Текст книги "Русская революция глазами современников. Мемуары победителей и побежденных. 1905-1918"

Автор книги: Роджер Петибридж

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Все боятся предпринимать решительные действия; я продолжаю попытки заставить их действовать – даже самого Витте – с большей энергией. Из тех, кто при нас, никто не привык брать на себя ответственность: все ждут приказов, которым, тем не менее, они, скорее всего, не будут подчиняться.

14 декабря

Он (Витте) уже готов отдать приказ об аресте всех главных лидеров беспорядков. Я какое-то время пытался заставить его пойти на это, но он продолжал надеяться, что удастся обойтись без таких радикальных мер».

Морис Баринг, вдумчивый английский знаток русской литературы и критик, находился в Москве, когда было объявлено о даровании Конституции. В своих записках он отметил восторженную атмосферу:

«Я зашел в один из больших ресторанов. В нем пожилые люди обнимали друг друга и поднимали первую рюмку водки за свободную Россию. Перекусив, я направился на Театральную площадь. На ней стоял бездействующий фонтан, из которого получилась прекрасная трибуна для общественных выступлений. На нее вскарабкался какой-то оратор, который обратился к толпе. Он начал читать царский манифест. Когда он сказал: «Мы слишком привыкли к мошенничеству власти, чтобы поверить в это. Долой самодержавие!», толпа, разъярившись – она, по всей видимости, ждала радостного прославления манифеста, заорала: «Долой тебя самого!» Но вместо того, чтобы напасть на оратора, который вызывал их возмущение, люди отхлынули от него. Это было любопытное зрелище! Зрители на тротуарах запаниковали и побежали. Оратор, увидев, какое действие произвела его речь, сменил тон и сказал: «Вы не поняли меня!» Но его слова были совершенно ясны. Он представлял собой классический тип оратора из Гайдпарка, и на него не произвели никакого впечатления речи университетских профессоров, которые потом говорили с той же самой трибуны. Днем напротив моей гостиницы появилась демонстрация студентов с красными флагами; они собрались у дома генерал-губернатора. Тот появился на балконе и произнес речь, в которой сказал, что надеется, поскольку теперь нет полиции, студенты смогут сами соблюдать порядок. Кроме того, он попросил их заменить красный флаг, который висел на фонарном столбе напротив здания, национальным. Один маленький студент с ловкостью обезьяны влез на фонарный столб и повесил на нем национальный флаг, но красный убирать не стал. Затем губернатор попросил их спеть национальный гимн, что они и сделали, а уходя, запели «Марсельезу».

В это мгновение появились казаки, но из дома вышел чиновник и сказал, что в них нет необходимости, после чего удалился под восторженные крики, вопли и свист толпы. В целом день прошел довольно спокойно, если не считать нескольких несчастных случаев – смерти женщины и ранения студента, а также рабочего, который пытался спасти студента от арестантского фургона. Кроме того, в этот же день был застрелен ветеринарный врач Бауман.

Сегодня я в первый раз услышал фразу «Черная сотня». Я стоял в дверях отеля «Дрезден», как вдруг подбежала возбужденная женщина и сказала, что идет «Черная сотня». Студент из очень хорошей семьи, стоявший рядом, объяснил, что «Черная сотня» состоит из хулиганов и головорезов, которые выступают в поддержку самодержавия. На его забинтованных руках были глубокие раны, которые нанесла казацкая нагайка».

Среда, 1 ноября

Во время обеда в ресторане «Метрополь» произошло примечательное событие. В конце обеда оркестр заиграл «Марсельезу», а затем национальный гимн. Все встали, кроме скромного человека в очках, который продолжал спокойно доедать свой обед. Мужчина, который находился в другом конце зала и был, по всей видимости, пьян, подбежал к нему и попытался силой поставить его на ноги. Тот оказал патриоту пассивное, но действенное сопротивление и, доев свой обед, ушел.

