Текст книги "Магия отступника"

Автор книги: Робин Хобб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

Меня объяли стыд и возмущение. Я был сам виноват в своем заблуждении, но проще оказалось разозлиться на Оликею, чем признаться в этом самому себе. Я подогрел свое негодование осознанием, что она осмелилась думать о моем ребенке, словно о ценном имуществе, и твердо решил больше с ней не связываться.

Затем я сообразил, что это уже не мне решать. Я открылся мыслям мальчика-солдата и обнаружил, что он вовсе не размышлял об Оликее. Он считал все, что она делала, предлагала мне и надеялась получить, совершенно естественным и обычным. Разумеется, она хотела ребенка от великого. Его рождение прибавило бы им обоим почтения со стороны клана. И разумеется, Оликея кормила, баловала и ублажала меня. Этим и занимаются кормильцы великих.

Даже кормильцы Лисаны?

Нет. У нее не было долговременных кормильцев. Она не хотела такого рода отношений. А позже, когда пыталась зачать ребенка?

Его мысли отпрянули от моего прикосновения, точно рыба от брошенного в воду камня. О. Этот вопрос задел его, не так ли? Занятно.

Он сидел у огня, глядя на впечатляющую сокровищницу Лисаны. Я ощущал одновременно ее нежное отношение к этим вещам и его трезвую оценку. Перед ним лежал путь к власти – если он заставит себя им воспользоваться. Здесь было собрано достаточно богатств, чтобы сразу же завоевать уважение народа – вне зависимости от того, станет ли он носить эти вещи, обменяет их или раздарит. Это станет основой для его замысла – если он решится присвоить ее вещи и использовать по своему усмотрению.

Но в этом и заключалась трудность. Сокровища ему не принадлежали. Некогда ими владела Лисана. И он по-прежнему считал ее их хозяйкой, пока она жила в его сердце. Всего лишь глядя на эти вещи, он как будто бы приближался к ней. Она любила и берегла их, и казалось бессердечным и корыстным с его стороны разграбить ее тайник и раздумывать лишь о том, что он сможет выручить за ее сокровища.

Он тосковал по ней. Он взял крупную нефритовую подвеску в форме листа лилии и прижал холодный камень к щеке. Он медленно нагрелся, как некогда согревался на ее груди. Он открылся сердцем и отчаянно потянулся к ней, но безнадежно. С тех самых пор, как я одержал над ним верх в том, другом мире, с тех пор, как прядь волос была сорвана с его головы, он не мог услышать, увидеть или прикоснуться к Лисане. Я забрал его якорь в том мире, и теперь он принадлежал мне. Он иногда видел ее мельком, когда я с ней разговаривал, но лишь через мое восприятие. Мечтал он совсем не об этом. Он хотел жить рядом с ней в ее мире, как в те времена, когда был ее учеником, а затем и любовником.

Его мысли невольно обратились к этим воспоминаниям. Он осознавал свое существование медленно, словно раскрывающийся бутон. Так же как я в те годы рос и тренировался под присмотром сержанта Дюрила, он учился у своей наставницы. Она охраняла тропу, ведущую в мир духов, и не пускала на нее чужих. Это была нудная и утомительная работа, и она не могла ослабить бдительности. Часть ее постоянно оставалась на посту – даже в самые нежные мгновения их близости. Именно так он получил первый урок о том, какой требовательной может быть магия. Она брала у великого все, в чем нуждалась она сама и народ. Великий мог владеть магией, но дорого за это платил.

Неожиданно его захлестнула волна горя и усталости. Мучительный голод, его постоянный спутник, сдался и утих. Его тело требовало лишь отдыха. Он неспешно, тяжелыми шагами человека, привыкшего быть грузным, подошел к моховой постели и на мгновение приподнял складки обвисшей кожи на своем животе.

– Ты растратил мое богатство, Невар. – Странно было слышать, как он сознательно ко мне обращается. – А теперь мне придется раздать сокровища Лисаны в попытке вернуть свое положение. Это так по-гернийски – твоя заносчивость и мотовство. Но теперь тебе придется жить во мне, и я покажу тебе, как ведет себя великий народа.

Он тихонько застонал, опускаясь на кровать. Ночь становилась все холоднее, и ветер задувал в окно и дверь влажный воздух. Как заметил Ликари, одеяла на двоих не хватало. Мальчик-солдат свернулся калачиком вокруг спящего ребенка, приподняв край одеяла, чтобы хоть чуть-чуть укрыться под ним, а потом вздохнул и выпустил вовне толику магии. Мох зашевелился, чашей разрастаясь вокруг него и мальчика, а затем накрыл их сверху, как обживал бы упавшее бревно. Со временем его тело согрело их, и он провалился в глубокий сон.

