Текст книги "Сюзанна и Александр"
Автор книги: Роксана Гедеон
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 29 страниц) [доступный отрывок для чтения: 11 страниц]
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВЕЧЕР В РЕНСИ
1
19 мая 1798 года ранним солнечным утром армада французских кораблей – больших линейных во главе с флагманом «Орион», фрегатов, корветов, бригов – снялась с рейда Тулонского порта и двинулась на восток. На кораблях было тридцать восемь тысяч отборных солдат, артиллерия, снаряды, лошади, книги. Прославленные ученые – Монж, Бертолле, Конте, Доломье – сопровождали эту таинственную экспедицию.
При выходе в море огромный, перегруженный флагман «Орион» задел дно. Многим показалось это недобрым знаком.
Так началось предприятие, будоражившее всю Европу еще за несколько месяцев до этого.
Никто толком не знал, куда направляется эта армада. Некоторые утверждали, что ее целью является завоевание Сицилии или Мальты. В начале мая возникли слухи, будто экспедиция, пройдя Гибралтарский пролив, повернет на запад, к Англии. Но особенно настойчиво муссировалась версия о желании Бонапарта победить Англию не на берегах Темзы, а на берегах Нила, – словом, утверждалось, что речь идет о захвате Египта.
Истина была известна лишь узкому кругу лиц. Но зато многие видели крайнюю авантюристичность задуманного предприятия. Куда бы Бонапарт ни отправлялся – в Англию или в Египет, все было против него. Англия господствовала на море, и соперничать с ней где-либо еще, кроме суши, – это значило вести сумасбродную игру, и даже успех не мог бы оправдать жертв, которые она за собой повлечет.
Спокойствие было для Бонапарта мучением, и он говорил об этом в открытую. Он полагал, что его предыдущие победы не могут побудить людей восхищаться им постоянно; для усиления славы надобно совершить еще что-то необычайное. «Если я останусь в Париже надолго, – говорил он друзьям, – все потеряно. В этом великом Вавилоне одна слава затмевает другую: достаточно было бы увидеть меня три раза в театре, как на меня перестали бы смотреть».
Кроме этого, за время пребывания в Париже Бонапарт достиг такой степени напряженности в отношениях с директорами, что дальше так продолжаться не могло. Когда во время одной из стычек он прибегнул к самому сильному, давно испытанному средству воздействия – пригрозил своей отставкой, – директор Ребель не дал ему даже договорить до конца:
– Не теряйте времени, генерал. Вот вам перо и бумага. Директория ожидает ваше заявление.
Бонапарт не стал писать заявления об отставке. Но его конфликт с правительством зашел в тупик. Исход борьбы оставался ничейным. И генералу было ясно, что бездействие приведет его к проигрышу партии.
Надо было воевать. Экспедиция во главе с Бонапартом отплыла из Тулона, и многие недели после этого о ней не было никаких вестей.
Все прочие события были как-то затенены этой авантюрой. В полнейшем спокойствии были проведены очередные выборы в Советы, а потом – при таком же равнодушии французов – уже ставшая традиционной кассация выборов, вследствие чего было достигнуто послушное большинство в органах законодательной власти. Никто даже не протестовал. Все с каким-то усталым презрением наблюдали, как Директория во главе с Баррасом делает еще один шаг к полной своей диктатуре. Директоры уже сделали так много невероятного и бесстыдного, что удивить кого-либо очередным бесстыдством было трудно. Баррас забирал в свои руки все больше власти, все большие суммы государственных денег пускал по ветру, приобретал все больше врагов – но, какую бы наглость он ни проявлял, это уже никого всерьез не задевало: все инстинктивно чувствовали, что режим исчерпал себя и что нужно лишь подождать, и он падет сам, без всякого вмешательства, потому что опираться отныне может лишь на самого себя. У нынешней власти не было абсолютно никаких сторонников; все пятеро директоров представляли в правительстве не какие-то слои населения, а исключительно самих себя.
«Люди, которые не могут обеспечить выплату жалованья даже клеркам, не продержатся долго» – таково было всеобщее мнение. Правда, никто толком не представлял себе, что будет тогда, когда Директория падет.
