Текст книги "Шибуми"

Автор книги: Род Витакер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 36 страниц)

Еще не выходя из-за длинного, уставленного разнообразными закусками стола третьего уровня, Хел уже начал понемногу экспериментировать с такими утонченными способами достижения оргазма, как подъем к этой высшей точке наслаждения без какого-либо соприкосновения с партнером или со своим собственным телом, посредством внутреннего нарастания напряжения или мысленного полового общения с кем-либо. Он находил довольно забавным сравнивать технику секса, его разнообразные приемы с различными ходами и положениями в игре го и с теми обозначениями, которые для них существуют. Такие термины, как “аджи кеси”, “ко”, “фурикауари” и “ханэ”, поддавались этому легко; они были словно емкие, иллюстрирующие действия и раскрывающие их смысл образы; в то время как другие, вроде “какетсуги”, “нодзоки” и “йосу-миру”, можно было применить к любовному акту только в широком смысле, как отдаленную и жестко ограниченную метафору.

К тридцати годам сексуальные интересы и способности Холла естественно вывели его на четвертый уровень – заключительную, финальную “фазу игры”, где возбуждение и оргазм являются всего лишь более или менее незначительными проявлениями окончания действий, требующих всей мощи ума, всех сил, энергии и опыта, накопленных за годы занятий го, тренированности и знаний, полученных у проституток Цейлона, а также ловкости и выносливости талантливого скалолаза четвертого класса. Любимой игрой Николая было собственное его изобретение, которое он назвал “кикаси секс”. Играть в нее можно было только с партнером четвертого уровня, и только когда они оба находились в хорошей форме. Помещением для игры служила маленькая комнатка размером около шести татами. Оба игрока надевали обычные кимоно, игравшие в данном случае роль спортивной одежды, и вставали на колени лицом друг к другу. Каждый из них, внутренне сосредоточившись, должен был довести себя до высшей точки, до состояния, предшествующего оргазму, и постараться задержаться в нем как можно дольше. Никаких прикосновений, никаких контактов друг с другом не допускалось, только внутренняя сосредоточенность и те жесты, которые можно производить одной рукой.

Цель игры состояла в том, чтобы партнер, стоявший напротив, достиг оргазма раньше, чем вы, и играть в нее лучше всего было, когда за окнами шел дождь.

Со временем Николай перестал заниматься “кикаси сексом”, сочтя его чересчур изощренным, а также из-за того, что он стимулировал только эгоистические ощущения, испытываемые в одиночку; им не хватало ласкающей нежности, минут, следовавших за любовной игрой, которые так украшали ее, придавал ей завершенность истинного произведения искусства.

* * *

Глаза Ханы были крепко зажмурены, губы чуть приоткрылись от напряжения, обнажая зубы. Она пыталась вывернуться, вырваться из той влекущей, невыносимо сладкой ловушки, в которую Николай загнал ее, но он, сжав ее тело так, чтобы ей некуда было деться от желания, держал ее, не собираясь отпускать.

– Я думала, мы договорились, что так нельзя, что ты не будешь этого делать! – взмолилась она.

– Я ни о чем не договаривался.

– О, Никко… Я не могу!.. Я больше не могу сдерживаться! Проклятье!

Спина ее выгнулась дугой, и она пронзительно закричала, последним усилием воли стараясь задержать судороги оргазма.

Наслаждение ее, как огонь, перекинулось к Хелу, и он позволил себе отдаться страсти, чтобы кончить сразу же вслед за ней. Внезапно в нем сработала способность предчувствия, внутри у него будто прозвучал тревожный сигнал. Она притворялась! Ее аура не была такой легкой и танцующей, как обычно во время оргазма. Он попытался расслабиться, очистить сознание и остановить неудержимо нараставшее наслаждение, но было поздно. Он уже вырвался за ту черту, где еще можно было себя контролировать.

– Ты, чертовка! – крикнул он в неистовстве последнего мига.

Она засмеялась, так как кончила на несколько секунд позже.

