Текст книги "Аргонавты 98-го года"

Автор книги: Роберт Сервис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 24 страниц)

Роберт В. Сервис
Аргонавты 98-го года

ПРЕЛЮДИЯ

Северный ветер завывает в вышине. Он напоминает мне рычание волкодава под полярными звездами. Сидя одиноко у ярко пылающего торфом камина, я слышу, как он бушует в вершинах соседних елей. Это неумолимо презрительный голос вешкой Белой Страны.

О, я ненавижу, ненавижу его! Почему человеку не дано забывать? Почти десять лет прошло с тех пор, как я пристал к Неистовой Рати. Я путешествовал, я совершал паломничества к алтарям красоты, я гнался за призраком счастья до самых краев земли. И все же ничто не изменилось – …я не могу забыть.

Почему человека должна вечно осенять, подобно крылу вампира, тень его прошлого? Разве я не имею права быть счастливым? У меня есть деньги, положение, имя, все, что означает «Сезам откройся» для волшебной двери. Другие входят в нее, а я бьюсь об ее кремнистый порог руками, из которых сочится кровь. Нет, я не имею права быть счастливым. Дороги мира открыты передо мною, праздник жизни в разгаре, кудесники готовят торжества красоты и радости, и все же нет хвалы в моем сердце. Я видел, я пробовал, я пытался. Пепел, грязь и горечь ― вот все, что мне досталось. Довольно усилий. Это тень крыла вампира.

Так я сижу у ярко пылающего огня, невыразимо усталый и печальный. Я, по крайней мере, дома. Здесь почти все по-прежнему. Пламя освещает обшитый дубом зал; блестят скрещенные палаши, глаза чучел оленьих голов мерцают стеклянным блеском, меховые ковры покрывают лощеный пол, все дышит уютом, домом и привычной атмосферой моего детства. Порой мне кажется, что все это был лишь сон: Великое Белое Безмолвие, неотразимые чары золота, исступление борьбы ― лишь сон, и я, проснувшись, услышу, как Гарри зовет меня поохотиться на болоте, увижу дорогую маленькую маму с ее кротким мягким ртом и щеками, нежно окрашенными, как лепестки шиповника. Но нет! Зал безмолвен. Мама успокоилась навеки. Гарри спит под снегом. Всюду тишина. Я один, один. Так сижу я в большом резном дубовом кресле моих предков ― поникшая человеческая фигура с изможденным лицом и безвременно поседевшими волосами. Около меня на полу лежит костыль. Моя старая служанка спокойно подходит, чтоб посмотреть на огонь. Ее розовое морщинистое лицо приветливо улыбается, но я подмечаю тревогу в ее голубых глазах. Она боится за меня. Должно быть, доктор сказал ей что-нибудь. Без сомнения, мои дни сочтены. Потому я и намерен рассказать обо всем: о Великом Походе, о Пути к Сокровищам, о Золотоносном Городе, о тех, кого чары золота завлекли в великую Белую Страну, о Зле, которое повелевало ими, о Гарри и о Берне. Может быть, рассказ об этом подкрепит меня. Завтра я начну. Сегодня дайте мне уйти в воспоминания.

Берна! Я упомянул о ней в конце. Передо мной встает сейчас ее одухотворенно-бледное лицо с огромными серыми, полными тоски глазами, маленький, трагический, невыразимо трогательный образ. Где вы теперь, малютка? Я перерыл весь мир, чтобы найти тебя. Я вглядывался в миллионы лиц, день и ночь я искал, вечно надеясь, вечно обманываясь, потому что, дорогая, я люблю тебя. В этой обезумевшей сладострастной орде ты была так слаба, так беспомощна и так полна жажды любви. С помощью своего костыля я открываю одно из длинных окон и выхожу на балкон. В пещерной темноте снежинки жалят мне лицо, но и здесь мне опять чудится страна подавляющих пространств, безмолвного величия, непостижимого уныния.

Призраки! Они толпятся вокруг меня. Темнота кишит ими, ― мой брат Гарри среди них. Но вот они исчезают, уступая место одному образу.

