Текст книги "Антанта и русская революция, 1917-1918"

Автор книги: Роберт Уорт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава 5
Военный министр Керенский: «главный уговорщик»

Чистка кабинета министров в мае, которая привела к образованию второго состава Временного правительства, предвещала значительно меньшие изменения в политике, чем подразумевало перемещение должностных лиц. Недовольный потерей своего поста Милюков тем не менее был рад, что на его преемника можно было положиться в том, что он будет проводить «надлежащую» внешнюю политику, как можно меньше считаясь с требованиями Петроградского Совета. «Собственно, он продолжил мою линию дипломатии, – заявил Милюков о Терещенко, – но не мог открыто это признать». При его руководстве «дипломаты союзников знали, что «демократическая» терминология его посланий была невольной уступкой требованию момента, и воспринимали это снисходительно до тех пор, пока формальные уступки давали выигрыш по существу дела».

Именно так и восприняли союзники длинное заявление нового министра о политике. «Свободная Россия, подобно любой другой стране, совершившей великую обновляющую революцию, руководствуется двумя глубоко идеалистическими мотивами, – заявил Терещенко. – Первый – страстное желание дать справедливый мир всему миру, не обидев ни один народ, не создав после войны ненависти…

которая всегда остается, когда одна нация выходит из борьбы разбогатевшей… (а другая) вынуждена принять унизительные условия мира». Второй мотив был более четким и ясным: «Сознание своих связей с демократиями союзников» и «долга, который эта связь накладывает на нее». «Революционная Россия, – продолжал он, – не может и не должна порвать эти связи, скрепленные кровью; это вопрос революционной чести, которая сейчас имеет для нее самое большое значение». Касаясь тайных договоров, Терещенко заявил, что их немедленная публикация была бы «эквивалентна разрыву с союзниками и привела бы к изоляции России». Покров идеализма был толстым, но смысл заявления понятным: Россия оставалась по-прежнему верной союзу, какими бы противоположными ни были на это взгляды Петросовета.

Спорная нота Милюкова союзникам от 1 мая, которая ускорила правительственный кризис, оставалась без официального ответа в течение почти месяца, за который Лондон и Париж несколько раз пытались формулировать ответы. Тонко понимая ошибки своего предшественника, Терещенко отказывался принять их ноты, пока они не были составлены в новой «демократической» фразеологии. Хендерсон и Тома тщательно работали над нотами, пока не сочли их достойными для общественного ознакомления. Соединенные Штаты так и не дали на нее официального ответа. Вместо этого 22 мая Вильсон отправил послание в типичной для него многословной манере, хотя и искренне выражавшей его чувства. Она подтверждала справедливый и демократический характер войны («Мы сражаемся за свободу, за самоуправление и независимое развитие всех народов») и избегала любого упоминания о непривлекательных аспектах дела союзников, которые больше всего волновали русский народ. Несмотря на тщательно отредактированные общие фразы, и посол Фрэнсис, и Терещенко восприняли послание как ответ на ноту Милюкова, и государственный секретарь Лэнсинг вынужден был объяснить, что замечания президента «ни в коем случае не являются ответом на что-либо, а… совершенно спонтанным и самостоятельным сообщением». Русский министр иностранных дел горячо одобрил идеалистический тон заявления Вильсона, но запросил разрешение изменить несколько пассажей, которые могли быть неправильно поняты, «принимая во внимание состояние нервного возбуждения, превалирующего среди населения России» и «наличие недоброжелателей, которые всегда рады случаю неверным истолкованием сделать свою деструктивную работу». Выдернутые из контекста, такие фразы, как «придет день победить или покориться» и «этот статус (германской империи) должен быть изменен», возможно, и можно было использовать, но они ясно показывали озабоченное состояние ума Терещенко. Его просьба была отклонена, и 10 июня послание было опубликовано без каких-либо изменений.

