Текст книги "Миры Роджера Желязны. Том 15"

Автор книги: Роджер Джозеф Желязны

Соавторы: Томас Терстон
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

– Говорят, что Роджер больше не Великий магистр госпитальеров, так как бросил ключ Ордена в лицо королю.

– Излагай факты правильно, парень. Он бросил свой ключ в окно. И никто не видел, куда он упал. Поэтому никто не может сказать, что он не подобрал его потом. Он магистр до тех пор, пока рыцари-госпитальеры не откажутся подчиняться ему или пока папа не сместит его. Но на это Его Святейшество никогда не пойдет.

– Почему? Что, Роджер столь хороший магистр?

– Потому что Рим слишком далеко. Папа Урбан умирает. Его преемник, которым, я полагаю, будет Григорий, не дотянет до конца года. И все последователи будут слишком заняты укреплением папства, чтобы обращать свое внимание на то, что делается за морем. Так что мы будем предоставлены самим себе.

– Папа умирает! И вы знаете, кто будет его преемником… У вас много друзей среди кардиналов?

– Ни одного.

– Так откуда вы знаете, что Григорий будет папой? – Если бы ты так же внимательно вглядывался в будущее, как я за последнее время, то обнаружил бы, что знаешь нечто, о чем раньше не мог и подумать. Я мог бы назвать тебе по порядку имена пап вплоть до года моей смерти. Девять столетий принесут нам много пап.

– Бог мой! Вы провидец, господин.

– Не провидец, Лео, но… Что это? – Вдалеке, где дорога сливалась с горизонтом между двумя холмами, появилась белая точка, поднимавшая широкое облако пыли.

– Всадник, господин.

Точка быстро превратилась во всадника, одетого, как бедуин. Он двигался легкой рысью, направляясь прямо к ним. Амнет и его спутник натянули поводья и остановились.

– Слишком много пыли для одного всадника, – заметил Амнет.

Как только всадник их заметил, он увеличил скорость, перейдя на галоп. Утрамбованная и засохшая грязь дороги была хорошим проводником звуков: они частили и перекрывались, сообщая о том, что лошадь не одна.

Амнет инстинктивно оглянулся назад, но дорога позади них была пуста.

Не доезжая двухсот ярдов, на расстоянии полета стрелы, всадник свернул влево, и из облака пыли вынырнул второй, затем третий, четвертый, пятый. Все они съезжали в сторону и резко осаживали лошадей, так что Амнет и его спутник оказались окруженными.

Резким криком один из них приказал всадникам остановиться.

– Что им нужно, господин Томас?

– Не знаю, но думаю, что нам придется поехать с ними.

Для воина, стратега и человека быстрого действия требования придворной жизни были утомительны. Вереница трезвых лиц, избитые восхваления, беспокойные руки и жадные глаза – все это изматывало душу и удлиняло день. Этим утром он вершил суд, выслушивая жалобы одних бедуинов на других по поводу потерянной овцы или прав на колодец. Угол, под которым падал солнечный луч через отверстие в шатре, говорил, что после полуденной молитвы прошло не менее часа. Саладин испустил такой вздох, что его мог услышать Мустафа, в ожидании стоявший за ним.

Следующими просителями были несколько бедуинов, которые приволокли пару оборванных путешественников. Один из них, по виду полукровка, упал на колени перед подушками, на которых сидел Саладин. Второй был европейцем и, по-видимому, франком. Он остался стоять, глядя на султана сверху вниз, – до тех пор, пока один из бедуинов не пнул его под коленку. Человек повалился на все четыре конечности, но не оторвал взгляд от султана.

Одежда обоих была пыльной и носила следы долгого пути. Туника франка, видимо, когда-то была белой. Менее грязное пятно слева на груди было похоже на крест. И все же это могло ровным счетом ничего не значить.

– Что за жалоба? – спросил Саладин, придав своему голосу строгость.

– О мой господин, эти люди были найдены на дороге в Яффу.

– И?..

– За эту дорогу отвечает Харис эль-Мерма. Все проезжающие по ней должны получить наше разрешение и заплатить пошлину. Они не заплатили.

– Вы не смогли получить с них плату?

– О мой господин, у них ничего не было.

– Совсем ничего?

