Текст книги "Сюзанна и Александр"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
Даже Талейран был сейчас занят, и я не могла с ним поговорить. Уже смеркалось. Гости понемногу покидали берег, направляясь к дому. Оттуда доносился шум и, видимо, там действительно происходило что-то веселое. А я почему-то чувствовала, как все сильнее охватывает меня тоска.
Чего-то не хватало мне… Общения, ласки, тепла. Ощущение чего-то запретного, смутно желаемого мучило меня. Я ступила на мост и пошла вперед, сама не зная, куда направляюсь. Может быть, к той прелестной башенке в виде руины, поставленной в излучине озера на пригорке среди сосняка. Всех этих людей – гостей Клавьера – я просто не могла видеть. Как на грех, поместье в Ренси своим воздухом, растительностью немного напоминало Белые Липы, и мне стало еще тоскливее. Я подняла голову и, глядя на звезды, подумала о том, что отдала бы все на свете, лишь бы избавиться от этой тоски и одиночества, мучивших меня уже много месяцев.
Я женщина… В конце концов, у меня есть желания. Они, может быть, греховны, но они есть, и противиться им я устала. Александр пренебрег мною. Он выбрал войну, а не меня. Война ему нужнее. Теперь он вернется, но вернется ли он к прежней Сюзанне? Моя душа теперь была полна обиды и ожесточения. За два с половиной года брака с герцогом я не так уж часто удостаивалась его внимания. Мною уже было подсчитано: он был со мной семь месяцев во время свадебного путешествия и шесть месяцев после рождения Филиппа. Остальное время я коротала одна. И это – счастье?
Слезы закипали у меня на глазах. Александр отсутствовал так долго, что я почти перестала ждать. Что-то перегорело у меня в душе – по крайней мере, так я думала нынче. А если он вернется, это не значит, что надолго. Он не послушает меня и снова выкинет какую-нибудь штуку. Его снова захотят арестовать. Я знала, что так будет. Он поступит лишь так, как считает нужным, даже если будет знать об усилиях, приложенных мною тут, в Париже.
А если вспомнить о леди Мелинде, то можно и вовсе загрустить. Я смахнула слезы с ресниц, и в этот миг чья-то рука осторожно коснулась моего плеча.
Я обернулась и, увидев Талейрана, облегченно вздохнула.
– Ах! Вы так напугали меня!
– Этого я хотел меньше всего…
Лицо его было задумчиво, холодные голубые глаза казались в сумерках темными. Мне показалось, он любуется мной.
– С вас бы, друг мой, писать сейчас картину… – Оборвав сам себя, он спросил: – Как я понимаю, все получилось?
– Да. Если бы я рассказала вам, Морис…
– Вы мне многое расскажете, но сперва давайте отметим нашу удачу.
– Чем же?
– А вот тем, что у меня в руках.
Я только теперь заметила, что он пришел с бутылкой шампанского и двумя бокалами. Вокруг было совершенно безлюдно. Местность была очаровательна, как сама поэзия, а воздух казался по-майски томным. Где-то заливались соловьи.
– Согласна, – сказала я.
– Ну так пойдемте выпьем.
Он посторонился, пропуская меня чуть вперед, и мы направились к скамейке под одной из арок моста. К вечеру становилось чуть прохладнее. Шампанское шипело и пенилось в бокалах.
– Выпьем за вашего мужа, Сюзанна, – предложил Талейран.
В его голосе мне почудилась скрытая ирония. Да и вообще этот тост казался мне невозможным в данный момент. Я поспешно произнесла:
– Нет, Морис, это не подходит. Придумайте что-нибудь другое.
С легкой усмешкой он произнес:
– Тогда выпьем за здоровье мадам Грант. Идет?
– О да, – сказала я, поднося бокал к губам.
Вино не принесло облегчения, как я на то надеялась, а, наоборот, усилило возбуждение, обострило чувства. Мы долго молчали, но это молчание не было неловким. Какое-то предчувствие, ожидание повисло между нами. Талейран не сводил с меня глаз, и легкая дрожь пробежала у меня по спине.