Британская и французская нота были опубликованы двумя днями позднее. Обе подчеркивали справедливый характер борьбы союзников и выражали признательность за точку зрения русских, которые тоже считают войну не захватнической, а освободительной по характеру. Британский ответ мягко указывал, что «соглашения, которые они время от времени заключали со своими союзниками», «в целом» соответствовали либеральным целям войны, выраженным президентом Вильсоном и поддержанным русскими. «Но если российское правительство настаивает, – заканчивалась нота, – Британия готова «изучить и, если потребуется, пересмотреть эти соглашения». Французское послание было более многословным и не касалось вопроса тайных договоров. Последнее ее предложение, небольшой шедевр на принятом языке дипломатии, делало тонкий намек, не говоря ничего определенного: «Российское правительство может быть уверено, что французское правительство стремится к взаимопониманию с ним не только по вопросу средств продолжения войны, но и в отношении средств для ее окончания, путем изучения и заключения общего соглашения относительно условий, при которых стороны могут надеяться достичь окончательного урегулирования в согласии с идеями, которыми они руководствуются в войне». Страна Советов холодно приняла обе ноты. «Известия», обычно настроенные дружественно по отношению к Вильсону, подвергли его послание особо резкой критике из-за его «туманной и высокопарной лексики», которая, казалось, подразумевала, что желание мира и социалистического братства было результатом интриг Германии. «Это не тот язык, на котором следует говорить с демократической Россией», – заявляла статья «Известий».

Уклончивый ответ на ноту Милюкова только подтвердил в более официальной форме решимость союзников противостоять неукротимому Петроградскому Совету в его назойливых требованиях пересмотра целей войны. Выступая в палате общин 16 мая, Филипп Сноуден резко критиковал эту политику союзников, чем вызвал широкие дебаты, которые длились почти до полуночи. Он предложил внести поправку в финансовый законопроект, приветствовал российскую декларацию о целях войны и призвал британское правительство опубликовать такое же заявление. С этих позиций он продолжил высокую оценку революции и ее демократической политики, которую противопоставил «обнаженному и наглому империализму и политике захватничества», которые, по его мнению, лежали в основе дипломатии союзников. Остальные члены палаты общин поддержали его критику, и лорд Роберт Сесил, помощник министра иностранных дел, откровенно – и даже с вызовом – заявил, что соглашения, заключенные с царским режимом, по-прежнему остаются обязательными, во всяком случае для Британии. Россия, говорил Сесил, «может освободить остальных союзников от каких-либо обязательств, но, пока это не сделано, мы обязаны честно исполнять свои обязательства не только по отношению к России, но и к другим союзникам». Другими словами, он был бы рад, если бы Россия отказалась от выгодных территориальных приобретений в случае победы в войне, но общий отказ – совершенно другое дело. Предложенное Сноуденом изменение было поставлено на голосование и было отвергнуто 238 голосами против 32.

Более короткий, но в чем-то похожий диспут имел место 22 мая во французской палате депутатов. Рибо сделал несколько примиренческих одобрительных замечаний в адрес России, которые в тот момент, казалось, удовлетворили палату. Этот вопрос снова обсуждался 5 июня, и в итоге была принята резолюция о войне, в основном сводящаяся к осуждению германской агрессии. Она призывала к возврату Эльзаса и Лотарингии, к освобождению захваченных территорий и к военным репарациям за нанесенный ущерб. Небольшие по численности различные фракции левых предложили три резолюции, которые гораздо более устроили бы Россию, но большинство делегатов проголосовали против.

Для рядовых членов новых органов власти Советской России формулировки резолюций и дипломатических нот были делом непонятным и не представляющим важности. Их интересовал сам мир, а не вытекающие в процессе борьбы за него итоги. Но для лидеров, особенно для тех из них, которые входили в правительство, манипуляции словами было важным вопросом, которому они отдавались со всей серьезностью. Отягощенные ответственностью, которая налагалась их присутствием во властной структуре, они склонялись вправо, тогда как население склонялось влево. Ближе к концу мая Церетели, Чернов и Скобелев, которые одновременно являлись и представителями советской демократии и членами Временного правительства, загнали в угол британского посла и в течение двух часов читали ему лекцию о войне, о революции и о секретных договорах. Бьюкенен с честью выдержал это тяжкое испытание и смог убедить их в добрых намерениях своего правительства. 26 мая Церетели доложил Петроградскому Совету, что все в порядке и что новая демократическая внешняя политика России находится на пути реализации.

Для находившихся в подобном состоянии самообольщения Церетели и его товарищей оставался лишь один шаг к убеждению, что победоносное военное наступление восстановит престиж России и гораздо раньше приведет к тому справедливому и почетному миру, за который якобы сражаются союзники. Мысль о наступлении выглядела особенно привлекательной для буржуазных элементов населения, которые смотрели на него как на спасительное средство от вируса радикализма, необъяснимым образом поразившего чернь, несмотря на меры, предпринятые для ее излечения. Не религия, а идеи патриотизма должны были стать опиумом для народа.