После всех неприятных событий, имевших место в конце марта, я круто переменила образ жизни. Я больше не разъезжала по Парижу, не посещала буржуазок и отвергала все приглашения. Если кто-либо приезжал ко мне, я сказывалась больной и не принимала. Упрямо придерживаясь такой тактики, я достигла того, что недели через две растеряла всех своих «друзей». Буржуа забыли обо мне и больше меня не беспокоили.
Я добивалась этого, чтобы немного укротить тот вихрь сплетен, что взвился вокруг моего имени вследствие смерти Флоры де Кризанж и моего последующего обвинения, напечатанного во многих газетах. Казалось бы, авантюра Клавьера была непродолжительной, всего каких-то три дня, но я пришла в ужас, когда обнаружила, сколько небылиц насочиняли журналисты. Похоже, Клавьер не скупился на интервью и нарочно повсюду рассказывал о нашей связи. Он предал гласности все: наши встречи в тюрьме, наши отношения, даже то, что я ждала ребенка. Даже если бы он говорил правду, это было бы крайне вредно для меня и крайне низко с его стороны, но к правде он присоединил столько выдумок, что я оказалась в свете его рассказов женщиной весьма непривлекательного поведения и прямо-таки бешеного темперамента, фанатичной роялисткой, врагом нынешнего режима, а особенно тех людей, что раньше назывались «бывшими», а нынче приняли Республику. Таким образом, моя ненависть к Флоре якобы была личной и политической, а сама я разрывалась между самыми различными страстями: обидой, любовью и ненавистью. Эти страсти будто бы и привели меня к преступлению.
Весь этот бред, конечно же, был очень скоро опровергнут, но краткие сообщения об опровержении не могли погасить тот скандал, который раньше Клавьер так старательно разжигал. Тут уж исходили из того, что «дыма без огня не бывает» и что раз уж обо мне писали в таком духе, стало быть, для этого были какие-то основания. Бороться с этим мнением я не хотела. Я просто порвала все связи с нынешним светом. Исключение было сделано лишь для Талейрана, к которому я продолжала чувствовать симпатию и благодарность и который все больше меня очаровывал.
И все-таки после того скандала я хотела лишь одного: поскорее закончить все дела в Париже и уехать в Бретань – так чтобы по возможности никогда в столицу не возвращаться.
2
Был чудесный майский полдень, и я, высунувшись из окна, с наслаждением вдыхала дурманяще-сладкий аромат цветущей сирени, когда Эжени, тихо подойдя ко мне, произнесла:
– Мадам, к вам посетитель.
– Кто?
– Дени Брюман, мадам.
Я с неохотой оторвалась от сирени.
– Эжени, он, должно быть, пришел к Авроре. Ступайте позовите ее.
– Нет, мадам, – возразила горничная. – Он пришел к вам. Я хоть и бретонка, но французский понимаю хорошо.
Я кивнула.
– Так и быть, Эжени, я сейчас спущусь. Приготовьте мне тем временем чего-нибудь прохладительного.
Визит молодого Брюмана был для меня неожиданностью. Он был приятелем Авроры, но мне казалось, что с наступлением весны их дружба пошла на убыль и что Аврора уже далеко не так охотно и часто отправляется с ним на прогулки в Булонский лес. Я была этому даже рада. На мой взгляд, Дени был недостоин ее.
Визит молодого человека был неожиданным и с другой стороны. Вот уже два месяца, с марта, я не поддерживала никаких отношений с Брюманами, а с Валентиной даже не здоровалась. В этом семействе я полностью разочаровалась и ни с одним его членом дружить не хотела.
Но раз уж Дени Брюман пришел, я решила хотя бы узнать, зачем он это сделал.
Он ждал меня в гостиной, стоя у окна. Войдя, я заметила, как нервно он сжимает в руках перчатки. Жарко было неимоверно. Я позвонила, желая этим поторопить Эжени.
Дени Брюман обернулся, на мгновение застыл в замешательстве, глядя на меня, потом поклонился.
– Садитесь, прошу вас, – пригласила я, отвечая на поклон. – Чем обязана чести вашего посещения?