* * *

Берна! Моя любовь к тебе вечна! Из ночи я взываю к тебе зовом разбитого сердца. Твой ли это, маленький такой, жалкий призрак приближается ко мне? О, я жду, я жду. Здесь буду я ждать, Берна, нашей новой встречи. Ибо встретиться мы должны там, за туманами, за грезами, наконец-то, дорогая любовь моя, наконец!

Книга первая
ПУТЬ В НЕИЗВЕСТНОЕ

Глава I

С тех пор как я себя помню, я всегда был верен знамени Романтики. Она дала краски моей жизни, превратила меня в творца грез и вершителя подвигов. Еще мальчиком, одиноко блуждая на поросших вереском холмах, я часто слышал веселые крики игравших на лугу в футбол, но никогда не присоединялся к ним. Моя радость была полнее, драгоценнее. Я как сейчас вижу себя в те дни маленьким застенчивым мальчуганом в коротких штанах, с головой, открытой горным ветрам, с пышущими здоровьем щеками и душой, погруженной в мечты. Я действительно жил в сказочной стране ― стране грифонов и водяных, принцесс и блестящих рыцарей. Из каждого черного болота я ждал появления чешуйчатого дракона, из каждой мрачной пещеры ― вещего ворона. На зеленых лужайках между вереском танцевали феи, а каждый утес и водопад имели своего местного духа. Я населял милый зеленый лес нестройными созданиями моей мечты, нимфами и фавнами, наядами и дриадами и нисколько не был бы удивлен, встретив в тенистой прохладе самого великого бога Пана.

Однако лишь ночью мои грезы достигали наибольшей яркости. Я боролся против тирании сна. Лежа в своей маленькой кроватке, я предавался очаровательной игре воображения. Ночь за ночью я сражался, праздновал триумфы, делил царства. Я изощрялся в подробностях. Мои суровые полководцы были для меня вполне реальными существами, а мои приключения отражали самые разнообразные исторические эпохи.

Я обладал дивным даром фантазии в те дни. То был птичий полет чистого детского воображения, для которого несуществующее полно истинного бытия. Затем внезапно я перешел в следующую стадию моего умственного развития, и желания заняли место воображения. Меня привлекал современный эквивалент Романтики, и, по мере того как я все больше проникался действительностью, способность грезить увядала. Как до сих пор я бредил странствующими рыцарями, корсарами и мятежниками, так теперь я увлекался ковбоями, золотоискателями и исследователями новых берегов. Воображение мое рисовало картины, в которых я по-прежнему играл выдающуюся роль. Я жадно читал все, что мог найти относящегося к Дальнему Западу, и мой пристальный взор вечно блуждал над серым морем. Я мечтал о приключениях в чужих странах, о грозных опасностях, о геройских подвигах. При одной мысли об этом вся кровь во мне ликовала от восторга, и я едва мог дождаться дня, когда дорога счастья и приключений откроется для меня.

Как это ни странно, но в эти годы я никому не вверялся. Гарри, который был мне братом и самым близким другом, посмеялся бы надо мною с обычным добродушием. Нас трудно было принять за братьев, так различны мы были по характеру и внешности. Это был красивейший мальчик, какого я когда-либо видел, искренний, светлый и привлекательный, а я был черен, мрачен и ни в ком не вызывал особенного расположения. Он был лучшим бегуном и пловцом в округе и кумиром деревенских парней. Я не любил игр и вечно блуждал в одиночестве, где-нибудь в зарослях вереска на холмах, почти всегда с каким-нибудь романом в кармане. Он был умен, практичен, честолюбив и прекрасно учился, я же, за исключением тех предметов, которые затрагивали мое воображение, был туп и ленив.

Тем не менее мы любили друг друга, как редкие братья. О, как восхищался я им! Он был моим идеалом и часто героем моих фантазий. Несмотря на свою положительность и благоразумие, он понимал меня, мою кельтскую мечтательность, ту боязливую замкнутость, которая служит щитом впечатлительной душе, и со свойственной ему чуткостью оберегал и ободрял меня. Он был таким сверкающим, чарующим; он согревал, как весеннее солнце, и освежал, как горный утренний ветер. Он казался мне совершенством ― нежность, остроумие, энтузиазм, привлекательность и красота юного бога, все очарование мужественности жило в моем брате.

