Текст книги "Дети Робинзона Крузо"

Автор книги: Роман Канушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

10. Маленький Будда (сбежавший мальчик)

I.

Что же видит Миха-Лимонад?

А видит он, как на его глазах совершенно не связанные, далекие друг от друга события, произошедшие в разное время и в разных местах, снова начинают складываться в цепочку, которая привела их к домику Мамы Мии в ту ночь. С прежней неумолимостью складываться в роковой, единственно возможный вектор. Но Миха знает кое-что, доставшееся ему в наследство от детских друзей, и потому, как и другие несуществующие фантазии, оставляющее крупицу надежды – тогда так ему говорил Будда. А именно – это все вранье про единственно возможный, безальтернативный вектор. Иногда остается тонкое место, – его еще называют «слабое звено» (и ты можешь слышать, как волны неведомого тайного моря накатывают на свободный берег), – через которое можно выйти за пределы неумолимого круга. И нащупавший это тонкое звено навсегда получает огромную власть и невиданное могущество – он получает самого себя.

II.

С Джонсоном их троица познакомилась в последнюю очередь. Это был рослый мальчик с шапкой курчавых, как у негритенка, волос. Он приехал из ГДР, из Веймара – городка Гете и Шиллера, где его отец играл на флейте в оркестре Группы советских войск в Германии. ГСВГ сокращенно. Забавно, но много позже Икс после учебки в Псковской десантной дивизии отправился служить именно туда. Флейта тоже была забавной – piccolo, флейта-малышка, и когда они пытались в нее дуть, выходил лишь сухой звук фюить.

Джонсон рассказывал про ГДР удивительные вещи. Джинсы, жвачка и продуктовое изобилие – это все ерунда, рок-концерты и порнуха с офигенной музычкой по телевизору, в общем-то, тоже. Были истории и круче, намного круче. Например, про незримыеавтобаны.

Получалось так, что все автобаны в ГДР – скоростные трассы с уложенными вместо асфальта бетонными плитами – построил еще Гитлер. В тридцатые годы у них все очень бурно развивалось. Народный автомобиль, фатерланд, арийский дух и т. д и т. п. Но это знают все. Так же, как и то, что верхушка Третьего рейха всерьез увлекалась черной магией. Черная – не черная, а вот поговаривали, что Гитлеру, возможно, не только силами самой передовой в то время техники удалось построить тайные, сокрытые автобаны. И вот тут уже дельце выглядело поинтересней. Кстати, поэтому Германия и могла так быстро перебрасывать войска с одного фронта на другой. Так вот: тайные, незримые потому, что они пролегали как бы не совсем в нашей реальности. Это были древние пути, оставшиеся с легендарных времен, и пробудить их на какое-то время удалось не без помощи навербованных рейхом тибетских лам. Дело происходило в середине тридцатых, еще до всех лагерей и печей Освенцима, половина мира пребывала от Гитлера в восторге, и ламы, видевшие в нем альтернативу западному механицизму, не были исключением. Потом все рухнуло, Высшие Неизвестные (Джонсон так их и называл) отвернулись от Тысячелетнего рейха; западная цивилизация победила, и магия ушла. Но в ГДР, как бы «законсервированной» стране, ее отблески еще оставались. И время от времени кто-то натыкался на тайные автобаны. В основном – склонные к фантазии эксцентрики, ну и, конечно, дети. По словам Джонсона, он один раз был там, в этом странном месте. Вот тут-то Икс недоверчиво ухмыльнулся, да и Миха тоже. К тому же Джонсон не смог им поведать ничего конкретного: то ли день был жаркий, то ли еще что, но он вроде как схватил солнечный удар. И перед тем как отключиться, примерно пару мгновений Джонсон в переливах раскаленного воздуха наблюдал нечто весьма и весьма его напугавшее. Он видел разбитые немецкие танки времен Второй мировой войны, должно быть, «тигры», но не то чтобы они были поломаны, а будто... разлагались, словно туши гигантских животных. И вот прямо сквозь них (в этом месте Джонсон то ли смущенно, то ли боязливо опускал глаза) шли какие-то воины, только... очень древние воины, в броне, с мечами и копьями, на которых развевались ленты. Наподобие легионов с картинки из учебника истории. И многие из них дули во флейты. Потом Джонсон очнулся на лужайке, у него ничего не болело, и больше он никогда он не видел тайных автобанов.

