Текст книги "Шибуми"

Автор книги: Род Витакер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц)

Кисикава-сан говорил очень тихо, будто разговаривал сам с собой; они медленно шли по широкой дороге в угасающем вечернем свете. Речь его напоминала лекцию любящего учителя своенравному и непокорному ученику; Николай слушал его, наклонив голову, весь превратившись во внимание. Помолчав немного, Кисикава-сан тихонько рассмеялся и хлопнул в ладоши:

– Все, хватит об этом! Совет помогает только тому, кто его дает, и может быть весьма неприятен собеседнику, освещая тайные уголки его подсознания. В конечном счете ты поступишь так, как распорядится судьба и как велит тебе твое воспитание, и мой совет может повлиять на твое будущее не более, чем лепестки вишни, слетающие в реку, могут изменить ее течение. Есть еще кое-какие вещи, о которых мне хотелось бы поговорить с тобой, а я вместо этого углубился в бесплодные рассуждения о культурах, цивилизациях и будущем – понятиях достаточно сложных и расплывчатых, чтобы погрузиться в них с головой, забыв о насущных делах.

Они продолжали идти не спеша, в молчании. Стемнело, вечерний бриз срывал лепестки с цветущих вишен, они кружились в сумерках, точно розовые снежинки, наполняя воздух, нежно касаясь щек прогуливающихся мужчин, опускаясь на их волосы и плечи. Дойдя до конца широкой аллеи, они подошли к мосту и, поднявшись на него, остановились, глядя на темный поток под ногами и на чуть светящееся, серебристое кружево пены, там, где вода вскипала вокруг валунов. Генерал вдохнул полной грудью речной воздух и медленно, стиснув губы, выдыхал его, собираясь с силами и готовясь сказать Николаю то, что было необходимо.

– Это наша последняя беседа, Никко. Меня переводят в Манджукуо. Мы ожидаем наступления русских, как только они почувствуют, что нас можно взять чуть ли не голыми руками. Они ничем не будут рисковать ни в военных действиях, ни, соответственно, при заключении последующего мирного договора. Если коммунисты захватят в плен штабных офицеров, вряд ли кто-нибудь из них останется в живых. Многие собираются совершить сеппуку, предпочитая смерть бесчестью капитуляции. Я тоже решил пойти этим путем, но не потому, что хочу избежать позора. Мое участие в этой скотской войне запятнало меня; я весь в грязи, так что даже сеппуку не принесет мне очищения, – боюсь, что и другим солдатам тоже. Но даже если в этом акте не будет освящения, даже если он не поможет мне очиститься, в нем есть, по крайней мере… достоинство. Я пришел к такому решению в эти три дня, пока мы гуляли среди цветущих вишен. Еще неделю назад я не чувствовал себя свободным настолько, чтобы позволить себе попытаться избежать бесчестия, поскольку живы были самые близкие мне люди – моя дочь и маленький внук. Но теперь… Обстоятельства освободили меня. Мне жаль, что я оставляю тебя на произвол житейских бурь и случайностей, Никко. Но… – Кисикава-сан глубоко вздохнул. – Но… я не вижу возможности защитить тебя от того, что должно свершиться. Потерпевший поражение, скомпрометированный старый солдат будет для тебя плохой опорой. Ты не японец, но и не европеец. Сомневаюсь, что кто-нибудь вообще может помочь тебе. Поэтому, думаю, у меня есть право уйти. Ты понимаешь меня, Никко? Разрешаешь мне оставить тебя?

Николай долго молча вглядывался в кипящую под мостом воду, пока не подобрал наконец нужных слов.

– Я всегда буду помнить вашу доброту и мудрые советы. Так что вы никогда не сможете покинуть меня.

Генерал, облокотившись на перила моста и глядя вниз, в призрачное, пенное сияние потока, медленно наклонил голову.