В этот миг вошла Эжени с подносом. Я взяла себе один бокал, второй предложила юноше. Сделав два быстрых глотка, он отставил его и решительно произнес:
– Мадам, я к вам по важному делу.
– Какому?
– Мадам, я хочу жениться на Авроре.
Я замерла с бокалом в руке. Меня даже не так поразил сам факт этого сватовства, как форма, в которой оно было выражено. «Я хочу жениться» – так, пожалуй, говорят своим родителям, а не родителям невесты.
– Вы хотите сказать, что просите руки Авроры, – поправила я его мягко.
– Да. Я хочу жениться на ней, – повторил он, не замечая моей поправки.
Честно говоря, у меня и в мыслях не было относиться ко всему этому серьезно. Не то чтобы Дени Брюман мне не нравился. Я просто не считала его достойным Авроры. Да и Аврора – она же еще ребенок.
– Как вы это себе представляете, сударь? – спросила я.
– Что именно?
– Сколько вам лет, можете вы сказать?
– Скоро будет двадцать четыре, – настороженно ответил он, слегка краснея.
«На четыре года младше меня, – подумала я. – Нет, он не для Авроры».
– Итак, сударь, вам только двадцать четыре года. Вы, насколько мне известно, еще не закончили свой курс в Политехнической школе. У вас нет ни занятия, ни состояния.
– У меня есть отец, мадам, – сказал он.
– А у вашего отца есть молодая жена и, возможно, будут еще дети. Кроме того, встречаясь с вашим отцом, я поневоле думала, что он пока не горит желанием оставить все вам. Простите меня, если я говорю слишком откровенно. Только любовь к Авроре принуждает меня к этому.
– Мы будем жить у нас, мадам, – решительно заявил он. – В нашем доме. Мадемуазель Аврора никому не помешает.
– Я и не хочу, чтобы она кому-то мешала. Когда я выходила замуж, муж приводил меня в свой дом.
– Но дом отца будет моим! – воскликнул он, взъерошив волосы. – И состояние, и имущество… Я ведь единственный сын.
– Сударь, я уже говорила вам, что думаю по этому поводу.
Помолчав, я спросила:
– Кстати, где же он? Ваш отец? Почему он не пришел с вами? Это было бы так естественно.
Наступила пауза. По молчанию Дени я поняла, что его отец, возможно, и не знает о том, что делает сын. Возможно, Дени хочет просто досадить отцу. Впрочем, кто знает… Все это, в сущности, не имело никакого значения. Согласиться на брак Авроры сейчас, когда ей нет и шестнадцати, я бы могла лишь в случае исключительном. Случай с Дени мне таковым не казался.
– Отец отдаст мне мою долю, – сказал Дени после долгой паузы. – Если сложить ее вместе с деньгами Авроры…
Я сухо прервала его:
– Аврора – бесприданница, сударь. Революция лишила ее того, что она могла бы иметь. У нее есть лишь несколько драгоценностей, которые я ей передам. В Авроре, милостивый государь, следует ценить прежде всего ее саму, ее воспитание и имя – имя, впрочем, такое громкое и уважаемое, что я не каждому соглашусь доверить его.
Эти резкие слова прозвучали как явный намек. Этого я и добивалась. Меня просто передернуло, когда я услышала, что этот юноша говорит о деньгах Авроры.
– Это, конечно же, меня касается, – пробормотал Дени. – Значит, я – тот самый, которому ее имя нельзя доверить?
– Думаю, вам легче судить об том, сударь.
– Ах, полноте… Я знаю, отчего вы так отвечаете! – воскликнул он, вспыхнув от гнева. – Прежде, когда у моего отца никаких неприятностей не было, вы охотно позволяли Авроре со мной встречаться – видно, надеялись на богатого жениха, а теперь, когда наши дела пошатнулись, вы живо изменили свое мнение! Вот в чем причина. Вот почему вы говорите так холодно!
Я впервые слышала о том, что их дела пошатнулись. Но, честно говоря, не это задело меня. Мгновение я стояла, размышляя, как поступить: за такие слова этот дерзкий буржуазный мальчишка заслуживал хорошей оплеухи. Надо же, этот сопляк смеет обвинять меня в расчетливости – и это в то время, когда я даже не думала никогда ни о нем, ни об его отце! Сдержанность победила гнев. Смерив юношу холодным взглядом, я прикоснулась к звонку.