– Послушайте, – сказал он наконец, беря меня за руку. – Мне кажется, вы очень опечалены. Что с вами?
В его взгляде было столько теплоты, что я произнесла, вздохнув почти страдальчески:
– Морис, если бы вы знали, как я одинока.
– Друг мой, вы не созданы для одиночества.
– И тем не менее обречена на него. Такова воля рока.
Улыбаясь, он произнес:
– С роком надо бороться.
– Увы, господин министр. Этому искусству я не обучена.
Его взгляд, устремленный прежде на мои губы, скользнул ниже, на грудь. Я ощутила, как мне становится жарко. Он смотрел на меня дерзко, но, однако, в этом не было ничего грубого. Его взгляд не шокировал меня и не смущал, но волновал.
– Дорогая моя, той, что наделена вашими достоинствами, нечему учиться. Желать – значит владеть.
Я метнула на него застенчивый взгляд из-под дрогнувших ресниц, и сама не заметила, как с моих губ сорвалось:
– Такому человеку, как вы, Морис, я готова поверить.
И опять какая-то неопределенность повисла между нами. Бокалы вновь были наполнены. Мне казалось, с каждой секундой становится все жарче. Шампанское ударило в голову, туманило рассудок. И соловьи пели так сладко…
– Вы были так добры ко мне, Морис.
– Я буду так добр, что усмотрю в ваших словах и нечто большее, – сказал он иронично.
Помолчав, он добавил:
– Нет, милая моя. Я вовсе не добр. Мне кажется ужасной ваша сдержанность… Впрочем, в создавшейся ситуации один из нас, вероятно, должен проявить это качество.
– Меня необходимость призывает к этому, Морис.
– Ах! О какой необходимости вы говорите?
От шампанского, волнения и прочих чувств я была словно не в себе и ответила весьма туманно, потому что сама не знала, что говорю:
– Морис, есть вещи, о которых я сейчас не хочу задумываться.
– Вот как? Отлично.
Опираясь на трость, он подошел к перилам моста. С бокалом в руке я последовала за ним. Ночь казалась мне волшебной. Опьяняюще благоухали душистые травы, пахло мятой, душицей, майораном. Глядя в воду, можно было видеть, как меняются в ней зыбкие отражения моста. Сейчас, поздним вечером, были неподвижны полные мрака кущи парка, отбросившие тень на озеро, а в серебряном свете луны арки моста казались призрачными, как обитель русалок. Серебристые ясени, как великаны, застыли вдоль берега.
– Ваши волосы, – произнес Талейран.
– Что? – спросила я почти трепетно.
– Они нежны как шелк. Они сияют.
Он протянул руку, и я не уклонилась. Он коснулся моих волос, его пальцы медленно спустились ниже и погладили щеку. Голова у меня кружилась, от дрожи, охватившей все тело, я, похоже, могла упасть в обморок. Я сама не знала, чего хочу. Я знала лишь то, что мы заходим слишком далеко, но остановиться не могла. Это было не в моих силах.
– Вы кажетесь такой невинной. Как девочка…
«Нет, – сквозь звон, раздающийся в ушах, услышала я свой внутренний голос. – Это не так. Это совсем не так…» Потом сознание умолкло. Чисто физически, каждой клеточкой тела я наслаждалась близостью человеческого тепла, этой мужской лаской. Рука Талейрана, коснувшись моего подбородка, решительно привлекла меня к себе. Я не противилась даже тогда, когда ощутила на своих губах его поцелуй.
Мне было приятно. Я не чувствовала плотского волнения, но одно сознание того, что ко мне прикасается мужчина, дарило необыкновенное наслаждение. Он был очень спокоен и не делал никаких попыток продвинуться дальше. Он просто поцеловал меня. Да и поцелуй был короток – я встретила его полуоткрытыми губами, и все. Потом, на миг обессилев, я припала к плечу Талейрана, предчувствуя, что вот-вот могу заплакать.