* * *

Последние недели в доме Отакэ были печальными. Не из-за слухов об отступлении и проигранных сражениях, доходивших со всех сторон. Не из-за плохой погоды и нехватки продуктов, сделавших голод постоянным спутником всех, живущих в доме. Но оттого, что Отакэ седьмого дана умирал.

Напряжение профессиональной игры в течение многих лет дало о себе знать. Отакэ удавалось ослабить почти непрерывные болезненные спазмы в желудке, посасывая мятные леденцы. Однако со временем боли становились все сильнее, и наконец врачи определили, что причина их – рак желудка.

Узнав, что Отакэ-сан умирает, Николай и Марико прекратили свою любовную связь; они ни о чем не договаривались, все произошло совершенно естественно. Как и все юноши и девушки Японии, молодые люди обладали той особой, чувствительной стыдливостью, которая не позволила им предаваться жизнерадостным любовным утехам, когда их дом посетило горе.

По странной иронии судьбы, которая не перестает удивлять нас, хотя опыт подсказывает, что ирония и насмешка – ее излюбленные способы обращаться с людьми, – именно тогда, когда Николай и Марико прекратили физические контакты, домочадцы начали коситься в их сторону. Пока они, подвергаясь постоянной опасности быть уличенными, восторженно любили друг друга, страх, что их отношения обнаружатся, заставлял их вести себя на людях очень осторожно и осмотрительно. Но теперь, когда молодые люди не чувствовали себя больше виновными в постыдных проступках, они стали больше времени проводить вместе, открыто, на глазах у всех, прогуливаясь вдвоем по дорожкам сада; вот тогда-то легкий шепоток и пополз среди учеников и членов семьи Отакэ. Их отношение к происходящему выразилось в том, что они стали порой бросать беглые взгляды на влюбленных, понимающе приподнимая брови.

Часто, когда результат тренировочной игры в го был ясен заранее и можно было не доводить ее до конца, они разговаривали о будущем, о том, что оно им готовит, когда война будет проиграна, а их любимый учитель уйдет от них. Какой станет их жизнь, когда им придется покинуть семью Отакэ и когда американские солдаты оккупируют страну? Правда ли то, что император призовет их встать, как один, на защиту острова и погибнуть, но отбросить захватчиков? И не лучше ли, в конце концов, умереть, чем жить под господством варваров?

Они как раз вели одну из таких бесед, когда младший сын Отакэ-сан позвал Николая, сообщив ему, что учитель хочет поговорить с ним. Учитель ожидал его в своем кабинете, где на полу были разложены шесть циновок, а раздвижные двери выходили в маленький садик с высаженными там красивым, декоративным узором овощами. В этот вечер влажный, нездоровый туман, спустившийся с гор, приглушил зеленые и коричневые краски растений. Воздух в комнате был сырой и холодный, и сладковатый запах прелых листьев, шедший из сада, смешивался с терпким ароматом пылающих поленьев. К этой смеси запахов примешивался еще слабый аромат мяты, так как Отакэ-сан не хотел расставаться со своими мятными леденцами, которые не могли остановить болезнь, уносящую его жизнь.

– Вы очень добры ко мне, учитель. Благодарю вас за то, что вы позвали меня, – сказал Николай после непродолжительного молчания. Он и сам недоволен был тем, как официально прозвучала фраза, но не смог найти других слов, которые могли бы выразить его любовь и сочувствие и в то же время соответствовать глубокой торжественности момента. В последние три дня Отакэ-сан подолгу разговаривал по очереди с каждым из своих сыновей и учеников; Николай, его лучший ученик, подававший самые большие надежды, был последним.

Отакэ-сан указал юноше на циновку рядом с собой, и Николай преклонил колени, в соответствии с принятыми правилами вежливости повернувшись кг учителю так, что тот мог ясно видеть его лицо, в та время как лицо старика оставалось в тени, защищая его внутренний мир от нескромных взглядов. Чувствуя неловкость от затянувшегося молчания, Николай решил нарушить его, заговорив о чем-нибудь обыденном, не значительном.

