Текст книги "Магия отступника"

Автор книги: Робин Хобб

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 47 страниц) [доступный отрывок для чтения: 17 страниц]

ГЛАВА 6
ПРОТИВОСТОЯНИЯ

Я-Невар оставшуюся часть дня почти бездействовал. Я отступил в глубины собственного сознания, наблюдая за своей жизнью, словно зритель. Мальчик-солдат съел то, что нашел для него Ликари, вдоволь напился чистой воды, а затем уснул. Разбудил его восхитительный аромат горячей пищи, принесенной Оликеей. В наспех сплетенной сетке лежали свертки из листьев размером с мой кулак и печеные клубни. В свертках таились куски рыбы, приготовленной с кислыми корешками. Листья тоже оказались съедобными и добавили блюду собственный пряный привкус. Он съел всю еду и отозвался о ней благосклонно. Ни о чем другом они не разговаривали. Никто не стал извиняться или обсуждать сложившееся положение. Столь простое окончание ссоры не пришло бы на ум ни одному гернийцу.

Когда Ликари принес еще еды, мальчик-солдат съел и ее. Не думаю, что это порадовало Оликею, но она промолчала, лишь достала из наплечной сумки гребешок и принялась бережно расчесывать мои волосы. Она потратила на это куда больше времени, чем было необходимо: я даже не представлял, какое удовольствие может доставить столь незамысловатое ощущение. Непохоже, чтобы Фирада одобряла то, насколько легко мальчик-солдат принял возвращение Оликеи. Она сообщила, что отведет Джодоли к ручью, чтобы помыть его, а затем он там и отдохнет. Она зашагала прочь, и ее великий невозмутимо последовал за ней, словно добродушный бычок.

Оликея не обратила на их уход внимания. Ликари отправился поискать еще грибов, она же продолжала водить гребнем по моим волосам. Их было не так уж и много. Я уже некоторое время назад перестал поддерживать короткую солдатскую стрижку, но заплетать в косу или как-нибудь укладывать все равно было пока нечего. И тем не менее ощущалось это приятно, и мальчик-солдат позволил нежным прикосновениям и полному животу себя убаюкать. Он заснул.

Как ни странно, я при этом не спал. Я остался бодрствовать и чувствовал все, что доступно человеку с закрытыми глазами. Возможно, так было и с моим спекским «я» в те дни, когда я сам распоряжался своей жизнью, – точнее, считал, что распоряжаюсь. В своем роде это было приятно. Мне казалось, я выпустил поводья, и уже никто не мог вменить мне в вину хаос, в который превратилась моя жизнь. Ранний вечер оставался теплым, словно лето отняло у осени этот день, но здесь, глубоко в лесной тени, приятный холодок щекотал мою кожу. Пока я лежал неподвижно, тепло собственного тела окутывало меня, но даже легчайший ветерок прогонял его. Глубокий мох, на котором я покоился, уютно согрелся подо мной. Я запоздало понял, что полностью обнажен. Должно быть, Оликея раздела меня, когда спасла. Она никогда не одобряла того, как много одежды я ношу. Но выбросить ее представлялось мне глупостью, поскольку так стало куда заметнее, насколько я изможден. Какой бы странной ни казалась ей моя одежда, она, по крайней мере, могла бы защитить меня хоть от части насмешек и пренебрежения. У спеков мало к чему относились с такой жалостью и презрением, как к худобе. Что за дураком надо быть, чтобы не суметь позаботиться о себе и не заслужить доброе отношение сородичей, готовых помочь, если ты болен или ранен? Сейчас я выглядел именно таким дураком. Ну, теперь моим телом распоряжается мальчик-солдат, и разбираться с этим придется ему. Я позволил своим мыслям соскользнуть на более приятные вещи.

