Текст книги "Книга Черепов"

Автор книги: Роберт Сильверберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

23. НЕД

У нас есть о чем беспокоиться, но, во всяком случае, они обеспечили нам условия для того, чтобы предаваться беспокойству. Каждому выделили по отдельной комнате, без излишеств, однако вполне симпатичной и уютной. Дом Черепов гораздо больше, чем кажется снаружи: два боковых крыла имеют огромную протяженность, и во всем комплексе, наверное, комнат пятьдесят-шестьдесят, не считая наличия большего числа подземных помещений. Нигде я не увидел ни единого окна. Центральные палаты, которые, как я полагаю, предназначены для приема гостей, открыты сверху, но все боковые помещения, где живут братья, полностью закрыты. Не знаю, есть ли здесь система кондиционирования: я не заметил ни труб, ни вентиляционных отверстий; но когда попадаешь из залов без крыш в закрытые помещения, сразу же ощущаешь резкое снижение температуры от пустынной жары до приятной прохлады номера в мотеле. Архитектура здесь самая простая: голые прямоугольные комнаты со стенами и потолками из грубого, неоштукатуренного коричневатого известняка, поверхность которого не нарушалась никакими декоративными излишествами – ни лепными карнизами, ни балками. Все полы покрыты темными плитками, нет ни ковров, ни половичков. И мебели здесь, кажется, не слишком-то много: в моей комнате имеется лишь низкая койка из бревен и толстой веревки и короткий приземистый сундук, предназначенный, как я догадываюсь, для моих пожитков, искусно изготовленный из тяжелого черного дерева. Впечатление о доминирующем здесь аскетизме нарушается лишь невероятным собранием причудливых масок и статуэток доколумбовой (как мне кажется) поры, висящих на стенах, стоящих по углам, установленных в глубоких нишах: устрашающие лица, состоящие из сплошных углов, великолепные в своей чудовищности. Образ черепа вездесущ. Не знаю, почему тот репортер решил, что здесь живут «монахи», исповедующие христианство; в газетной вырезке, найденной Эли, о здешнем убранстве говорится как о «смеси стиля христианских построек времен Средневековья с ацтекскими мотивами», но хоть ацтекское влияние здесь и достаточно очевидно, где же христианские черты? Я не вижу ни крестов, ни витражей, ни изображений святых или Святого Семейства, никакой соответствующей атрибутики. И вообще над всем этим местом витает какой-то языческий, первобытный, доисторический дух: здесь может быть храм какого-нибудь древнего мексиканского божества, даже некоего божка неандертальцев, но Иисусом здесь и не пахнет, не будь я бостонским ирландцем. На газетчика, вероятно, впечатление средневекового монастыря произвела чистая, прохладная атмосфера аскетизма – гулкое эхо, чудившиеся в безмолвных коридорах григорианские распевы, – но христианства не бывает без христианской символики, а выставленные здесь символы не имеют к нему никакого отношения. Все это место производит странное впечатление роскоши в сочетании с невероятной стилистической сдержанностью: в их глазах ничто не имело цены, кроме ощущения власти и величия, исходившего от стен, полов, уходящих в бесконечность коридоров, голых комнат, скромной и немногочисленной мебели.

Здесь явно придают огромное значение чистоте. Очень разветвленная водопроводная система: фонтаны булькают в каждой общей комнате и в больших коридорах. В моей собственной комнате имеется объемистый, сделанный на уровне пола бассейн, отделанный темно-зеленой плиткой, который вполне уместно смотрелся бы во дворце махараджи или какого-нибудь папы римского времен Ренессанса. Доставив меня в комнату, брат Энтони предположил, что мне, вероятно, хотелось бы принять ванну, и в его учтивом замечании прозвучала сила приказа. Но меня не стоило особо заставлять, поскольку после езды по пустыне мое тело покрывал слой отвратительной грязи. Я долго и сладострастно плескался в бассейне, крутился на блестящих плитках, а когда вышел, то обнаружил, что моя грязная, пропотевшая одежда исчезла вместе с башмаками. Вместо нее на койке лежали поношенные на вид, но чистые голубые шорты вроде тех, что носил брат Энтони. Замечательно: кажется, здесь придерживаются философской посылки о том, что чем меньше, тем лучше. Со счастливым избавлением от рубашек и свитеров: натяну шорты на обнаженные чресла. В интересное место мы попали.