Четверг, 2 ноября

Внешний вид города в эти дни довольно странен. Москва смахивает на город, который пережил осаду. Витрины многих магазинов закрыты тяжелыми деревянными ставнями. На некоторых дверях нарисованы большие красные кресты. Мне рассказывали, какой царствовал упадок во время забастовки. Не было ни света, ни газа, ни воды, все магазины были закрыты, не хватало ни продуктов, ни дров. Днем я отправился посмотреть похороны Баумана и видел, что со всех концов города стекались траурные процессии. Это было одно из самых внушительных зрелищ, которые мне доводилось видеть. В похоронах приняли участие сотня тысяч человек. На улицах или у окон была вся интеллигенция города. Балконы и лоджии были заполнены людьми. Порядок был безупречен. Не было ни задержек, ни толкотни. Люди шли в колоннах, состоящих из студентов, врачей, рабочих, из людей в самых разных мундирах. Ехали кареты скорой помощи с врачами в белых халатах в них – на тот случай, если кому-то станет плохо. Люди несли огромные красные знамена, а гроб был накрыт багровым полотнищем. И на ходу все тихо пели «Марсельезу».

Конституционное разрешение кризиса 1905 года менее всего напоминало события в Пруссии 1848 года. В дополнение к своим прежним консультативным функциям Государственная дума в первый раз получила законодательную власть: все законы должны были получать ее одобрение. Но тем не менее царь оставался самодержцем с очень широкими полномочиями. Он сохранил полный контроль над вооруженными силами, над министерствами иностранных и внутренних дел. Эти уступки со стороны Николая позволили положить конец забастовкам и привели к периоду относительного спокойствия, который длился до 1917 года. В 1905 году армия продолжала хранить верность престолу, а военно-морской флот не последовал примеру «Потемкина». Зерна либерализма, брошенные царем, также оказали эффект: от левого крыла откололась более умеренная оппозиция; обе стороны еще несколько лет продолжали барахтаться без лидеров и плохо понимая, куда держат путь. Последнее серьезное столкновение в 1905 году состоялось в декабре в Москве, когда прибытие ударного полка из Санкт-Петербурга позволило подавить мятеж рабочих Советов. Впереди лежали тяжелые годы.

Глава 2
МЕЖДУ 1906 И МАРТОМ 1917 ГОДА

Я не предполагал, что увижу революцию.

В. И. Ленин

Вслед за Конституцией октября 1905 года Первая Дума, наделенная законодательными прерогативами, в мае 1906 года собралась в Таврическом дворце Санкт-Петербурга. Ее желание приносить пользу было приторможено с самого начала, потому что к ней, с одной стороны, питали откровенную неприязнь Николай и двор, а с другой – против нее была настроена левая оппозиция. Колебания и нерешительность нового депутатского корпуса были усилены решением Николая II, который вывел из правительства самого опытного его члена: Витте перестал быть председателем Совета министров как раз перед тем, как собралась Дума. Морис Баринг посетил ее заседание.

«Санкт-Петербург, 14 мая

Мне повезло, и вчера днем я получил разрешение побывать в Думе. Я думаю, это было самым интересным зрелищем из всех, что мне доводилось видеть. Когда вы являетесь в Таврический дворец, то поражены величавостью его облика конца XVIII века. Вы проходите сквозь просторный холл в помещение, которое похоже на гигантский белоснежный танцевальный зал в стиле позднего Людовика XIV. Это кулуары. Сам зал заседаний Думы расположен выше. По длинной галерее постоянно прогуливаются депутаты Думы и гости; они болтают и курят, стряхивая пепел и бросая окурки на сверкающий пол. Здесь можно увидеть крестьян в длинных черных армяках. Некоторые из них носят военные медали и кресты. Тут встречаются попы, татары, поляки, люди в самой разной одежде, а не только в форменной. С началом заседания я поднялся на галерею. Сам зал заседаний Думы тоже белый; его строгое убранство заставляет вспомнить помещения для джентльменов. Заседание началось примерно в три часа, депутаты разошлись по своим местам, рядом с которыми были таблички с их именами. Впечатление от разнообразия одежды и человеческих типов стало еще острее и живописнее.

Вот взгляд падает на достойных пожилых людей во фраках; вот агрессивные «интеллигенты» демократической внешности с длинными волосами и в пенсне; вот польский епископ в пурпурном одеянии, люди без воротничков, представители пролетариата, мужчины в подпоясанных русских рубахах навыпуск; часть депутатов в костюмах от Дэвиса или Пула, а одежда других сшита словно два века назад. Председатель Думы прошел к своему месту под портретом императора, облаченного в сине-белый мундир. Слава богу, Дума не была перестроена в стиле ар-нуво, хотя вид почти всех современных зданий в России, от Москвы до Харбина, представляет собой смесь Мюнхена и Японии, что и называется ар-нуво (современный стиль), а в России «декадентство».[3]3
  Речь идет о стиле модерн.