Я слышал птичье пение, шорох хвои и тихий шелест падающих листьев, когда их срывал внезапный порыв ветра. Я слышал, как они осыпались вниз, цепляясь за ветви, пока наконец не ложились наземь. Спеки оказались правы. Лето минуло, осень уже в разгаре, и вскоре ее сменит зима. Придут настоящие морозы, следом выпадет снег, и задуют суровые зимние ветра. Прошлой зимой у меня была уютная хижина. Этой я встречу холода даже без одежды, чтобы прикрыть спину. Волна ужаса нарастала во мне, но я отмахнулся от нее на том же основании: это больше не мои затруднения. Спеки, судя по всему, вот уже многие века справляются с выживанием. К чему бы они ни прибегали, даже если они просто терпеливо сносят холод и лишения, мальчик-солдат научится этому и продержится зиму.

Снова закричала птица, громко, тревожно, а затем я услышал хлопанье крыльев, когда она поспешно взлетела. Мигом позже что-то тяжелое устроилось на ветвях над моей головой. Мне на лицо просыпался град обломанных прутиков, а следом, медленнее, – сброшенных листьев. Я с раздражением взглянул вверх. На дерево надо мной уселся огромный стервятник. Я с отвращением поморщился. Дряблая красно-оранжевая бородка болталась под его клювом, напоминая то ли кусок мяса, то ли опухоль. Его перья громко шуршали, когда он их топорщил, и, казалось, до меня доносилась исходящая от них вонь падали. Длинные черные пальцы лап крепко сжали ветку, когда он наклонился, чтобы взглянуть на меня. Глаза его словно пылали.

– Невар! Ты задолжал мне смерть.

Прокарканные слова обдали холодом мою кожу. Я выгнулся, словно подбитый стрелой, и уставился на тварь, сидящую на дереве над моей головой. Она была уже не птицей. Но и человеком тоже не стала. Орандула, бог равновесия, покачивался на ветке, цепляясь за нее длинными черными ступнями с ороговевшими ногтями. Его нос был крючковатым клювом птицы-падальщика, с горла свисала красная птичья бородка. Волосами ему служила шапка встопорщенных перьев, и они же скрывали его тело и руки. Не изменился лишь пронзительно-яркий птичий взгляд. Он склонил голову набок и посмотрел на меня сверху вниз, улыбнулся, растянув клюв в жуткой гримасе. Пока я, замерев от ужаса, смотрел на него, он высунул маленький черный язык, облизнул края клюва и снова его спрятал.

Это все – не на самом деле. Это слишком ужасно, чтобы происходить на самом деле. Все обращенные к доброму богу молитвы, какие я только знал, вдруг всплыли из глубин моей памяти. Я пытался заговорить, но мальчик-солдат спал с закрытым ртом, не ведая о моем страхе. Я пробовал зажмуриться, чтобы избавиться от зрелища старого бога, превратить его в сон. Но не смог. Мои глаза не были открыты, и я не знаю, как я его видел. Я отчаянно попытался поднять руку и заслонить ею лицо, но мое тело не принадлежало Невару. Мальчик-солдат по-прежнему спал. А я не мог уклониться от пронзительного взгляда старого бога. Так жутко было одновременно испытывать невероятный ужас и ощущать медленное, ровное дыхание глубокого сна и спокойное биение сердца отдыхающего человека. Мальчик-солдат спал, а Невар был не в силах бежать от бога, сидевшего на дереве над головой. Всхлип готов был сорваться с моих губ, но не сорвался. Я мечтал отвернуться – но не мог.

– Почему они всегда так поступают? – риторически осведомился Орандула. – Почему люди думают, что, если они чего-то не видят, оно уйдет или перестанет существовать? Мне казалось, любое здравомыслящее существо, напротив, постарается не сводить глаз с кого-то настолько опасного, как я.

Он распахнул руки-крылья, угрожающе захлопал ими, и мой так и не вырвавшийся жалобный всхлип попытался перейти в вопль. Он ухмыльнулся еще шире.

– Однако каждый раз, без единого исключения, когда я наношу подобный визит, люди пытаются отвести взгляд. Это бесполезно, Невар. Посмотри на меня. Ты же знаешь, что ты мой. Ни твой добрый бог, ни лесная магия не оспорят моего права. Ты взял то, что предназначалось мне. И теперь живешь в долг. Ты должен мне смерть в уплату. Посмотри на меня. Невар Бурвиль!