Я не заснул.

Я прятался, съежившийся и тихий, в дальнем уголке его разума. Я ждал. Мне не понравилось, что он обратился ко мне по имени. Я знал, что мы оба ощущаем друг друга гораздо сильнее, чем прежде, и постепенно становимся все более доступны один для другого, и чувствовал себя беззащитным. Я подождал, пока его сознание затуманит сон, думал, что ему что-нибудь приснится, но ошибся. Возможно, он слишком для этого устал.

Успело совсем стемнеть, прежде чем я осмелился пошевелиться. Тогда, почти как если бы я владел собственным телом, я расправил все свое существо и осторожно отделил свое восприятие от его, хотя и опасался, что его разбудит эта утрата.

Он не проснулся.

Странствия по снам все еще оставались для меня новым опытом. Когда я отправился на поиски Эпини, это было похоже на пролистывание страниц не просто толстой книги, а всех книг огромной библиотеки. Я не чувствовал обычного движения, лишь в каком-то безымянном пространственном слое. Приходилось сосредоточиваться не только на том, где может находиться Эпини, но и вспоминать ощущение от ее сна, когда мы соприкасались в последний раз. Наконец я нашел якорь в ее дурацком серебряном свистке. Я думал о нем, о его блеске, о форме выдры и, наконец, о его раздражающе пронзительном голосе. Все вышло именно так, как однажды описал это разведчик Бьюэл Хитч. Я вошел в сон Эпини, словно в другую комнату.

Возможно, она бы назвала его кошмаром. Мы находились в маленькой нише, отгороженной занавесью от огромного бального зала. Я слышал музыку и краем глаза замечал прелестные наряды и резво мелькающие ноги танцоров, когда они проносились мимо щели в драпировке. Я ощущал запах сотен превосходных восковых свечей и аромат жареного мяса, свежевыпеченного хлеба и выдержанного вина. Сквозь музыку я слышал звон серебряных приборов и бокалов, веселый смех роскошно одетых аристократов. Все наслаждались торжеством.

Но Эпини в этом сне оказалась усталой горничной. Беременная и неловкая, в поношенном сером платье, она торопливо подкалывала растрепавшиеся в быстром танце волосы, или чинила порванную завязку туфли, или припудривала изящную шею надменной девицы. Я быстро понял, что весь ее сон крутится вокруг ожидания и работы в тусклом сумраке, в то время как остальные смеются, танцуют и радуются жизни в роскоши Старого Тареса. Она устала. У нее ныла спина и отекли ноги, но никому не было дела до неудобств ее нынешнего положения. Веселые танцы продолжались без нее.

– Ты бы хотела вернуться домой? – тихо спросил ее я.

– Домой? – Она горько улыбнулась. – Это не дом, Невар. Ты бы хотел вернуться в свои прежние мечты?

Она указала на меня, и я опустил взгляд. Я был стройным и щеголеватым в зеленой форме кадета каваллы с блестящими латунными пуговицами. Мои черные сапоги были начищены до яркого блеска. Казалось, я пришел как гость потанцевать на балу ее сна. Мне странным образом сделалось неловко.

Эпини всегда была сильна духом и быстра умом. Едва осознав, что мы оказались в ее сне вместе, она начала им управлять. Музыка зазвучала тише, смолкла болтовня женщин в нише. Остались только мы с ней. Она устало опустилась на скамеечку, которой не было здесь еще мгновение назад.

– Итак, – нарушила она молчание, – ты пришел известить меня, что ты жив и в порядке. Когда ты вернешься домой?

– Я жив. И в определенном смысле в порядке. Но не думаю, что вернусь домой в ближайшее время – если вообще вернусь. Мальчик-солдат по-прежнему владеет моим телом. Он сделал меня спеком – буквально, с пятнами. Мы остановились в прежнем доме Лисаны. Он нашел ее тайник и замышляет стать влиятельным человеком среди спеков. Что он намерен делать дальше, я точно не знаю, но он все еще убежден, что гернийцев следует прогнать подальше от Рубежных гор. Что бы он ни задумал, я почти ничего не смогу с этим сделать. Мне приходится постоянно быть настороже, просто чтобы сохранить свое сознание. Я все еще Невар и не хочу себя потерять. Но я не имею представления, как долго смогу ему противиться.