– Ну, это ты словил реального глюка, – протянул Икс.

– Не знаю, – Джонсон лишь пожал плечами. Повисла пауза, которую не знали как прервать: либо у Джонсона чересчур богатое воображение, либо... И тогда заговорил Будда:

– Не-а, не глюк, – Будда задумчиво покачал головой. – Флейты Пана... Это был не глюк. Еще древние греки ходили в бой с флейтами, потому что звук флейты отгоняет злых демонов – хтонические порождения первобытного Хаоса.

– Чего?!

– Эллины считали, что звук флейты упорядочивает мир, вызывает благосклонность богов и отгоняет демонов первобытной тьмы.

И хоть в школе Будда считался фантазером и трусишкой, Джонсон посмотрел на него с благодарностью. Признаться, история с незримыми автобанами запросто могла лишить его заслуженного авторитета человека, повидавшего мир.

Потом родители Джонсона развелись; от них с матерью ушел отец, и Джонсон ему этого не простил. Однако от отца осталась флейта piccolo, флейта-малышка, и сейчас, вспоминая, Миха видит, что Джонсон, целиком оставаясь на стороне матери, все же всегда таскал флейту с собой.

Кто знает, может, в ту ночь, когда они отправились в домик Мамы Мии, она действительно смогла бы им помочь. Поэтому Миха смотрит. Смотрит очень внимательно.

***

В отличие от Джонсона, Икс был полной безотцовщиной. Еще когда его папаша был жив, отношения у них сложились крайне паршивые – Иксу частенько от него доставалось. Да и матери тоже. Но когда его папаша помер, Икс плакал, как маленький ребенок. Да и кем может быть мальчик в одиннадцать лет?

Смерть отца Икса была странной и нелепой. Он погиб, задохнувшись угарным газом. Зашел в свой гараж, уселся за руль стареньких «Жигулей» – «копейки» – и включил зажигание. Почему он не выезжал и чего делал там, в гараже, так никто и не узнает. Поговаривали, что был пьян. Также про депрессию. А мужики – про сварливую жену. В любом случае, что-то, возможно, ветер, закрыло дверь гаража. И все. Он даже ничего не понял, просто уснул. Были похороны, потом поминки, собравшие соседей. Даже рассеянный Михин отец, к тому времени молодой профессор, был на поминках в пролетарской семье Икса, ведь дети дружили. Возможно, именно из-за того, что произошло в семьях Икса и Джонсона, им позволили на следующий год поехать вместе, – взрослые иногда сжаливаются над детьми, для этого нужно, чтобы кто-то заболел или кто-то умер: пусть четыре друга проведут летние каникулы у моря. Пусть уж едут вместе, коли так неразлучны.

Отца Икса похоронили, стояла осень. А в разгар следующего лета Будда снова его увидел.

Фюить.

III.

О том, что их дружок Будда, как говорится «вундеркинд», они догадывались уже тогда. Им всем было по двенадцать, но Будда без труда перескочил на класс вперед, а потом приезжала какая-то комиссия, и пополз слух, что к четырнадцати годам Будда станет самым юным студентом университета. Некоторые его знания выходили за рамки энциклопедических и повергали в шок ученых мужей. Раз, играя магнитами, Будда нафантазировал целую теорию о силовых магнитных линиях Земли, – ими опоясана вся планета, – которые определяют поведение всего живого. По ним проложены дороги, а в точках их пересечения людьми построены счастливые города. По ним, к примеру, движутся киты, выбрасывающиеся на берег, если он оказывается на пути следования. Бородатые физики в вязаных кофтах озадачено переглядывались: все это, конечно, могло сойти за милые детские бредни, если бы к подобным выводам не пришла только что (и мальчик просто не мог об этом знать) какая-то именитая австралийка, почетный член нескольких академий, всколыхнувшая своими изысканиями весь научный мир. В другой раз он прилично смутил гуманитариев – ту же профессуру МГУ, изложив, что называется, «на пальцах» основы дзен-буддизма. Но это оказалось лишь преамбулой: Будда объявил все существующее в мире, не только людей, растения и животных, а буквально все – живым! Минералы и льды, металлы с их памятью, моря и камни, планеты и звезды – живым, да еще взаимосвязанным.