* * *

Хана лежала, перевернувшись на живот и сонно мурлыча от удовольствия, пока Николай медленно, чуть касаясь, водил лезвием по ее ягодицам, округлостям чудесной формы, соединившим в себе утонченное изящество японки с полнотой и подвижностью, свойственными негритянкам. Наклонившись, он нежно поцеловал их и продолжил “Усладу”.

– Через два месяца истекает срок договора и мои права на тебя кончаются, Хана.

– Хмм-хмм.

Ей не хотелось ничего говорить, не хотелось прерывать сладкую истому забытья.

– Ты обдумала мое предложение продлить его, остаться со мной?

– Хмм-хмм.

– Ну и?

– Унх-нх-кх-нх-нх.

Долгий звук, вылетевший из ее полуоткрытых губ, должен был означать: “Не заставляй меня говорить”.

Николай усмехнулся и перевернул ее на спину, продолжая нежный, восхитительный массаж, используя все возможные приемы, не упуская ни одной тонкости, ни одной детали. Хана находилась в прекрасной форме. Ей было сейчас между тридцатью и сорока, самый подходящий возраст для женщины, которая уже обладает знаниями и опытом великолепной любовницы. Благодаря ее неустанной заботе о своем теле, а также идеальному смешению в ней белой, желтой и черной рас, уничтожавшему разрушительные следы времени, она еще лет пятнадцать будет оставаться в полном расцвете своей молодости и очарования. Неизъяснимым блаженством было и смотреть на ее тело, и работать над ним. Ее самым большим достоинством была способность отдаваться наслаждению полностью, сохраняя в то же время грациозность и изящество.

Когда “Услада Лезвием” дошла до своей кульминации и Хана лежала раскинувшись, вся влажная, не в силах пошевелиться, он завершил наслаждение быстрым классическим финалом. Некоторое время они лежали в том чудесном любовном переплетении, когда руки сами находят путь к самым любимым уголкам тела, нежно лаская поникшие, но готовые вновь распрямиться цветы.

– Я думала о возможности остаться с тобой, Никко, – заговорила она, чуть касаясь губами его груди. – Есть много причин, которые могли бы побудить меня это сделать. Это изумительное, самое красивое место в мире. Я всегда буду благодарна тебе за то, что ты показал мне этот чудесный уголок Страны Басков. И ты, без сомнения, создал здесь жизнь наслаждения “шибуми”, очень приятную и привлекательную. Кроме того, здесь есть ты, такой спокойный и твердый в отношениях с внешним миром и такой ребячливый, живой и веселый в любви. В тебе есть какое-то обаяние.

– Благодарю.

– Должна тебе признаться, что гораздо реже можно встретить умелого, разбирающегося во всех тонкостях любви мужчину, чем обладающую теми же достоинствами женщину. Но… здесь так одиноко! Конечно, я совершенно свободна и могу в любой момент поехать куда только захочу – в Байонну или в Париж, я, кстати, прекрасно провожу время, когда бываю там. Однако несмотря на то, что ты так внимателен ко мне и наши беседы доставляют мне радость, а твой друг Ле Каго так мил благодаря своей кипучей энергии и веселым непристойностям, – все же такая женщина, как я, не может, живя здесь, не чувствовать себя одинокой. Пойми, мои интересы и наклонности так тщательно и искусно оттачивались, воспитывались так долго…

– Я понимаю.

– Для тебя это совсем по-другому, Никко. Ты замкнут по своей натуре. Ты презираешь окружающий мир, и онтебе не нужен. Во мне тоже большинство людей не вызывает ничего, кроме скуки или раздражения. Но у меня от природы открытый характер, во мне есть живое любопытство к людям, к любым людям, требующее общения, И кроме того… существует еще одна проблема.

– Какая же?

– Хм, как бы это объяснить? Личности вроде тебя или меня рождены, чтобы властвовать. Каждый из нас должен вращаться в большом обществе, быть стержнем, на котором держится вся эта аморфная масса, придавать ей вкус и аромат. Оба же мы, соединенные в одно целое, – все равно что двойная порция специй в одном блюде, которое, будь оно правильно приготовлено, имело бы нежный и приятный вкус. Ты понимаешь, что я хочу сказать?