На зов явилась Марианна, служанка Авроры.
– Прошу вас, пригласите сюда мадемуазель, – сказала я кратко. – Это поможет нам выяснить все до конца.
Я больше не разговаривала с Дени Брюманом и прихода Авроры ожидала молча, с ледяным выражением лица. Я сознавала, что поступаю, может быть, опрометчиво. Может быть, вовсе и не надо спрашивать ее мнения, может, не надо вообще ей знать, зачем Дени приходил… Я помнила, как восторженно она относилась к нему, и немного опасалась. Она еще так молода и глупа. Она может сказать «да» лишь потому, что ей интересно побыть немного невестой и почувствовать себя в столь важном качестве! И все-таки… Нельзя же было всерьез допустить, что моя умная, чувствительная, романтичная девочка согласится на предложение человека, который в разговоре со мной ни разу не упомянул о самом главном – о своих чувствах к ней.
Вошла Аврора: серьезная, задумчивая, в белом легком платье, с распущенными темно-русыми волосами. Взгляд ее фиалковых глаз скользнул по Дени, потом она подошла ко мне, стала рядом и осторожно взяла меня за руку.
– Аврора, милая, – сказала я решительно, – ты видишь, здесь находится господин Брюман. Он просит твоей руки.
Аврора и Дени некоторое время глядели друг на друга и оба молчали. Потом она снова посмотрела на меня.
– Что я должна делать, мама?
– Я бы хотела знать, что ты думаешь по поводу этого предложения.
Она не задумалась ни на секунду.
– Но, мама, ты же знаешь, что я не собираюсь выходить замуж, – сказала Аврора, тряхнув волосами, и голос ее прозвучал так спокойно, словно она не в первый, а в сотый раз отказывала докучливым женихам. – Полагаю, господину. Брюману следовало бы прежде всего осведомиться об этом.
– Ты отказываешь ему?
– Да.
– Решительно?
– Да. Господин Брюман, я благодарю вас за честь, которую вы мне оказали, но слишком хорошо понимаю, что я ничем ее не заслуживаю. Именно этим и обусловлен мой отказ.
– Черт возьми, что все это значит… – начал Дени, в бешенстве поднимаясь с места.
Я не узнавала Аврору. Отступив на шаг, она вскинула голову, задиристо выставив вперед подбородок, и дерзко произнесла:
– Вам следовало бы сперва поговорить со мной, господин Брюман. Тогда бы мы все были избавлены от столь неловкого положения.
Впрочем, по виду Авроры нельзя было сказать, что она чувствует себя неловко. Да и о чести, которой она «не заслуживает», она говорила в таком тоне, что ее слова заслуживали лишь обратного толкования.
Взбешенный Дени стоял посреди гостиной, поглядывая то на меня, то на Аврору. Я тоже поднялась.
– Как видите, милостивый государь, все неясности разрешились.
– Да! Я вижу! Правда, я полагал, что, как честный человек, просто обязан жениться, но, раз уж мне оказывают здесь такой прием, упаси меня Господь от такой жены!
Он не мог уйти без какого-нибудь оскорбления, сохраняя достоинство, – и в этом было новое свидетельство того, что он не аристократ. Дверь с треском за ним захлопнулась. Я повернулась к Авроре.
– Что это значит?
– О чем ты, мама?
– Что значит «обязан жениться»? Что он хотел этим сказать?
Бледная, но совершенно невозмутимая, Аврора спокойно ответила:
– Откуда же мне знать, что хотел сказать этот человек? Он хотел обидеть нас.
– Аврора, ты ничего от меня не скрываешь? – вскричала я встревоженно. – Ты понимаешь, что у тебя могут быть неприятности? Я предупреждала тебя!
– Я ничего не скрываю, мама.
– Какие у вас были отношения? Что ты ему позволяла?
– Ничего.
