали (или он сказал!) что-то крайне важное, что он может пропустить, не понять, не вспомнить, а потом, наверное, станет очень сожалеть. Потому что… Собственно говоря, ненавистный бухучёт, а точнее, выхлопотанное батей местечко в налоговом отделе Дмитровской водной полиции (место хлебное, конечно) и было тем серьёзным будущим, с которым Фёдор, как покорный сын, вынужден был согласиться. Хотя грезил совсем о другом. Манили его тайны канала. Другая жизнь, полная скитаний и чудес. Так или иначе, всё утро Фёдор старался вспомнить сон, не отпускали его странные слова, словно они и были потаённым ключиком к этой другой жизни. Он пытался, но ничего не прояснялось. Лишь от старика своего, бати, получил на занятиях выволочку за рассеянность и отсутствующий вид. А потом батя, к счастью, обнаружив, что в доме кончился сидр, вручил Фёдору две пустые фляги и отослал сына в «Белый кролик», безусловно, лучший трактир в городе.

Своим отменным вкусом дубнинский яблочный сидр был знаменит по всему каналу (а говорят, и за пределами, если таковые существуют), лучший же сидр в городе подавали в «Белом кролике». А какую там коптили рыбу! Настоящую волжскую рыбу, чистую, проверенную учёными, а не выловленную непонятно кем и непонятно где. Местные рыбаки любили говаривать, что о рыбе за пределами Дубны с уверенностью можно сказать лишь одно, а именно что уже неизвестно, насколько она ещё рыба. «Хорошо ловится рыбка-мутантка?» – частенько подначивали они своих незадачливых коллег-конкурентов.

Фёдор с радостью взялся исполнить поручение отца. Во-первых, оно освобождало от так нелюбимых занятий.

А во-вторых, нашлись у Фёдора и кое-какие собственные планы в «Кролике», который завтра соберёт добрую половину города, а через три дня, на закрытие ярмарки, уж явно съедутся все. И главное, там будет немало чужаков. Из гребцов, которые ничем не обязаны его бате. «Что ж, именно сейчас, в эту навигацию», – подумал Фёдор. Это решение вызревало в нём давно, а лучшего времени, чем весенняя ярмарка, трудно было подыскать.

Ярмарка всегда притягивала самый разнообразный народец. Съезжались окрестные торговцы и дмитровские купцы, которые по последней моде всё чаще именовали себя «негоциантами»; приходили рыбаки и горожане, кто по делам коммерции, а кто за новостями; водная полиция жаловала своим вниманием ярмарочные торжества, куда ж без неё; и кое-кто из учёных, даже гиды, бывало, появлялись в эти шумные дни, но самое важное для Фёдора – ярмарка, как магнитом, тянула к себе множество гребцов. Их обветренные лица, почти такие же, как у гидов, можно было отличить с первого взгляда. На танцах они не бузили, да и вообще два раза в году выказывали несвойственную сдержанность. Ещё бы, вовсе не погулять сбирался речной люд, а, как у них было принято говорить, «зацепиться веслом». Люди канала приходили на ярмарку за контрактами. В эти дни всегда появлялась возможность получить самый неожиданный заказ, поэтому некоторые гребцы не то что к торговым рядам, а даже на вечерние посиделки в трактире заявлялись полностью собранными, готовыми сняться с якоря, сорваться в любой момент. Оно и понятно – хороший контракт на перевозку может год кормить. Конкуренция была жёсткая, но с обеих сторон: из нанимателей выигрывали самые щедрые, из гребцов – самые опытные. Даже до Дмитрова, хотя здесь всего-то немногим более сорока вёрст по каналу, путь не всегда безопасен. А за процветающей купеческой республикой, выше и дальше по каналу, у Тёмных шлюзов человек незнающий пропадёт сразу. Лишь гребцы, да ещё Дмитровская водная полиция знают характер, дух и непростой норов канала, знают все тонкости и нюансы, особенно про то, что может происходить по берегам, на что лучше не смотреть и уж точно не поминать к ночи. Знают, где и чего стоит беречься и в какие дни лучше не ходить вовсе. Хотя всего, конечно, не знает никто. Даже гиды, о которых люди столько судачат, но всегда затихают при их появлении.

Вот именно на этот пришлый люд и надеялся Фёдор. Слышал юноша, да и не он один, что гребцы, бывает, не чураются и «левых» заказов, контрабанды: рисковых и хлебных «серых» (это когда почти с ведома водной полиции) и «чёрных» рейсов, – на них и рассчитывал. «Гребцом, конечно, наняться не удастся, – прикидывал Фёдор, – но матросом или юнгой и, если не выйдет по-человечески, в какой-нибудь „левый“ рейс – вполне возможно». А ещё рассчитывал заказать на завтрашнее открытие ярмарки лучший столик, потому что Вероника обещала пойти на танцы с ним.