Когда он велел мне это, произошло нечто странное. Холодное спокойствие пришло откуда-то из недр моего сознания, точно прохладный воздух встал над водой глубокого колодца. Я увидел что-то новое в нем – или, возможно, в собственном положении. Неизбежность. Я все еще боялся его до замирания сердца, но знал, что мне от него не уйти. Сопротивляться бессмысленно. Меня заполнило спокойствие отчаяния. Я мог смотреть на обманутого мной бога. Я даже сумел заговорить с ним, хотя и без участия губ, языка и легких. Я встретил его взгляд, хотя он и ощущался как острие клинка, упирающееся в ладонь.

– Смерть? Ты требуешь смерти? Ты получил сотни смертей, более чем достаточно смертей. Скольких я похоронил в конце лета? Сильных солдат и маленьких детей. Незнакомцев. Врагов. Друзей. Бьюэла Хитча. Карсину. – Мой голос дрогнул, выговаривая имя бывшей невесты.

Орандула рассмеялся, и его смех был похож на карканье.

– Ты перечисляешь то, что я взял, а не то, что дал мне ты. Ты не дал мне ничего! Ты меня обокрал, Невар Бурвиль.

– Я всего лишь спас птицу, страдавшую на жертвеннике. Я снял ее с крюка и отпустил. Как этот грех может быть настолько ужасным, что я должен расплатиться за него своей жизнью? Или своей смертью.

– Ты обманул меня, человек. Птица принадлежала мне, как ее жизнь, так и смерть. Кто ты такой, чтобы заявлять, что она не должна страдать? Кто ты такой, чтобы снимать ее с крюка, вдыхать в нее жизнь и позволять улететь?

– Ты сказал, я вдохнул в нее жизнь?

– Ха! – хрипло каркнул он. – Как по-человечески! Сначала делать вид, будто не знаешь, насколько серьезное преступление совершил. Потом отрицать, что вообще это сделал. А после ты скажешь…

– Это нечестно!

– Конечно. Именно так. А потом, в конце концов, все и каждый заявляют, будто…

Если бы у меня были легкие, я бы глубоко вздохнул.

– Я верую в доброго бога, – произнес я, вложив в слова всю силу своего страха. – Я был посвящен ему как сын-солдат по рождению и воспитан в его учении. У тебя нет власти надо мной!

Последнюю фразу я выговорил с искренней убежденностью. По крайней мере, попытался. Мои слова утонули в хриплом смехе Орандулы.

– О да, именно это вы все и говорите. Я не могу быть твоим богом – у тебя уже есть бог. Ты таскаешь его за пазухой и достаешь в подобных случаях. Конечно, взывать к твоему богу лучше, чем, скажем, обделаться от страха. Или, по крайней мере, малость достойней.

Он встопорщил хвостовые перья и откинулся назад, так сильно раскачиваясь от хохота, что толстая ветка под ним задрожала. Я смотрел на него, не в силах отвести взгляд. Он все никак не мог перестать смеяться, но потом наконец успокоился и утер глаза пернатой рукой. Затем нагнулся вперед и склонил птичью голову набок, чтобы лучше меня видеть.

– Позови его, – предложил он мне. – Кричи, умоляй доброго бога явиться и спасти тебя. Я хочу посмотреть, что из этого выйдет. Давай. Зови на помощь, человек. Это единственное, чего ты еще не делал.

Я не мог, хотя и хотел. Я отчаянно жаждал призвать какую-нибудь благую сущность, чтобы она вмешалась и спасла меня. И дело было не в недостатке веры. Думаю, я боялся взывать к доброму богу, опасаясь, что он сочтет меня недостойным его участия. В глубине души я, как и большинство людей, знал, что никогда полностью не отдавался служению ему. Я имею в виду не то, как священники посвящают ему жизнь, а то, как обычные люди отбрасывают собственные суждения и желания и полагаются на судьбу, уготованную им добрым богом. Я на это не решился. Я вдруг осознал, что всегда верил, будто в старости смогу сделаться набожным человеком и искупить беспечность молодости. Тогда настанет подходящее время для покаяния, милосердия и терпения. Я буду щедро подавать милостыню и проводить часы в размышлениях, наблюдая, как сладкий дым моих ежедневных подношений поднимается к доброму богу. Когда я состарюсь и моя кровь перестанет кипеть желаниями, страстью и любопытством, я смогу успокоиться и жить в мире с добрым богом.