Странно. Я вовсе не собирался ей это говорить и даже не сознавал сам, как сильно меня беспокоит, что мальчик-солдат может меня поглотить.

– Ты за этим пришел ко мне? За помощью? – В ее голосе звучала надежда.

– А ты знаешь, как мне помочь? – удивился я.

Лицо Эпини заметно помрачнело.

– Нет, но я надеялась, что ты собираешься о чем-нибудь попросить, так что я смогу почувствовать себя полезной. О чем-нибудь важном, – она подняла на меня взгляд. – Зачем иначе тебе приходить в мой сон?

Зачем я пришел к ней?

– Думаю, я пришел за утешением, – честно ответил я, вспомнив, что другой возможности с ней поговорить мне может не представиться. – Найти кого-то, кого все еще волнует Невар.

Свет не только вернулся на ее лицо, но и смягчил и согрел ее черты.

– Тогда спасибо тебе за то, что пришел, Невар. Я – именно тот человек. Я очень за тебя волнуюсь, и если тебя утешат мои слова, то меня – возможность их произнести.

На мгновение она показалась столь же юной, какой была в Старом Таресе, и я понял, как ужасно ее состарила суровая жизнь на пограничном аванпосте. Черты лица стали резче, кожа обветрилась. Эпини никогда не была полной, но сейчас казалось, будто все запасы ее тела ушли из рук, ног и лица на поддержание беременности. По сравнению с женщинами спеков она выглядела тростинкой. Они стали бы жалеть ее и презирать Спинка за то, что он не смог сделать ее, ждущую от него ребенка, пухлой и здоровой.

– Ты такая тонкая, – не подумав, ляпнул я.

Она рассмеялась и положила руки на округлившийся живот.

– Тонкая?

– Это ребенок. А я говорю о тебе, Эпини. Твои пальцы похожи на тоненькие прутики.

В ее глазах мелькнула тревога.

– Мой желудок все еще расстроен из-за беременности. Все твердят, что утренняя тошнота скоро пройдет, но она все продолжается и продолжается, – она тряхнула головой. – Но я до смерти устала от разговоров о себе. Стоит мне встретить другую женщину – и кажется, она всю жизнь мечтала дать мне совет или посочувствовать.

– Даже Эмзил? – улыбнувшись, спросил я.

Эпини не ответила на мою улыбку.

– Я тревожусь за Эмзил, – тихо проговорила она.

– Она больна?

– Если бы все было так просто! Она невыразимо горюет, Невар. Ей привиделась мечта, но растаяла, прежде чем она успела к ней притронуться. Она винит в своем несчастье всех и вся: город, каваллу, солдат на улицах, офицеров и их жен, горожан. Думаю, даже нас со Спинком, до некоторой степени.

– Со временем это пройдет, – предположил я без малейшей уверенности в том, что сказал правду.

Время шло, но всякий раз, когда я вспоминал о жизни, которую не смогу с ней провести, боль оставалась все столь же острой. Для меня ничего не прошло.

– Я сомневаюсь, позволит ли она этому пройти. Она, похоже, лелеет свою боль, как сокровище. То она обнимает детей и плачет над ними, повторяя, что они ее единственное счастье, то раздражается и кричит на них, то просто смотрит мимо, забывая на коленях шитье… – Она оборвала сбивчивый поток слов, а потом поспешно добавила: – Я не хочу сплетничать или жаловаться на нее. Временами она, конечно же, бывает прежней Эмзил, и она усердно работает, поддерживает чистоту и готовит еду. Но я за нее боюсь.

– Боишься за нее? Почему?

– О. Это все то же, о чем я тебе говорила прежде. Когда бы она ни увидела кого-то из тех, кто… домогался ее той ночью, или тех, кто видел и не вмешался, она не отворачивается, а смотрит на них, словно ее взгляд может прожечь в них дыры. Или спрашивает с язвительной вежливостью о самочувствии и произносит «доброго вам дня» таким тоном, что сразу понятно – она желает им чего угодно, но только не доброго дня. Кого-то ее поведение пугает, но есть несколько человек, ненавидящих ее за то, что она знает об их позоре и не боится их. Они не могут ясно вспомнить ту ночь. Эмзил и Спинк тоже. Те события выпали из их памяти, и я знаю, их обоих мучают мысли о том, что могло произойти тогда. Спинк хотел бы думать, что держался смело и с честью, но попросту не может вспомнить, Эмзил – что отбилась от нападавших, но ей снятся кошмары, в которых она обмякает от ужаса и даже не может кричать, а мужчины грязно с ней обходятся, прежде чем ты успеваешь вмешаться. Я и представить не могу, что воображают те люди, чтобы заполнить выпавшие часы. Думаю, это разъедает их, как язва. Эмзил убедила их, что помнит все подробности, и теперь изводит их с бесстрашным презрением.