Он гладил мои волосы, но не произносил ни слова. От него пахло шампанским. Я всхлипнула, и на этом мои рыдания прервались. Кровь тугими ударами стучала в висках, мне снова становилось очень жарко. Я поступаю плохо? Ну и пусть. Я тоже имею право иногда поступить плохо. Я не ангел. Я хочу быть нужной кому-нибудь. Хочу отдаться – даже не потому, что меня сжигает страсть, а лишь бы ощутить свою необходимость и преодолеть одиночество! И Александр сам виноват, что не дал мне почувствовать, что я ему нужна! Одно письмо, пятнадцать строк за девять месяцев – тьфу!
– Вы любите меня хоть немного? – прошептала я одними губами.
– Конечно, дорогая моя. Я очень вас люблю. Разве можно столько заниматься женщиной, которую совсем не любишь?
Мы оба понимали, что речь сейчас идет не о любви в самом высоком смысле слова. Мы говорили о симпатии, желании, какой-то зыбкой и странной грани между дружбой и любовью.
Я посмотрела на него, и в его глазах увидела свое миниатюрное отражение.
– Поцелуйте меня, – прошептала я почти сквозь слезы.
Он сделал это так, что я ахнула. В этом человеке самым удивительным образом сочетались холодность и страстность. Он поцеловал меня так, что на миг ноги у меня подогнулись, а вся я будто попала в поток расплавленного металла и сгорала там. Я чувствовала его руку у себя на груди, потом его губы на щеке, за ухом, на шее. Меня словно бросило в омут чувств – там были радость, волнение, желание, невыносимая сладость и невыносимый ужас. Я не хотела ничего иного, кроме как хоть одну ночь прожить во всей полноте ощущений. Я была рада тому, что слегка пьяна. Наконец меня охватило такое возбуждение, что никакие укоры совести не могли бы удержать меня от наслаждений, которые сулила эта ночь.
То, что они будут, я знала уже по поцелую. Этот мужчина был мне необыкновенно приятен. Его рука у меня на груди, его прикосновения, его возраст, имя, хромота – все это возбуждало меня, делало покорной, дрожащей и истомленной. Он оторвался от меня, кратко спросил:
– Да?
– Да, – прошептала я утвердительно.
– Тогда идемте.
Слова оказались не нужны, и это только облегчило положение. Взяв меня за талию и опираясь на трость, он повел меня – а куда, это было только ему известно.
6
Проснувшись, я некоторое время лежала, уставившись в потолок. Надо мной нависал роскошный «польский» балдахин овальной формы. Мебель розового дерева, постель, шпалеры на стенах – все это было мне знакомо. Я не терялась в догадках, где нахожусь, где встречаю новый день. Это был тот самый дом в Сен-Клу. Здесь я была уже во второй раз.
Я чувствовала себя усталой. Легкая ломота ощущалась в спине, лицо было бледно, под глазами залегла синева, губы чуть распухли. И слабость – везде, во всех членах… Я помнила, что произошло прошлой ночью, помнила до мельчайших подробностей.
Он овладел мною еще в карете, когда мы ехали сюда, и сделал это решительно, уверенно, даже грубо – такого обращения трудно было ожидать, но я ничему не противилась. Он словно опасался, что я могу передумать, и поэтому поспешил воспользоваться возможностью, но я не собиралась менять решение и даже была рада убедить в этом его. Там, в карете, меня впервые за долгое время покинуло чувство брошенности, ненужности. Меня желали. Во мне нуждались. Это было самое главное. И, кроме этого, ко мне пришло физическое облегчение. Это ощущение полноты внутри, чьей-то власти над собой, соединения с мужчиной в самых трепетных конвульсиях страсти и совместного наслаждения – это было именно то, чего я хотела.