– Туман с гор необычен для этого времени года, учитель. Некоторые считают, что он вреден для здоровья. Но он придает неповторимую прелесть саду и…

Отакэ-сан поднял руку и слегка покачал головой. Не время для вежливых фраз.

– Я буду говорить обобщенно, в стиле игры на всем поле, Никко, хотя время от времени, когда возникнет необходимость, придется вносить небольшие уточнения в соответствии с расположением камней на доске и обстоятельствами.

Николай молча кивнул. Он знал, что учитель обычно переходил на термины го, когда речь шла о чем-нибудь особенно важном. Как сказал когда-то генерал Кисикава, для Отакэ-сан жизнь была не более чем упрощенным вариантом го.

– Это урок, учитель?

– Не совсем.

– В таком случае наставление? Вы скажете мне о недостатках моего поведения и возможностях их исправить?

– Тебе действительно может так показаться. Да, я и правда собираюсь критиковать. Но не только тебя. Это будут критические замечания… анализ… того, что представляется мне изменчивой и опасной путаницей, – присутствия тебя в твоей будущей жизни. Начнем с признания, что ты блестящий игрок. – Отакэ-сан предостерегающе поднял руку. – Нет, не утруждай себя общепринятыми выражениями вежливого отрицания. Это так. Конечно, мне приходилось видеть и других неплохих игроков, но они все были намного старше тебя, и ни одного из них сейчас уже нет в живых. Однако кроме таланта у одаренной личности имеются и другие качества, а потому я не буду сейчас утомлять тебя ненужными комплиментами. Есть что-то тревожное в твоей игре, Никко, и это меня беспокоит. Нечто отрешенное, равнодушное и недоброе. Твоя игра какая-то неорганическая… неживая. В ней есть красота и геометрическая строгость ледяного кристалла, но нет прелести и изящества распускающегося цветка.

Уши у Николая горели, но он не проявлял никаких признаков смущения или раздражения. Наставлять ученика, исправлять его ошибки – естественное право и долг учителя.

– Я не могу сказать, что твоя игра механическая, что все в ней опирается только на расчеты и вычисления, – такое бывает редко. Ее предохраняет от этого твоя поразительная…

Отакэ-сан глубоко вдохнул в себя воздух и задержал дыхание, невидящими глазами глядя в сад. Николай опустил глаза, не желая смущать учителя. Секунды тянулись медленно, а Отакэ-сан продолжал сидеть все так же, не дыша. Затем, чуть приоткрыв рот, он стал потихоньку выдыхать набранный в легкие воздух, осторожно проверяя, не вернется ли боль. Кризис миновал, и Отакэ-сан глубоко, с благодарностью, свободно вздохнул дважды с открытым ртом. Моргнув несколько раз, он продолжал:

– …твою игру предохраняет от сухой расчетливости твоя поразительная, дерзкая отвага, но даже и в ней есть что-то бесчувственное, равнодушное. Ты играешь исключительно против ситуации, сложившейся на доске; ты начисто отвергаешь важность – даже само существование – противника, человека, который играет против тебя. Разве ты сам не говорил мне, что, когда ты пребываешь в одном из своих мистических состояний, из которых черпаешь покой и силу, ты играешь, не обращая внимания на того, кто сидит напротив тебя? Что-то в этом есть страшное, нечеловеческое. Что-то предельно жестокое. Я бы даже сказал – высокомерное. И это противоречит твоей цели прийти к шибуми. Я говорю тебе сейчас все это не для того, чтобы ты исправился и стал лучше, Никко, Эти качества вросли в твою плоть и кровь, их нельзя уничтожить. И я не уверен даже, что попытался бы заставить тебя измениться, если бы это было возможно; потому что в этих недостатках заключена также и твоя сила.

– Мы говорим только о го, учитель?

– Мы говорим на языке го.