«Конечно, Сливень не откажет, – думал юноша, – не зря старинный батин приятель. Самый козырный столик будет моим».

(и всё же, о чём была хитрая фраза?)

В «Белом кролике» рыбу не только коптили. Хороша была также тройная уха. А запеченная рыба? А жаренная в большой шкворчащей сковороде да залитая юшкой? Ох-ох-ох, это вам… Юноша даже почувствовал приток слюны. Но он завтра закажет другое, чем и поразит Веронику. Главное, фирменное блюдо, под которое копил, откладывая по монетке, целый год. Вкуснейшее, пальчики оближешь, рагу из кролика. С картошечкой, кореньями, лучком и шампиньонами, приправами, которые сыщешь только в Дмитрове, да обильно сдобренное сливками. Но вовсе не крольчатина, которая в Дубне не переводилась, делала это блюдо царским, а как раз таки густой соус, сваренный на основе настоящих коровьих сливок. Возможно, благодаря именно этому рагу, а точнее – щедрости, граничащей с расточительностью в обхождении со столь ценным продуктом, коровьими сливками, Фёдор, как и все остальные, называл трактирщика не Карл Вольфович, а дядя Сливень. Правда, злые языки указывали на другие источники столь своеобразного имени. В числе их первенство делили крепкая сливовица, сшибающая с ног даже бывалых гребцов, которой Сливень потчевал всех желающих, а также сам хозяйский нос характерного цвета и размера.

Фёдор усмехнулся и снова подумал о странном сне. Почему он никак не отпускает? Почему назойлив, как муха? Зачем это смутное чувство то ли волнующего ожидания, то ли чего-то… тревожного? Вроде бы нет. Скорее, какой-то неведомой перемены, может, даже хорошей, только… словно цена за неё окажется слишком высока. Ну да, перемены. Ведь он собирается тайно наняться в рейс, хоть и не избежать ему за это батиных розг. Так в чём же дело?

«По-моему, я видел что-то», – попытался юноша вспомнить сон. Помимо хитрой, играющей с ним фразы, было что-то ещё. Очень знакомое, всегда перед носом, но сейчас зачем-то ускользающее. Оно не желало открываться, хотя и пульсировало где-то внутри предостерегающим маячком. Это было странно. И это пугало.

– Укушенный, укушенный, пустым мешком придушенный, – услышал Фёдор детский голосок и даже не обратил на это внимания. Какая-то малышня играла у реки, в его детстве тоже была эта считалка, но…

Это было как вспышка.

«Я видел клетку с чучелом кролика, – подумал Фёдор. – С чучелом Дюрасела. В темноте. Вот в чём дело. Чучело, белый кролик, он тоже стоял на задних лапках, как обычно, а потом… с ним что-то случилось. Отчего я проснулся с испугу. Но прежде услышал те самые слова».

– Ну, и что всё это значит? – произнёс юноша.

Фёдор стоял перед входом в трактир «Белый кролик».

Дверь была врезана между двух склоненных друг к другу стволов толщенных деревьев, аккуратно, чтобы не повредить древним дубам, и действительно напоминала лаз в кроличью нору. Клетка с чучелом находилась за этой дверью. Ну, не совсем так… за деревьями начиналась тенистая аллейка, и в глубине двора стоял симпатичный домик, собственно сам трактир, с террасой над Волгой. Во дворе тоже располагались деревянные столы и длинные скамьи, и всё это с фонариками для свечей по периметру, и ракушка эстрады для музыкантов.

Но с этой стороны было всё же шумно, поэтому считалось, что самые козырные столики находятся на террасе под навесом. Прекрасное место для романтики.

(а что случилось с чучелом? Почему ты испугался?)

Оттуда открывался великолепный вид на реку, с которой, в отличие от канала, всегда дул свежий ветерок. А устав от танцев, можно было отдохнуть на огромных подушках, раскиданных повсюду во множестве, или в гамаке. Сливень, конечно, был горазд на всякие выдумки. К нему ходили не только за вкусной едой и питьём, а за уютом и радушием, послушать свежие новости и старые байки, часто рассказанные по-другому, побыть среди людей да посудачить, что новенького выкинул хозяин с интерьером. Сливню было не лень постоянно что-то менять, разные мелочи, которые, однако, тут же замечали. Так трактирщик веселил своих гостей, и, возможно, по этой причине его заведение процветало.