Я был глупцом, полагая, что у меня всегда будет возможность сделаться лучше – когда-нибудь потом. Всем известно, что жизнь человека способна оборваться в любой момент. Падение с лестницы, простуда или лихорадка, шальная пуля – от подобных вещей молодость не защитит. Человек может погибнуть по чистой случайности когда угодно. Наверное, какой-то частью сознания я знал об этом всегда, но не мог поверить всем сердцем.

И разумеется, мне никогда не приходило в голову, что передо мной в любой миг может явиться старый бог и потребовать мою жизнь.

Я не заслуживал вмешательства доброго бога и, более того, боялся его суда. Я знал, что старые боги могли обречь человека на бесконечную муку или вечный труд – и часто так и делали исключительно собственного развлечения ради. Неожиданно такая судьба показалась мне предпочтительнее полного исчезновения.

Мой вопль о помощи умер, не сорвавшись с губ. Я посмотрел на Орандулу, старого бога равновесия, содрогнулся, покоряясь, и замер. Перья на его голове вздыбились от удивления.

– Что? Не будет воплей о помощи? Не будет мольбы о снисхождении? Хм. Никакого веселья. Ты плохой товар, Невар. Похоже, я могу заполучить от тебя лишь половину, причем наименее интересную. Хотя в этом есть нечто притягательное для меня – как для бога равновесия.

– Делай со мной, что хочешь! – прошипел я, окончательно устав цепляться за соломинку.

Он встопорщил перья, увеличившись в размерах где-то на треть.

– О, я сделаю, – пробормотал он, когда они улеглись обратно. Он принялся лениво чистить крылья, протягивая перо через клюв, а затем укладывая на место. На мгновение мне показалось, что он забыл обо мне, но тут он снова пристально уставился на меня. – На досуге. Когда я решу забрать у тебя долг, я приду за ним и ты расплатишься со мной.

– А что именно я тебе должен? – вдруг решился спросить я. – Мою жизнь? Или мою смерть?

Он зевнул, позволяя увидеть, как шевелится его острый язык.

– То, что мне будет угодно, разумеется. Ты же знаешь, я бог равновесия. Я могу выбрать любую чашу весов. – Он склонил голову набок. – Скажи мне, Невар, как ты думаешь, что может предпочесть старый бог вроде меня? Потребовать у тебя твою смерть? Или заставить тебя заплатить мне твоей жизнью?

Я не знал ответа и не хотел подавать ему никаких идей. Во мне бушевал страх. Чего я боюсь больше? Что он имел в виду? Что он убьет меня и я перестану существовать? Или заберет меня в посмертии и сделает своей игрушкой? Что, если он потребует мою жизнь и я стану марионеткой старого бога? Все возможные пути представлялись мрачными. В отчаянии я уставился на него.

Он вновь взъерошил перья и вдруг расправил крылья. Взлетел с ветки – легко, словно вовсе ничего не весил. И исчез. В прямом смысле исчез. Я не видел, чтобы он улетал. И лишь покачивание освободившейся ветки свидетельствовало, что он вообще здесь был.

– Не буди его!

Шепот Оликеи сделал именно то, от чего она предостерегала Ликари. Мальчик-солдат с ворчанием заворочался и открыл глаза. Тяжело вздохнув, он растер лицо руками.

– Воды! – потребовал он, и оба его кормильца потянулись за мехом с водой, лежавшим рядом с ним. Оликея оказалась чуть быстрее и сильнее.

Она первая схватила мех и вырвала его из рук Ликари. Глаза мальчика широко распахнулись от разочарования и негодования.

– Но это же я ходил за водой! – возмутился он.

– Ему нужно помочь напиться. Ты не знаешь, как это сделать, и только прольешь воду на него.

Со стороны они больше походили на ссорящихся брата с сестрой, а не на мать и сына. Мальчик-солдат, не обращая на них внимания, забрал мех из рук Оликеи и почти осушил его, а затем передал Ликари с благодарным кивком. Он зевнул, осторожно потянулся, с неудовольствием отметив, как пустая кожа свисает с его рук, и вновь опустил их.