Рука Отакэ-сан скользнула под кимоно, и он прижал ладонь к животу, другой рукой положив себе в рот еще один мятный леденец.

– При всем твоем блеске, мой дорогой ученик, у тебя есть и слабые, уязвимые места. Недостаток опыта, например. Ты тратишь силы, сосредоточиваясь и тщательно обдумывая такие проблемы, которые более опытный игрок решает с ходу, действуя по привычке, автоматически. Но это не слишком серьезное упущение. Опыт ты сможешь приобрести, если будешь вести себя внимательно и осторожно и избежишь пустых, ни к чему не ведущих повторений. Не впадай в ошибку ремесленника, который хвастается своим двадцатилетним опытом, отшлифовавшим его мастерство, в то время как на самом деле весь его опыт может уложиться в один год – и просто потом двадцать раз был повторен. И никогда не расстраивайся из-за того, что те, кто постарше тебя, обладают большим, чем ты, опытом. Не забывай, что они заплатили за его приобретение ценой собственной жизни, опустошая кошелек, который невозможно наполнить заново. Отакэ-сан чуть-чуть улыбнулся.

– Помни также, что старики должны делиться с другими своим опытом, – ведь это все, что им осталось в жизни.

Отакэ-сан умолк, взгляд его стал рассеянным и в то же время сосредоточенным на чем-то внутреннем, хранившемся в глубинах его души и памяти, в то время как глаза его были обращены к желтовато-коричневому осеннему саду, очертания которого таяли и расплывались в тумане. Наконец, с усилием оттолкнув от себя мысли о вечном и непреходящем, он продолжил свой последний урок:

– Нет, не в отсутствии опыта заключается твой самый большой недостаток. Он – в твоей надменности. Ты будешь терпеть поражения вовсе не от более ярких и талантливых людей, чем ты, – нет. Верх над тобой одержат терпеливые, корпящие над работой трудяги, упорно, шаг за шагом идущие к своей цели – нет, скорее даже высиживающие ее – серые посредственности.

Николай нахмурился. Слова эти были созвучны тому, что говорил ему Кисикава-сан, когда они прогуливались среди цветущих вишен по берегу Каджикавы.

– Твое презрение к посредственности ослепляет тебя, и ты не замечаешь их огромной первобытной мощи. Ты стоишь высоко над людьми, в сиянии собственного блеска, не в силах ничего разглядеть в сумрачных и тенистых далях; твое зрение слишком слабо для того, чтобы увидеть опасность, исходящую от человеческой толпы. Даже сейчас, когда я говорю тебе все это, мой дорогой ученик, тебе не верится, что ничтожные людишки, сколько бы их ни было, какими бы несметными полчищами они ни выступили против тебя, смогут тебя победить. Но дело в том, что мы живем в век всепобеждающей посредственности. Она тупа, бесцветна, надоедлива до зевоты – и тем не менее неизменно торжествует. Амеба выживает, когда гибнет тигр, потому что она продолжает размножаться и существовать в своей бесконечной безликой монотонности. Толпа – великий и страшный деспот будущего, в ее руках – власть. Ты видишь, как в искусстве исчезает кабуки и иссякает но, в то время как дешевые романы, жестокие и бессмысленные, затопляют прилавки, увлекая массы читателей. Но даже и в этих жалких поделках ни один автор не осмеливается показать своего героя по-настоящему интересным человеком, стоящим выше других; сделай он так – и серый человек из толпы, почувствовав себя опозоренным и униженным чьим-то превосходством, в ярости поднимет крик, пошлет автору свои йоджимбо, понося и критикуя его роман в попытке отгородиться от истины. Над Землею возносится рев посредственностей, бессловесный, но оглушительный. Они лишены мозга, зато у них есть тысячи рук, и руки эти вцепятся в тебя мертвой хваткой и потянут за собой вниз.

– Мы все еще говорим о го, учитель?