– Значит ли это, что ты решила уехать, когда закончится срок контракта?

Хана слегка подула на волоски, росшие у него на груди.

– Это значит, что я еще не приняла никакого решения.

Она немного помолчала, потом добавила:

– Думаю, я предпочла бы, если это только возможно, взять все лучшее из обоих миров, полгода проводя здесь, с тобой, занимаясь и отдыхая, а другую его половину – там, в этом бешеном мире, производя впечатление на публику, восхищая и ошеломляя ее.

– Ничего не имею против.

Хана засмеялась:

– В таком случае, каждые шесть месяцев тебе придется иметь дело с загорелыми, длинноногими и глупыми девицами из соседнего округа. Артистками, манекенщицами и тому подобное. Ты сможешь все это выдержать?

– Так же легко, как ты будешь выдерживать общество здоровенных парней, поигрывающих бицепсами, обладателей накачанной мускулатуры и честных, пустых глаз. Для нас обоих это будет все равно что питаться обедами, состоящими из одних закусок. Но почему бы и нет? Закуски тоже могут доставить некоторое удовольствие, хотя они быстро надоедают, если за ними не следует сытный обед.

– Мне надо подумать об этом, Никко. Это заманчивая идея.

Приподнявшись на локте, Хана посмотрела вниз, в его полуприкрытые смеющиеся глаза.

– Однако свобода тоже очень заманчива. Может быть, я вообще не стану принимать никаких решений.

– Что ж, это тоже решение.

Они накинули на себя одежду и прошли под душ.

Для этой цели еще первым просвещенным владельцем замка около трех столетий назад был приспособлен медный бочонок с просверленными в нем дырочками.

Только когда они уже сели пить чай в восточной гостиной, выдержанной в кремовых тонах и украшенной позолотой, Хел наконец спросил о гостье.

– Она еще спит. Вчера вечером, когда эта девушка появилась здесь, она была в отчаянии. Она прилетела в По из Рима, на попутных машинах добралась до Тардэ, а оттуда пришла к нам пешком. Хотя она и пыталась поддерживать разговор и вести себя вежливо и непринужденно, все же я с самого начала заметила, что она чем-то очень расстроена. За чаем она вдруг заплакала. Заплакала, сама не подозревая о том. что плачет. Я дала ей кое-что успокаивающее и уложила в постель. Но среди ночи она вдруг проснулась, ее мучили кошмары; тогда я села на край ее постели и стала гладить ее по волосам и тихонько напевать, пока она не успокоилась и снова не заснула.

– А что с ней случилось?

– Она рассказала мне об этом, пока я успокаивала ее. Это случилось в римском аэропорту, и это было ужасно. В ее друзей стреляли. Их было двое, и оба убиты.

– Кто стрелял?

– Она не сказала. Может быть, она сама не знает.

– Почему в них стреляли?

– Понятия не имею.

– А она не сказала тебе, почему приехала сюда, к нам?

– Очевидно, они все трое направлялись сюда. У нее не было денег, только билет на самолет.

– Она сказала тебе, как ее зовут?

– Да. Ханна Стерн. Она сказала, что ее дядя был твоим другом.

Поставив чашку на стол, Хел прикрыл глаза и с шумом выдохнул из себя воздух.

– Это правда. Аза Стерн был моим другом. Он умер. Я в долгу перед ним. Однажды в моей жизни возник такой момент, когда без его помощи мне было бы не выжить.

– А этот долг, он простирается также и на девушку?

– Посмотрим. Ты сказала, инцидент в Римском международном аэропорту произошел вчера днем?

– Или утром. Я не совсем уверена, когда именно.

– Тогда об этом должны передавать в дневных новостях. Когда девушка проснется, пожалуйста, пришли ее ко мне. Я буду в саду. Ах да, Ле Каго, вероятно, будет обедать с нами – если, конечно, вовремя закончит свои дела в Ларро.