Здесь, в Сен-Клу, все было иначе. В вестибюле и перед экономкой он вел себя так, как и во время моего первого приезда сюда, – я даже усмехнулась, подумав, что мы выглядим как благопристойные супруги, вернувшиеся из театра. Решения своего я не изменила. Я поднялась в уже знакомую комнату и ждала его здесь, облачившись в пеньюар одной из многочисленных любовниц Талейрана. Появившись, он показал себя совсем другим, чем тогда, в карете. Он был деликатен, даже почтителен. Впрочем, как любовник он бывал самым разным: то нежным, то хищным и грубым. Я даже не предполагала, что он может так железно контролировать себя и так долго держать себя в напряжении. Как любовник он был отнюдь не хрупок, и мне было очень хорошо с ним. Он дал мне все, чего я хотела как женщина. Ни о чем не жалея и ничего не стыдясь, я задремала у него на плече и уже сквозь сон услышала, как он встал, сказав, что ему необходимо составить ноту австрийскому императору. С тех пор я оставалась в этой комнате одна и спала столько, сколько мне хотелось.
Итак, это не был каприз или минутное помешательство с моей стороны. Я сделала это сознательно. Я хотела провести с Талейраном ночь, и я сделала это. У меня теперь есть любовник. Я изменила Александру. Возможно, я сошла с ума, но мне не хотелось искать для себя оправданий в шампанском или в собственной безответственности. Да и что скрывать? Если говорить грубо, я не хотела больше быть монахиней и хотела переспать с мужчиной. Вероятно, это грешно, но я ни в чем не раскаивалась.
Женщин нельзя бросать надолго. Пусть мужчины усвоят это прежде всего. Впрочем, для меня все случившееся было лишь увлечением, которое не нарушило моих настоящих чувств к Александру. Так, кажется, говорят мужчины, когда жены узнают об их измене: «Я лишь увлекся, но люблю только тебя». Пожалуй, со мной произошло то же самое. Разве я виновата, что в моих жилах течет такая горячая кровь, что у меня был не только отец-француз, но и мать-итальянка? Разве я виновата, что не ледышка, что мне время от времени нужна подобная разрядка, внимание, тепло, ласка?!
Я впала в грех, причем какой-то воинствующий грех – воинствующий оттого, что я не ощущала ни стыда, ни раскаяния. Я села на постели и, слегка краснея, коснулась пальцев на ногах, потом лодыжек, колен, бедер вплоть до лона. Ощущение было такое, будто я заново родилась на свет. Видимо, слишком долго я подавляла свои желания, слишком долго боялась сама себе признаться, что испытываю их. Я чувствовала себя Афродитой, вышедшей из кипрских вод. Несмотря на усталость, в теле затеплился какой-то огонек, побуждающий к жизни. Тоску как рукой сняло.
Некоторое время я сидела на разоренной постели, с полузакрытыми глазами вспоминала все подробности, и румянец заливал мне щеки. Было что-то очень необычное в прошлой ночи. Морису сорок пять лет. Не то чтобы он был стар или я считала его таким… Просто люди его возраста – это было поколение отцов. Людовик XVI был из того поколения, а на него я никогда не смотрела как на ровесника. Я так привыкла. И вот один мужчина из того поколения стал моим любовником. Это и возбуждало, и слегка смущало.
А еще я была ему благодарна. Я сознавала, что он, возможно, нарочно вызывал у меня симпатию к своей особе, и вся его помощь – это тщательно продуманное соблазнение. Но даже если это было так, он проявил невероятный такт, невероятную проницательность и невероятное терпение. Я не сердилась. Эта ночь была счастливой. Кроме того, я знала, что она будет последней.
«Надо объясниться с Морисом, – подумала я, впервые после пробуждения ощущая какую-то боязнь. – Мы должны договориться, что продолжения никогда не будет. Я скоро уеду из Парижа. Я обо всем забуду. И он должен сделать то же самое. Ибо если Александр узнает, последствия будут страшны. Просто ужасны». В последнем предположении я ничуть не сомневалась.
«Нет, я не раскаиваюсь, – решила я напоследок. – Я просто все забуду. Если бы я умирала от жажды, я бы приняла стакан воды, даже зная, что вода не из моего колодца. Так и эта ночь…»
Отбросив все тревожные мысли, я дотянулась до звонка, и через несколько секунд в комнате появилась Шарлотта – аккуратная, опрятная и деловитая.
– Ванна сейчас будет готова, – сообщила она. – Прикажете ли подавать к крыльцу карету?