Мгновение мы молча глядели друг на друга. Я поняла, что не добьюсь от нее большего, если буду продолжать допрос. Может быть, в другой раз. Ах, какая же она все-таки дурочка… Неужели она думает, что я не смогу понять ее?
В ее характере действительно появились черты, которых я раньше не замечала. Взять хотя бы ее недавнее обращение с молодым Брюманом. Она была как ледяная статуя – и это она, которая три месяца назад и дня не могла провести без Дени!
Словно угадав мои мысли, она спросила:
– Тебе понравилось, как я ответила?
– Мне очень понравилось. Ты проявила здравый смысл, на который не всякая девушка в твоем возрасте способна.
Глядя куда-то вдаль, Аврора произнесла:
– Не понимаю, почему он решил, что может делать подобные предложения. Я никогда замуж за буржуа не выйду.
– Только за аристократа? – спросила я, невольно улыбаясь.
– Только за аристократа. Даже если мне придется долго-долго ждать…
– Ждать надо не аристократа, а любви, Аврора.
– А это почти одно и то же…
Она мечтательно вздохнула. Потом спросила, когда мы возвращаемся в Белые Липы, и, узнав, что скоро, снова вздохнула, но уже радостно.
– И он мне совсем разонравился, этот Дени. Особенно тогда…
– Что?
– …когда я поняла, как неприятно он целуется. Он просто сопливый студент, мама! И как я могла думать, что влюбилась в него?
– Я тоже не раз спрашивала себя об этом.
Я обняла ее, решив не донимать расспросами. Едва-едва касаясь губами моей щеки, она шаловливо прошептала:
– Ах, мадам Изабелла была права, когда говорила, что буржуа ни на что не годятся. Даже для поцелуев…
– Она не совсем так говорила, Аврора.
– Но я поняла именно так. Мадам Изабелла знала, о чем говорила…
Я молча гладила ее плечи, чувствуя, что никак не могу полностью распрощаться с беспокойством, охватившим меня, в отношении Авроры.
– Надеюсь, ты будешь благоразумна, – сказала я наконец.
– Да, мама. Не бойся за меня. Я уже не такая маленькая, как ты думаешь.
– Хотелось бы в это верить, дорогая.
…Раз в неделю из Белых Лип приходило письмо, написанное почерком управляющего. Поль Алэн лишь изредка делал в конце небольшую приписку. Для меня не было секретом, чем он занимается. Наверняка его не так уж часто можно увидеть в поместье. Я знала его занятия: блуждание по лесам, поездки туда-сюда в качестве адъютанта Жоржа Кадудаля, нападения на республиканские патрули, совещания и споры с друзьями-роялистами по поводу тактики дальнейшей борьбы. Когда выпадает свободная минута, он ездит к молодой привлекательной вдове, которая жила где-то под Понтиви и о существовании которой я была наслышана. Стало быть, если мой деверь появляется в Белых Липах хотя бы раз в месяц – это уже хорошо.
Итак, поместье было брошено на управляющего. Да еще на старую Анну Элоизу, которой уже давно не под силу за всем уследить. Кто проверяет счета? Кто наблюдает за проведением работ на полях? Кто ведет записи и учет продуктов и денег? Я не сомневалась, что, вернувшись, застану все в самом скверном состоянии. Если хозяин в Лондоне, хозяйка в Париже, а брат хозяина неизвестно где, чего же ждать? Я все понимала по суммам, которые присылались мне в Париж: они уменьшались с каждым месяцем.
А ведь сейчас была весна – тот самый сезон, от которого будет зависеть наше благополучие в течение всего года. Управляющий писал о посевах пшеницы, гречихи, овса, льна, но о картофеле ни слова не было сказано. Я готова была чертыхаться, понимая, что к моим советам никто не прислушался и что в следующем году нас ожидают еще большие убытки, чем сейчас. Время шло, драгоценные дни весны уходили в песок, а я не могла вырваться из Парижа и только строго отчитывала управляющего в каждом письме, заранее зная, что это не произведет особенного впечатления.