Так мы росли в этом западном горном краю, и жизнь наша была чиста и сладостна. Я никогда не бывал дальше маленького городка, где мы продавали на рынке наших овец. Мать управляла имением до тех пор, пока Гарри не подрос и не взялся за это с энергией и настойчивостью, которые приводили в восторг каждого. Мне кажется, что моя маленькая мама немножко благоговела перед пылким, талантливым и деятельным братом. Ей также была свойственна задумчивая мечтательность, которая делала ее прекрасной в моих глазах, да и в действительности она была на редкость хороша собой. Особенно запечатлелся в моей памяти нежный цвет ее лица и глаз, синих, как темные васильки; она была не очень мужественна и находила большую поддержку в религии. Ее прелестный нежный рот имел удивительно ласковое выражение; я никогда не видал ее сердитой: всегда кроткой, ласковой, улыбающейся.

Итак, мы были идеальной семьей: Гарри ― высокий, светлый, привлекательный, я сам ― темный, мечтательный, молчаливый, и между нами, связывая нас узами любви и дружбы, ― наша ласковая, нежная мама.

Глава II

Так ясно и безмятежно протекали дни моей юности. Я оставался все тем же мечтателем и лентяем. Целые дни я бродил с ружьем по болоту, удил форелей в пенистых водах ручья или жадно читал в библиотеке. Я поглощал большей частью рассказы о путешествиях и различных приключениях. Стивенсон покорил мое воображение. Я твердо решил в будущем отправиться на поиски дальних островов, и с этой минуты жизнь моя совершенно изменилась. Девственные прерии манили меня. Шелест гигантских пиний отдавался в моем сердце, но сильнее всего было влечение к тем блаженным островам, где нет забот, где все полно солнечного света и песнопений, где цветет вечное лето.

В то время маме пришлось, наверное, немало беспокоиться о моем будущем. Гарри был теперь молодым хозяином, я же оставался по-прежнему лентяем, бездельником, обузой в хозяйстве. Наконец я сказал ей, что хотел бы уехать за границу и этим как будто сразу разрешил большое затруднение. Мы вспомнили о двоюродном брате, очень успешно занимавшемся разведением овец в долине Саскачевана. Было решено, что я поселюсь у него в качестве ученика и, подучившись, обзаведусь собственным хозяйством. Можно легко представить себе, что, соглашаясь на эти условия, я твердо решил в душе взять судьбу в собственные руки, как только доберусь до Нового Света.

Мне будет памятен пасмурный день в Глазго и туманный ландшафт, мелькавший сквозь залитые дождем стекла вагона. Я находился в необыкновенно приподнятом состоянии. Большой дымный город наполнил меня изумлением (близким к страху). Я никогда не представлял себе такой толпы, таких домов, такой сутолоки. Мы втроем, мама, Гарри и я, блуждали и дивились в течение трех дней. Люди оглядывали нас с любопытством, порой с восхищением, ибо наши щеки пылали деревенским здоровьем, а глаза были ясны, как июньские небеса. Особенно Гарри ― высокий, белокурый, красивый, всюду привлекал любопытные взгляды. Когда же приблизился час моего отъезда, уныние охватило нас.

Не буду останавливаться на нашем прощании. Если я и предался малодушному горю, нужно помнить, что я до сих пор никогда не покидал еще дома. К тому же я был еще юн, и эти двое были всем для меня. Мама отказалась от попыток сохранить мужество и смешивала свои слезы с моими. Одному Гарри еще удавалось сохранить немного бодрости. Увы! Все мое возбуждение исчезло, и вместо него мной овладело сознание вины, недостойного бегства, и непреодолимая печаль охватила меня.

– Не плачь, милая мама, ― говорил я, ― я вернусь опять через три года.

– Я уверена в этом, мой мальчик, уверена.

Она посмотрела на меня с бесконечной грустью, и сердце мое внезапно дрогнуло от ужасного предчувствия, что я никогда больше не увижу ее.