Хел возился в саду около полутора часов, подрезая, подправляя, внося еле заметные изменения в очертания кустов и деревьев, чтобы усилить исходящее от них впечатление строгой сдержанности, утонченной изысканности и изящества. Он не был художником, но тонко чувствовал красоту; поэтому в саду хотя и недоставало саби, но несомненно присутствовали черты шибуми, отличающие японское искусство от механического динамизма искусства Запада и от вычурной, витиеватой напыщенности искусства Китая. Были в саду Хела нежная меланхолия и то печальное всепрощение, которое в японском миропонимании и есть красота. Были в нем также намеренное несовершенство и естественная, органичная простота, которые рождают в душе стремление к прекрасному, тут же насыщая его и рождая вновь, – то, что в искусстве Запада заменяется наличием в композиции равновесия.

Незадолго до полудня слуга принес Николаю радиоприемник на батарейках, и Хел, уединившись в Оружейной, прослушал последние известия, передававшиеся в двенадцать часов по Би-Би-Си. Женщина-диктор читала их тем особым, совершенно неподражаемым голосом, который в течение многих лет был источником непрестанных шуток для всего англо-говорящего мира. К специфическому, свойственному исключительно дикторам Би-Би-Си произношению она добавляла еще какой-то странный звук – словно что-то наскоро проглотила, поперхнулась, но почему-то боится откашляться. Оригинальные остроумцы всего мира долгое время считали этот звук просто неудобосказуемым эффектом от действия свечки, неудачно вставленной в задний проход, и, хотя в этом все были едины, мнения разделялись между теми, кто считал, что свечка эта сделана из наждачной бумаги, и теми, кто был привержен теории кубика льда.

Среди обычных, повторявшихся чуть ли не каждый день сообщений об отставке правительственных кабинетов, падении курса дол-пара и бомбардировках Белфаста прозвучало и краткое известие о событиях в Римском международном аэропорту, сухие, четкие факты о кровавой бойне, учиненной там террористами. Двое японских граждан, судя по найденным при них документам – членов “Красной Армии”, работавших на террористическую организацию “Черный Сентябрь”, открыли огонь из автоматов, убив двух молоденьких израильтян, о личностях которых умалчивалось. Наемные убийцы из “Красной Армии”, в свою очередь, были уничтожены в перестрелке с итальянской полицией и особыми агентами; при этом погибло также несколько мирных граждан, оказавшихся поблизости. А теперь перейдем к более приятным сообщениям…

– Мистер Хел?

Он выключил приемник и ободряюще кивнул молодой девушке, стоявшей в дверях Оружейной. На ней были свежевыглаженные шорты цвета “хаки” и рубашка с короткими рукавами, три верхние пуговки на которой были расстегнуты. В качестве hors d’ceuvres< Закуски (франц.)> это был весьма лакомый кусочек: крепкие длинные ноги, тонкая талия, пышная, так и рвущаяся из-под рубашки грудь, рыжеватые волосы, пушистыми завитками разлетевшиеся во все стороны после недавнего купанья. Скорее субретка, чем героиня, она в этот краткий, делавший ее столь желанной, миг своего расцвета была пока еще игривым жеребенком, но уже обещавшим в недалеком будущем превратиться в ухоженную, матерую кобылицу. Однако кожа на ее лице была мягкой и гладкой, без тех морщинок, которые накладывает опыт и которые людям ее национальности придают раздраженное, вечно недовольное выражение.

– Мистер Хел? – снова повторила она; голос ее звучал неуверенно.

– Входите и садитесь, мисс Стерн.

Она взяла стул, стоявший под стеллажом с различными металлическими устройствами и приспособлениями, не догадываясь о том, что все это были орудия убийства, и слегка улыбнулась:

– Не знаю, почему, но я вас представляла гораздо старше. Дядя Аза говорил о вас, как человеке примерно его возраста.

– Мы и были с ним одного возраста – мы жили в одну и ту же эпоху. Хотя это к делу не относится.

Николай посмотрел на девушку равнодушным, оценивающим взглядом и нашел ее привлекательной.