[Закрыть]

Председатель Думы С. А. Муромцев был воплощением достоинства. Он выполнял свои обязанности предельно серьезно и абсолютно справедливо. Прочитав поздравительные телеграммы из разных частей империи, он перешел к полученному от рабочих делегатов предложению, что перед дальнейшим зачитыванием поздравлений стоит послать телеграмму царю с просьбой объявить амнистию для политических заключенных. Крестьяне же предложили немедленно объявить всеобщую амнистию. Начались дебаты. Речи были довольно умеренными. Большинство депутатов выступали против этих предложений, и складывалось впечатление, что вопросу об амнистии предстоит нелегкая судьба, но тут профессор Ковалевский предложил третий вариант – председатель Думы должен проинформировать императора о единодушном желании Думы объявить всеобщую амнистию. В этих речах меня больше всего поразила естественность тона, выступавшие не прибегали к декламационным эффектам. Часть речей была весьма выразительна, и лишь одна была откровенно скучной. Профессор Ковалевский начал говорить со своего места и, идя к трибуне, совершенно естественным образом тихим голосом продолжал речь. Точно так же он продолжил ее, оказавшись на трибуне, излагая свои мысли так, словно его попросили об этом несколько близких друзей. Второе, что поразило меня, было уважение к председателю Думы и незамедлительное исполнение его указаний; так, когда он звонил в колокольчик, призывая к порядку, немедленно воцарялась полная тишина. Вскоре после четырех часов был объявлен перерыв, а затем Дума приступила к выборам тридцати трех членов, которым предстояло написать ответ на поздравления. Думцы заполнили галерею; повсюду в маленьких группках кипели дискуссии на самые разные темы, некоторые из которых продолжались в примыкающих помещениях и холлах. Многие депутаты отправились пить чай или перекусить в столовую, где было прекрасное обслуживание.

Многие из этих дискуссионных групп вели интересные разговоры. Предметом обсуждения в одной из них были идеи насилия и необузданных призывов. Один из крестьян сказал моему приятелю: «Когда я смотрю на эти дворцы, у меня кровь кипит; они построены на крови и поте бедняков». Так оно и было. «Значит, вы человек, который лелеет ненависть?» – сказал мой приятель. «Да, – последовал ответ. – Я ненавижу, ненавижу богатых!» Другой человек сообщил спутнице моего знакомого, что он социалист. Она спросила, поддерживает ли он государственное землепользование. «Нет», – сказал ее собеседник. Он четко и убедительно изложил свою точку зрения, которая скорее подобала крайнему радикалу, чем социалисту. В конце разговора она сказала ему: «Но вы же не социалист, не так ли?» – «Нет, это не так, я социалист», – ответил он и спросил, кто она такая. Женщина ответила, что она дочь князя, который является членом этой Думы. «Мне очень приятно побеседовать с княжной», – спокойно и просто сказал социалист. Я увидел крупного землевладельца, который подошел ко мне и сказал: «Я понимаю, вас все это забавляет, но для меня это вопрос жизни и смерти». После перерыва заседание продолжилось. Без пятнадцати семь вечера был зачитан результат выборов тридцати трех членов. Прошло короткое обсуждение предложения профессора Ковалевского. Оно было отвергнуто. После этого состоялось обсуждение вопроса о прекращении прений, который был передан в комитет. Тут я и ушел. Вскоре заседание подошло к концу.

20 мая

Вечером, когда я шел домой, мое внимание было привлечено каким-то шумом на боковой улице рядом с Большой Морской, где я жил. Я заглянул туда посмотреть, что происходит. По улице, шатаясь, бродил пьяный солдат, грубо задирая прохожих. Двое полицейских арестовали его и не без труда препроводили в участок, который находился на той же улице.

Когда они зашли в него, небольшая толпа мужчин, женщин и детей собралась у дверей участка, перед которым стоял на страже невысокий подросток лет примерно двенадцати.

Женщина с платком на голове, обращаясь к собравшейся публике, произнесла возмущенную речь о своеволии полиции, которая арестовала бедного солдата.

– Мы знаем, – сказала она, – что там сейчас делается. Они его бьют.

– Позор! – закричала толпа и двинулась к дверям.

Но неухоженный мальчишка, который охранял их, сказал:

– Вы туда не войдете.

– Мы знаем, что вы, дворники, – сказала та самая женщина, – еще хуже, чем полиция.