Керенский оказался самым многословным и шумным из этих самозваных агитаторов за военное возрождение, видя в нем средство достижения идеалов «революционной демократии». Спустя годы глубоко разочаровавшийся Керенский сетовал, что «уставшие государственные деятели Антанты воспринимали вождей революционной России как милых простаков, которые погибали, таская для союзников каштаны из огня мировой войны, совершенно бескорыстно, исключительно во имя своих революционных идеалов, как оно и было». Для этих деятелей было крайне трудно усвоить любое другое впечатление, настолько охотно «милые простаки» России усвоили идею наступления, не испросив прежде каких-либо гарантий в процессе пересмотра целей войны. Лондон и Париж через своих послов приветствовали перспективы возобновленния активных военных действий и подталкивали к ним Временное правительство, однако первый побудительный мотив пришел от России, а не от союзников.

В то же самое время, как Керенский изо всех сил старался угодить союзникам, они вели за спиной России переговоры о мире с Австрией. Планам сепаратного мира не суждено было осуществиться, в основном из-за несогласия Италии отказаться от своих притязаний на определенную территорию, которую ей обещали в качестве вознаграждения за вхождение в число воюющих стран; но тем не менее это подтверждает тот факт, что интересы России свободно обсуждались и в конечном итоге сбрасывались со счетов без ведома Временного правительства. Союзники намеревались поставить Россию перед свершившимся фактом. Как сказал Рибо австрийскому представителю 20 мая, «не стоит ставить ее в известность о наших с вами переговорах, пока они не будут практически закончены».

Хотя русская армия давно перестала быть эффективной, она все еще оставалась внушительной по своему количеству силой, с которой приходилось считаться. Взяв на себя обязанности военного министра, Керенский, став «буфером между офицерами и рядовым составом», как он сам себя охарактеризовал, отдавал всю свою энергию и казавшееся неиссякаемым красноречие труднейшей задаче вдохнуть в войска боевой дух, которого уже не было. Во время объезда войск, когда он пытался внушить им, что Германия является главной угрозой их революции, он заработал от своих политических врагов – как левых, так и правых – язвительную кличку «главного уговорщика», но в своем антигерманском крестовом походе практически не получал от них никакой помощи. Его зажигательное ораторское мастерство, зачастую граничащее с истерикой, всегда заставляло толпу внимательно его слушать и приносило кратковременный успех. Однако, к несчастью для его дела, поверхностный радикализм «революционной фразы» не мог до конца убедить необразованных солдат из крестьян, что война, которую Страна Советов, с одной стороны, осуждала как империалистическую, а с другой, провозглашала защитой революции, была той войной, продолжать которую русские должны были, рискуя собственной жизнью.

Еще более неподходящими пропагандистами были представители союзников России, обосновавшиеся в столице в посольствах и военных миссиях. Они всячески настаивали на необходимости восстановления дисциплины в армии и продолжения войны. Бюро пропаганды британского правительства возглавлял Хью Уолпол, английский писатель. В бесчисленных речах генерал Нокс, тори по политическим убеждениям, отдавал дань уважения революции на своем искаженном русском языке; полковник Торнхилл, его помощник, слыл куда более блестящим оратором, вызывая зависть своих более косноязычных коллег; Бернард Пейрс, британский профессор и авторитетный знаток России, все свое время посвящал речам и служил переводчиком в других случаях. Его друг и коллега, профессор Сэмуэль Харпер из Чикагского университета, вспоминал инцидент, который показывал недоверие, с которым обычный русский солдат относился к представителям имущего класса, и объяснял, почему даже самый искренний агитатор за дело союзников встречал у солдатской массы такой слабый отклик. Однажды Харпер заметил группу солдат, читающих петроградскую газету, иллюстрированное дополнение к которой было посвящено Америке и ее вхождению в войну. Использовав газету как предлог, чтобы завязать с ними разговор, он указал на фотографию Джорджа Вашингтона и пояснил, что Вашингтон был отцом американской революции. Харпер был совершенно растерян, когда один из солдат заметил, что «он выглядит богачом». Но не все подданные союзников оставались такими непоколебимыми патриотами, как Харпер, Пейрс или Нокс. Некоторые поддались революционной атмосфере и поразили своих друзей, «перейдя на сторону большевиков». Среди них оказались несколько иностранных корреспондентов и британский атташе военно-морских сил, капитан Гарольд Гренфел, не говоря уже о многих других, чьи взгляды изменились настолько радикально, что по возвращении домой их стали подозревать в скрытом сочувствии большевикам.