– Не было денег, а оружие бедное. У одного было вот это… – И мужчина вытащил старый кошелек палевой кожи из-под своей одежды.

– Дай-ка его сюда, – приказал Саладин.

Бедуин передал кошелек. Внутри его был твердый кусок, похожий на камень. Султан развязал кожаные ремешки и достал содержимое. Это был кусок дымчатого кварца, гладкий, как окатанная водой галька. Он был тяжелый и теплый, вероятно, сохранил тепло тела бедуина. Саладин рассматривал его в солнечных лучах, которые проникали через крышу шатра.

Коленопреклоненный франк судорожно вздохнул и задержал воздух. Свет входил в кристалл и таял там, не проходя через него и не преломляясь на гранях. Что-то темное находилось в центре кварца – пятно, которое лишало его той ценности, которую мог иметь такой большой кристалл.

Саладин опустил его в кошелек и передал бедуину.

– Отдай ему этот камень. Он не стоит денег.

– Слово моего господина – закон.

– Я заплачу пошлину за этих двоих.

– Благодарю тебя, мой…

Саладин прервал его и повернулся к франку:

– Вы христиане?

– Я – христианин. – Арабский, на котором говорил человек, был таким же нечистым, как камень, но удивительно было слышать родной язык в устах европейца.

– А этот полукровка твой слуга?

– Мой подмастерье, господин. И мой друг. Саладин пожал плечами. Кого заботит, кому предан этот неверный?

– Что за дело у вас в Яффе?

– Меня послал мой хозяин, чтобы выяснить спрос на лошадей… лошадиное мясо.

– Ты не похож на купца. Возможно, ты воин, судя по одежде, однако у тебя не тупой взгляд. Ты был воином?

– Меня учили воинскому искусству, но я не слишком преуспел в нем.

Кого интересует, что думает неверный о своих достоинствах?

– Хорошо, когда человек знает пределы своих возможностей, – сказал Саладин. – Ты можешь ехать. В Яффу. Узнавай цену на конину.

Мужчина в знак признательности коснулся головой пола шатра, как делают мусульмане на молитве.

– Но запомни, христианин. Ты должен уехать из этой страны до конца года. Весь твой род должен уехать. Сейчас между нами война – последняя война. Мой тебе совет: не покупай молодых лошадей – ты никогда не получишь за них настоящую цену… Ты понял, что я сказал?

– Нет, мой господин, – заикался мужчина.

– Я не буду тебе объяснять. Теперь можешь идти. Саладин повернулся и дал знак Мустафе. Пора было совершить молитву.

– Живы ли мы, господин Томас? – Бедуины освободили Лео от его старой кобылы, и теперь он раскачивался на спине верблюда, который постоянно старался куснуть его за колени.

Французский конь Амнета был обменян под угрозой оружия на старого верблюда с разбитыми копытами и застарелыми болячками на ногах.

Животное дышало так тяжело, что у Томаса рука не поднималась ускорить движение, стукнув его хорошенько.

– Похоже, живы, – ответил Амнет.

– Я думал, что Саладин назначил цену за каждого тамплиера.

– Да, это так.

– Но он отпустил вас.

– Я же не представился ему.

– Да, но он мог видеть след от креста, который вы спороли с туники. Я заметил, что он очень внимательно его разглядывал.

– Но я вел себя униженно в его шатре, и он решил, что я украл ее. О человеке судят по его делам и разговору, не по одежде. Даже сарацины это понимают.

– Почему он отпустил вас? Кажется, он принял решение после того, как подержал кристалл.

– Ты заметил это, не так ли?

– Я замечаю все, господин. Как вы и учили меня.

– Я усердно молился, чтобы он отпустил нас. Это дар небес, что он не забрал Камень.

– Этот Камень так важен для вас? Почему?

– Ах, Лео! Хватит вопросов. Ты должен оставить мне что-нибудь, чему я еще могу научить тебя.

– Если так, хорошо. Я могу подождать. Но не долго.

– Для чего мы нужны вам? – взревел Роджер, Великий магистр Ордена госпитальеров. Его голос гремел под сводами трапезной.

Собравшиеся рыцари зашумели. До Амнета донеслось: «Слушайте, слушайте!», «Никогда!», «Не хотим!»