– Анимистическое сознание, – сухо проскрипела какая-то дама.

Но Будда так увлекся, его голос звучал столь завораживающе, что на даму не обратили внимания: древние не только знали об этом, они жили совершенно в другом космосе – живом, гармонически связанном. А мы нашим невежеством, технократической наукой, превратившей мир в механизм, почти его убили. Живой космос древних для нас почти потерян.

Была тишина – не многовато ли для двенадцатилетнего ребенка? Сухие покашливания...

А Будда уже перешел к рассказу о Последних Людях, помнящих об этой взаимосвязи. О «королевском искусстве», или «веселой науке», как он обозвал алхимию. По его словам, все настоящие короли древности и даже Средневековья – Хлодвиг, Фридрих Барбаросса, Ричард Львиное Сердце, – были великими магами. Лечили прикосновением, могли превращать свинец в золото и вообще далеко продвинулись в алхимической работе, оставив после себя немало тематических манускриптов. Этим магическим даром (заметим: тогда, в эпоху полноценного мира, никому, в отличие от более поздних времен, не взбрело бы в голову считать этот дар проклятьем) короли обладали от рождения. Собственно поэтому, а не из-за мнимой элитарности занятия, алхимия – «королевское» искусство.

Снова тишина, покашливание...

– Довольно сложно представить Ричарда Львиное Сердце за написанием эзотерического трактата, – говорит человек с колючей бородкой и колючим же взглядом, чуть прикрытым беглой скользкой улыбкой. – Если только в перерывах между крестовыми походами и бесконечными пирушками.

Короткий смешок – это дама с анимистическим сознанием.

А вот тут интересно: Будда совершенно не понимает, о чем речь, и вовсе не парирует неуклюжую шутку. Профессура делает выдох, приходит в себя – все же дело-то имеем с ребенком... Даже колючебородому немного стыдно. А Будда тем временем говорит следующее: доверие не силе магии, а силе арифметического большинства – это передача ключей мира в руки механизма.

– Что ты имеешь в виду, малыш? – снисходительно вопрошает анимистическая дама.

И Будда с веселой улыбкой проказника, выкинувшего тот еще финт, делает сногсшибательный, но абсолютно практичный социологический вывод: крушение мира королей и переход к современным формам управления обществом было вызвано именно этим – короли утратили магические способности, – а вовсе не развитием производства или борьбой народных масс. И опять покашливание, только несколько иного рода: советская система стояла тогда во всей своей силе. И за подобную точку зрения можно было угодить не в МГУ, а кой куда подальше. Но не сажать же, в самом деле, в психушку двенадцатилетнего фантазера.

В комиссиях, следовавших одна за другой, были и настоящие жулики и спекулянты: много позже в книге крупнейшего в стране авторитета по буддизму Миха обнаружил много мыслей своего друга Будды, изложенных почти дословно его чудесным простым языком.

Вместе с тем Будда оставался самым обычным мальчиком, худеньким, с длинными светлыми волосами, может быть, немного мечтательным, и, как поймет потом Миха, его миролюбие никак не было связано с трусостью. Хотя кое-чего Будда боялся очень сильно. Он боялся высоты. И даже на обычной пожарной лестнице у него частенько кружилась голова, что и являлось предметом постоянных насмешек.

IV.

Как только мальчики оказались на море, Будда сразу попросил Миху научить его прыгать с пирса в воду. Прыжки с головокружительной высоты портового причала – дело весьма рисковое, и даже местные не всегда решались на прыжок с самой высокой сваи. Плюша здесь был вне конкуренции. Он любил море, любил ощущение полета, которое дарит прыжок, и чувство бессмертия, присущее детям, к двенадцати годам еще его не покинуло. Да, в порту Миха был номер один; чувствуя уважение местных сверстников, свой бесспорный авторитет, Плюша поклялся себе по возвращении домой записаться в секцию бокса, чтобы покончить с московскими обидчиками.