Только за детей я была спокойна. Маргарита в своих письмах, написанных крупным кривым почерком, подробно описывала все их шалости, успехи, происшествия. Благодаря ей я знала, что Филипп вполне здоров, что в конце марта он сделал первые шаги, что он довольно мужественно переносил появление очередных зубов. Впрочем, все это было уже в прошлом. Теперь малышу Филиппу пошел уже второй год. Маргарита сообщала, что он такой же светленький, как и прежде, а глаза с каждым днем становятся все голубее.
Я очень тосковала, читая эти письма. Мне так хотелось самой наблюдать за своим ребенком, видеть его, чувствовать рядом, а не узнавать о нем с чужих слов. А мои милые девочки? Как они изменились, должно быть! Как выросли! И почему я не взяла их с собой в Париж? Впрочем, я сама понимала, что они отнимали бы у меня слишком много времени. Я не смогла бы сделать столько визитов, побывать на стольких приемах, если бы у меня на руках были эти своенравные непоседы.
Словом, мне очень хотелось вернуться в Бретань. Это желание усиливалось с каждым днем, превратившись наконец в настоящую страсть. Я не хотела больше ничего. Только этого.
3
Я часто виделась с Талейраном – через каждые два-три дня, лучше узнавала его и, пожалуй, начинала понимать, что то, что он говорил мне о дружбе, – правда. Он был очень странный человек: хитрый, проницательный, циничный, беспринципный. Вернее, его принципом стала именно беспринципность. Казалось, он ничего не делает без умысла. Остряки, наблюдая за ним, говорили, что, когда Талейран умрет, все спросят: «Интересно, для чего ему это понадобилось?» Он не брезговал ни взятками, ни предательством. Уж мне-то было хорошо известно, как в 1789 году он предал и короля, и церковь, к которой тогда принадлежал. Впрочем, даже предательство он оправдывал. «Король не принял моих услуг, так был ли я вправе предложить свои услуги другим?» – говорил он, на миг обезоруживая собеседника.
Его обожали женщины, даже те, с которыми он давно расстался и изменил им, становились навсегда его восторженными почитательницами. Настоящий сибарит, с неотразимыми манерами вельможи Старого порядка, галантный, остроумный, умеющий тонко льстить и столь же тонко высмеивать, он кружил головы многим аристократкам, а уж о новоявленных буржуазных светских дамах и говорить нечего. Он был необыкновенно умен и проницателен. Он понимал лучше всех, куда дует ветер и за кем в данный момент следует идти. И что странно для карьериста и взяточника, он обладал чувством собственного достоинства и ни перед кем не заискивал. Он умел убеждать. У него были друзья, и те, с кем он дружил, никогда не имели оснований на него жаловаться. Пожалуй, дружба с ним означала немного и влюбленность. Он и мне порой кружил голову, и я не могла в этом не признаться.
Но сейчас, весной 1798 года, он переживал трудные дни. Он не так давно получил должность министра иностранных дел, и в третий раз ему приходилось начинать все сначала. Он снова должен был зарабатывать доверие – на сей раз Директории. Это давалось ему туго: он льстил Баррасу, но не мог преодолеть антипатии Ребеля и подозрительности, с которой относились к нему остальные члены Директории. Им нужен был его ум, но к нему они не могли привыкнуть. Даже возглавив «синее» министерство, он в чем-то оставался белым, и они это чувствовали.
С помощью Бонапарта, как я понимала, Талейран надеялся вновь начать восхождение наверх. Но Бонапарт отплыл в Египет, и бывший епископ Отенский снова остался один на один с враждебными ему директорами, зная, что в случае очередной перетасовки в правительстве легко может потерять свой пост.
Я опасалась просить его о чем-либо. Все-таки он и так безмерно помог мне, можно сказать, спас. Ему однажды удалось уговорить Барраса встретиться со мной, но встреча сорвалась, и об еще одной попытке я просить не осмеливалась, зная, как много у Талейрана своих собственных проблем. Я полагалась на угрозы, высказанные мною Клавьеру, но Талейрану ничего об этом не рассказывала. Мне было достаточно просто видеться с ним, гулять в Люксембургском саду, получать приглашения в его дом. Я беседовала с ним, и после этих бесед мне всегда казалось, что я побывала в старом Версале.
Я рассказала ему, что Дени Брюман просил руки Авроры, а потом спросила:
– Господин де Талейран, вы слышали что-нибудь о затруднениях, постигших эту семью?