Гарри был бледен и спокоен, но я видел, что он глубоко взволнован.

– Этоль, ― сказал он, ― если ты когда-нибудь будешь иметь во мне нужду, дай мне только знать. Я приеду, как бы ни был далек и труден путь.

Я оторвался от них и взобрался на пароход. Когда я оглянулся назад, их уже не было, но сквозь серый туман ко мне, казалось, доносился еще крик душевной боли и невозвратимой утраты.

Глава III

Была ранняя осень, когда я, стоя по колено в вереске Гленджайля, жадно всматривался в серое море. Прошел лишь месяц, и я очутился, одинокий и бездомный, на берегу, у маяка в Сан-Франциско, глядя на сердитые волны другого океана. Такова романтика судьбы.

Отправленный, так сказать, к своему кузену-овцеводу, я почувствовал, высадившись в чужой стране, очень мало склонности к своему новому призванию. Мой ум, напитанный книжными вымыслами, жаждал более широкой деятельности. Я положительно бредил приключениями. Ехать вперед наудачу, сталкиваться с явной опасностью, чувствовать дубинку судьбы, бродяжничать, голодать, спать под звездами ― это была все та же упорная ребяческая мечта, укрепившаяся теперь в мужчине, и она заставила меня втолкнуться в трагический хоровод. Но я был не в силах подавить эту мечту. Слишком силен был во мне цыганский дух. Здоровье и молодость кипели в моих жилах. Несколько потерянных лет, говорил я себе, не могут иметь значения. А тут были Стивенсон и его волшебные острова, манившие меня.

И вот я очутился один на скалистом берегу, с тысячью впечатлений, теснившихся в голове. Здесь был длинный путь по железной дороге с его необычайными картинами: суровые фермы, мрачные леса, сверкающие озера, которые могли бы затопить всю мою родину, унылые равнины, горы, упиравшиеся в небо, благоговейный трепет пустыни. Наконец, солнечный рай ― Калифорния.

Я прожил неделю чудес, о каких никогда не мечтал, и находился теперь у самого престола Запада. О, что это была за страна, что за народ! Властолюбивый дух надменного Запада смягчался в нем чарами Востока и волшебством Древней Испании. Сан-Франциско! Множество наречий звенели на его улицах, множество рас ютились в его переулках. Он пригревал на своей груди детей старых седых наций и наделял их своим стремительным, изобретательным духом, полным гордого сознания прежних достижений и веры в славное будущее.

Меня поражала кипучая деловитость жителей наряду с любовью к утонченным увеселениям. Казалось, что деньги даются всем легко и тратятся с увлечением. Все казались счастливыми, жизнерадостными, деятельными. Ночью Маркеэстрит превращалась в ослепительную аллею света, на которой толпились сильные мужчины и красивые женщины, входя и выходя из сверкающих ресторанов. Однако среди этой кипучей страстной жизни я чувствовал в себе странную отчужденность. Временами мое сердце просто болело от тоски, и я бродил по дорожкам парка или присаживался на скамью в Портсмутском сквере, такой же далекий от всего этого, как наблюдатель на своей горкой вершине под звездами.

Я полюбил мечтать на морском берегу, ибо мысль о Полинезии не покидала меня. Я наслаждался солнечным светом, сидя на краю дамбы, и бесцельно следя за вялым крейсированием судов. То были беззаботные, праздные, но, как я теперь думаю, не совсем потерянные дни. Я оценил всю прелесть этих набережных и погрузился в новый мир волшебства.

Чтобы вполне насладиться своей независимостью, я сделался искателем приключений. Ночная жизнь города была открыта мне. С уверенностью невинности я бродил повсюду. Я проникал в притоны подземного Китайского города, с удивлением встречал там белых женщин, которые скрывались при виде меня. В одиночестве я направлялся в курильни опиума и игорные дома. Порок раскрывался передо мной во всем своем бесстыдстве. Иногда мне приходила мысль о том, как взглянули бы на все это мои суровые пресвитерианские предки.