– А что, и карета есть?
– Карета принадлежит монсеньору.
Ответы Шарлотта давала сухие, но исчерпывающие.
– Послушайте, милейшая, – сказала я, – прежде всего я хотела бы повидаться с господином министром. Где он сейчас – в кабинете?
– Монсеньора никогда в такое время здесь не бывает.
– В какое такое время?
– Сейчас три часа пополудни, мадам. Господин министр еще в восемь утра уехал на службу.
«Ничего себе, – подумала я ошеломленно. – У него просто-таки железный организм. Целый день, целая ночь, а потом – работа!»
– Вам сейчас подадут завтрак, мадам. Впрочем, это уже нельзя назвать завтраком.
– Шарлотта, мне непременно нужно поговорить с господином министром, – сказала я, поднимаясь.
– Вы хотите воспользоваться моими услугами, мадам?
– Я хочу, чтобы вы нашли способ уведомить его о моем желании.
Шарлотта, деловито сдергивая простыни с постели – видимо, она так делала каждый раз после подобных ночей, – произнесла:
– Я сделаю так, как хочет мадам. Как только монсеньор посетит этот дом, ему немедленно передадут вашу просьбу.
– Как вы полагаете, он посетит его уже сегодня?
– Сегодня? О, мадам, вы слишком многого хотите от монсеньора.
Я отказалась от завтрака, но воспользовалась всем остальным, что было для меня приготовлено, и ванной в том числе. В этом месте все было сделано для того, чтобы подобные мне женщины чувствовали себя как дома. Здесь было все, начиная от домашних туфелек и кончая щеткой для волос. И, как ни странно, даже ощущая, что подобные мелочи приравнивают меня ко всем прочим посетительницам этого дома, я не чувствовала себя оскорбленной и не ревновала. Я признавала право Талейрана жить так, как ему угодно. Следует признать, что он никогда и ни в чем мне не клялся. Разве что в дружбе.
Через час я уже ехала в министерской карете в Париж. Несмотря на то что я успокаивала себя, какое-то время меня терзали угрызения совести. Все-таки некрасиво получилось. Я понимала, что хлопотать за мужа и одновременно изменить ему – это нехорошо. Как-то странно. Но, черт возьми, человек слаб. Я же не святая! А он, Александр? Хотела бы я посчитать, сколько женщин было у него за девять месяцев – и это помимо леди Мелинды.
Мне стал вспоминаться даже Ле Пикар, но потом я задумалась о вчерашней встрече с Баррасом, и граф вылетел у меня из головы. Следовало подумать, где взять недостающие сто двадцать тысяч. Директор высказался недвусмысленно: я даю деньги, он устраивает дело с амнистией. Стало быть, все сейчас зависит только от меня. Надо продать что-нибудь. Например, несколько камней… Правда, я должна признать, что моя коллекция драгоценностей – тех, что я привезла в Париж, – уже изрядно оскудела.
Я выскочила из кареты, не дожидаясь помощи кучера, и побежала к дому. Мне не терпелось поскорее устроить ревизию своим камням. На ходу развязывая ленты шляпы, я шла через вестибюль к лестнице.
– Сюзанна! – Этот голос остановил меня.
Я обернулась и увидела в дверях гостиной Поля Алэна.
7
Честно говоря, в первый момент сердце у меня ушло в пятки, так, будто я была поймана на чем-то нехорошем. Возвращаясь домой, я меньше всего ожидала увидеть здесь своего деверя. И нельзя было сказать, что меня так уж обрадовала эта встреча. Но, преодолев минутное замешательство, я с улыбкой направилась к Полю Алэну.
– Вы приехали? Боже мой, я совсем не знала, что вы способны на такие сюрпризы! Давно вы здесь?
– Я прибыл вчера вечером.
– Почему же вы не сообщили о своем приезде заранее? – спросила я, прикидывая, что, раз Поль Алэн явился в Париж еще вчера, значит, он знает, что ночью меня не было дома.
– Это заняло бы слишком много времени.