– Только сам папа может приказать госпитальерам сражаться, – продолжал Роджер более спокойным тоном. Было ясно, что он чувствует себя обязанным что-то объяснять или оправдываться перед посланцем.

– Это правда, – согласился Амнет, повышая свой голос, чтобы перекрыть шум. – Ваш Орден подчиняется – так же как и мой – только Его Святейшеству. Однако интересы этой страны и короля Ги близки нам.

– Ги связался с Шатильоном и сам лезет дьяволу в пасть. Пусть сам и расхлебывает все это.

– А если Ги не отдаст Шатильона Саладину, что тогда?

– Э? – казалось, Роджер был поражен какой-то новой мыслью.

– Если король Ги поднимет армию франков на битву с Саладином, а Орден госпитальеров не присоединится к нему, – что тогда?

– Тогда Ги окажется в дерьме.

– А если он разобьет сарацин?

– Э?

– Если франки победят, а госпитальеры для этого ничего не сделают, для них это плохо кончится. Десятина будет поступать не столь регулярно. Долги будут выплачиваться не столь быстро. Некоторые поместья, полученные в дар от некоторых королей, могут быть потребованы обратно.

– Это нам не впервой. Мы уже почувствовали тяжесть королевского недовольства.

– А Его Святейшество… он будет улыбаться, как Бог, не вмешиваясь во все это. В конце концов, наш Урбан отнюдь не политик. Он не станет менять свои привязанности из-за гнева королей или золота тех, у кого в руках оказалась власть. Вы так думаете?

– Гм-м… – Казалось, Роджер был поражен новой мыслью. Тишина в зале позади Амнета нарушалась лишь шарканьем сапог по каменным плитам.

– Вы потеряете немного, если король Ги и те, кто выступят с ним, будут побеждены. Конечно, вы сможете удержать собственные позиции в этой варварской стране силой своих мечей. Но если король Ги и принц Рейнальд победят, они будут сильнее, чем прежде, – а разве кто-нибудь будет молить Бога о другом? В этом случае ваша позиция невмешательства может привести к тому, что ваши позиции ослабнут.

– Ты в этом уверен?

– Я вижу это, как может видеть любой.

– Но, говорят, ты можешь предвидеть будущее. Видел ли ты, с помощью своей магии, исход этого дела?

Амнет помолчал, прежде чем ответить. Перед его глазами всплыло видение: бледное беспощадное лицо с пышными усами…

– У меня нет такой силы, если я понимаю, о чем ты спрашиваешь.

– Это не ответ, Томас Амнет.

– Это единственный ответ, который я могу дать.

– Ты заморочил нам головы своими загадками и предположениями, тамплиер.

– Я просто указал на все ловушки, вытекающие из вашей линии поведения, – и те выгоды, которые станут доступны в том случае, если вы измените свое решение.

– Какие выгоды?

– Госпитальеры и тамплиеры долго были заодно.

– Не так уж они были близки, как ты думаешь.

– Правильно, магистр Роджер, у нас были различия. Но король будет весьма уважать вас, если вы снова поднимете мечи у него на службе.

– Что ты понимаешь под словом «уважать»? Амнет помолчал. Он был уполномочен делать намеки, но давать прямые обещания – другое дело.

– Если нам удастся отогнать Саладина и его воинов, то появятся новые земли. Поля египетской пшеницы, рудники на Синае, промыслы жемчуга на Красном море…

– И милые сердцу короля Ги тамплиеры получат все самое лучшее, не так ли?

– А разве отец не более старался обрадовать блудного сына, чем того, который остался покорным его воле?

– Еще загадки, Томас! Я могу поклясться, у тебя есть по одной на каждый день недели.

– Мой господин оказывает мне большую честь.

– Достаточно большую, чтобы не спорить с тобой. Мы здесь простые люди. Доблестные воины.

Благочестивые монахи. Честные купцы. Отнюдь не люди легкомысленных обещаний мечей и случайных союзов, как вы, тамплиеры.

– Но, господин…

– Нет, Томас. Мы поссорились с королем Ги открыто по поводу престолонаследия. Мы не можем похоронить это из-за полей пшеницы и горсти жемчуга.

– Я не имел в виду купить ваше решение, магистр.