Так он и поступил. Только тем летом всех ждала несколько иная инициация.

***

Первый же прыжок Будды со сваи оказался полным провалом и крушением всяческих надежд. Это несмотря на долгие тренировки с Михой на двухметровом камне, именуемом, видимо за сходство с головой уродливого великана, Башкой. На Башке у Будды выходило хорошо, а здесь он в последний момент испугался, его бросило в воздухе, он не сумел сгруппироваться и вошел в воду плашмя. Кто-то даже закричал от страха, да и Миха не брался предположить, насколько сильно Будда отбил спину и ноги. Когда он показался на поверхности, вид у него был до того несчастный, что Плюша решил немедленно прекратить дальнейшие упражнения. Превозмогая боль, Будда выполз на берег. Те части тела, которыми он ударился о воду, покраснели так, что, казалось, дотронься – обожжешься. В глазах Будды стояли слезы, но губы были плотно сжаты. Все вокруг уже смеялись:

– Это тебе не умничать, москвич!

– Ну, ты и шарахнул, прыгуля!

Плюше было жаль Будду, и, конечно, стоило его утешить, но, признаться, плюхнулся он действительно нелепо и, в общем-то, смешно. Ну не его стезя – прыжки, что ж тут поделать. И потом страх высоты – это врожденное...

– Ладно, – начал Плюша, не очень представляя, что скажет дальше. Будда упрямый, и надо подыскать какую-то корректную форму его отговорить, еще один такой прыжочек его просто добьет, – знаешь... тоже велика заслуга мочить со сваи...

– Я буду прыгать, – произнес Будда.

И тогда Плюша, глядя Будде в глаза, говорит – против своей воли – нечто кошмарное. Будто кто околдовал, ведь сказать он хотел совсем другое:

– Тогда, ты должен повторить немедленно. Иначе уже никогда не прыгнешь.

Теоретически это было верно, но совершенно недопустимо в данных обстоятельствах. Миха готов был проклясть свой бестолковый язык.

– Знаю, – кивнул Будда. – Пойдем, скажешь мне все еще раз по дороге.

Вторичное появление Будды на свае вызвало неподдельный интерес: надо же, московский умник решился на повтор! У кого-то в глазах любопытствующий огонек приобрел слегка кровожадный оттенок – закончиться подобное зрелище могло чем угодно.

– Послушай, – Плюша хотел, чтобы его голос звучал как можно внятней и спокойней. – Думай о прыжке... Только о прыжке. Тело сгруппировано, ноги сведены вместе. Ты летишь. Ты входишь в воду... Думай. А теперь ты вытянутая струна. Пружина... Начинаешь падать вниз. Ровно. И когда угол между тобой и водой станет примерно сорок пять градусов, просто оттолкнись от края ногами. Просто толкнись. И лети. Доверься прыжку. И воде.

Будда замер. А потом его тело повторило все, о чем рассказывал Миха. Это невероятно – до мельчайших деталей. Именно прыжок Будды позже помог Плюше понять, как легендарные полководцы древности выигрывали сражения еще до начала битвы. Или проигрывали их. А тогда получился один из самых красивых прыжков за день – Будда вошел в воду ровно, почти без брызг.

Михе показалось, что стало как будто тише. Потом кто-то присвистнул:

– Неплохо для москвича.

Будда вынырнул довольный, улыбающийся. Миха сделал ему два кулака с поднятыми вверх большими пальцами – во! – и Будда моргнул в ответ.

(Миха смотрит: действительно, фотография – великое дело)

– А вы что думаете! – весело вскричал Джонсон. – С лохами дело имеете?!

И с разбегу неуклюжей бомбочкой полетел в воду. Все рассмеялись. Джонсон был веселый, его полюбили сразу; ему не было необходимости доказывать что-либо ни себе, ни другим. Общее веселье достигло апогея, когда до Михи дошел голос: «Эй, смотрите, москвич-то чудит...»