– Да. И о ее бледном подобии – жизни.

– В таком случае какой совет вы дадите мне?

– Избегай общения с ними. Скройся за непроницаемой завесой вежливости, любезности. Отгородись от них своей безучастной отрешенностью, Никко. Сторонись их, живи сам по себе и познавай шибуми. А самое главное – не позволяй им разжигать в тебе гнев и агрессию. Не поддавайся им, Никко.

– Генерал Кисикава говорил мне почти то же самое.

– Я и не сомневаюсь в этом. В последний вечер, когда он был здесь, мы долго беседовали о тебе. Мы так и не смогли предугадать, каким будет отношение к тебе европейцев, когда они придут сюда. Но еще больше мы боимся твоего отношения к ним. Ты обращен в нашу культуру, Никко, и ты в какой-то степени такой же фанатик, как и всякий вновь обращенный. В этом твоя слабость, трещина в твоем характере. А трещины, когда они разрастаются, ведут к… Отакэ-сан, не договорив, пожал плечами. Николай кивнул и опустил глаза, терпеливо дожидаясь, пока учитель отпустит его.

Помолчав немного, Отакэ-сан взял еще один мятный леденец.

– Открыть тебе одну великую тайну, Никко? – спросил он. – Все эти годы я уверял окружающих, что принимаю мятные леденцы вместо лекарства, для того чтобы облегчить боль в желудке. Но это не так. В действительности, я просто люблю их. Однако в поведении взрослого человека, который посасывает леденцы у всех на глазах, отсутствует достоинство.

– Отсутствует шибуми.

– Вот именно.

На какое-то мгновение мысли Отакэ-сан, казалось, унеслись куда-то далеко.

– Да, может быть, ты и прав. Возможно, туман, который спускается с гор, действительно вреден для здоровья. Но он придает печальное очарование саду, и за это мы должны быть ему благодарны.

* * *

После кремации все распоряжения Отакэ-сан по поводу будущего его семьи и учеников были выполнены. Домашние собрали свои пожитки и переехали жить к брату Отакэ. Ученики разъехались по домам. Николаю к этому времени уже пошел двадцать первый год, хотя выглядел он не старше пятнадцати лет. Ему выдали деньги, которые Кисикава-сан оставил на его содержание, и отпустили на все четыре стороны. Он сразу ощутил, что захватывающий, кружащий голову водоворот жизни, который сопутствует полной, абсолютной свободе, – обратная сторона бесцельности и бессмысленности существования.

На третий день августа 1945 года ученики Отакэ, с чемоданами и узлами, собрались на перроне. У Николая не было ни времени, ни возможности высказать Марико все, что волновало его душу. Однако ему удалось вложить особенную, нежную настойчивость в свое обещание навестить ее как можно скорее. Он пообещал ей, что приедет, как только устроится в Токио. Юноша с нетерпением ожидал этого дня, ведь Марико всегда с такой любовью рассказывала о своей семье и друзьях, оставшихся в ее родном городе, Хиросиме.

ВАШИНГТОН

Мистер Луэллин оторвался от экрана и откинулся на спинку стула, недовольно покачивая головой.

– Тут не слишком много материала для работы, сэр. “Толстяк” не может выдать ничего достаточно определенного об этом Хеле до того, как он приехал в Токио.

В голосе Помощника звучало явное раздражение; его просто выводили из себя люди, чья жизнь была столь тусклой или бедной событиями, что лишала “Толстяка” возможности демонстрировать свои великолепные способности.

– Хм-м, – неопределенно протянул мистер Даймонд, углубившись в свои собственные размышления. – Не беспокойтесь, с этого момента сведений станет больше. Вскоре после войны Хел начал работать на Оккупационные силы; с этого времени мы старались более или менее не выпускать его из виду.

– Вы уверены, сэр, что вам действительно нужна эта информация? Похоже, что вы и так уже все о нем знаете.