– Конечно, нет. Оно не продается. Если король Ги будет разбит в этой священной войне, мы не будем ликовать. Мы не благословляем сарацинскую армию. Но мы не протянем руки для того, чтобы вытащить короля Ги из той ямы, которую гордость Рейнальда вырыла для них обоих… Да и для тебя тоже, если ты заодно с ними.

– Я понял ваш ответ.

– Так как ты верный рыцарь и хорошо служил своему Ордену, я не буду наказывать тебя за то, что ты явился сюда. Ты можешь возвращаться в Иерусалим – если сарацины позволят тебе сделать это.

– Благодарю вас, магистр Роджер.

– Поспеши, Томас. Война на пороге.

Файл 04
Холодное и гиблое место

Не полнись нежностью, входя под ночи полог —

Прощаясь с солнцем, старость слезы льет,

Ярится гневом тот, чей век уже не долог,

И против смерти света восстает.

Дилан Томас

На третью ночь Том Гарден начал улавливать ритм бассейна. Ему пришлось понять главное: та женщина, которая не могла здесь подыскать себе отзывчивого мужчину, помимо пианиста, была либо слишком застенчива, либо слишком пьяна. Улыбка или легкое отстраняющее движение бедром или бровью отгоняли ее прочь. Пока он играл, все было в порядке.

Напротив, Тиффани и вторая официантка, Белинда, все время подвергались домогательствам – как со стороны мужчин, так и со стороны женщин. Порой это были ласковые и добродушные атаки, порой грубые. Заняв позицию наблюдателя, Гарден подсчитывал число шлепков, обжиманий и всевозможных запрещенных приемов, которые Тиффани приходилось терпеть на протяжении часа. Но ни одна из девушек ни разу не вскрикнула. Не грозила им, по всей видимости, и опасность захлебнуться – вполне хватало способности задерживать дыхание на тридцать секунд. После единственной яростной попытки защитить Тиффани в ту первую ночь, попытки, которая была встречена взрывом хохота, Гарден сказал себе, что это не его дело. Но иногда он удивлялся тому, что в воде не видно крови.

Он быстро понял, что в бассейне предпочитают ритмы девяностых годов, медленный рок – это он мог играть часами. Однако посетители желали, чтобы мелодии были озвучены голосами саксофона и гитары, но ни того ни другого клавоника воспроизвести не могла.

Во всяком случае, на первых порах.

Клавоника была полуклассическим инструментом, с помощью несложного программирования удавалось прерывать звучание трубок органа. Он заметил, что труба и виолончель больше всего соответствуют желаемому эффекту. Когда он впервые опробовал это прерывистое звучание, оно было все же весьма далеко, на его слух, от настоящего саксофона и гитары. Но чем больше Гарден играл, приспосабливаясь к клавишам, проигрывая некоторые фразы более уверенно и требовательно, чем обычно, сосредотачиваясь на извлечении звуков, тем больше голоса трубы и виолончели начинали походить на то, что он хотел услышать.

Впервые заметив, что инструмент воспроизводит настоящий сакс и гитару, он решил, что это искажение звука из подводных динамиков. Но подводные динамики работали и раньше, однако ничего похожего не выдавали.

Потом он подумал, что слух подводит его и выдает желаемое за действительное. Но за годы практики его уши были слишком натренированы, чтобы улавливать только то, что делали пальцы.

Наконец он подумал, что электроника шалит от влаги и химикатов, проникших в схему. Но на следующее утро он пришел в бассейн пораньше, перетащил бар с рояля на кафельный борт и вскрыл клавонику. Все платы были в первозданном виде. Он проверил схему своим мультиметром – никаких изменений, за исключением того, что блок трубы явно воспроизводил резкие перепады саксофона, а виолончель генерировала звучание современных струнных.

В итоге он вынужден был признать тот факт, что инструмент отзывался на его усилия так, как не способен был ни один рояль со своими деревянными панелями, стальными струнами и молоточками. Каким-то образом Том Гарден воздействовал на изменения в электронной схеме клавоники.

Вокруг не было никого, кому можно было бы рассказать об этом чуде. Тому не приходило в голову пригласить Сэнди в бассейн, а она об этом не просила. Что касается Тиффани и Белинды, то им было не до музыки, выбраться бы живыми из ночного праздника вседозволенности.

В бассейне происходили и другие необъяснимые события.