Чувствуя себя неловко под холодным, бесстрастным взглядом зеленых, точно старинное стекло, глаз, она попыталась укрыться за незначительной, ни к чему не обязывающей светской беседой.

– Ваша жена, то есть Хана, была очень добра ко мне. Она просидела со мной полночи и… Движением руки он прервал ее:

– Начинайте с рассказа о том, почему ваш дядя прислал вас сюда. Затем расскажите мне как можно подробнее, что произошло в Римском международном аэропорту. И, наконец, сообщите мне о ваших планах и о том, как они связаны со мной.

Удивленная этим холодным, деловым тоном, Ханна глубоко вздохнула, собралась с мыслями и начала свой рассказ именно так, как, в общем-то, и следовало от нее ожидать. Она сообщила Николаю, что родилась и выросла в Скоуки, что училась в Северо-Западном университете, что ее всегда интересовала политика и социальные вопросы и что, получив диплом, она решила навестить своего дядю в Израиле – отыскать свои корни, вновь обрести свою еврейскую душу.

При этих последних словах веки Хела дрогнули, и он коротко вздохнул. Затем жестом показал ей, чтобы она продолжала.

– Вы знаете, конечно, что дядя Аза поклялся покарать тех преступников, которые совершили убийство в Мюнхене.

– До меня доходили только слухи. Мы с ним никогда не упоминали о таких вещах в письмах. Когда я в первый раз услышал об этом, я подумал, что со стороны вашего дяди было весьма безрассудно бросить свое спокойное существование и попытаться предпринять нечто подобное, притом что его старые друзья уже либо умерли, либо погрязли в политике, и у него не осталось никаких связей. Я мог только предполагать, что на это его толкнуло отчаяние человека, который знает, что он неизлечимо болен.

– Но он организовал нашу группу еще в позапрошлом году, а заболел он только несколько месяцев тому назад.

– Это неправда. Ваш дядя был болен уже несколько лет. За это время у него были два коротких периода улучшения. К тому моменту, когда он организовал вашу группу, он уже заглушал боль с помощью сильнодействующих наркотиков. Это могло сказаться на его рассудке; в таком состоянии человек, разумеется, не может мыслить достаточно ясно и логично.

Ханна Стерн нахмурилась и отвела глаза в сторону.

– Что-то незаметно, чтобы вы испытывали к моему дяде особое уважение.

– Напротив, я очень любил его. Он был блестящим мыслителем и человеком широкой, щедрой души – человеком шибуми.

– Человеком… чего?

– Неважно. Ваш дядя никогда не участвовал в террористической деятельности, никак не соприкасался с ней. Он был нравственно не подготовлен к этому, что, разумеется, в немалой степени свидетельствует о его человеческих качествах. В более счастливые времена он прожил бы мирную, наполненную благородным трудом жизнь учителя или ученого. Но он страстно, всем своим существом, жаждал справедливости, и не только для своего народа. В той обстановке, которая сложилась двадцать пять лет тому назад там, где теперь находится Израиль, для благородных людей с пылкой душой и горячим сердцем, для тех, кто не был трусом, открывалось не слишком много путей, им не из чего было выбирать.

Ханна еще не успела привыкнуть к тихому, почти шепчущему голосу Хела, голосу бывшего заключенного, и ей приходилось наклоняться к нему поближе, чтобы расслышать, что он говорит.

– Вы не правы, думая, что я не уважал вашего дядю. Был такой момент – в Каире, шестнадцать лет тому назад, – когда он рисковал своим благополучием, а может быть, даже жизнью, чтобы помочь мне. И, что еще важнее, он рисковал успехом своего дела, которому посвятил все свои силы, всю жизнь. Меня ранили в бок. Некоторые обстоятельства мешали мне обратиться к врачу. Когда я встретил Азу, я уже два дня бродил по городу со скомканным, пропитанным кровью куском ткани, подложенным под рубашку, выбирая окраинные, отдаленные улочки, так как в гостиницу идти я не осмеливался. Я весь дрожал от лихорадки и был почти в бреду. Нет, я очень уважаю его. И я перед ним в долгу.