– А как вы добрались?
– Верхом. На это ушло всего три дня.
– Верхом до самого Парижа? Вы большой оригинал. Что же так подгоняло вас?
Я было уже решила, что Ле Пикар сдержал угрозу, и бледность разлилась по моему лицу.
Лицо Поля Алэна, напротив, ничего не выразило.
– Вы знаете, Сюзанна, что я не люблю ездить в карете.
– И это все?
– И это все.
Помедлив немного, я спросила:
– Надеюсь, в Белых Липах ничего плохого не произошло?
– Там все в порядке, мадам. Я приехал, чтобы увезти вас из Парижа.
– По-вашему, я слишком долго здесь нахожусь?
– Не то чтобы долго. Просто Белые Липы нуждаются в вас. Без вас мне трудно со всем справляться. Я и так выдержал целых шесть месяцев.
Я не сдержала вздоха облегчения. Слава Богу, ничего страшного не произошло. Можно не волноваться.
– Поль Алэн, я сама думаю возвращаться. Вы приехали как раз тогда, когда я надумала собираться к отъезду.
Внимательно глядя на меня, он спросил:
– Могу я узнать, где вы были всю ночь?
– На приеме в Ренси, – сказала я беззаботно. – В поместье Клавьера.
– Что же вы там делали?
– Развлекалась.
– Целую ночь?
– Ренси находится далеко от Парижа. Кроме того, по дороге я задержалась у ювелира.
– Что же вы купили?
– А вот это, – смело сказала я, указывая на брошь, подаренную мне Талейраном.
Наступило молчание. Мы смотрели друг на друга. Вопросы Поля Алэна больше не пугали меня, ибо я нашла бы ответ на любой из них. Конечно, было бы лучше, если бы Поль Алэн приехал в иное время… и не знал бы, что я отсутствовала ночью. Но раз уж так получилось, надо примириться с ситуацией и по возможности исправить ее.
– А что за карета привезла вас, Сюзанна? – спросил он вдруг.
– Ах, так вы и это заметили, – произнесла я чуть раздраженно, ибо эта беседа уже начинала мне не нравиться.
– Ответьте мне.
– Это карета Мориса де Талейрана, моего хорошего знакомого, – сказала я решительно. – Я очень ему обязана.
– Вы? Я это слышу от вас? Вы называете предателя своим хорошим знакомым? Да что вы себе думаете?
– Можно подумать, вы мой опекун, – сказала я чуть насмешливо. – Поль Алэн, прежде чем упрекать меня, вспомните, что мы с вами абсолютно равны. Вы не мой начальник.
Брови его были нахмурены. Не выдержав, я улыбнулась:
– Ну, что за глупости? Не стоит до такой степени быть в плену предубеждений. Позже я расскажу вам все, и вы поймете, что я была права, когда хорошо отзывалась о Талейране. А теперь идемте обедать. Я ужасно голодна.
В этот миг на лестнице появилась Аврора. Она быстро сбежала вниз, и я заметила, что при взгляде на Поля Алэна лицо ее засияло.
– Поль Алэн, мне кажется, вы еще не видели лошади, которую мне купила мама. Пойдемте, вы просто обязаны посмотреть!
– Мадемуазель, я уже видел ее, – терпеливо произнес виконт дю Шатлэ. – Гнедая английская кобыла, не так ли?
– Так. Но если мне хочется еще раз похвастаться ею перед вами, неужели вы мне откажете?
– Ваша улыбка, Аврора, лишает меня мужества, необходимого для отказа.
Они ушли. И, честно говоря, я была этому очень рада, потому что сейчас нуждалась в покое и хотела побыть одна, чтобы все обдумать.
…После того как я узнала, что Поль Алэн приехал в Париж, и после разговора, весьма похожего на допрос, я опасалась, что Талейран, узнав от Шарлотты, что я просила его зайти ко мне, исполнит мою просьбу. Его визит мог бы иметь самые неожиданные последствия. Поль Алэн на дух не переносил людей, подобных ему. Трудно было даже сказать, кого он больше презирает: просто якобинцев или аристократов, которые к ним примкнули. Я раздумывала над тем, как избежать неприятностей, и решила написать Талейрану письмо. Я уже присела к секретеру и взяла перо, как вдруг услышала звонок, раздавшийся в прихожей.