– Я чувствую себя лучше. Но мне нужно съесть больше, прежде чем мы отправимся в быстроход этим вечером. Я предпочел бы еду, приготовленную на огне, чтобы согреться. Ближе к ночи станет прохладнее.

Садясь, он застонал, но это был стон человека наевшегося, сладко выспавшегося и собирающегося все это повторить. Могли он не знать, что произошло со мной, пока он спал? Чувствовал ли он хотя бы, что я по-прежнему нахожусь внутри него? Неужели он мог беспечно не заметить явления Орандулы и того, как оно меня напугало? Похоже, все-таки мог. Интересно, что ощущал он большую часть прошедшего года, прячась внутри меня? Я помнил, как он пробивался наружу, так что я чувствовал его присутствие, и как он заставлял меня что-то делать. Чего ему стоило там, у Танцующего Веретена, удерживать меня в стороне, пока он крал и разрушал магию жителей равнин? Что тогда произошло? Он вырвался на свободу, поддавшись чувствам, а потом я опять взял над ним верх? Или он просто все остальное время копил силы и ждал? Если я хочу выжить и тем более вернуть себе власть над нашей общей жизнью, мне нужно понять, как он управлял мной и почему возобладал теперь. Я не был уверен, что хочу сам распоряжаться этой жизнью, но твердо знал, что не намерен уступать своему спекскому «я». Я отвергал саму мысль о том, что, возможно, никогда больше не смогу управлять собственным телом. Странность моего положения не позволяла мне его оценить. Испытанный мной ужас непризнанным висел в воздухе.

Ликари предвидел, что мальчик-солдат проснется голодным. В его корзинке лежало несколько толстых корней водяного растения и две ярко-желтые рыбы, хватавшие ртами воздух. Ребенок выжидательно предъявил добычу мальчику-солдату. Тот кивнул, довольный, но Оликея нахмурилась.

– Я приготовлю это для тебя. Мальчик не умеет.

Ликари открыл было рот, собираясь возразить, но смолчал. Видимо, его мать сказала правду. И тем не менее его нижняя губа и подбородок задрожали от обиды. Мальчик-солдат смотрел на него с безразличием, но мне стало жаль ребенка.

«Дай ему что-нибудь! – мысленно потребовал я. – Или хотя бы поблагодари за то, что он для тебя сделал».

Мальчик-солдат явно ощутил мое присутствие, как некогда я улавливал его скрытое влияние на мои мысли и действия. Он нахмурился и снова посмотрел на Ликари – тот, поникнув, отступил в сторону. Мальчик-солдат поднял мех.

– Пусть мой юный кормилец наполнит его снова. Холодная вода пришлась кстати, когда я проснулся.

Ликари замер. Мои слова словно преобразили его – он вскинул голову, расправил плечи, и в его глазах вспыхнули искорки, когда он улыбнулся мне.

– Служить тебе, великий, – честь для меня, – ответил он, забирая мех.

У спеков было принято обращаться так к великим, но он произнес это с подкупающей искренностью.

– Принеси еще хвороста, когда вернешься с водой, – поджав губы, резко добавила Оликея. – И проследи, чтобы он был сухим и хорошо горел. Тогда рыба быстрее приготовится.

Если она рассчитывала задеть Ликари, то ошиблась. Мальчик едва ли заметил, что это она отдала распоряжение. Он кивнул и умчался прочь.

Мальчик-солдат наблюдал за Оликеей, пока она собирала ветки и прутики, чтобы развести костер. Она сдвинула в сторону недавно опавшие листья, расчищая место, сняла слой мха, открыв сырую темную землю, и сложила на ней растопку. Затем она сняла с пояса один из мешочков и достала все, что требовалось, чтобы разжечь огонь. Мою кожу тут же охватил зуд. Мальчик-солдат тревожно заерзал. Отстраненно я отметил, что огниво, которым она воспользовалась, чтобы высечь из кремня искры, гернийской работы. Рядом она положила горсть серных спичек. Несмотря на ее открытую ненависть к захватчикам, их достижениями она не гнушалась. Я язвительно улыбнулся, однако губы мальчика-солдата не дрогнули. Похоже, он думал о другом: спрашивал себя, многие ли спеки вот так, не задумываясь, носят с собой сталь, даже зная, что железо в ней губительно для магии. Он не обращал внимания на мои мысли. Казался ли я ему тихим голосом на краю сознания, смутным неприятным ощущением или вовсе ничем? Мне оставалось лишь гадать.