Но самым известным элементом декора долгое время оставалась подвешенная к потолку на длинной цепи большая клетка с настоящим живым кроликом – талисманом заведения. Кролик, как помнил Фёдор, был абсолютно белым, в общем-то, чистеньким, с пушистой переливающейся шёрсткой и совершенно ненормальным именем Дюрасел. Всё было бы хорошо, только к концу вечера от клетки начинало изрядно попахивать. На аппетит и пищеварение кролик Дюрасел не жаловался, и за длинный день этот запах проходил все стадии своей остроты, зашкаливая где-то за отметкой «непереносимый». Вот тогда подвыпившие посетители не выдерживали, умоляя хозяина наконец сжалиться и пустить зверушку на рагу. Но вообще-то к забаве Сливня все относились с пониманием – талисманы на канале уважали.

А потом Дюрасел сдох. От старости, время пришло. Сливню даже в первое время приносили соболезнования, но трактирщик высказался в том духе, что да, помер мой Дюрасел, отлетел, как осенний листок, но он прожил счастливую жизнь, талисман как-никак, и сделаю-ка я из него чучело. Помещу обратно в клетку в полный рост на задних лапах и закачу по нему вечеринку, чтоб зверушка услышала её со своих кроличьих небес. Помянуть беднягу Дюрасела собрался полный трактир, но когда с соболезнованиями хозяину было закончено, кто-то заметил, что во всём есть свои плюсы: Дюрасел в новом виде выглядит столь же милым и гарантированно не столь же вонючим. Словом, вечеринка удалась, и с тех пор к видоизменённому талисману стали относиться даже с большим теплом, чем к Дюраселу времён безотказной работы пищеварительного тракта.

Фёдор прошёл «лаз» в кроличью нору – во дворе никого, – и двинулся к домику. Скинул с плеча баул с флягами, которые называли «четвертями», потому как вмещали по два с половиной литра каждая. Он решил оставить вещи во дворе и направился внутрь поискать хозяина – возможно, Сливень возился в подсобках.

(и о чём были странные слова?)

Фёдор осторожно толкнул дверь, где-то в глубине звякнул входной колокольчик, приглашая юношу в пустынный притихший полумрак – в трактире ни души. Лишь клетка с чучелом поскрипывает на цепи в своём привычном углу. Оно и понятно: народ затаился, хотя уже к вечеру появятся первые посетители, а завтра и все три ярмарочных дня здесь будет вообще не протолкнуться. Дмитровские капиталистые купчишки понавезут много чего в обмен на нашу рыбу, ещё, конечно, станут затариваться сидром многих сортов (и судя по цветению, к осени урожай обещает быть очень даже отменным), ну, и, разумеется, главный наш товар, так сказать, уникальный, не имеющий аналогов и конкуренции, – электричество. По мнению чужаков из глухих тёмных деревень, таинственная вещь, которую ворожат учёные. Собственно, ему, электричеству, Дубна и обязана покровительством Дмитрова. Ведь из-за него, как догадывался Фёдор, учёные и живут так вольготно в своих просторных коттеджах в древней тени реликтовых сосен. Местные любят посудачить о дмитровских благодетелях, хотя, на взгляд Фёдора, что-то здесь не так, и ещё далеко не ясно, кто в ком больше нуждается. Еда у нас почти вся своя. Крольчатинка и свинина. И лодки мастерить не перевелись умельцы. Ну, нет пахотных земель, с собственным хлебушком и любым зерном у нас плоховато, да и вообще земли мало – лишь узкие полоски вдоль рек и левого берега канала – всё учтено, нарезано под фермы и яблоневые сады. Зато есть что предложить взамен. У них ремесло, разнообразная гастрономия, промышленные и редкие товары, оставшиеся от великой прошедшей эпохи, у нас – электричество! Так что ещё далеко не ясно…

Фёдор теперь уже не без лёгкого оттенка гордости усмехнулся и подумал, что в ближайшие три дня весь канал покроется лодками, и назаключают людишки контрактов аж до следующей осенней ярмарки, и потекут в разные стороны звонкие рубли да полезные товары, следовательно, нужда в гребцах возрастёт. Может, и Фёдору улыбнётся удача? «Ведь, – юноша неожиданно вздрогнул, – о чём-то таком были неуловимые слова из странного сна».

Как только Фёдор подумал о сне, этот притихший было маячок тревоги вновь напомнил о себе. И что-то неуловимо переменилось в воздухе. Юноша непонимающе оглянулся, но в поле его зрения попала лишь знакомая клетка, пустые столы, длинные лавки… Фёдор сделал несколько шагов вперёд, к стойке, и остановился. Никого? Однако тут же пришло ощущение, что эта пустынность обманчива. Точнее, даже не так. Перемена была здесь с самого начала, она таилась, скрывалась от Фёдора, оттого руки и стянула гусиная кожа.