Основной вопрос состоит в следующем: имеет ли это место какую-то связь со средневековой рукописью Эли и предполагаемым культом бессмертия? Думаю, что имеет, хотя пока в этом не уверен. Нельзя не восхищаться чувством театральности, проявленным братом Энтони, его восхитительно двусмысленной реакцией несколько часов назад, когда Эли сунулся к нему с «Книгой Черепов». Его тонкой ответной репликой: «Книга Черепов»? А что такое, хотел бы я знать, эта самая tКнига Черепов»? И последовавший за этим стремительный уход, позволивший ему всесторонне оценить ситуацию. Неужели он действительно не имеет понятия о «Книге Черепов»? Почему же тогда он так дернулся, когда Эли упомянул о ней? Может ли здешнее пристрастие к изображениям черепов быть простым совпадением? Не забыта ли «Книга Черепов» своими же последователями? Не ведет ли этот брат с нами какую-то игру, пытаясь внушить нам неуверенность? О, эстетика поддразнивания: сколь многие образцы великого искусства основаны на этом принципе! Мне хотелось бы пойти к Эли и посовещаться с ним: у него быстрый ум, и он хорошо толкует нюансы. Я хочу знать, не повергла ли его в замешательство реакция брата Энтони на его слова. Но, сдается мне, с Эли придется поговорить попозже. Именно сейчас, судя по всему, моя дверь заперта.

24. ТИМОТИ

Все пакостней и пакостней. Этот длиннющий коридор. Эти черепа повсюду, маски смерти мексиканского вида. Фигуры, с которых содрана кожа, но они тем не менее продолжают ухмыляться; лица, продырявленные палочками сквозь языки и щеки; тела из плоти, увенчанной черепами. Прелестно. А еще этот странноватый старик, говоривший с нами голосом, который вполне мог бы принадлежать машине. Я близок к мысли о том, что он – некая разновидность робота. Не может он быть настоящим с такой гладкой тугой кожей, с этой лысой головой, у которой такой вид, будто на ней никогда не было волос, с этими необычно блестящими глазами – шееш!

Ванна по крайней мере оказалась недурной. Хотя они забрали мою одежду. Мой бумажник, мои кредитные карточки, все до мелочей. Не очень-то мне нравится такой расклад, хоть я и предполагаю, что им вряд ли удастся воспользоваться здесь моими вещами. Может, они просто хотят все постирать? Ничего не имею против того, чтобы походить здесь в этих шортах. Немного жмет в заднице, – должно быть, я покрупнее их обычных гостей, – но в жару неплохо сократить количество одежды.

Против чего я возражаю, так это то, что мою комнату заперли. Эта деталь напоминает мне сцены из многих ужастиков, что я видел по телевизору. Теперь должна открыться панель, скрытая в полу, и оттуда появится извивающаяся священная кобра, которая будет шипеть и плеваться ядом. Или по скрытым отверстиям начнет поступать отравленный газ. Ладно, это я не всерьез. Не думаю, что с нами что-нибудь случится. И все же обидно оказаться взаперти, если ты гость. Может быть, сейчас время какой-нибудь особо сокровенной молитвы, и они не хотят, чтобы им мешали? Вполне возможно. Подожду часок, а потом попробую высадить дверь. Правда, вид у нее чертовски прочный – эдакая здоровенная толстенная деревяшка.

Телевизора в здешнем мотеле не имеется. И читать почти нечего, если не считать брошюрки, которую оставили на полу, рядом с моей койкой. Но я, кажется, уже читал что-то подобное. «Книга Черепов», ни больше ни меньше. Напечатано на машинке на трех языках – латынь, испанский, английский. Веселенькое украшение для обложки: череп и скрещенные кости. Хей-хо, Веселый Роджер! Но это меня не забавляет. А в брошюрке – все то, что нам излагал Эли, вся эта мелодраматическая чепуха насчет восемнадцати Таинств. Формулировки немного не такие, как в его переводе, но смысл тот же самый. Немало болтовни о вечной жизни, но и о смерти тоже много. Слишком много.

Мне бы хотелось выбраться из этого места, если они вообще когда-нибудь откроют дверь. Шутки шутками, и месяц назад это, может быть, и казалось забавным: рвать задницу и дуть на запад по указанию Эли, но теперь, оказавшись здесь, не могу понять, как я позволил втянуть себя в это. Если у них все всерьез, в чем я продолжаю сомневаться, то я не хочу играть в их игры, а если они представляют собой лишь кучку балдеющих от собственных ритуалов фанатиков, что, кажется, ближе к истине, мне все равно с ними не по пути. Я здесь почти два часа и думаю, что уже достаточно. Все эти черепа действуют мне на нервы. Да еще и их шуточки с запиранием дверей. И этот потусторонний старик. Ладно, ребята, хватит. Тимоти готов возвращаться домой.