Миха обернулся: Будда забрался на фонарный столб над самой высокой сваей, что увеличивало высоту прыжка еще метров на пять.

– Слезай оттуда на хрен, расшибешься! – произнес тот же голос.

– Будда, совсем рехнулся?! – это уже Икс.

– Э-э.. слезай, дело нешуточное...

– Там стоять негде... сорвешься, можно об сваю башкой... и капец!

Миха подошел к фонарному столбу:

– Ты чего, с ума сошел?!

– Не беспокойтесь, – Будда держался рукой за изгиб фонаря, одна его нога с трудом умещалась на крохотном ржавом приступочке – петле для накидной лестницы, другая болталась в воздухе. – Ща-а, только пристрою вторую ногу...

У Плюши все внутри похолодело: Будда мог сорваться в любой момент – все эти полуржавые железные сооружения в порту обветшали от времени и были крайне ненадежны. Сердце Плюши заколотилось с необычайной силой, как это уже было с ним однажды... когда? Четыре года назад? Вон он срывается, свая, и голова о сваю... Миха крепко сжал кулаки, выдохнул, – он уже не перепуганный ребенок, – и проговорил ровным спокойным голосом:

– Будда, не валяй дурака! Это очень опасно.

А Будда смотрел вниз, глаза его были широко раскрыты и стали темными и далекими, как отражающаяся в них темная неспокойная вода; в глазах мальчика застыл металлический лик абсолютного страха.

– Я... сейчас... схожу... за лестницей, – Миха старался четко интонировать каждое слово. – Спокойно. Не двигайся.

Сгустившаяся под ними тишина стала липкой, почти физически ощутимой.

А потом произошло что-то странное. Будда улыбнулся и поглядел не на воду, а куда-то вдаль, и страха больше не было.

– Не беспокойтесь. Теперь я умею летать.

Тишину, вернув все звуки, разрезал пароходный гудок.

– Он че, обкурился? – спросил кто-то с истерическим смешком. – Летун!..

– Слышь... – кто-то другой попытался урезонить то ли Будду, то ли говорившего, – тут не до шуток!

– Не будь придурком, слезь! Мы тебя подстрахуем.

Но Миха почему-то знал, что Будда уже не ответит. Он взглянул на него, и тут случилась вторая странность: голоса вновь куда-то удалились, и Плюша с удивлением обнаружил, что он, по-детски зажав кулачки со скрещенными пальцами, наверное, молится. В первый раз в жизни. Чтобы все кончилось хорошо. Что он теперь находится там, рядом с Буддой, на крохотном приступочке, и молится. Потому что Будда решилпрыгать, и все уже случилось. Молится неведомо кому, кто примет их остервенелое мужество, отличит его от просто ребячества и поможет Будде. Потому что тот только что справился с самым большим страхом своей жизни.

И за секунду до того, как пристроить на приступок вторую ногу, Будда сказал:

– Миха, спасибо!

И толкнулся. И полетел. Только тогда Плюша позволил себе на короткий миг зажмуриться. А когда открыл глаза, увидел Будду. Увидел мальчика, застывшего в самом красивом прыжке, исполненном когда-либо в этом порту. Потому что тело Будды косой ласточкой перечеркнуло солнце – так уж вышло. Так уж вышло, что на короткий миг солнце одарило его сияющим ореолом.

Это был взрыв.

Все кричали, свистели и аплодировали, как на лучшем в мире цирковом представлении. Помогали Будде выбраться из воды, хлопали по плечам, выражая восторг и респект.

– Чертов придурок! – негромко хмыкнул Миха.

– Да, это было круто! – согласился Джонсон. – Знаешь, как в кино... Я горжусь, что он наш друг.

– Ну ты даешь! – Икс с уважением глядел на приближающегося Будду.

– Я теперь прыгну оттуда, когда вернемся в Москву! – возбужденно закричал Будда.

– Откуда? – Джонсон потер нос. – В смысле... с Крымского, что ль?

– Да.

– Ну-ну.

– Точно: совсем рехнулся, – снова хмыкнул Миха.

А потом их с Буддой взгляды встретились, и оба рассмеялись. Оба были счастливы в ту минуту.