Мы были в уютном уголке Люксембургского сада, неподалеку от дворца. Талейран прохаживался взад-вперед, опираясь на трость с золотым набалдашником, а я сидела на скамейке, наслаждаясь теплом и солнечными лучами, льющимися сквозь листву. Все вокруг пропахло цветущей черемухой, ее ароматные цветы белым туманом стелились над лужайками.
Талейран остановился, пристально глядя на меня.
– Вы полагаете, я интересуюсь этим?
– Я полагаю, вы интересуетесь всем. Вы знаете все, господин де Талейран. Так неужели вы ничего не слышали о Брюманах?
– Я слышал, что Жак Брюман изрядно погорел на лицензиях, данных ему Директорией. Он потерял, пожалуй, половину состояния.
– Каким образом погорел?
– Его лишили лицензий, моя дорогая, стало быть, лишили того, на чем нынче все богатеют.
– А почему лишили?
– Потому что эти лицензии пожелал забрать себе Клавьер. Он, пожалуй, решил стать главным военным поставщиком во Франции. Теперь он монополист, дорогая. Клавьер и Баррас – большие друзья. Они кормят друг друга.
Я задумалась. Без сомнения, почти полное разорение Брюмана было делом рук Клавьера. Он не может отомстить мне, поэтому мстит Валентине.
Талейран чуть иронично спросил:
– Вам не кажется, что и вы виновны в несчастьях, постигших Брюмана?
Я вспыхнула.
– Если и виновна, то невольно.
– Вы многим стали поперек горла, мадам дю Шатлэ, с тех пор, как приехали в Париж.
– Господин де Талейран, не могли бы вы…
Я была взбешена тем, что слышу от него такие обвинения. Уж он-то знает, что я никому не хотела зла. Он прервал меня:
– А не могли бы вы согласиться на обмен?
– Какой обмен? – спросила я озадаченно.
– Обмен «господина де Талейрана» на просто Мориса.
Я невольно улыбнулась. Нельзя сказать, что я ожидала такое предложение, но оно польстило мне. Оно словно усилило то взаимопонимание, которое между нами установилось.
– А прилично ли это будет? – спросила я чуть лукаво. – Никому не известная бретонская дама называет министра иностранных дел просто Морис?
– Скажите лучше, что бретонская дама желает подчеркнуть свою молодость, а мою старость.
Ему было сорок пять, и он, конечно же, шутил. Он и сам не считал себя старым, а я и подавно.
– Хорошо, – сказала я. – Вы тоже можете называть меня Сюзанной.
– Друг мой, да ведь я уже раз десять это сделал.
Он опустился рядом со мной на скамейку. В руках у него была веточка белой сирени. Он осторожно положил ее мне на колени, при этом его рука задержалась на моей руке, затянутой в кружевную митенку.
– Сирень, – проговорил он задумчиво. – Застывшее эхо мая.
– Кто это сказал?
– Это сказал я, моя дорогая. Я тоже немного поэт.
Он вдруг сжал мою руку, потом отпустил, и вздох вырвался у него из груди. Какое-то легкое волнение вдруг охватило меня. Я впервые почувствовала, что очень нравлюсь ему как женщина. Сознание этого, смешанное с благодарностью, которую я испытывала к Талейрану, поразило меня.
– Морис, – прошептала я, коснувшись пальцами его локтя. – Я хочу сказать, что вы мне очень симпатичны.
– М-да? – протянул он иронично. – Я мало кому симпатичен.
– Вы клевещете на себя. Вы сами знаете, как обаятельны.
– Это слова друга? Или, может быть, женщины?
Я невольно смутилась, ибо совсем не ожидала столь дерзкого вопроса. Он не стал настаивать на ответе. Его взгляд очень внимательно изучал мое лицо.
– Знаете, моя милая, очень трудно, будучи в вашем обществе, не замечать того, как вы хороши. Вы просто прекрасны. И я все думаю…
– Что?
– Я думаю, откуда у вас эти глаза? Ну не могут в Бретани появиться такие глаза… Или бретонцы до такой степени изменились?