– Да! – поддержала ее толпа, а какой-то мальчишка с невыразимым презрением бросил подростку у дверей:

– Сатрап! Полицейский ублюдок!

Но тут толпа рассеялась.

23 мая

Каждый раз, как я наносил визит в Думу, меня поражала оригинальность внешнего вида ее членов. Депутат из Польши был облачен в узкие голубые брюки, короткий итонский жакет и высокие шнурованные ботинки. У него были вьющиеся волосы, и он выглядел как типичный представитель сельского дворянства. На другом депутате из Польши был длинный, до колен, халат из белой фланели, украшенный сложным переплетением темно-красных галунов; с плеч у него спадала столь же длинная мягкая коричневая накидка без рукавов с ярко-красной оторочкой. Здесь же присутствовало несколько социалистов, которые ходили без воротничков, и здесь же вы могли увидеть все мыслимое разнообразие головных уборов. Второе впечатление от Думы – но для меня едва ли не главное – та фамильярная раскованность, с которой члены Думы общались между собой. У некоторых из них была хорошая речь, у других плохая, но все они говорили так, словно всю жизнь выступали в парламенте. Во всяком случае, в них не было ни малейших признаков, что они нервничают или смущаются. Заседания Думы напоминали встречи хороших знакомых в клубе или кафе. В них не было никаких формальностей. Депутат, взойдя на трибуну, порой вступал в короткий разговор с председателем и лишь потом начинал свою речь. А когда, случалось, его призывали к порядку, он пускался в объяснения. На последнем заседании, которое я посетил, депутаты весьма деловито исполняли свои обязанности и справились с делами довольно быстро и без долгих речей. Правда, крестьяне все равно считали, что тут слишком много говорят. Один из них сказал мне: «Здесь есть люди, которые не имеют на это права». – «Кто?» – спросил я. «Например, попы», – сказал он. «А почему попы не могут быть членами Думы?» – осведомился я. «Потому что они получают 200 рублей в год. Чего еще им хотеть?» Если бы такой принцип соблюдался в Англии, членов парламента вообще не было бы.

Но скорее всего, никто не мог бы утверждать, что в Думе царит хаос; сама она воспринимает себя с неподдельной серьезностью. Пока по этому поводу позволил себе пошутить лишь один человек. Красоте зала, в котором заседали члены Думы, способствовало и его окружение; окна над креслом председателя образовывали полукруг и выходили на пространство, где было вдоволь воды и деревьев – нечто вроде пейзажа Версаля кисти Ватто, где в свое время проходили галантные празднества. Буквально на второй день двое крестьян забросали меня вопросами об Англии и парламентском устройстве Великобритании. Они спрашивали о налогах в Англии, какого рода образование я получил, каково положение сельского хозяйства в Англии, как организован севооборот (на этот вопрос я вряд ли мог дать вразумительный ответ) и как долго существует палата общин.

Прошлое воскресенье я провел в Петергофе, пригороде Санкт-Петербурга, где живет император. Здесь в парке среди деревьев и журчащих водопадов, среди высоких фонтанов, «les grand jets d'eau sveltes parmi les marbres»[4]4
  «Меж мраморов большие водометы» (фр.). Из стихотворения П. Верлена «Лунный свет» в переводе Ф. Сологуба.


[Закрыть] представители среднего класса проводят воскресные дни, слушая окрестровую музыку. По этим живописным окрестностям внезапно может в открытой карете без всякого эскорта проехать российская императрица, напоминая собой красивый цветок. Я не мог отделаться от мыслей о Марии-Антуанетте[5]5
  Мария-Антуанетта – французская королева, жена Людовика XVI. Была казнена в 1793 г. во время революции.


[Закрыть] в Трианоне и думал, в самом ли деле десять тысяч мечей будут выхвачены из ножен в ее защиту».

Хотя Дума взяла с места в карьер, ее стартовый рывок стал замедляться, и в 1907 году правительство крепко взяло ее в тиски. В результате к 1907 году революционное движение в России замерло. За границей, в Лондоне, прошла конференция, которая так ничего и не решила. Рамсей Макдональд, лидер британских социалистов, в лондонском Ист-Энде арендовал церковь для собрания делегатов. Они попытались провести встречу в Копенгагене, но полиция выставила их. Известный писатель Горький посетил эту конференцию.