В тени портовых акаций, спасаясь от нестерпимого солнца, лежали собаки, огромные волкодавы. Вот кто-то прошел мимо, и собаки лениво завиляли обрубками хвостов. Все, кроме одной. Та, замерев нелепым каменным изваянием, оставалась неподвижной. И не сводила мутных, налитых кровью глаз с мальчиков, играющих на причале.

Миха вдруг обернулся, рассеяно посмотрел по сторонам и ничего не увидел. Лишь холодок зябкой волной пробежал по спине. Но в этот радостный солнечный день Миха отмахнулся от него – к чему какие-то тревоги, когда так все хорошо?

Собака лежала неподвижно. И если бы кто-то, к примеру, сам Миха, захотел вглядеться в непроницаемую морду зверя, он увидел бы, как совсем чуть-чуть подрагивала верхняя губа волкодава, обнажая изогнутый страшный желтый клык.

Собака продолжала смотреть. Время жатвы приближалось.

11. Кутанские собаки

I.

Идея сделать поджиги – самодельное огнестрельное оружие – пришла им в голову, когда «выслеживание» Тани, городской блудницы, привело их к дому Мамы Мии, и Икса покусали собаки.

Тем летом неприятности сыпались на Икса как из рога изобилия. В первый же день, несмотря на увещевания Михи, он сгорел на солнце. Советская система, запустившая человека в космос, не разменивалась на такие мелочи, как производство солнечных кремов и масел. И человек сгорел. Стал красным, как свежесваренный рак. Спасать Икса пришлось, обмазывая его густым слоем кислого молока. Как же он вонял!.. Затем на пляже у Икса украли одежду, любимую майку с индейским вождем в полном оперении, привезенную Джонсоном из ГДР и подаренную ему на день рождения. В довершение ко всему Икса покусали кутанские собаки, и ему пришлось делать 40 уколов от бешенства. Единственное, что успокаивало, – уколы были несовместимы с алкоголем, и Иксу пришлось отказаться от идеи выпить портвейна с какими-то местными ханурями.

– Ну вот, хоть от этого вздора его не придется отговаривать, – подвел итог Миха.

– Не, блин, если в этом году на землю упадет метеорит, – злился Джонсон по большей части из-за майки, – он грохнет по башке именно Икса. Лучше б я ее себе оставил. А Икса пристрелил.

Икс вышел из медпункта и процедил сквозь зубы:

– Из-за этой суки у меня теперь и пузо, и жопа болят.

Мальчики весело переглянулись:

– Ты про Таню? – поинтересовался Миха, – Или... Маму Мию?

– Про обеих! – отрезал Икс.

Миха промолчал. В общем-то, смешного мало. В домике Мамы Мии случилось еще кое-что, и Буда видел там не только утонувшую девочку. Но... Миха дернул головой и сделал странный жест рукой, словно отмахиваясь от чего-то.

– Спалить там все на хер! – предложил Икс. – Только фотку эту вашу забрать, и спалить!

Миха кисло усмехнулся: нехорошо, конечно, скрывать что-то от друзей, но, с другой стороны, как им скажешь?! Особенно Иксу.

– Мы должны вернуться, – проговорил Будда. – Только теперь вооруженными.

– Знаю – значит, вооружен? – иронично поинтересовался Джонсон, наверное, намекая на повышенную склонность Будды к метафорам.

– Не-а, – Будда покачал головой. – Мы сделаем настоящее оружие. По крайней мере от собак.

И снова Миха почувствовал волну холода в спине, как тогда в порту. Собаки – не самая грозная опасность, поджидающая их в немецком домике. Повисло молчание. Множество вопросов витало в воздухе, но никто не решался сформулировать главный. Миха зябко передернул плечами, посмотрел на Будду и наконец сказал:

– Знаешь, не то чтобы я не хотел туда больше возвращаться, но... кажется, мне страшно.

– Я знаю. – Будда помолчал. Затем кивнул и чуть виновато улыбнулся. – Мне тоже.

II.

Почему собак прозвали кутанскими, Миха не знает до сих пор.