Я вышла из комнаты и, подойдя к лестнице, наблюдала, как Марианна направляется к двери. Вслед за ней из гостиной вышел Поль Алэн. Дверь отворилась, и на пороге застыл мальчик лет пятнадцати с письмом в руке.
– Для мадам дю Шатлэ, – произнес он.
– От кого? – спросил Поль Алэн.
– Мадам сама поймет, когда прочитает.
Я видела, как мой деверь забрал у мальчика конверт, и, ужаснувшись, бросилась вниз по лестнице.
– Отдайте письмо! Что еще за шутки? Вы отлично слышали, что оно адресовано мне.
Поль Алэн, не возражая, протянул мне конверт. Я заперла дверь и, мельком взглянув на письмо, сразу поняла, что оно от Талейрана. Я уже хорошо запомнила печать министерства иностранных дел. Тем временем Марианна удалилась, оставив нас одних.
Поль Алэн настороженно смотрел на меня.
– Вы очень изменились, – сказал он резко. – Сперва вы с неохотой ехали в Париж, потом задержались здесь на полгода. Эти приемы у буржуа, этот Талейран, эти письма, которые передаются через посыльных, а не посылаются по почте…
– Всего одно письмо! – возразила я сухо. – И пожалуйста, оставьте меня в покое.
Письмо сейчас занимало меня куда больше, чем то, что думает о моем поведении Поль Алэн. В конце концов, почему я должна всех успокаивать? Почему все требуют у меня отчета? Ко мне совершенно бесполезно приставать, я никому не собираюсь давать объяснений!
Письмо Талейрана, небольшое и очень деликатное, успокоило меня, едва я увидела первые его строки.
«Милый друг, я не заехал к вам потому, что хорошо представлял себе, о чем будет наша беседа, и хотел избавить нас обоих от тягостных объяснений. Вряд ли вы более меня понимаете, что у случившегося нет будущего. Вероятно, некоторое время нам лучше не видеться. Будьте уверены, что ничто не сможет поколебать моего восхищения вами и моей нежной симпатии к вам. Я желаю вам счастья.
Что касается дела вашего мужа, то советую вам не терять ни минуты, ибо нынче Баррас негодует на левых и более расположен к правым, но, вполне возможно, что настроение его может измениться.
Ваш покорный слуга
Морис де Талейран-Перигор».
Меня поразил его такт, его почтительность, его невероятное понимание того, что произошло. Словно камень свалился с моих плеч, когда я обнаружила, что наши мысли совершенно одинаковы. Мы останемся друзьями, и на этом точка. Обо всем остальном надо просто забыть.
Я сожгла письмо, потом вышла и направилась в комнату Поля Алэна. Из-за двери уже не пробивался свет, но я все равно постучала. И еще сказала вслух:
– Поль Алэн, откройте, я пришла сообщить вам нечто очень важное.
Дверь отворилась, и я вошла.
– Вы узнали об этом «важном» из письма? – спросил Поль Алэн, зажигая свечу.
– Да. Именно из письма. И письмо это от Талейрана.
В комнате было почти темно и, глядя на своего деверя, я никак не могла понять, что же он думает и какое выражение имеет его лицо.
– Что же вам пишет сей достойный государственный муж? – спокойно, но слегка насмешливо спросил Поль Алэн.
– Александр скоро сможет вернуться! Дней через пять, самое большее через неделю, его амнистируют!
От радости и торжества даже у меня, хотя я давно знала об этом, перехватило дыхание. Я с вызовом спросила:
– Ну, что же вы теперь скажете о Талейране?
– Талейран устроил амнистию для Александра?
– Ее устроила я! Но на меня одну никто даже смотреть бы не захотел! Талейран помог мне! Он познакомил меня со всеми – даже с Баррасом… Он подсказывал, как надо поступать!