25. ЭЛИ

Сколько бы я ни прокручивал в мозгу короткий диалог с братом Энтони, я никак не мог прийти к однозначному ответу. Вводил ли он меня в заблуждение? Изображал ли неведение? Делал вид, что знает нечто, чего на самом деле не знает? Выла ли это лукавая усмешка посвященного или туповатая ухмылка обманщика?

Я говорил себе, что «Книга Черепов», возможно, известна им под каким-то другим названием. Могло случиться и так, что в ходе своих перемещений ив Испании в Мексику и из Мексики в Аризону они претерпели некие основополагающие сдвиги своей теологической символики. Несмотря на уклончивый ответ брата, я был убежден, что это место восходит своим происхождением прямо от каталонского монастыря, в котором была написана обнаруженная мной рукопись.

Я принял ванну. Чудеснейшая ванна в моей жизни, венец всех ванн, апофеоз. Выбравшись из великолепнейшего бассейна, я обнаружил, что моя одежда исчезла, а дверь заперта. Я влез в выцветшие, поношенные, тесные шорты, которые они мне оставили. (Они?) И стал ждать, ждать, ждать. Читать нечего, смотреть не на что, если не считать красивой каменной маски, изображающей пучеглазый череп и выложенной мозаикой из бесчисленного количества кусочков нефрита, перламутра, обсидиана и бирюзы; сокровище, шедевр. Я подумывал, не забраться ли в бассейн еще раз, просто чтобы убить время. Потом моя дверь открылась – не было слышно ни поворота ключа, ни щелчка замка – и вошел некто, кого я с первого взгляда принял за брата Энтони. Но при более внимательном рассмотрении оказалось, что это не он: Чуть повыше, чуть поуже в плечах, кожа чуть светлее, но в остальном – то же самое телосложение обожженного солнцем, крепкого, коренастого псевдо-Пикассо. Необычным и тихим, бархатистым голосом Питера Лорре он произнес:

– Я – брат Бернард. Прошу следовать за мной.

По мере того как мы продвигались по коридору, он казался все длиннее. Мы шли и шли, брат Бернард вышагивал впереди, а я неотрывно разглядывал его странно выступающий позвоночник. Приятное ощущение – босиком по гладкому каменному полу. По обеим сторонам коридора таинственные двери из роскошного дерева: и комнаты, комнаты, комнаты. На стенах – фантастические мексиканские изделия на миллионы долларов. Все божества из кошмаров пялятся на меня сверху совиными взглядами. Освещение выключено, а желтый неяркий свет изливается от редко расставленных светильников в форме черепов – еще одна мелодраматическая деталь.

Когда мы приблизились к главной части здания – перекладине «П», – я заглянул через правое плечо брата Бернарда и футах в сорока-пятидесяти впереди совершенно неожиданно заметил женскую фигуру. Я видел, как она неспешно вышла из последней комнаты этого спального крыла, и исчезла в главной части здания: невысокая, стройная женщина в чем-то вроде мини-платья, едва прикрывающего бедра, из какой-то мягкой, складчатой, белой ткани. Ее темные, отливающие глянцем волосы падали ниже плеч, очень загорелая кожа, резко контрастировала с белизной одеяния. Эффектно торчащие груди не оставляли сомнений относительно ее пола. Лица я толком разглядеть не смог. Для меня стало неожиданностью то, что в этом самом Доме Черепов есть не только братья, но и сестры, хотя вполне возможно, что это прислуга, так как здесь повсюду царит безукоризненная чистота. Я понимал, что спрашивать о ней брата Бернарда бесполезно: он отгородился молчанием как броней.

Он меня доставил в большое помещение парадного характера, очевидно, не то, где нас приветствовал брат Энтони, поскольку я не заметил никаких следов люка, ведущего в тоннель. И фонтан здесь выглядел иначе: он был повыше, больше напоминал по форме тюльпан, хотя фигура, из которой вытекала вода, очень походила на ту, что венчала фонтан в другой комнате. Сквозь открытые балки потолка я увидел угасающий предвечерний свет. Было жарко, но не так душно, как накануне.