Я засмеялась.
– А как же ваши досье, дорогой Морис, неужели в них нет данных обо мне?
– Насчет ваших глаз – никаких… Вы же не в отца, в этом нет сомнения.
– Я могу гордиться, сударь. Я для вас загадка. Этим не каждый в Париже может похвастать.
Он продолжал так же внимательно, почти зачарованно смотреть на меня, и я почувствовала, что легкий румянец появляется у меня на щеках.
– Да, эти глаза, – повторил Талейран. – А эти губы…
Его взгляд действительно был прикован к моим губам. Он говорил, и в его голосе была и искренность, и вместе с тем легкая ирония.
– Что это вы так краснеете, дорогая? Не подозревал, что вас так легко смутить. Боже мой, как, должно быть, спокоен за вас муж. Вы так целомудренны.
Я покачала головой, сдерживая смех.
– Ах, Морис, вы иногда бываете дерзки просто до невозможности. Недаром вас называют дьяволом!
– Хромым дьяволом, друг мой, не пытайтесь смягчить применяемые ко мне эпитеты. Или даже хромым бесом.
Помолчав, он скромно добавил:
– А ведь я просто очень влюбчив. И все.
«Надо остановиться, – мелькнула у меня тревожная мысль. – Надо остановиться, иначе действительно можно далеко зайти. Я ведь очень уязвима сейчас – одинокая, несчастная, словом, соломенная вдова… Не исключено, что этот хромой дьявол этим пользуется. Надо сохранять спокойствие. Но, Боже мой, он действительно слишком симпатичен!»
Останавливаться мне не пришлось. Талейран остановился сам. Выражение его лица изменилось. Он стал серьезным, брови его нахмурились, он снова взялся за трость и поднялся. Потом, метнув на меня довольно колючий взгляд, небрежно спросил:
– Кстати, не могли бы вы дать мне некоторые объяснения по поводу того, что делает Клавьер?
– А что делает Клавьер? – спросила я безмятежно.
– Он хлопочет за вас у Барраса.
– За меня?
– За вашего мужа. Что бы это значило, э?
Я тяжело вздохнула.
– Морис, от вас невозможно ничего скрыть.
– Правильное наблюдение, – сказал он, настороженно глядя на меня. – Ну-ка, объяснитесь.
– Хорошо. Я объяснюсь. Я просто не хотела вам докучать, поэтому не объяснилась раньше.
Полагая, что мне нечего скрывать, я довольно честно рассказала Талейрану о том, что шантажировала Клавьера чуточку больше, чем было условлено. Я хотела спасти не только себя, но и своего мужа.
– Я не могла не воспользоваться ситуацией! – сказала я горячо. – Поймите меня, Морис. Я должна была так поступить. Я же знала, что вам трудно иметь дело с Баррасом. А Клавьеру легко. Да и почему бы мне щадить Клавьера? Я только об одном сожалею…
– О чем?
– Морис, я преувеличила наши с вами отношения. Мне пришлось. Я… словом, я объявила себя вашей любовницей, чтобы он понял, что вы всерьез за меня вступитесь. Повторяю, я сожалею… Если это как-то повлияет на мадам Грант, я…
– Не сожалейте, – резко сказал Талейран. – Мне кажется, весь Париж уверен в том, что вы сказали Клавьеру, и мадам Грант устроила мне не одну сцену по этому поводу.
– Да? – Я ужаснулась. – О, сударь, я не знала, что наши встречи приносят вам столько неприятностей! Может быть…
Для меня и вправду была ужасна мысль о том, что я причиняю вред человеку, который так мне помог.
– Успокойтесь, – прервал он меня. – Мадам Грант покричит и перестанет, я привык к этому. Не думайте больше об этом и не оправдывайтесь. Ваши оправдания задевают меня больше, чем молчание.
Я умолкла, обдумывая последнее замечание. Талейран долго молчал, опираясь на трость и хмурясь. Потом наконец спросил:
– Вы слышали, Клавьер приобрел новый дом в Ренси? На днях там будет большой пикник.
– Да, знаю.
– Вы поедете?
Я рассмеялась.
– Трудно представить, что он пригласит меня.