Оликея умело сложила костер. Я разглядывал ее, пока она бродила вокруг, собирая хворост, чтобы подкормить крохотное пламя, наклонялась раздуть огонь, а затем нарезала корни и чистила рыбу из корзинки Ликари. Неожиданно я осознал, что не могу сравнивать ее с гернийками. Она двигалась легко и уверенно, не замечая собственной наготы, как и сам мальчик-солдат. Как ни странно, он не испытывал к ней ни малейшего влечения. Возможно, я истратил слишком много его магии, и теперь он едва мог стоять, не говоря уже о том, чтобы заигрывать с женщиной. Я держался на краю потока его мыслей: он думал не о плотских утехах, а о еде, которую она готовила. Оценивал, насколько сумеет восстановить к ночи свои силы и как много магии ему придется сжечь, чтобы быстроходом перенести всех троих к народу.

Быстроход. Когда пользуешься им, кажется, будто идешь нормальным шагом, а на самом деле покрываешь куда большие расстояния. Маг может взять с собой и других людей – одного, двоих или даже троих, если он достаточно толст и силен. Но чтобы прибегнуть к магии, понадобится усилие, и выносливость – чтобы поддержать ее. Ему и так придется нелегко, а он еще и не желал сжигать то немногое, что ему удалось восстановить. Тем не менее ему придется. Он сказал, что сделает это, при Джодоли. Великий не отказывается от магического действия, если обещал его совершить. Иначе он полностью лишится уважения народа.

Вернулся Ликари с охапкой хвороста. Оликея сдержанно поблагодарила его и отправила за водой. Я подозревал, что она старается держать его подальше от мальчика-солдата, в то время как сама выполняет более заметные обязанности кормилицы. Она словно почувствовала мой взгляд и повернулась ко мне. Когда наши глаза встретились, мне показалось, будто она все еще видит меня, гернийца, спрятанного внутри мальчика-солдата. Заметила ли она, что его поведение по отношению к ней изменилось? Она смерила меня взглядом, словно лошадь, которую подумывает купить. Затем покачала головой.

– Рыба и коренья лишними не будут, но, если мы хотим быстро восстановить твои силы, тебе нужен жир. В этой части леса и в это время года Ликари его не найдет. А даже если бы и смог, он еще слишком мал, чтобы кого-нибудь убить. Когда мы вернемся к народу, тебе придется исполнить для нас охотничий танец и призвать медведя прежде, чем он заляжет в спячку. Куски жирной медвежатины быстро тебя подкрепят. Я приготовлю их с грибами, луком-пореем и красной солью. На это уйдет время, Невар, но я восстановлю твое могущество.

Одно лишь описание еды наполнило мой рот слюной. Она была права. Тело требовало жира. Рыба и коренья неожиданно показались мне жалкой заменой настоящей пище. Мальчик-солдат сел и погладил пустые складки кожи на животе. Двигаясь медленно и осторожно, он поднялся на ноги. Тело ощущалось странно, чересчур легким. Я успел нарастить мышцы, чтобы носить исчезнувший ныне жир. Кожа свисала свободно, морщась в самых неожиданных местах. Он развел руки в стороны, осмотрел истощенное тело и с отвращением покачал головой. Ему придется начинать все заново.

– Я могу тебя восстановить – пообещала Оликея, словно подслушав его мысли. – Я могу стать тебе превосходной кормилицей.

– Если я позволю, – напомнил он ей.