– И что же, он делал это из-за ваших прекрасных глаз?
В голосе Поля Алэна слышалась настороженность. Я задохнулась от возмущения.
– Ах вот как? Стало быть, вы нисколько не рады за брата?
– Я унижен, черт побери!
– Что-что? – переспросила я, не веря своим ушам.
– Я унижен тем, что вы ходили с протянутой рукой к нашим врагам! Представляю, как это их забавляло!
У меня пропал дар речи. Впервые я засомневалась, так ли уж умен Поль Алэн, как я думала. И так ли уж он любит брата.
– Знаете, – сказала я холодно, – Бретань очень плохо на вас действует. Вы совсем отстали от жизни. Слушая вас, можно подумать, что мы живем еще при Старом порядке!
– Я всегда живу при Старом порядке и горжусь этим. Я никогда не признавал всех этих ничтожных республиканских учреждений.
– Это свидетельствует лишь о том, как вы слепы.
– Я не слеп, черт побери! И именно потому, что я не слеп, меня мучает мысль: почему республиканцы отнеслись к вам с такой симпатией?
– За то, что Баррас сделает для Александра, мне придется заплатить двести тысяч ливров, – произнесла я сухо. – Теперь вы понимаете? Может быть, теперь вы хоть для приличия изобразите радость!
Он долго не отвечал. Потом воскликнул, хватаясь за голову:
– Баррас! Подумать только, Баррас! Да еще Талейран! Вы думаете, Александр будет рад, узнав, что обязан своим возвращением таким подонкам?
– Дай Бог, сударь, чтобы наши друзья-роялисты помогли нам так, как эти подонки.
Помолчав, я добавила:
– Кроме того, мне кажется, Александру незачем обо всем этом знать.
– Похоже, вы боитесь его реакции.
– Нет. Не боюсь. Я уверена, что он не так глуп, как вы. И был бы более благодарен. А вам… вам я вообще поражаюсь. Вы повсюду твердите, что любите брата, а сами даже пальцем не пошевелили, чтобы помочь ему! Вы хотели бы, чтобы он вернулся, но боитесь замарать руки. Вы предпочли, чтобы грязную работу взяла на себя я, а потом дошли до того, что стали обливать меня презрением!
– Не выдумывайте чепухи. Вам следовало бы помнить, что сохранять достоинство следует даже в оковах, и не идти ни на какие соглашения с врагами.
– Вероятно, Поль Алэн, у вас будет возможность последовать этим очаровательным принципам. Когда вы будете нуждаться в помощи, ваша будущая жена, несомненно, ограничится лишь молитвами за вас.
Уже выходя, я добавила:
– Подозрительность – плохая черта характера, Поль Алэн. Мне жаль, что я обнаружила ее в вас.
Мне удалось собрать двести тысяч ливров – благодаря еще и тому, что Поль Алэн привез из Белых Лип некоторую сумму денег. Через пять дней вышло постановление об амнистии, и среди самых разных имен, мне неизвестных, было и имя Александра дю Шатлэ. Я знала адрес адвоката Александра в Лондоне и тотчас же отправила в его контору все сведения о вышедшем постановлении. Я надеялась, что очень скоро герцог обо всем узнает.
Мне оставалось радоваться в одиночку. Я давно поняла, что ожидать какой-либо благодарности бесполезно. Поль Алэн после того памятного разговора много потерял в моих глазах. Я сделала вывод, что он либо не дорос до понимания важных вещей, либо не способен их понимать. И вообще, все эти громкие фразы мне до смерти надоели. Я терпеть не могла таких мужчин, как Поль Алэн, – фразеров, которые сражаются за благородные идеалы, проливают кровь ради какой-то высшей цели, а близким своим доставляют беды и неприятности. Готовы заставить родного брата всю жизнь жить за морем, но не упасть в глазах друзей-шуанов и быть непреклонными до конца. Словом, прежней нежности к Полю Алэну я не чувствовала.
10 июня 1798 года мы все вместе вернулись в Белые Липы, и дела поначалу поглотили меня так, что я уже ни о чем не задумывалась.