На вторую ночь Гарден обнаружил на донышке своего стакана оранжевое пятно в толще стекла. Был ли это тот самый стакан, что Сэнди дала ему в гостинице? Трудно было сказать наверняка. Могло быть и так, даже скорее всего. Струйка окрашенного стекла была той же самой формы и оттенка.

Кто приносил ему содовую в ту ночь – Тиффани или Белинда? Кажется, Тиффани… Но они с Сэнди определенно не знакомы.

Мог ли кто-то подсунуть стакан в бар на рояле, в надежде, что он попадет к Гардену? Вряд ли, ведь не меньше сотни таких стаканов в течение ночи ходило здесь по рукам, не считая тех, что вылавливали потом в глубоком конце бассейна. Кроме того, как пианист, Том оказывался первым или вторым клиентом бара. И старался не расставаться потом со своим стаканом, наполнял его, не отходя от рабочего места.

Не прерывая игры, Гарден высвободил одну руку и взял стакан. Повторилось уже знакомое ощущение, словно какой-то разряд или покалывание прошло через все тело. Впечатление было ослаблено водой, движением тел вокруг и отсутствием эффекта неожиданности. Но покалывание все же дошло до самых кончиков пальцев ног.

Он отхлебнул содовой со льдом и поставил стакан обратно на пюпитр. Рука нащупала клавиши и подключилась к ритму.

Хорошо, когда тебя любят.

Или, по крайней мере, присматривают за тобой.

Элиза.Доброе утро. Это Элиза…

Гарден.Здравствуй, куколка. Двести двенадцать, пожалуйста. Это Том Гарден.

Элиза.Привет, Том. Где ты находишься?

Гарден.Все еще в Атлантик-Сити.

Элиза.Судя по голосу, ты немного успокоился.

Гарден.Может быть. Не знаю.

Элиза.Как работа, привык?

Гарден.Ко всему можно привыкнуть.

Элиза.По-прежнему видишь сны?

Гарден.Да.

Элиза.Расскажи мне о своих снах, Том.

Гарден.Последний был дурной. Не то чтобы какой-нибудь странный, а по-настоящему пугающий. Кошмар.

Элиза.Опиши, пожалуйста.

Гарден.Это всего-навсего сон. Я думал вы, кибер-психиатры, не занимаетесь фрейдистским анализом. Так почему…

Элиза.Ты сам сказал, что люди пытались проникнуть в твой разум. Это могут быть не совсем сны, особенно если они возникают при пробуждении.

Гарден.Но они повторяются и ночью тоже.

Элиза.Разумеется, остаточный опыт. У тебя когда-нибудь бывало deja vu, такое чувство, что ты что-то уже видел?

Гарден.Конечно, у каждого бывает.

Элиза.Это чувство узнаваемости на самом деле – химическая ошибка мозга. Разум моментально интерпретирует новый опыт так, будто он уже хранится в памяти. Ведь через мозг волнами проходят триллионы синапсов, и вполне вероятно, что некоторые из них, определенный процент, окажутся ошибочными.

Гарден.Какое отношение это имеет к моим снам?

Элиза.Сны, deja vu, галлюцинации, увиденное мельком – все это узорная пелена, которой рассеянный ум пытается смягчить непредвиденность опыта. То, что ты на самом деле однажды видел, скорее вспомнится тебе наяву, чем приснится.

Гарден.Но эти сны нереальны! Это jamais vu, никогда не виденное.

Элиза.Реальность, как говорил мой первый программист, – это многоцветное покрывало. Тысяча синапсов образуют почти случайный узор – вот что такое реальность.

Гарден.Почти случайный?

Элиза.Расскажи мне о своем сне, Том. О последнем сне.

Гарден.Ну хорошо… Знаешь, он начался с другого события. Будто я играю в солдатском клубе, перед пилотами воздушной кавалерии, которые во время войны принимали участие в боевых действиях в Сан-Луисе и Свободном штате Рио-Гранде. Я импровизировал на тему одной из их маршевых песен – наполовину английской, наполовину испанской – о втором взятии Аламо. Внезапно между двумя клавишами я увидел металлический проблеск. Это был блеск шпаги, разрезающей воздух.

– Это подлинник, лейтенант, – Мадлен Вишо говорила, не выходя из-за прилавка. – Я продаю только подлинники, происхождение которых доказано.