Хел проговорил все это ровным, тихим, невыразительным голосом, без каких-либо эффектных всплесков и театральных жестов, которые, по мнению Ханны, указывали бы на его искренность. Он рассказал ей об этом, потому что хотел быть честным до конца и считал, что по отношению к ее дяде будет справедливо, если Ханна узнает, до каких пределов простирается его долг.

– Мы, ваш дядя и я, никогда больше не виделись после той встречи в Каире. Дружба наша росла все эти годы, так как мы писали друг другу письма; для нас обоих это была возможность выразить свои мысли, проверить правильность своих новых идей, поделиться мнениями о книгах, которые мы читали, посетовать на судьбу и на жизнь. Мы наслаждались этой свободой, этим полным отсутствием смущения, стыда, такие отношения возникают, когда разговариваешь с незнакомым человеком, с которым вряд ли когда-нибудь еще доведется встретиться. Мы были очень близкими незнакомцами.

Хел спросил себя, сможет ли эта молодая женщина понять всю глубину таких отношений. Решив, что не сможет, он прервал себя и перевел разговор на сегодняшнюю, насущную проблему.

– Ну что ж, так, значит, после того как его сын был убит в Мюнхене, ваш дядя создал группу, которая должна была помочь ему в его карательной миссии. Сколько в нее входило человек, и где они теперь?

– Я единственная, кто остался в живых.

–  Выбыли в этой группе?

– Да. А что? Вам кажется…

– Неважно.

Теперь Хел был абсолютно уверен, что Аза Стерн действовал, движимый отчаянием; рассудок его, несомненно, помутился, если он мог ввести в отряд эту мягкотелую либералочку, вчерашнюю выпускницу колледжа.

– Сколько всего человек было в группе?

– Пятеро. Мы называли себя “Мюнхенской Пятеркой”.

Его веки снова дрогнули; он опустил глаза.

– Пять человек. Ваш дядя, вы, те двое, которых убили в Риме. Кто же был пятым? Давид О. Селзник?

– Не понимаю, о чем вы говорите. Пятый член группы был убит в кафе, в Иерусалиме. В него бросили бомбу. Он и я… мы… мы были…

В глазах ее сверкнули слезы.

– Я и не сомневаюсь, что вы были. Банальный вариант летнего каникулярного романа: одному из увивающихся вокруг вас молодых людей достается особое внимание; у него есть несомненное преимущество перед другими, ведь он преданный делу молодой революционер, в нем столько человечности, так много прекрасных качеств по сравнению со всей этой никчемной толпой воздыхателей. Ладно, расскажите мне теперь, что вы успели сделать, до того как умер Аза Стерн.

Ханна была обижена и сбита с толку. Этот человек совсем не походил на того супермена, о котором ей говорил ее дядя: честного профессионала, не имеющего равных в своей области, и в то же время мягкого, доброго, образованного человека, человека высокой культуры, который никогда не оставался в долгу и отказывался работать на самые отвратительные и гнусные из государственных и коммерческих структур. Как мог ее дядя любить этого типа, даже в малой степени не способного на простое человеческое сочувствие? Эгоиста, совершенно не чувствующего, не понимающего и не пытающегося понять других?

Хелу, разумеется, был понятен ход ее рассуждений. Не раз уже ему приходилось расхлебывать кашу, которую заваривали эти самоотверженные, “посвятившие себя великому делу” дилетанты. Он прекрасно знал, что стоит только грому грянуть, как они или улепетывают без оглядки, или, потеряв голову от страха, начинают без разбора палить куда попало.

Ханна и сама удивлялась, обнаружив, что слезы ее так и не пролились. Холодность Хела, его неумолимое требование строго придерживаться фактов мгновенно осушили их. Всхлипнув напоследок, она продолжала:

– У дяди Азы были источники информации в Англии. Он узнал, что последние двое из тех мюнхенских убийц, что еще оставались в живых, входят в террористическую группировку “Черный Сентябрь” и собираются угнать из лондонского аэропорта “Хитроу” самолет.