– А какой у тебя выбор? – здраво спросила она. – Ликари даже готовить для тебя не может. И безусловно, не подарит детей, чтобы они заботились о тебе в старости. Ты сейчас сердит на меня. Я сердилась на тебя прежде. Возможно, и все еще продолжаю, но мне хватает ума понимать: гнев не даст мне желаемого, а значит, я о нем забуду. Гнев не утолит и твоих нужд. Тебе наверняка хватит ума, чтобы тоже о нем забыть, и пусть все будет по-прежнему. У народа хватит причин, чтобы потешаться над тобой и усомниться в тебе. Не стоит давать лишний повод, взяв в кормильцы ребенка. Позволь мне быть рядом с тобой, когда мы вернемся. Я могу объяснить, что ты потратил всю магию на то, чтобы устроить в лесу бурелом, который защитит зимой деревья предков. Я заставлю их увидеть в тебе героя, не пожалевшего себя ради того, что для нас дороже всего, а не глупца, бессмысленно и бесславно растратившего запасы магии.

Я начинал воспринимать спеков с совершенно иной стороны. Меня все убеждали, что они по-детски наивный, примитивный и простодушный народ, – и я соответственно относился к Оликее. Я вообразил, что она страстно в меня влюблена, и изводил себя чувством вины, поскольку будто бы воспользовался слабостью юной девушки. Она же пыталась завоевать меня, приманивая едой и плотскими утехами, чтобы впоследствии наслаждаться тем, как приведет в клан человека моих размеров и силы. Она соперничала с сестрой куда яростнее, чем я когда-либо пытался превзойти кого-то из братьев. Совершенно не очарованная мной, она видела во мне орудие для исполнения собственных честолюбивых замыслов и соответственно меня использовала. Сейчас она говорила со мной не из любви или приязни, но объясняла мне, что гнев мешает нам обоим достичь желаемого. Даже наши возможные дети стали бы не плодом нежных чувств, а поддержкой мне в немощной старости. Она была черствой и жесткой, точно плеть, и мальчик-солдат всегда это про нее знал. Наконец он ей улыбнулся.

– Я могу забыть о своем гневе, Оликея. Но это не значит, что я забуду о том, за что гневался на тебя. Нам обоим ясно, какую выгоду может принести тебе моя сила. Куда менее мне понятно, зачем нужна мне ты и почему я должен выбрать для себя именно твой клан. Пока ты готовишь для меня еду, возможно, ты сумеешь объяснить мне, почему мне не найти лучшей кормилицы, чем ты, и почему твой клан, у которого уже есть один великий, станет для меня наилучшим домом среди народа. Найдутся и кланы, в которых нет великих, и там кормилице в ее заботах будет помогать каждый. Почему мне следует выбрать тебя?

Она прищурилась и поджала губы. Молча завернула рыбу и корни во влажные листья и пристроила их в пар над огнем. Мстительно потыкала в них палочкой – я был уверен, что она куда охотнее обошлась бы так же со мной. Мальчик-солдат холодно за ней наблюдал, и я чувствовал, как он взвешивает, что победит – ее гнев или ее же честолюбие. Она смотрела на готовящуюся еду и заговорила, обращаясь к огню:

– Ты знаешь, что я хорошо готовлю и собираю пищу. Знаешь, что мой сын Ликари – усердный сборщик. Назначь меня кормилицей, и он тоже будет тебе служить. Мы вместе станем носить тебе еду и следить за твоими нуждами. Я буду ублажать тебя и постараюсь понести от тебя. Ты же знаешь, насколько это непросто. Трудно поймать семя великого и еще труднее выносить его ребенка до конца. Мало у кого из великих есть свои дети. Но у меня уже подрос сын, и он будет служить тебе. Если ты хочешь, чтобы мы оба о тебе заботились, пока ты снова не станешь толстым и достойным, – это единственная возможность. Если ты предпочтешь мне Ликари, я больше не буду иметь дел ни с тобой, ни с ним. А если, когда мы окажемся на зимовье, ты решишь покинуть мой клан и найти кормилицу в другом, я постараюсь, чтобы все узнали, насколько ты ненадежен, как неуклюже обращаешься со своей магией и как бессмысленно растратил огромный ее запас. Не думаешь ли ты, что все женщины мечтают стать кормилицами? Полагаю, ты вскоре обнаружишь, что не столь уж многие из нас готовы отказаться от собственной жизни ради служения такому, как ты.