– Один из них ее убьет, – мрачно проговорил я. – Просто чтобы положить конец напоминаниям. Просто чтобы увериться, что свидетелей не осталось.

– Именно этого я и боюсь, – вздохнула Эпини.

– Всякий раз, когда я пытался использовать магию в собственных целях, она наносила мне удар. Мне и тем, кого я люблю.

– Боюсь, что это так.

– А я опасаюсь, что дальше станет только хуже, Эпини. Спеки все сильнее гневаются на гернийцев. Я слышал, их молодежь охвачена беспокойством и замышляет нечто хуже того, что уже творит магия.

– Что может быть хуже? – коротко, с горечью рассмеявшись, спросила она.

– Не знаю. И поэтому боюсь. Мальчик-солдат имеет доступ к моим воспоминаниям. Я опасаюсь, что он обернет мои знания против Геттиса. Эпини, должен быть какой-то способ разрешить это. Способ заставить гернийцев уйти с наших земель и перестать рубить наши деревья предков.

Мгновение Эпини смотрела на меня молча, потом склонила голову набок и придвинулась ко мне ближе.

– Невар? – настороженно спросила она.

– Что?

Эпини потянулась ко мне и накрыла мою ладонь своей.

– Ты Невар?

– Разумеется. А в чем дело? Почему ты спрашиваешь?

– Ты сказал «с наших земель» и «наши деревья предков», как если бы ты был спеком.

– Так и сказал? – вздохнул я. – Я слишком часто делю мысли с мальчиком-солдатом. И порой его мнение кажется мне разумным. Знаешь, Эпини, очень неуютно видеть так ясно обе стороны. Я никогда не смогу снова счесть что-либо правильным или справедливым. Гернийцы неправы в том, что рубят деревья, не принимая в расчет верования спеков. А спеки – в том, что обрушивают на гернийцев болезни и страдания.

– Но мы первыми совершили несправедливость. Мы пришли на эти земли и отняли их у спеков.

– А они отобрали их у кидона.

– Что?

– Они отняли эти земли у кидона. Отняли и вынудили оседлый народ стать кочевниками. А потом сделали все возможное, чтобы уничтожить магию кидона и лишить их доступа в мир духов.

– Что?

Я покачал головой.

– Просто… как бы далеко ты ни заглянул в прошлое, выйдет, что один народ отнял земли у другого. Не думаю, что можно что-то решить, выясняя, кто украл их первым. Решение в будущем, Эпини, а не в прошлом.

Я не был уверен, что она меня услышала.

– Должен быть способ остановить нас. Прекратить вырубку. Должен быть кто-то, кто способен прервать строительство дороги. Кто-то, кто выслушает, что тебе удалось узнать, что нам теперь известно. Кто-то, кто поверит нам и обладает властью действовать.

– Так просто не выйдет, Эпини, – покачал головой я. – Мы говорим о переселении целого народа. Ты не можешь велеть прогрессу остановиться.

– Королева могла бы, – в ее глазах зажглись странные огоньки. – И почему я не подумала об этом раньше? Королеву завораживает все мистическое и магическое. Прежде чем я «погубила» себя, я присутствовала на ее сеансах. Возможно, именно им я обязана своей уязвимостью к магии. Если я напишу ей, напомню о себе, если расскажу о том, что мы выяснили про спеков и деревья…

– Этой глупой женщине с ее суевериями, мистическими кружками и сеансами? – фыркнул я. – Никто не принимает ее всерьез.

Эпини искренне рассмеялась.

– О, Невар, слышал бы ты себя! Ты попался в сети магии, но все еще презираешь королеву за то, что она в нее верит!

Мне пришлось рассмеяться вместе с ней.

– Во мне осталось много чего от отца. Даже когда я понимаю, что он ошибался, старые привычки все равно сохраняются. Но даже так мои замечания остаются в силе, Эпини. Мы с тобой можем знать, что ее занятия не глупость, но союз с ней нам не поможет. Она могущественна, но большинство знати относится к ее увлечению мистикой как к дурацкой прихоти. Никто не поверит тому, что ты ей напишешь. У нас нет доказательств, если только не притащить ее сюда и не заставить пролить пот Геттиса.

Эпини сдержанно фыркнула, но ее лицо по-прежнему оставалось задумчивым.