«До этого времени я не встречал Ленина, да и читал его не так много, как следовало бы. Но то, что удалось мне прочитать, а особенно восторженные рассказы товарищей, которые лично знали его, потянули меня к нему с большой силой. Когда нас познакомили, он, крепко стиснув мне руку, прощупывая меня зоркими глазами, заговорил тоном старого знакомого, шутливо:

– Это хорошо, что вы приехали! Вы ведь драки любите? Здесь будет большая драчка.

Я ожидал, что Ленин не таков. Мне чего-то не хватало в нем. Картавит и руки сунул куда-то под мышки, стоит фертом. И вообще, весь – как-то слишком прост, не чувствуется в нем ничего от «вождя».

…Но вот поспешно взошел на кафедру Владимир Ильич, картаво произнес «товарищи». Мне показалось, что он плохо говорит, но уже через минуту я, как и все, был «поглощен» его речью. Первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто. Этот не пытался сочинять красивые фразы, а подавал каждое слово на ладони, изумительно легко обнажая его точный смысл. Очень трудно передать необычное впечатление, которое он вызывал. Меньшевики, не стесняясь, показывали, что речь Ленина неприятна им, а сам он – более чем неприятен. Чем убедительнее он доказывал необходимость для партии подняться на высоту революционной теории для того, чтобы всесторонне проверить практику, тем озлобленнее прерывали его речь.

– Съезд не место для философии!

– Не учите нас, мы – не гимназисты!

Особенно старался кто-то рослый, бородатый, с лицом лавочника, он вскакивал со скамьи и, заикаясь, кричал:

– З-загово-орчики… в з-заговорчики играете! Б-бланкисты!

… У меня образовалось такое впечатление: каждый день съезда придает Владимиру Ильичу все новые и новые силы, делает его бодрее, уверенней, с каждым днем речи его звучат все более твердо и вся большевистская часть членов съезда настраивается решительнее, строже».

В 1909 году, когда Ленин обитал в Париже, разочарование сказалось и на нем. Прошло четыре года с того времени, как в России предпринимались решительные революционные действия, и работа Думы начала обретать все больше доверия. В 1909–1910 годах Ленин и его жена вели в Париже вялое меланхоличное существование, типичное для многих революционеров в изгнании. Не имея связей с Россией и даже со своими товарищами по эмиграции, большую часть времени они проводили в заботах о таких банальных проблемах, как деньги, поиски места для жилья, в котором было бы тепло. Крупская описывает их обыденную жизнь:

«Владимир Ильич испытывал весьма слабый интерес к тем усилиям, что мы предпринимали, дабы обзавестись новой квартирой. Его волновали более важные мысли. Мы сняли жилье в предместье города, на Рю Боньер, рядом с укреплениями; улица примыкала к авеню д'Орлеан недалеко от парка Монсури. Квартира была светлой, просторной и даже с зеркалами над камином. (Это была особенность новых домов.) Здесь имелась комната для моей матери, комната для Марии Ильиничны, которая приехала в Париж, еще одна для нас с Владимиром Ильичом и гостиная. Но эти довольно роскошные апартаменты не в полной мере соответствовали нашему образу жизни и «мебели», которую мы привезли из Женевы. Было хорошо заметно презрение, с которым консьержка смотрела на некрашеные доски наших рабочих столов, на скромные стулья и кресла. В нашей «гостиной» стояли лишь пара стульев и небольшой стол. Об уюте тут не было и речи.

* * *

Заниматься в Париже было очень трудно. Национальная библиотека располагалась далеко от того места, где мы жили. Владимир Ильич ездил туда в основном на велосипеде, но Париж отнюдь не напоминал предместье Женевы. Здесь передвижение требовало куда больше усилий, и Ильич после таких поездок очень уставал. В обеденное время библиотека закрывалась. Чтобы получить книги из библиотеки, требовалась масса формальностей. Ильич ругал и библиотеку, и Париж. Я написала французскому профессору, который летом вел курсы французского языка в Женеве, с просьбой порекомендовать другую хорошую библиотеку и немедленно получила ответ со всей необходимой информацией. Ильич объехал все рекомендованные библиотеки, но так и не смог найти ту, которая его устраивала. В конечном итоге у него украли велосипед. Обычно он оставлял его под лестницей дома, примыкающего к Национальной библиотеке и платил консьержке десять сантимов в день за присмотр. Когда велосипед украли, консьержка заявила, что не нанималась смотреть за ним, а просто разрешала Ильичу оставлять его под лестницей.