– Сколько человек в этой группировке?

– Пять или шесть. Мы точно не знали.

– Вы установили, кто из них был замешан в мюнхенском деле?

– Нет.

– Так, значит, вы намеревались уничтожить всех пятерых?

Она кивнула.

– Ясно. А ваши контакты в Англии? Каков их характер, и как эти люди собирались помочь вам?

– Это городские партизаны; они борются за освобождение Северной Ирландии от английского господства.

– О боже!

– Вы же знаете, существует нечто вроде братства всех, кто борется за свободу и независимость. Методы нашей борьбы могут быть различными, но наши конечные цели едины. Все мы с нетерпением ждем того дня, когда…

– Прошу вас… – прервал ее Хел. – Итак, что же эти парни из IRA собирались сделать для вас?

– Н-ну… Они следили за сентябристами. Они должны были укрыть нас у себя, когда мы приедем в Лондон. И они должны были дать нам оружие.

– “Нам” – это вам и тем двоим, которых подстрелили в Риме?

– Да.

– Понимаю. Ну что ж, теперь расскажите мне о том, что произошло в Риме. Би-Би-Си утверждает, что эти трюкачи, те типы, которые открыли стрельбу, были из японской “Красной Армии” и действовали на стороне ООП. Это правда?

– Не знаю.

– Вы были там?

– Да! Я была там! – Ханна постаралась взять себя в руки. – Но в этом хаосе… В смятении… Умирающие люди… Выстрелы вокруг…

Испытывая невыносимую боль при одном воспоминании о недавнем событии, Ханна встала и отвернулась от человека, который – она чувствовала – намеренно мучает ее, стараясь причинить ей как можно больше страданий и испытывая ее терпение. Она говорила себе, что ни в коем случае не должна плакать, по слезы сами полились из ее глаз.

– Простите. Я была в ужасе. Меня оглушило, поэтому я не все помню.

Нервничая, не зная, куда девать свои руки, девушка потянулась, чтобы взять простую металлическую трубочку, лежавшую перед ней на полке.

– Не прикасайтесь к ней!

Она отдернула руку, пораженная тем, что Николай в первый раз за все это время повысил голос. Нараставшее в ней справедливое возмущение достигло наконец предела:

– Я не собиралась ломать ваши игрушки!

– Но они могут сломать вас.

Голос Хела снова звучал спокойно и ровно.

– Это трубка с нервно-паралитическим газом. Стоило вам чуть-чуть повернуть ее донышко, и вы уже были бы мертвы. И, что особенно важно, я тоже.

Скорчив гримаску, Ханна отошла от полки и, пройдя через комнату к открытой раздвижной двери, ведущей в сад, постаралась успокоиться и взять себя в руки.

– Девушка, я собираюсь помочь вам, если только это возможно. Должен вам сказать, это может оказаться невозможным. Ваша маленькая любительская организация совершила все мыслимые и немыслимые ошибки, не последней из которых было то, что вы связались с этими шутами из IRA. И все же, из уважения к вашему дяде, я должен выслушать вас до конца. Возможно, мне удастся защитить вас и отправить обратно, в ваше уютное буржуазное гнездышко, где вы сможете удовлетворить свою жажду общественной деятельности, борясь за чистоту в парках. Но если я вообще возьмусь за это дело и соберусь помочь вам, я должен знать расположение камней на доске. А потому приберегите ваши взрывы чувств и мелодраматические жесты для будущих мемуаров и отвечайте на мои вопросы так полно и сжато, как только сможете. Если вы не готовы к этому сейчас, мы можем побеседовать позднее. Однако весьма возможно, что действовать надо быстро. Обычно в подобных ситуациях, после упреждающего удара (а таковым, надо думать, и была вся эта стрельба в Римском международном аэропорту) время работает не на вас. Ну так что же, поговорим сейчас или пойдем завтракать?