Мадам Вишо еще неплохо бы смотрелась, подумал лейтенант морской пехоты Роджер Кортней, если только приодеть ее. Убрать эту белую блузку в оборочках и пыльного цвета юбку из тафты, какие носили в десятых и двадцатых годах, в эпоху, когда во французских колониях одевались по парижской моде девяностых. Надеть бы на нее что-нибудь более модное, возможно нечто азиатское, вроде тех узких ярких шелковых платьев с разрезом до бедер, которые носят сайгонские девушки в барах. Нечто такое, что двигалось бы вместе с ней. На такой женщине, как мадам Вишо, с ее формами, светлыми волосами и почти нордическим типом лица это смотрелось бы просто…

– Эта шпага – подлинник эпохи Наполеона, лейтенант. Офицерская модель, скопированная с римского «гладиуса» – короткого колющего меча.

Кортней сделал несколько пробных взмахов плоской, почти лишенной рукоятки шпагой. Он попытался покачать ее, чтобы определить центр тяжести, как его учили на уроках фехтования. Однако точка равновесия была расположена неправильно. Широкое плоское прямое лезвие, острое, как охотничий нож, покачавшись на руке, упало налево. Казалось, оно хотело рассечь ему колено и почти рассекло.

– Что-то здесь неправильно.

– Гладиусы предназначались для более миниатюрных мужчин, – сказала она своим сухим учительским голосом. Он подумал, что она даже не взглянула бы, если бы он порезался. – В наше время, когда мужчины стали крупнее почти по всем параметрам, кому-то это оружие может показаться неподходящим.

– Как бы то ни было, я ищу несколько более…

– Попробуйте «гейдельберг», четвертый слева на последнем столе. Это дуэльный клинок, шпага более современного дизайна.

– Современного? Так…

Кортней поднял длинный стальной хлыст, у основания не толще мизинца. Эфес был защищен плоской корзинкой из стальных пластинок. На рукоятке что-то прощупывалось…

– Ого! Это бриллианты?

– Горный хрусталь, лейтенант. Это благородная шпага, скромно украшенная.

Он сжал унизанную кристаллами рукоятку и поднял шпагу, длинную и гибкую. Отойдя в проход между столами, он занял позицию en garde.

Сталь была достаточно упругой, чтобы не изгибаться в горизонтальном положении, когда лезвие клинка было расположено вертикально. Он попытался уравновесить шпагу, и это ему сразу же удалось. Баланс был идеален для его руки.

Кортней вскинул шпагу в салюте и – ах! Острая грань одного из кристаллов впилась ему в руку, расцарапав большой палец.

– Что случилось? – спросила мадам Вишо.

– Порезался, – ответил он с туповатым видом, облизывая ранку. Она кровоточила сильнее обычного. Кортней меланхолично подумал о странных грибках и бактериях, которые несомненно водятся в такой влажной стране, как Вьетнам.

– Вы, американцы, иногда совсем как дети. Если вы порезались шпагой, лейтенант, я за это не отвечаю.

Но Кортней пропустил ее слова мимо ушей. Он рассматривал кристаллы на рукоятке, отыскивая следы грязи, которые могли бы ему что-то объяснить.

Вот оно!

Одна из граней была запачкана чем-то бурым, словно засохшей кровью. Очевидно, этот проклятый кусочек стекла много лет назад нашел точно таким же образом другую жертву.

Кортней последний раз лизнул палец и левой рукой положил шпагу обратно на стол.

– Покупаете, лейтенант?

– Я думаю… А сколько стоит римский меч?

– Сорок тысяч донгов.

– Это будет – ага – четыреста долларов! Слишком дорого за то, чтобы украсить гостиную какой-то безделушкой.

– Я продаю только подлинные вещи, лейтенант.

– Ну что же, думаю, в другой раз, мэм.

– Как угодно. Пожалуйста, прикройте дверь поплотнее, когда будете выходить.

– Да, мэм. Спасибо.

Тяжелое «твок-твок» вертолетного винта разбивало воздух вокруг кабины и отдавалось в шлемофоне Кортнея. Внизу за бортом темным пологом колыхались джунгли.