Ему приходилось быть очень осмотрительным во время велосипедных поездок в Париже и пригородах. Однажды Ильич столкнулся с автомобилем. Он едва успел спрыгнуть с велосипеда, но тот был раздавлен.

* * *

Ленин… придерживался определенной рутины, как он ее называл. Он вставал в 8 утра, отправлялся в Национальную библиотеку и к двум часам возвращался. Кроме того, много работал дома. Я старалась, чтобы его никто не беспокоил. У нас всегда было много гостей, они шли друг за другом, особенно когда из-за реакции, свирепствовавшей в России, из-за тяжелых условий деятельности значительно вырос поток эмиграции из России. Люди, приезжавшие из России, с энтузиазмом включались в местную жизнь, но быстро увядали. Их поглощали ежедневные заботы о заработке, мелкие бытовые хлопоты».

Растущие успехи Думы после 1909 года были обязаны блистательному руководству Столыпина, который в этом году стал премьер-министром. Столыпин был человеком умеренных взглядов, который порицал революционное насилие и решительно проводил смелые реформы. Он ясно мыслил и действовал в соответствии со своими идеями. Одной рукой он решительно подавлял левых радикалов, учредив суды и дав им право быстро и безжалостно расправляться с террористами, а другой – проводил в жизнь многообещающую программу земельной реформы. Обращаясь ко Второй Думе, он выразил свой символ веры: «Вам нужны великие потрясения, а нам нужна великая Россия». Учитывая огромные трудности, которые тормозили его деятельность, Столыпину удалось за короткое время добиться очень многого.

Придерживаясь срединного курса, он обзавелся врагами и среди монархистов, и среди левых. Всего через два года работы в своей должности, 14 сентября 1911 года, он пал жертвой покушения. Так или иначе, но нельзя было отделаться от впечатления, что Россия старается уничтожить сама себя.

Николай прибыл в Киев с официальным визитом, и в опере Столыпин присоединился к нему. Террорист Дмитрий Богров выстрелил в премьер-министра и убил его. Николай описал эту сцену в письме к матери:

«Ольга и Татьяна (два старшие дочери царя) в это время были со мной. Во втором антракте мы уже собирались выйти из ложи, так как в ней стало очень жарко, когда я услышал такой звук, словно что-то упало. Я подумал, что, может, кому-то на голову свалилась люстра, и вернулся в ложу посмотреть. Справа я увидел группу офицеров и других людей. Похоже, они кого-то тащили. Кричали женщины, а прямо передо мной в партере стоял Столыпин; он медленно повернулся к нам и левой рукой сделал в воздухе крестное знамение. И только тогда я заметил, что он очень бледен, а его правая рука и одежда в крови. Он медленно опустился в кресло и начал расстегивать мундир… Люди попытались расправиться с убийцей. С сожалением сообщаю, что полиция спасла его от толпы и доставила в изолированное помещение для первого допроса… Затем зал театра снова наполнился, прозвучал национальный гимн, и в одиннадцать часов я с девочками уехал. Можешь себе представить, с какими чувствами!»

1 августа 1914 года разразилась война между Россией и Германией. На первых порах она поспособствовала сплочению страны, и, похоже, революционные облака рассеялись. Патриотизм стал объединяющей силой. Забыв на мгновение, что по рождению императрица была немкой, русский народ горячо откликнулся на речь Николая об объявлении войны 2 августа 1914 года, в которой он повторил обет Александра I не просить о мире, пока все иностранные войска не будут выгнаны из России. Национальное дворянство, излечившись от всех своих пороков, включилось в военные усилия. Рабочие, со своей стороны, перестали устраивать забастовки и засучили рукава. Даже разобщенная Дума почти единогласно проголосовала за войну.

Но прошло не так много времени, и прежние нелепости снова выползли на политическую сцену. Верховное командование армией на первых порах было поручено великому князю Николаю, хотя с самого начала царь попытался обеспечить себе такое положение, при котором он мог бы управлять страной и в тылу и на фронте. Таким путем он надеялся избежать политического конфликта между столицей и передовой линией фронта. Его подстрекала царица, которая испытывала личную неприязнь к великому князю Николаю Николаевичу. Несмотря на отговоры почти всех своих министров, в сентябре 1915 года Николай настоял на своем и возложил на себя верховное командование военными действиями. Большинство членов кабинета министров отправили царю следующее письмо:

«Государь, не вините нас в том, что мы прямо и честно обращаемся к Вам. Наш поступок продиктован верностью и любовью к Вам и нашей стране и тревогой за то, что происходит вокруг нас. Вчера на заседании Государственного Совета, где Вы председательствовали, мы единодушно просили Вас не смещать великого князя Николая Николаевича с поста главнокомандующего. Мы опасаемся, что Ваше Величество не пожелает внять нашим мольбам, которые, как мы думаем, являются мольбой всех верноподданных русских людей. Мы осмеливаемся еще раз сказать, что, по нашему глубокому убеждению Ваше решение угрожает серьезными последствиями России, династии и Вам лично. На том же заседании Вы сами могли убедиться в непримиримых противоречиях между нашим председателем и нами в оценке ситуации в стране и политики, проводимой правительством. Такое положение вещей недопустимо в любое время, а в данный момент оно носит фатальный характер. В данных условиях мы не верим, что в полной мере можем служить Вашему Величеству и нашей стране.

П. Харитонов, А. Кривошеин, С Сазонов, П. Барк, князь Н. Щербатов, А. Самарин, граф П. Игнатьев, князь В. Шаховской».

Николай, как полагалось, отправился на фронт, оставив двор под болезненным влиянием императрицы, которая всецело находилась под воздействием личности Распутина, с которым мы еще встретимся. Даже куда более способный и сильный человек, чем Николай II, был бы ошеломлен и подавлен сложностью и объемом тех обязанностей, которые в силу двойного поста царя легли ему на плечи. На фронте он подвергал опасности свою жизнь из-за глупой бравады и отсутствия здравого смысла. В письмах императрицы на него обрушивался безудержный поток слов. Они передают ту псевдоистероидную атмосферу, которая в то время господствовала в придворных кругах.

«Я не могу найти слов, чтобы выразить все, что хочу, – мое сердце переполнено… Я хочу всего лишь шептать слова, полные горячей любви, мужества, силы и бесконечных благословений… Ты ведешь великую борьбу за свою страну и за трон… Наши души борются против зла на стороне добра… И это куда глубже, чем может показаться взгляду… Ты показал себя подлинным Самодержцем, без которого невозможно существование России… Во время коронации ты получил помазание Господне… Он поставил тебя на то место, которое ты занимаешь, и ты исполняешь свои обязанности… Твое единственное спасение – быть твердым и непреклонным – я знаю, чего тебе это стоит, и ужасно переживаю за тебя; прости, что досаждаю, мой ангел, что не оставляю в покое и так тревожусь из-за тебя, – но я слишком хорошо знаю твой удивительно мягкий характер, а в это время ты должен отказаться от него, и только ты один должен одержать победу против всех и вся. Это будет великая страница в истории твоего царствования и в истории России – повествование об этих неделях и днях – и Господь, Который всегда рядом с тобой, через твою твердость спасет и страну, и трон.

…Наш Друг (Распутин) день и ночь возносит молитвы о тебе к Небесам, и Господь услышит их… Твое солнце встает… Спи спокойно, мой свет, Спаситель России».

Несмотря на энтузиазм, с которым русские поначалу восприняли военные усилия, вскоре самой точной характеристикой хода войны стали плохое управление и нераспорядительность. Посетив в ноябре 1914 года Варшаву, Родзянко, председатель Думы, обратил внимание на беспорядок в армии и обсудил ситуацию с великим князем Николаем Николаевичем, который в то время еще был Верховным главнокомандующим.

«Во время пребывания в Варшаве я попросил у великого князя Николая Николаевича разрешения побывать в Ставке. Я хотел рассказать ему то, что я увидел и услышал в Варшаве. Генерал Рузский жаловался мне на нехватку боеприпасов, на плохое снабжение армии. Катастрофически не хватает обуви. На Карпатах солдаты воюют босиком…

Больницы и лазареты Красного Креста, которые числятся в моем ведении, имеют прекрасные условия, но военные госпитали полностью дезорганизованы. В них не хватает даже бинтов и т. п. Конечно, самое большое зло – это отсутствие сотрудничества между двумя организациями. На фронте приходится идти десять и более верст от военного госпиталя до больницы Красного Креста. И нанять повозку невозможно, потому что местные жители или сбежали, или потеряли все свое имущество.

Великий князь принял меня очень дружелюбно… Он одобрил мое предложение, что необходимо собрать телеги, навалить в них соломы и так перевозить раненых. В течение нескольких дней в нашей губернии были реквизированы повозки и лошади для использования на фронте…