Ханна соскользнула вниз, на покрытый татами пол, прислонившись спиной к порогу; силуэт ее четко выделялся на фоне залитого солнцем сада. Помолчав минутку, она сказала:

– Простите. Мне столько пришлось пережить. Все это немного выбило меня из колеи.

– Не сомневаюсь. А теперь расскажите мне о налете в Риме. Только факты и впечатления, никаких эмоций.

Опустив глаза, она ногтем водила по своей загорелой икре, чертя на ней маленькие светлые окружности; потом приподняла ноги, подтянув колени к самой груди.

– Хорошо. Аврим и Хаим прошли через паспортный контроль первыми. Меня задержал итальянский служащий; он уставился на мою грудь и попытался заигрывать. Вероятно, мне нужно было застегнуть рубашку на все пуговицы. В конце концов он все-таки поставил печать в моем паспорте, и я вышла в зал аэровокзала. И тут раздались выстрелы. Я увидела, как Аврим побежал… и упал… Его затылок весь… весь… Подождите минутку.

Она всхлипнула и несколько раз глубоко вдохнула в себя воздух, стараясь успокоиться.

– Я тоже побежала… Все вокруг бежали и кричали… Убили старика с белой бородой… Ребенка… Полную старую женщину. Потом послышались выстрелы с другой стороны зала и с балюстрады наверху, и азиаты, которые нападали, тоже упали мертвыми. Потом неожиданно стрельба прекратилась, слышались только крики, и везде вокруг были люди, раненные, истекающие кровью. Я увидела Хаима – он лежал около камеры хранения; ноги у него были перебиты и как-то неестественно скрючены. Одна из пуль попала ему в лицо. Тогда я… Я просто пошла прочь от всего этого. Просто шла куда-то, и все. Я не сознавала, что делаю, куда иду. Потом я услышала, как по радио объявляют посадку на самолет до По. Я продолжала идти вперед, ни о чем не думая, пока не дошла до выхода на посадку. И… и все.

– Прекрасно. Теперь скажите мне вот что. Вы были мишенью?

– Что?

– Кто-нибудь, стреляя, целился в вас?

– Я не знаю! Откуда я могу это знать?

– Какое оружие было у японцев? Автоматы?

– Что?

– Их выстрелы звучали “рат-а-тат” или “банг-банг-банг”?

Ханна взглянула на Хела сердито.

– Я знаю, что такое автомат! Мы обычно тренировались в горах, учились обращаться с ним и стрелять.

– Так “рат-а-тат” или “банг-банг-банг”?

– Это были автоматы.

– А кто-нибудь из тех, кто стоял рядом с вами, упал?

Она изо всех сил старалась припомнить и. напрягая свою память, еще выше задрала колени, прижав их к губам.

– Нет. Из тех, кто был рядом, никто.

– Если профессионалы, стреляя из автоматов, не ранили никого рядом с вами, значит, они в вас не целились. Возможно, они не поняли, что вы имеете отношение к двум вашим друзьям. Тем более что вы задержались на пограничном контроле и прошли после них. Ладно, теперь я попрошу вас сосредоточиться и вспомнить о выстрелах, которые были сделаны с балюстрады наверху, и которыми были убиты японские террористы. Что вы можете сказать мне о них?

Девушка покачала головой.

– Ничего. Я ничего не поняла. Стреляли, правда, не из автоматов.

Она искоса, лукаво взглянула на Хела:

– Они делали “банг-банг”.

Он улыбнулся:

– Вот так-то оно лучше. Юмор и злость сейчас гораздо более уместны, чем всякие слезливые эмоции. В сообщении по радио прозвучало что-то насчет “особых агентов”, которые участвовали в инциденте вместе с итальянской полицией. Можете вы мне что-нибудь сказать о них?

– Нет. Я вообще не видела тех, кто стрелял сверху.

Хел кивнул и наклонил голову; сложив вместе ладони, он легонько постукивал по губам кончиками пальцев.

– Подождите, я должен немного подумать. Нужно расставить все это по местам.

Он сосредоточил внимание на плетеном узоре татами; немного погодя взгляд его стал рассеянным – он заново пересматривал имеющуюся информацию.