– Можно послать ей твой дневник сына-солдата. Это ее убедит. И когда она поймет из него, что…

– Нет! – твердо воспротивился я. – Эпини, ради доброго бога, не нужно усугублять несчастья, выпавшие на мою долю. Ты уничтожишь доброе имя Бурвилей этим дневником. Я был слишком откровенен, слишком честен. Я жалею, что вообще вел дневник.

– У меня он в безопасности, – тихо проговорила она. – Поверь мне, я не сделаю с ним ничего опасного. Неужели ты думаешь, я не понимаю, что он сделает с именем Бурвилей? В конце концов, когда-то оно было и моим именем. – Она помолчала немного, а потом спросила: – Хочешь, я отправлю его отцу, чтобы тот хранил его под замком? Он поможет мне, если я его попрошу.

– И никогда не прочтет?

– Я попрошу его не делать этого, – чуть замешкавшись, ответила она, – но ему будет непросто. Он захочет знать, как твой дневник попал ко мне, почему именно ко мне и еще множество вещей, которые мне будет трудно ему объяснить. Но – да, я думаю, если я это оговорю, он не станет его читать. Твой дневник следует сохранить, а в библиотеке Бурвилей он будет в большей безопасности, чем в углу моего буфета.

Я едва расслышал ее слова. Мой ум был занят совсем другой мыслью.

– Что ты рассказывала обо мне своему отцу?

Эпини прикусила губу.

– Ничего, и это так расстраивает меня, Невар. Не могу представить, что ему сказать. И твоей сестре, и отцу. И бедному старому наставнику-сержанту. Поэтому я молчу, а теперь, с наступлением зимы, никто и не станет ждать от нас известий до самой весны. Мне так жаль твою младшую сестричку, она может только мучительно ждать и гадать. Но я просто не знаю, что ей написать. Думаешь, я поступаю ужасно?

– Не хуже, чем я сам.

Меня словно бы кто-то потянул, я почувствовал неожиданную слабость – и понял, что мальчик-солдат спит беспокойно и, возможно, уже просыпается.

– Ты исчезаешь – с грустью заметила Эпини. – Приди ко мне опять следующей ночью, Невар. Мы должны найти какое-то решение. Ты не можешь просто раствориться в нем.

– Я не знаю, смогу ли прийти снова.

Но, еще даже не успев договорить, я покинул ее сон. Меня притягивало просыпающееся сознание мальчика-солдата. С каждым новым днем наша связь крепла. И теперь, похоже, когда он бодрствовал, меня оставалось слишком мало, чтобы странствовать по снам. На миг мой сон наложился на его.

– Лисана, – простонал он. Даже во сне он не мог до нее дотянуться.

Он заворочался на моховой постели. Ему было тепло только там, где к нему прижимался Ликари. Мальчик-солдат нахмурился и истратил чуть-чуть магии. Она согрела обоих, словно окутав толстой медвежьей шкурой, и он снова погрузился в сон. Я подождал, пока его дыхание снова станет ровным и глубоким. Я испытывал свою удачу и знал это, пытаясь ускользнуть от него дважды за ночь. Но я так сильно тревожился за Эмзил, что решился рискнуть. На сей раз, когда я взялся за его магию, высвободив то, что мне требовалось, он слегка заворочался и нахмурился. Я осмелился взять лишь чуть-чуть. Теперь или никогда, подстегнул я себя и помчался прочь, прямо к Эмзил. Найти ее оказалось совсем просто: мне было достаточно подумать о нашем единственном поцелуе, и я оказался рядом с ней, прижимая ее к себе, касаясь ее губ, ощущая аромат кожи. Я на единственное отчаянно-радостное мгновение ворвался в ее сон.

– Эмзил! – окликнул я и потянулся заключить ее в страстные объятия.

– Нет! – взвизгнула она и села на постели, отчаянно пытаясь проснуться. – Хватит снов о тебе. Ты ушел, а я здесь, и мне придется с этим жить. Хватит глупых снов. Хватит!

На последних словах она всхлипнула и опустила голову на руки. Она сидела на кровати и плакала. Я парил рядом, но нас разделяла неприступная стена – видимо, она долгое время ее возводила.

– Эмзил, прошу тебя. Пожалуйста, впусти меня в твои сны, – взмолился я.

Но тут моя магия иссякла. Ее образ начал таять. И вот я снова оказался в собственном теле, пойманный в ловушку, точно муха под перевернутым стаканом, на весь остаток ночи наедине с мыслями о своей судьбе.