...Это были огромные псы, пастушьи волкодавы. Еще щенкам чабаны, как тут называли пастухов, обрезали им уши и обрубали хвосты, чтобы росли злее и чтобы волк не ухватил. На бескрайних пастбищах с высокой, по пояс, сочной травой, в долинах и на склонах гор, они помогали пасти и оберегали отары овец. В городских легендах-страшилках рассказывали о детях, растерзанных кутанскими собаками, которые подчинялись лишь пастуху на лошади и удару его кнута. Сама фигура пастуха таким образом приобретала демонический характер, и черные чабаны – всадники ночи были персонажами местного фольклора.

На самом же деле люди были не особо добры к своим верным помощникам. Старых и увечных, потрепанных волком собак изгоняли из отары – надо было кормить молодых и сильных, надо было беречь свое стадо. И несчастные животные сбивались в стаи, дичали, бродили по окраинам городка, наведываясь на помойки в поисках пропитания. Людей они боялись как огня. Достаточно было ребенку сделать вид, будто он поднимает с земли камень, и собаки бросались врассыпную. Правда, говорят, иногда в стаях рождались щенки. Щенки волкодава, никогда не слышавшие свиста и страшного удара кнута. Но много всего говорят, а слухами земля полнится. В любом случае к двенадцати годам Миха знал о кутанских собаках, что это хоть и «здоровущие», но безобидные дворняги, и не раз видел, как какой-нибудь пес, ошалев от ужаса, под хохот дворовых хулиганов уносился прочь, с привязанной под обрубком хвоста гирляндой консервных банок.

III.

...Гулящая, шлюшка, трахальщица, проститутка – как только язык не смаковал все это, какие только эпитеты для подступающего взросления не легитимизировал образ местной блудницы Тани. Так что в беседе со старшими спокойно и деловито, как рукопожатие, можно было обронить: «Да она, вроде как, гулящая», – и продолжать беседу, как ни в чем не бывало.

До того дня, когда они увидели Таню в домике Мамы Мии, две картинки запечатлелись в Плюшиной голове. Таня во дворе с ребенком на руках в какой-то хламиде, похожей на ночную рубашку. И совсем другая Таня: в обтягивающей кожаной юбочке, шелковых чулках, с сумочкой и в туфлях на высоком каблуке – вышагивает по приморскому парку, и ее веселый низкий смех остужает слишком уж горячих поклонников. «Тигровая лилия» – прозвал ее кто-то из местных начитанных фантазеров. Как же тревожны и соблазнительны были ее обтянутые легкомысленным нарядом крепкие бедра, какие неведомые радости сулили ее игриво покачивающиеся ягодицы. И конечно, «выслеживание» Тани, «Тигровой лилии», вышедшей на бесконечный поиск своих эфемерных женихов, стало одним из любимых развлечений местных мальчишек.

До сих пор Миха-Лимонад затруднялся определить социальный статус Тани. Незамужняя, она жила с матерью и растила чернявенького ребенка. Говорили, что ее мать, никогда не появляющаяся на публике без сногсшибательного макияжа а-ля кабуки с нарисованным густо-красным бантиком губ, выкидывала по молодости кренделя похлеще Тани, выплясывая твист со стилягами, влюбляя в себя бесконечную череду романтиков-шестидесятников и сероглазых храбрых альпинистов. Но все поддерживали с обеими женщинами добрососедские отношения. Их никто не осуждал, скорее им симпатизировали за простую доброту и отзывчивость, и степенные семейные дамы, следящие, чтоб у их дочерей юбки никогда не поднимались выше колен, с удовольствием соглашались посидеть с Таниным малышом. Кроме тех случаев, когда она отправлялась в свои путешествия в поисках быстрой и неверной любви. Таня уходила, а ее мать появлялась во дворе, покачивая ребенка и угощая всех семечками.

IV.

Сейчас по «Радио классик» Миха-Лимонад услышал, что на аукционе в Лондоне было выставлено платье Одри Хепберн со стартовой ценой 130 тысяч фунтов стерлингов. Знаменитое платье-колокол, в котором она была в «Завтраке у «Тиффани».