– Этот обзор может мне пригодиться. Слушайте, вот что мне сейчас пришло в голову: единственное, что нам известно о связи Николая Хела с “Мюнхенской Пятеркой” и Ханной Стерн, – это то, что он дружил с ее дядей. Давайте удостоверимся, что мы не бьем по пустым мишеням. Узнайте у “Толстяка”, где Хел живет сейчас.

Даймонд нажал на кнопку сбоку стола.

– Слушаюсь, сэр, – Помощник снова повернулся к своему дисплею.

– Сэр? – вопросительно проговорила мисс Суиввен, входя в кабинет на звонок шефа.

– Я попрошу вас сделать две вещи. Первое: достаньте мне все имеющиеся фотографии Хела Николая Александровича. Луэллин даст вам его сиреневую карту со всеми данными. Второе: свяжитесь с мистером Эйблом из группы ОПЕК< ОПЕК – организация стран – экспортеров нефти> и попросите его прийти сюда как можно скорее. Проводите его сюда, вниз, вместе с Заместителем и теми двумя идиотами, которые завалили дело. Вам придется сопровождать их сюда – у них нет допуска на шестнадцатый этаж.

– Слушаюсь, сэр.

Выходя, мисс Суиввен слишком резко захлопнула за собой дверь лаборатории, так что Даймонд даже поднял глаза, удивляясь, какой бес в нее вселился.

“Толстяк” стал выдавать ответы. Внутри у него что-то щелкнуло, и по экрану перед Помощником побежали надписи.

– Э-э-э… похоже на то, что у этого Николая Хела несколько мест жительства. Так… Здесь названы квартира в Париже, дом на Далматском побережье, летняя вилла в Марокко, квартира в Нью-Йорке, еще одна – в Лондоне… А! Вот оно. Последний зарегистрированный адрес – замок в дырявой деревушке Эшебар. По всей вероятности, это его основная резиденция, судя по тому, сколько времени в общей сложности он провел там за последние пятнадцать лет.

– А где он, этот Эшебар?

– А… это в Баскских Пиренеях, сэр.

– Почему это место называется “дырявой деревушкой”?

– Сам удивляюсь, сэр.

Помощник запросил компьютер и, когда тот выдал ему ответ, тихонько хмыкнул.

– Потрясающе! Бедняжка “Толстяк” запутался в переводе с французского на английский. По-французски, по-видимому, это слово означает “захолустное местечко”, “дыра”, вот “Толстяк” и образовал от него английское “дырявый”. Думаю, за последнее время поступило слишком много информации из британских источников.

Подняв глаза, мистер Даймонд воткнул взгляд в спину своего Помощника.

– Будем считать, что это действительно интересно. Так. Ханна Стерн вылетела на самолете из Рима в городок По. Узнайте у “Толстяка”, какой ближайший аэропорт к этому Эшебару. Если По, значит, нам сильно не повезло.

Помощник ввел вопрос в компьютер. Мгновение экран оставался чистым, затем на нем вспыхнул список аэропортов; названия их были расположены в строгой последовательности – по мере их удаления от Эшебара. На первом месте стоял аэропорт в По.

Даймонд обреченно кивнул головой.

Помощник вздохнул и, подсунув указательный палец под металлические дужки очков, легонько потер красноватые вмятинки на переносице.

– Вот, значит, как. Теперь у нас есть все основания предполагать, что Ханна Стерн уже вошла в контакт с этим типом, обладателем сиреневой карты. Во всем мире осталось в живых только три человека, которые имеют сиреневые карты, и наша голубка нашла одного из них. Плохо дело?

– Да, Луэллин. Ну что ж, теперь мы знаем наверняка, что Николай Хел по уши увяз в этом деле. Возвращайтесь к своей машине и вытяните из нее все, что можно, все существующие о нем сведения, чтобы нам было чем порадовать мистера Эйбла, когда он придет сюда. Начните с момента его приезда в Токио.