Три команды его взвода разместились в вертолетах, хотя гораздо проще было бы проехать эти тридцать километров в грузовике. Грузовики, однако, подвергались постоянной опасности нападения, даже на улицах Сайгона, где крестьянские парни на велосипедах везли за плечами невинный на первый взгляд груз, похожий на мешок риса или бочонок пива. На вертолет можно было напасть только на базе при взлете или при посадке, когда солдаты выпрыгивали из кабины. Смерть ждала повсюду.

Кортней прокрутил в уме посадку. Четыре вертолета по двое зайдут на посадку на пересохшее рисовое поле, поливая все вокруг пулеметным огнем. Он надеялся, что лопасти винта поднимут достаточно пыли для того, чтобы те, кто, возможно, прячется за дамбами, не смогли как следует прицелиться. Немного пыли за воротником лучше, чем круглая дырочка в голове.

Они приземлились и побежали, подгоняемые волнами воздуха, под защиту деревьев. Как правило, это было неразумно, ибо автоматчики СВА любили прятаться в кронах деревьев. Но не в этот раз. Из приказа Кортней знал, что именно среди этих деревьев расположен командный пункт его полковника – или, по крайней мере, был расположен на 6.00 сегодняшнего утра.

Когда из кустарника высунулась белая рука и указала им налево, он понял, что данная лесополоса все еще удерживается американцами. Он оставил своих людей в пологой низине и отправился на КП вслед за майором, у которого стрелки на форменных брюках были отутюжены, как лезвия ножей, а блеск начищенных ботинок проступал даже сквозь слой красной пыли.

Командный пункт представлял собой восьмиместную палатку, стоящую на твердой, как камень, почве. Веревки были привязаны к трем булыжникам и к скалам, а не к колышкам, вбитым в землю. Перед палаткой полковник Робертс склонился над походным столом с разложенной на нем топографической картой. Когда Кортней и майор приблизились, он поднял голову.

– Майор Бенсон, вернитесь и попросите людей лейтенанта соблюдать тишину.

– Есть, сэр, – майор кивнул и удалился той же дорогой, что и пришел.

Кортней отсалютовал полковнику и застыл по стойке «смирно». Его форма была в разводах от пота и грязи. Зеленое нейлоновое покрытие ботинок не видело щетки уже несколько дней.

– Вольно, лейтенант. Мы же не на базе.

– Да, сэр. То есть нет, сэр.

– Как по-вашему, сколько северных вьетнамцев находится в данном секторе?

– Ну, судя по тому, сэр, что наши люди рассеяны по территории и до сих пор не было перестрелок, я полагаю, противник отсутствует.

– Да что вы говорите, лейтенант? А если я вам скажу, что, по данным разведки, вчера на 18.00 в радиусе трехсот метров здесь располагался штаб батальона СВА и пять подразделений регулярной армии?

Кортней оглядел мирные деревья, пышные заросли кустарников, слежавшуюся грязь, потревоженную только американскими ботинками.

– Я бы тогда сказал, полковник, что, может быть, они все вымерли.

– Они все на месте, лейтенант. По крайней мере, по нашим сведениям.

– Прошу прощения, сэр, может быть, тогда вам лучше отойти в тень, а то солнце напекло вам голову?

– Не смешно, лейтенант. Примите все, что я вам сказал, за истинную правду, что тогда?

– Если только вас не обманывают, сэр, то я бы сказал, что Чарли и его Большой Брат научились либо летать, либо зарываться в землю, как кроты.

– Очень хорошо, сынок. Посмотри внимательнее на эту карту. Крестиками помечены определенные аномалии, замеченные моими людьми в зарослях.

– Аномалии, сэр?

– Кротовые норы.

– Да, сэр. Если мне будет позволено спросить, зачем полковник все это рассказывает?

– Потому что я хочу, чтобы ваш взвод имел честь первым спуститься в эти норы и… рассказать мне, что вы там обнаружите.

– Да, сэр. Спасибо, сэр.

Кортней разглядывал ровную окружность на земле, плотно прикрытую люком из тяжелых досок.