Нед, Оливер и Тимоти были уже здесь. Все трое, одетые лишь в шорты, выглядели напряженно и неуверенно. У Оливера на лице застыло то особое выражение оцепенения, которое он принимал в минуты сильного стресса. Тимоти пытался напустить на себя пресыщенный вид, но это ему плохо удавалось. Нед подмигнул мне – то ли ободряя, то ли ехидничая.

Еще в комнате было около дюжины братьев. Они казались отлитыми по одной форме и должно быть являлись, если не родными братьями, то уж, во всяком случае, двоюродными. Ни один из них не был выше пяти футов семи дюймов, а некоторые имели рост в пять футов четыре дюйма и меньше. Лысые. Широкогрудые. Загорелые. Крепкие на вид. Обнажены, если не считать шортов. У одного из них, которого я признал за брата Энтони – а это именно он и был, – на груди висел небольшой зеленый медальон; у трех остальных тоже имелись подобные медальоны, но сделанные из более темного камня, вероятно, оникса. Женщины, пересекшей мне дорогу, в комнате не было.

Врат Энтони жестом показал, чтобы я присоединялся к своим спутникам. Я занял место рядом с Недом. Тишина. Напряженность. Я еле подавил позыв расхохотаться – настолько все было нелепо! Кем, интересно, считают себя эти маленькие напыщенные люди? К чему эта показуха с черепами, это действо, напоминающее очную ставку?

Брат Энтони с серьезным видом изучал нас, будто оценивая. Ни единого звука, кроме нашего дыхания да радостной капели фонтана. Немножко серьезной музыки на заднем плане, прошу вас, маэстро. More stupebit et nature, cum resurget creatura, judicanti responaura. Смерть и Природа стоят в изумлении, когда все Сущее восстает, чтобы отвечать перед Судией. Отвечать перед Судией. Вы и есть наш Судия, брат Энтони? Quando Judex est venturus, cuncta stricte discus-surusl Заговорит ли он когда-нибудь? Должны ли мы так и оставаться целую вечность между рождением и смертью, между чревом и могилой? Ага! Они действуют по сценарию! Один из братьев помельче, без медальона, подходит к нише в стене, достает оттуда тонкую книжку, искусно переплетенную в блестящий красный сафьян, и подает ее брату Энтони. Мне не надо говорить, что это за книга: и так знаю. Liber scriptus proferetur, in quo totum continetur. Написанная книга будет принесена, в которой все содержится. Unde mundus judicetur. По которой мир будет осужден. Что я могу сказать? Царь всемогущий, спасающий по воле своей тех, кто заслуживает спасения, спаси меня, о кладезь милосердия! Теперь брат Энтони смотрит прямо на меня.

– В нынешние времена, – мягко, негромко, звучно проговорил он, – немногие читают «Книгу Черепов». Как случилось, что вы столкнулись с ней?

– Старинная рукопись, – сказал я. – Выла запрятана и заброшена в университетской библиотеке. Мои исследования… случайное открытие… любопытство заставило меня ее перевести…

Врат кивнул.

– А потом пришли к нам? Как это было?

– Заметка в газете, – ответил я. – Что-то насчет образов, символики… мы случайно на нее наткнулись, у нас начались каникулы, и мы решили съездить сюда и посмотреть, если… если…

– Да, – произнес брат Энтони. Никакого вопроса не последовало. Безмятежная улыбка. Он смотрел на меня открытым взглядом, ожидая, очевидно, что я скажу дальше. Нас было четверо. Мы прочитали «Книгу Черепов», и нас было четверо. Формальная сторона заявки внешне в порядке. Exaudi operationem meam, ad te omnis caro veniet[20]20
  Сознаю сотворенное мною и предаю тела наши в твои руки.


[Закрыть]. Я не мог говорить. Я безмолвно стоял в бесконечно продолжавшейся тишине, надеясь, что Нед произнесет слова, не желавшие сходить с моих губ, что их скажет Оливер Тимоти. Брат Энтони ждал. Он ждал меня, он будет ждать до трубных звуков Страшного суда, до заключительных аккордов. Говори. Говори. Говори.

И я заговорил, слыша свой голос как бы со стороны, будто записанный на магнитофон.

– Мы четверо… прочитавшие и постигшие смысл «Книги Черепов»… прочитавшие и постигшие… желаем подвергнуться… желаем пройти Испытание. Мы четверо… мы четверо предлагаем себя… в качестве кандидатов… мы четверо предлагаем себя в качестве… – Я запнулся. Был ли мой перевод правильным? Поймет ли он мой язык? – В качестве Вместилища, – закончил я.