В разгаре агитационной кампании за будущее наступление в Россию прибыли самые крупные и тщательно подготовленные миссии союзников с задачей подстегнуть военные усилия и поддержать Временное правительство авторитетом Соединенных Штатов. Это была делегация, посланная президентом Вильсоном с целью «передать российскому правительству дружбу и добрые пожелания» Соединенных Штатов и «выразить уверенную надежду, что русский народ, развивая политическую систему, основанную на демократии, с твердостью и стойкостью духа присоединится к свободному народу Америки в сопротивлении амбициозным планам германского правительства, которых они пытаются достигнуть военной силой, а также при помощи интриг и обмана». В менее идеалистической лексике государственный секретарь Лэнсинг 11 апреля привлек внимание президента к необходимости подобной миссии для того, чтобы «воспрепятствовать социалистическим элементам России вынашивать планы, которые разрушат деятельность правительств союзников». Вильсон одобрил это предложение и заметил, что уже получал подобные предложения из других кругов. Не теряя времени, Лэнсинг приступил к подбору кандидатов, подходящих для выполнения задания, и телеграфировал послу Фрэнсису с просьбой выяснить, одобрит ли Временное правительство предполагаемую миссию. Кроме того, он попросил Фрэнсиса «исподволь убедиться, целесообразно ли включить в делегацию одного известного еврея» и имеет ли какое-либо значение его вероисповедание. Посол заверил его, что миссия будет принята благосклонно, что против «упомянутого члена комиссии» возражений не будет и что «любой представитель такого элемента одинаково приемлем». Несмотря на деликатное обсуждение вопроса, все-таки решили не включать в миссию представителей еврейского вероисповедания, поскольку в России все еще широко был распространен антисемитизм. Евгений Мейер, позднее нью-йоркский бизнесмен, уже согласился было войти в состав делегации, но его тактично попросили удалиться. Для Временного правительства было бы куда лучше, если бы Мейеру разрешили приехать, потому что искаженные слухи об этом инциденте вызвали такое возмущение в России и в Соединенных Штатах, что князь Львов счел себя обязанным публично заявить, что против включения еврея в делегацию не высказывался ни он, ни какой-либо другой представитель правительства.

Несмотря на искреннее желание представить в делегации из девяти человек различные группы американского общества, при подборе членов делегации принимались в расчет снобизм русской буржуазии, равнодушие масс и активная враждебность ее революционных представителей. Вместе с тем вряд ли стоило ожидать, чтобы типично капиталистическая Америка, на идеологию которой социалистическая доктрина практически не влияла, включит в комиссию достаточное число антивоенно настроенных радикалов, даже если Вильсон и его советники по каким-то причинам вынуждены были смириться с неприятной реальностью, что лишь такие лица могут иметь авторитет у русского народа. Вместо них в делегацию вошло большое число «лучших элементов» населения, среди которых главными представителями были Чарльз Р. Крейн и Сайрус X. Мак-Кормик, преуспевающие предприниматели, Самуэль Р. Бертрон, нью-йоркский банкир. Джон Р. Морт, лидер Христианской ассоциации молодежи, был избран из уважения к религиозным чувствам, тогда как семидесятичетырехлетний Джеймс Дункан, вице-президент Американской федерации труда, и Чарльз Эдвард Рассел, публицист социалистических убеждений, по замыслу должны были представлять американских рабочих. Кандидатуру Дункана предложил Самуэль Гомперс, который сам намеревался ехать, а Рассел должен был казаться довольно странным социалистом для того типа социалистов, который вскоре завоевал господство в России. Он был страстным сторонником войны и позднее, когда отказался сложить полномочия, был исключен из социалистической партии. В то время лидеры нью-йоркских социалистов ограничились выражением резкого неодобрения по поводу замечания секретаря партии, что Вильсону лучше было вообще не посылать социалистов, чем такого, как Рассел.