Мои ночные похождения закончились совершенно неожиданно. В одну туманную полночь, идя по Пасификстрит с ее сверкавшими ресторанами, я получил искусный удар сзади и очень изящно покатился в канаву. Когда я пришел в себя в боковой аллее, ошеломленный и разбитый, я увидел, что у меня украден бумажник, в котором находилось почти все мое состояние. К счастью, я оставил свои часы на хранение в гостинице и, продав их, оказался еще не совсем нищим. Но обстоятельства изгнали меня из моей крепости ласкающих грез и столкнули с суровой правдой жизни.

Я сделался завсегдатаем десятицентовых ресторанов и был поражен, узнав, какие прекрасные блюда можно было получить за десять центов. О, ненавистный аппетит этих черных дней! От голодной смерти меня отделяли какие-нибудь жалкие тридцать долларов. Оставалось, очевидно, только сделаться дровосеком или водовозом, и с этой целью я обивал пороги контор для найма. Это были голые, грязные помещения, набитые людьми, которые жевали, болтали, зевали и изучали черные доски, где выставлялись требования дня. Вся жизнь людей, как мне казалось, складывалась из трех моментов: поисков работы, работы и траты заработков. Это была олицетворенная беспомощность лицом к лицу с неизбежным злом труда.

Однажды утром, посетив одно из своих излюбленных бюро труда, я нашел его завсегдатаев в необычайном волнении: крупный предприниматель требовал немедленно пятьдесят человек. Вознаграждение было два доллара в день, причем квалификация была не обязательна. Я протискался вперед в числе других, был опрошен и принят. В тот же день мы все были отправлены на вокзал и погружены в вагоны четвертого класса. О том, куда мы едем и что будем делать, я не имел никакого понятия. Я знал только, что мы направлялись на юг, и в общем мог с полным правом смотреть на себя, как на ракету, пущенную на волю судьбы.

Глава IV

В день моего отъезда Сан-Франциско был весь окутан серым туманом, а улицы его обметал ревущий ветер. Когда же я открыл глаза, надо мной широко раскинулось синее ясное небо, и ослепительно сияло яркое солнце. Апельсиновые рощи шумели, здороваясь с нами, сады миндаля и олив радостно блестели в прозрачном воздухе, чешуйчатые эвкалипты, высокие, сухощавые и узловатые, бормотали нам утреннее приветствие, а белоснежные тонущие в зелени домики улыбались нам, когда мы с грохотом проносились мимо. Мне казалось, что мы попали в обетованную страну песен и солнца, и я молчаливо забился в угол, чтобы любоваться и наслаждаться.

– Недурной видик? Правда?

Я буду называть его Блудным Сыном. Он был приблизительно моих лет, худощавый, но загорелый и здоровый. У него были шелковистые волосы темно-рыжего цвета и белые ровные, как молодое зерно, зубы. В его глазах блестел веселый огонек, но лицо его было проницательное, осторожное и дерзкое.

– Да, ― ответил я сдержанно, ибо всегда был настороже с незнакомыми.

– Чудное дельце. Пояс бананов. Старичина солнце работает сверхурочно. Цветы и фрукты выпирают из дерева в одно время. Вечное лето. Страна маньяна: угощайтесь на даровщинку. Первый раз?

– Первый.

– Я тоже. Рад, что поехал ― даже если придется обратиться в «ваши грубые мозолистые руки». Есть самокрутка?

– Нет, к сожалению. Я не курю.

– Ладно, кажется, у меня хватит.

Он вытащил тощий кисет с мелким табаком, высыпал несколько крошек на коричневую папиросную бумагу и проворно скрутил ее, загнув края. Затем он закурил с таким наслаждением, что я позавидовал ему.

– Куда мы едем? Вы имеете понятие? ― спросил я.

– Хоть обыщите меня, не имею. Дядя, который нас везет, не совсем похож на бесплатное справочное бюро. Как слона водить, он тут как тут, но как только попытаешься извлечь из него хоть на грошик холодных положительных фактов, он уже не он и лошадь не его и сам он не извозчик.

– Но, ― настаивал я, ― может вы сами догадываетесь?