Мальчик-солдат не перебивал, позволив ей высказаться. Когда и после того, как она закончила, он продолжил молчать. Оликея взглянула на него с явственным раздражением. Он заставил ее подождать, но я отметил, что она не стала его понукать.

– Мне не нравятся твои угрозы, Оликея, – наконец проговорил он. – И да, я не сомневаюсь, что на зимовье найдется немало женщин, желающих стать мне кормилицами и разделить со мной славу и могущество, причем без всяких угроз и кислых взглядов. Ты так и не назвала мне значимой причины выбрать твой клан. Нравится ли Джодоли и Фираде мысль о том, что ваш клан будет поддерживать еще одного великого?

Она не ответила прямо, но то, как она нахмурилась и опустила голову, сказало мне многое. И в тот же миг мы услышали за деревьями их голоса, а вскоре они вышли к нам. Джодоли выглядел чистым и хорошо отдохнувшим. Его волосы были заплетены заново, тело умащено ароматным маслом.

«Точно призовой бычок», – язвительно подумала та часть меня, что была Неваром, но я ощутил и острую зависть мальчика-солдата, в сравнении с Джодоли казавшегося самому себе грязным, всклокоченным и тощим.

Он глянул на Оликею – она тоже пылала разочарованием.

– Мальчик расстарался и принес еды, которую я приготовлю для тебя, – сообщила она громче, чем требовалось. – Когда ты поешь, думаю, я помогу тебе выкупаться. А потом, наверное, тебе стоит еще поспать.

Джодоли широко и с удовлетворением зевнул.

– Хорошо звучит, Невар, если мы сегодня отправляемся в быстроход. О! Пахнет вкусно.

Поразительное дело. Фирада тут же рассвирепела от похвалы Оликее.

– Я приготовила это для Невара, – резко ответила она, глянув на сестру. – Ему понадобятся силы. – И, покосившись на меня, добавила, обращаясь к Джодоли: – Но возможно, мы можем дать тебе попробовать чуть-чуть.

– Мы угостим Джодоли и Фираду, – неожиданно решил мальчик-солдат. – Я должен отблагодарить их за то, что они привели тебя сюда. Думаю, я обязан поделиться с Джодоли едой, чтобы возместить потраченную на меня магию.

Вот так легко он взял дело в свои руки и возглавил последовавшую трапезу. Меня порадовало, что он не забыл Ликари. Мальчик без конца бегал по поручениям Оликеи: носил хворост, воду для готовки, широкие плоские листья водяного растения, чтобы завернуть в них рыбу, и тому подобное. Он сел на почтительном расстоянии от взрослых и, хотя было заметно, что глаза у него уже слипаются, не отрывал взгляда от еды. Заявление мальчика-солдата о готовности поделиться пищей побудило Джодоли к ответной любезности, и он спросил у Фирады, какие припасы она взяла с собой. У нее нашлось мучное печенье, приправленное какой-то пряной травой, и маленькие шарики из нутряного сала, сушеных ягод и меда. Ликари трепетал от осознания того, что ему дали пищу, предназначенную для великих, и ел медленно, откусывая по чуть-чуть, чем напомнил мне дни, проведенные в запертой комнате под властью отца. Казалось, мальчик старается распробовать каждую крошку так же бережно и внимательно, как и я тогда.

Разговоров почти не было. Джодоли и мальчик-солдат сосредоточились на еде, как это умеют делать только великие, а Фирада и Оликея бросали друг на друга настороженные взгляды соперниц. Мальчик-солдат не просто ел – он наслаждался каждым кусочком, пока прожевывал его, получал удовольствие от вкуса и ощущения и одновременно подсчитывал, какую часть пищи его тело сможет запасти, чтобы потом истратить на магию, а сколько уйдет на простое поддержание жизни. Итог его не обрадовал. Почти все, что он сегодня съел, ему наверняка придется использовать вечером, чтобы перенести себя, Оликею и Ликари к народу. Он не сможет приступить к восстановлению запасов, пока не достигнет зимовья. Легкие, сытные дни лета минули. И он спрашивал себя, захотят ли спеки поделиться припасами с незнакомым великим вроде него.

После трапезы Джодоли объявил, что намерен навестить деревья предков в долине, пока не наступил прохладный вечер.