В качестве представителей армии и флота в комиссию были включены генерал-майор Хью Л. Скотт, начальник штаба, и контр-адмирал Джеймс X. Гленнон, специалист по морской артиллерии. Вполне возможно, что генерал Скотт, который находился уже в таком возрасте, что не мог приносить реальную пользу в качестве начальника штаба, был включен в делегацию в качестве альтернативы его отставки. Возглавлять делегацию был назначен Элиху Рут – очень неудачный выбор, поскольку он был выдающимся, но совершенно бескомпромиссным консерватором. Семидесятидвухлетний Рут, всю жизнь придерживавшийся республиканских взглядов, бывший сенатор от Нью-Йорка и бывший при президенте Теодоре Рузвельте государственным секретарем, он не мог вызвать в русских прилив патриотизма. Его политические настроения были откровенно, хотя, может, и бессознательно, выражены в замечании, которое он сделал своим коллегам во время посещения одной русской деревушки по пути в Петроград: «Я твердый приверженец демократии, но терпеть не могу грязи!»

Хотя исторические перспективы с самого начала показывали безнадежность этой миссии, безусловно, желательно было иметь в ее составе более либерального человека. Непонятно, почему именно Рут был избран для этой трудной задачи. Его друзья впоследствии утверждали, что это назначение послужило только поводом избавиться от него, чтобы избегнуть его услуг в более важном деле, возможно, как члена кабинета министров. Если Рут и сам так полагал, то держал это при себе. Но однажды он дал выход своей горечи по поводу провала миссии, обвинив Вильсона в нежелании достигнуть каких-либо результатов. «Это была идея, рассчитанная на то, чтобы произвести эффект, – жаловался Рут. – Он хотел выразить свое сочувствие и симпатии русской революции. Когда мы передали его послание и произнесли соответствующие речи, он был удовлетворен; больше ему ничего не было нужно». Никаких объяснений двигавших президентом соображений так и не представлено. Два члена кабинета министров, Лэнсинг и Уильям Дж Мак-Эдоу, очевидно, добились его согласия на назначение Рута. Из-за враждебного отношения Рута в прошлом к некоторым домашним реформам «Новой Свободы» Вильсон резко отзывался о нем, но пришел к убеждению, что Рут был «самым восхитительным выбором» и что он был «искренним и пылким в своей симпатии к революции в России». Из членов кабинета министров один Джозеф Дэниелс возражал против кандидатуры Рута, и Вильсон поддержал Лэнсинга и Мак-Эдоу, когда они упрекнули Дэниелса за подчеркивание очевидного – а именно, что в России консерватизм Рута будет главной помехой.

Рут принял это назначение как долг, но без энтузаизма. «Ты не представляешь, до чего мне это не по душе, – писал он другу, – но это подобно тому, как наши ребята идут на войну, здесь не может быть и речи об отказе». В письме жене, которое он отправил по дороге в Россию, он замечает: «Мне будет страшно тоскливо в Петрограде, но только на короткое время». Как либеральные, так и радикальные круги восприняли выбор президента с откровенной критикой. Редактор «Нового мира», газеты, в которой работал Троцкий во время своего недолгого пребывания в Нью-Йорке, заявил, что «вероятно, было бы лучше вообще не направлять в Россию никакой делегации, чем настоящую во главе с мистером Рутом», а профессор Александр Петрункевич, русский преподаватель в Иельском университете, заявил, что американские социалисты, несомненно, предостерегли своих товарищей в России относительно Рута. Это последнее разоблачение вызвало возмущенные требования проверить телеграммы, отправленные в Россию, и могло повлечь преследование социалистов, предположительно участвующих в этом нечестивом деле, но инцидент обошелся без последствий. Раввин Стефен С. Уайз дошел до того, что обратился к президенту с просьбой не назначать Рута, и Сэмуэль Антермейер, известный еврейский писатель и оратор, обвинил Рута на публичном собрании в том, «что он совершенно не сочувствует нашей расе» и «невероятно узок и провинциален в своем представлении о евреях».

Рут ничего не отвечал на эти упреки, но почти все американские газеты и журналы единодушно встали на его защиту. Была еще наделавшая меньше шума, но более важная по значению, чем делегация Рута, специальная железнодорожная комиссия, которая отбыла в Россию из Вашингтона, когда стали затихать разногласия по поводу кандидатуры Рута. Этой комиссией руководил Джон Ф. Стивенс, который был главным инженером на строительстве Панамского канала; помимо него в комиссию вошли еще четыре известных инженера и железнодорожные специалисты. Эта комиссия, первоначально предложенная Советом по национальной безопасности, с энтузиазмом была поддержана послом Фрэнсисом. Сначала Стивенс должен был войти в группу Рута, но затем его перевели возглавить железнодорожную комиссию.