– Одну вещь вы можете зарубить себе на носу. Они выжмут из нас последнюю каплю пота. Это игра в блошки: нас швыряют, как хотят. Наш подрядчик ― форменный мошенник. Он на всем наживает: на проезде нашем, на остановках в определенных гостиницах ― свой процент имеет. Чем дальше, тем больше будет жульничества. Пять долларов в неделю считают нам за харчи. Им обойдется в два с половиной да еще и кормить будут дрянью. Сгонят вдвое больше людей, чем им нужно, и половину снимут с работы. Я хорошо знаю их штуки.

– Так зачем вы поехали с нами, если вы так хорошо все знаете? ― спросил я.

– Видите ли, если я знаю это, то я знаю и еще кое-что кроме этого. Я сам с усами. С меня как с гуся вода.

Он говорил удивительно живо и с таким огромным знанием жизни, что глубоко заинтересовал меня. Однако в его речах проскальзывали некоторые намеки на интеллигентность, и я нисколько не сомневался, что его грубость была напускной. Как выяснилось потом, он был во многих отношениях более сведущ, чем я ― мальчик, проходящий подготовительный курс в школе Сурового Случая.

Так как лед между нами был уже сломан, я рассказал ему свою несложную жизнь. Он слушал внимательно и сочувственно.

– Послушайте, ― сказал он серьезно, когда я кончил, ― я груб и резок в обращении. Жизнь для меня ― потеха, вроде маскарада, и я худший из ряженых. Но я знаю, как мне вести себя, и прекрасно умею прокладывать себе дорогу. Вы еще зелены, если вы позволите мне так выразиться, и может статься, что я смогу немного помочь вам. Вы, кстати, единственный пришлись мне по вкусу во всей этой команде бродяг. Давайте будем товарищами.

Он нравился мне и я с радостью согласился.

– Ну, а теперь я пойду поваляю дурака с другими парнями. Тепленькая компания? Что вы скажете? Цветные джентльмены, славяне, поляки, итальянцы, шведы. Пойду поразведаю, нельзя ли чем-нибудь поживиться. ― Он подошел к ним с ворохом необыкновенных словечек, открытой улыбкой, готовой шуткой и было ясно, что он скоро сделается общим любимцем. Я завидовал легкости его обращения; мне ее так не доставало.

– Скажите-ка, товарищ, нет ли у вас деньжат?

В нем было столько искренности и убедительности, что я немедленно извлек несколько оставшихся у меня долларов и выложил их перед ним.

– Вот все мое богатство, ― сказал я, улыбаясь.

Он разделил деньги на две равные части и вернул одну мне. Относительно другой он заметил:

– Мы сочтемся с вами после.

Он ушел с моими деньгами. Ему, казалось, не приходило в голову, что я мог бы не согласиться. Я же со своей стороны был слишком рад доказать ему свое доверие. Несколько минут спустя я увидел его с тремя отчаянными типами. Они играли в покер. «Прощайте, мои денежки, ― подумал я. ― Волки окружили овцу». Я был огорчен за своего нового друга и утешался только тем, что он не может проиграть.

Мы подъезжали к Лос-Анджелесу, когда он подошел ко мне. К моему удивлению, он вытащил из карманов кучу смятых бумажек и блестящего серебра долларов на двадцать и, разделив деньги поровну, протянул половину мне.

– Вот, ― сказал он, ― опустите это в ваши недра.

– Нет, ― возразил я, ― отдайте мне только то, что вы взяли. Мне больше ничего не следует.

– Плюньте на это. Вы выручили меня, и это ваше. Эти архаровцы приняли меня за пижона. Решили, что меня легко ощипать. Но я забыл больше, чем они когда-либо в жизни знали, а я не так уж много забыл.

– Нет, пожалуйста, оставьте эти деньги себе, я не хочу их.

– Ну, полно, спрячьте вашу шотландскую щепетильность в карман. Возьмите деньги.

– Нет, ― повторил я с упорством.

– Послушайте, наше товарищество должно быть основано на полном равенстве. Если вам не по вкусу мои ворота, так и не вешайтесь на них.

– Я и не собираюсь, ― резко ответил я и отвернулся.