Люк был достаточно крепок, чтобы выдержать обычный обстрел из пушек или гранатометов, словом, все, за исключением прямого попадания артиллерийского снаряда. Петлями служили четыре полоски, вырезанные из старого протектора, они были прибиты гвоздями к люку, словно четыре пальца. С другой стороны полоски были зарыты в землю и закреплены бамбуковыми палками. Люк был замаскирован вырванными с корнем кустами, которые высохли, почернели и почти скрыли люк. Но местным растениям, привыкшим укореняться на тончайшем слое почвы, было достаточно пыли, которая припорошила доски. Лишь небольшой дождь был нужен для того, чтобы сделать люк полностью невидимым.

Лаз под люком был примерно метр в диаметре. Шахта уходила вниз под углом в сорок пять градусов; таким образом, у нее можно было определить пол и потолок. Стены были ровные, словно цементные, утрамбованные и разглаженные ладонями и коленями, плечами и спинами.

Кортней направил луч фонарика вдоль шахты. Ничего.

Он лег на живот, опустил голову в лаз и заслонил руками и плечами солнечный свет, пробивающийся сквозь верхушки деревьев. Когда глаза привыкли к темноте, он опять включил фонарик, слегка прикрывая луч пальцами, чтобы приглушить свет. По-прежнему ничего.

Он выключил фонарь, отполз на твердую землю, перекатился на спину и сел.

– Не хотите ли вы сказать, что он бездонный, лейтенант? – спросил сержант Гиббонс.

– Может, он доходит до Америки, – пошутил рядовой Уильямс.

– Если так, – отозвался Кортней, – то мы подкатим гранату прямо к крыльцу твоей мамочки.

Он протянул руку, и Гиббонс вложил в нее осколочную гранату.

– Знаете ли, сэр, – сказал сержант, поеживаясь, – после того как вы ее бросите, те внизу, кем бы они ни были, догадаются, что мы здесь. А когда нам придется за ними спускаться, они могут прямо с ума сойти от этого.

– Эта мысль и ко мне на ум приходила. Но я просто хочу их предупредить, чтобы пригнули головы.

Кортней выдернул чеку и пустил гранату вниз по склону шахты, словно мячик, так, чтобы она откатилась подальше, прежде чем ударится о что-нибудь твердое. Все отпрянули от лаза, опасаясь взрывной волны.

Ба-бах!

Земля под ними слегка вздрогнула. Спустя десять секунд из отверстия вырвался клуб красной пыли.

– Есть кто дома? – спросил рядовой Джекобс.

– Похоже, кому-то все-таки придется спускаться, – сказал Кортней, поднимаясь с земли. – Кто здесь самый маленький?

Он оглядел солдат.

– Ну что же, – вздохнул он, – наверное, это я.

– Мы будем вас прикрывать, лейтенант.

– Каждый ваш шаг, сэр.

– Конечно, – сказал он, отважно улыбаясь. – Только не толкайтесь, когда вам захочется попасть туда первыми.

У Кортнея не было опыта в передвижении по туннелям; в то время американцы во Вьетнаме еще не приобрели его. Но он не страдал клаустрофобией, как другие. Кроме того, он был уверен в своих боевых навыках: немного дзюдо; мастерское владение двойными палочками; разумеется, фехтование, а также его бедная родственница, драка на ножах, которую он освоил на ночных улицах Филадельфии. Ему казалось, что его скорее ждет молчаливая рукопашная схватка в темном замкнутом пространстве, нежели открытая стрельба.

Кортней тщательно проверил свое обмундирование: высокие ботинки плотно прижимали брюки к ногам, чтобы мыши и пауки не забрались под одежду; хотя, подумал он, если там внизу целый батальон СБА, мыши давно уже съедены. Из оружия он взял свой офицерский пистолет и заткнул его сзади за плетеный пояс, чтобы кобура не хлопала по бокам. В левой руке он зажал фонарь с запасом свежих батареек. Им он собирался только слепить противника в экстренных случаях; большую часть пути в туннеле он намеревался пробираться на ощупь, как это, без сомнения, делал Чарли. В правой руке он держал длинный морской кортик с матово-черным лезвием и грубой, обклеенной кожей рукояткой. Такая рукоятка не выскользнет, как бы ни вспотела рука. Он держал кортик наискосок, как фехтовальщик держит эфес шпаги; так ему было привычнее, и он мог маневрировать клинком. Наконец он взял моток веревки, обвязал ее вокруг груди и пропустил сзади под ремень, но так, чтобы она не цеплялась за пистолет.