Одри Хепберн – последнее звено в цепочке. Трудно сказать, что из увиденного в немецком домике потрясло их больше всего. Но несомненно: фотография Одри, большая, в рамочке, перед которой было сооружено нечто наподобие алтаря, окончательно убедила их, что Мама Мия – не полоумная нищенка-старуха, вовсе не старуха и никогда ею не была.

Кстати, средства, вырученные от продажи платья-колокола, шли на благотворительные цели в Индию, страну, где примерно 2500 лет назад появился на свет принц Сидхартха Гаутама Будда.

V.

– Матерь Божия! – говорит Плюша, не очень представляя себе, что имеет в виду. Просто так выражала удивление или негодование тетя Эмма, интеллигентная мамина подруга, блондинка. Любопытно, но еще некоторое время назад Плюша, выросший в неругающемся доме, пребывал в уверенности, что «эта сука» – одно из названий для блондинок. Именно так с видом начитанного паиньки-льстеца он, не скрывая восторга, обозвал тетю Эмму – «Мама, вот и наша сука пришла!»; результатом оказался ступор всех присутствующих, выяснение отношений между взрослыми и разбитая сервизная чашка – китайский фарфор – выпавшая из рук матери. Хвала Иксу – он объяснил Плюше, как обстоят дела. Ох и ржали тогда над ним!

– Они что, идут туда? – Плюша не сводит глаз с Тани и ее спутника. – К Маме Мии?!

– Срань Господня! – поддерживает его более красноречивый Джонсон. – Охренеть можно!

Закатное солнце отражается во множестве железнодорожных путей, окрашивая золотом даль за станцией, где городок взбирается в гору. Вечер прогнал остатки жары. Совсем скоро сюда опустится ночь, – южные сумерки коротки, – бархатная, пахнущая морским бризом, пропитанная обещаниями, первыми робкими поцелуями, стрекотом цикад и звуками летнего кинотеатра. Они еще не знают, что совсем скоро сегодняшний день расколется на две части, и в одной будет яркое солнечное пятно, где останется прыжок Будды, сделавший всех героями, а в другой появится нечто новое: вместе с этой ночью в их жизнь придет Тьма, почти не узнанная, почти безобидная.

Сегодня Таня оказалась на редкость привередливой, долго решая с выбором кавалера. Местные говорили, что Таня может и с двумя, и с тремя, а раз было даже с одиннадцатью, – с толпой! – но сейчас было по-другому, и возможно, все это лишь слухи.

Обхватив себя руками за плечи, с кем-то из товарок, она шла по приморскому парку, и ягодицы девушек, слегка прикрытые узкими мини-юбочками, колыхались как-то особенно весело.

Наконец выбор был сделан, и дамы расстались. Таня, взяв молодого человека за руку, быстро повела его по отдыхающему от зноя асфальту. Так быстро, словно оба вдруг куда-то заспешили. Миха узнал парня – борец, член сборной, местный чемпион и местная легенда; невысокий, широкоплечий, он обладал легкой кошачьей походкой и печальными глазами человека, не знающего жалости. Они не целовались и даже не говорили, просто очень быстро шли, и такая лаконичная целеустремленность еще больше интриговала. Пара любовников прошла через парк и добралась до самой пустынной его части, но и этого им оказалось мало. Борец, подняв Таню на руки (девушка, словно обессилев, на миг прильнула к нему), помог своей подруге перевалить через белый парапет римского портика, очерчивавшего парк, и оба спрыгнули на гальку железнодорожной насыпи. Зачем? Ведь дальше начиналась дикая территория, не к морю же в камни они собирались?!. Темнело очень быстро. И если в стороне заката рельсы еще ловили прощальный луч уходившего за горы солнца, то на востоке небо набухло чернотой подступавшей ночи. Они и не собирались к морю; последнюю тропинку вниз они уже прошли, а дальше начинались утесы с крутыми обрывами, и лишь пенные волны иногда прикрывали торчавшие из воды камни, острые, как бритва. Таня оступилась на своих высоких каблучках, сбросила туфли и старалась шагать по шпалам, а потом – свернула... И Миха увидел, куда она вела своего спутника. Тогда Плюша и обронил свою «матерь Божию».