По понятным причинам Рут был недоволен направлением одновременно двух комиссий для работы с Временным правительством и 6 мая отправил Лэнсингу письмо, предлагая группу Стивенса прикрепить к его делегации в качестве технических советников. Просьба была вежливо отклонена, Руту сообщили, что его делегация является, по существу, политической и что вряд ли возможен какой-либо конфликт авторитетов. Однако в России действительно произошли некоторые неприятности, поскольку Рут проявил интерес к вопросам транспорта, и Стивенс резко заявил ему, что его миссия «неодобрительно» относится к вмешательству «посторонней группы».

Группа Стивенса прибыла во Владивосток в последних числах мая и сразу приступила к инспектированию Транссибирской магистрали. Хотя сам Стивенс был нездоров, а согласие внутри интернационального состава миссии оставляло желать лучшего, ее работа продолжалась до того момента, как в ноябре было свергнуто Временное правительство. В то время в Россию готовилась приехать для более серьезной работы большая группа в составе около трехсот железнодорожных специалистов, инженеров и переводчиков. Ситуация осложнилась, тем не менее Фрэнсис посоветовал им ехать, поскольку не был уверен в жизнеспособности правительства большевиков и уж никак не ожидал, что они заключат сепаратный мир. Как и планировалось, партия прибыла во Владивосток, но там сразу перебралась на судно, направлявшееся в Японию, где она и оставалась несколько месяцев в бездействии, ожидая прояснения политической ситуации в России. Впоследствии, в 1918 и 1919 годах, эти люди участвовали в интервенции союзных государств в Сибирь.

Только 18 мая специальная дипломатическая миссия наконец покинула Вашингтон и отправилась в длительное путешествие в Петроград через северную часть Тихого океана и через Сибирь. Миссия была укомплектована большим штатом военных адьютантов, секретарей, клерков и ординарцев, «политически влиятельными и хорошего характера», но только в последнюю минуту и с величайшими трудностями удалось втиснуть в состав делегации людей со знанием русского языка. Среди членов миссии не было ни одного, кого можно было бы назвать авторитетным знатоком России; правда, недалеко от Чикаго на борт судна ненадолго поднялся профессор Харпер и прочитал членам делегации короткую лекцию о текущем положении в России. Сам он не был включен в состав делегации, предположительно, потому, что разные источники сообщили Лэнсингу, что профессор не так популярен в России, как предполагалось ранее. Но Харпер все же отправился в Россию через Атлантический океан в качестве неофициального представителя и все летние месяцы тесно сотрудничал с Фрэнсисом.

Миссия Рута отплыла из Сиэтла на старом перестроенном крейсере и прибыла во Владивосток 3 июня. Городские власти горячо приветствовали делегацию, но поспешно пересадили ее в бывший специальный царский поезд, чтобы избегнуть возможных демонстраций со стороны местных радикальных элементов. Скорее всего, эта опасность была преувеличенной, поскольку попытка настроить население против делегации встретила слабую поддержку. Подстрекателями, предположительно, были социалисты из Нью-Йорка, изгнанные при царе и недавно вернувшиеся на родину. Десятидневная поездка по Транссибирской магистрали до столицы России прошла довольно спокойно. По пути поезд останавливался во многих городах, где во время теплых приветствий местных сановников и толп населения с обеих сторон произносились пылкие речи. Но эти короткие встречи, вносившие разнообразие в монотонное путешествие, носили исключительно демонстративно-церемониальный характер, их нельзя было принимать всерьез, как порой воспринимали их ораторы. В Петрограде делегация была размещена в роскошном Зимнем дворце, чьи полные вина подвалы были предоставлены в распоряжение гостей. Рут выяснил, что в его комнате часто бывала когда-то Екатерина II, «чья мораль», вспоминает он в письме жене, «отличалась от морали королевы Виктории».

Со следующего дня, 14 июня, сплошной чередой пошли официальные приемы, конференции, интервью членов делегации, что стало главным занятием американцев во время их пребывания в Петрограде. Первый прием был устроен в Министерстве иностранных дел, но более официальный прием был организован 15 июня Временным правительством, где, представляя членов делегации, Фрэнсис воспользовался случаем блеснуть своим ораторским искусством, то и дело вспоминая «четвертое июля». Аудитория выслушала его со сдержанной вежливостью, впрочем, было замечено «несколько скрытых усмешек», когда он заявил, что в Америке нет классовых различий. Речь Рута была полна обычных банальностей, прибереженных для подобных случаев, и Терещенко в таком же стиле отвечал со стороны России. Другой министр, очевидно возмущенный далекими от реальности речами, воскликнул, адресуясь к русскому морскому адъютанту, приписанному к миссии: «Молодой человек, пожалуйста, скажите американцам, что мы устали от этой войны. Объясните им, что мы истощены долгой и кровопролитной борьбой». Адьютант пришел в ужас от неожиданной выходки и отказался переводить. Если впечатление, созданное всеми современными источниками, верно, то такого рода искренность не произвела бы ни на Рута, ни на его коллег ни малейшего впечатления, если только этот министр не был человеком с причудами или большевиком, и тогда, возможно, им было бы любопытно узнать, что оппоненты войны находятся не только среди дискредитированных ораторов. Однако поскольку контакты американцев с русской публикой были весьма ограниченными, то они и не могли сделать такое открытие. Рассел, обычный оптимизм которого временами ему изменял, коротко заметил в своей дневниковой записи от 21 июня, что «если у этой миссии есть какая-либо иная задача, помимо стремления приятно выглядеть и обильно есть, то пока еще она не проявилась». Каждый член комиссии выискивал в России аналоги тех групп населения родной страны, которых они представляли в Америке. Адмирал Гленнон посетил российский флот, базировавшийся на Балтийском и Черном морях; генерал Скотт инспектировал фронт и совершил поездку в Румынию; Мотт беседовал с представителями церкви; Дункану и Расселу удалось помимо официальных функционеров обнаружить несколько истинно «пролетарских» групп. Разговоры с соответствующими министрами выявляли военные, морские и финансовые нужды России. Но главными источниками информации, особенно для Рута, Крейна, Мак-Кормика и Бертрона, были правительственные чиновники, дипломаты, бизнесмены и представители среднего класса, которые и тогда являлись декоративными, поскольку не пользовались поддержкой массового населения. Многочисленные речи, из которых Рут предпочитал тему священного долга демократической России защитить ее недавно завоеванную свободу от захватнических амбиций Германии, находили отклик у избранной аудитории, и без того понимающей эту необходимость. И вместе с тем даже в Петрограде низшие классы едва знали о присутствии в стране американской миссии, не говоря уже об остальной России. За исключением нескольких выпадов со стороны левой прессы, ее присутствие игнорировалось, и публикуемые в буржуазной печати речи Рута и других привлекали лишь поверхностное внимание. Подтвержден единственный зарегистрированный случай выступления одного из членов миссии перед Петроградским Советом, он был разрешен только ради удовлетворения любопытства американских корреспондентов. Выступление этого оратора, а именно Рассела, несколько раз откладывалось под несущественным предлогами, к примеру, одним из главных препятствий являлся его статус представителя правительства, а не американского социалиста. Патриотические замечания Рассела вызвали резкие возражения со стороны оратора Петроградского Совета, которые переводчик до такой степени закамуфлировал и смягчил, чтобы не оскорбить американца, что тот ушел с убеждением, что Петросовет твердо стоит за дело союзников. Этот вывод, как цинично заметил один из наблюдателей, «был таким же близким к реальности, как американская миссия… русской революции». Тем не менее большинство членов миссии, казалось, сознавали существование Петроградского Совета, а некоторые из них даже смутно отдавали себе отчет в его важной роли в политической жизни России. Лишь Дункан и Рассел пытались встретиться и поговорить с вождями Петросовета, однако никто не имел прямых контактов с большевиками, о которых им практически ничего не было известно помимо того, что они являются германскими агентами. Генерал Скотт считал, что сейчас благоприятный момент для того, чтобы «казнить около сотни таких германских агитаторов… как Ленин и Троцкий, или по меньшей мере выслать их», но ему не удалось получить поддержку своего предложения у Керенского. Это только подтвердило мнение генерала, что Керенский был радикалом и что «радикализм опасно преобладает в правительстве».