– В качестве Вместилища, – повторил брат Энтони.

– Вместилища. Вместилища. Вместилища, – хором произнесли братья.

Разыгрывающаяся сцена стала вдруг напоминать оперу! Да, я превратился в тенора из «Турандот», патетически требующего, чтобы ему назвали роковые загадки. Все это казалось бессмысленной театральщиной, абсурдным и напыщенным лицедейством, противоречащим всякому здравому смыслу, всему происходящему в мире, где радиосигналы передаются через спутники, где волосатые мальчики рыщут в поисках травки, а дубинки staatapolizei[21]21
  полицейских (нем.).


[Закрыть] обрушиваются на головы демонстрантов в пяти десятках американских городов. Неужели мы сможем стоять вот так же здесь и распевать про черепа и вместилища? Но нас ждали еще более странные вещи. Брат Энтони величаво кивнул тому, кто принес ему книгу, и этот брат снова направился к нише и достал оттуда массивную, тщательно отполированную каменную маску. Он подал ее брату Энтони, который наложил маску на лицо, а один из братьев с медальоном вышел вперед, чтобы завязать сзади ремешок. Маска закрыла лицо брата Энтони от верхней губы до макушки. Она придала ему вид живого черепа: его холодные яркие глаза сверкнули в мою сторону из глубоких каменных глазниц. Ну да, конечно.

– Известно ли вам четверым об условиях, налагаемых Девятым Таинством? – спросил он.

– Да, – ответил я.

Брат Энтони ждал, пока не получил утвердительных ответов от Неда, Оливера и Тимоти, произнесшего «да» довольно сдержанно.

– Вы решаетесь подвергнуться Испытанию не из легкомыслия и, следовательно, отдаете себе отчет, с какими «опасностями» вам предстоит оттолкнуться и чем вы будете вознаграждены за них. Вы предоставляете себя полностью и без внутренних колебаний. Вы пришли сюда, чтобы принять участие в священнодействе, а не забавляться игрой. Вы полностью предаетесь в руки Братства и, в частности. Хранителям. Понимаете ли вы все это?

Да, да, да и – наконец – да.

– Подойдите ко мне. Приложите руки к маске. Мы осторожно, будто боясь электрического разряда от холодного камня, прикоснулись к ней.

– В течение многих лет не имели мы Вместилища, – заговорил брат Энтони. – Мы высоко ценим ваше присутствие и выражаем вам свою признательность за то, что вы появились среди нас. Но теперь я должен сказать вам: если мотивы вашего появления здесь и были суетными, то теперь вы не сможете покинуть этот Дом до окончания срока вашего кандидатства. Сохранение тайны – одно из наших правил. Как только начинается Испытание, жизни ваши принадлежат нам, а мы не допустим, чтобы кто-либо покинул наши владения. Вот Девятнадцатое Таинство, о котором вы не могли прочитать: если один из вас покинет это место, трое оставшихся искупят его поступок. Понятно ли это в полной степени? Мы не допустим колебаний, и вы станете стражами друг для друга, зная, что если среди вас найдется один отступник, то все остальные без исключения погибнут. Наступил момент принятия решения. Если условия слишком суровы, отнимите руки от маски, и мы позволим вам четверым уйти с миром.

Я колебался. Этого я не ожидал: смерть в наказание за уход посреди Испытания! Неужели они не шутят? А что, если через пару дней мы выясним, что ничего стоящего они дать не могут? И тогда нам придется оставаться здесь месяц за месяцем, пока они, в конце концов, не скажут, что нашему испытанию пришел конец и мы снова свободны? Такие условия казались неприемлемыми: я чуть не убрал руку. Но я вспомнил, что пришел сюда для совершения акта веры; что я отдаю бессмысленную жизнь в надежде добыть жизнь, исполненную смысла. Да. Я твой, брат Энтони, что бы ни случилось. Я не отвел руку от маски. Как бы там ни было, разве смогут эти малорослые человечки что-нибудь нам сделать, если мы решим выйти отсюда? Это – лишь очередной театрализованный ритуал, как и маска, как и хоровой распев. И я примирился с самим собой.

У Неда, по всей видимости, тоже были свои сомнения: я осторожно наблюдал за ним и заметил, как его пальцы чуть дернулись, но остались на месте. Рука Оливера на краю маски не шелохнулась. Тимоти имел самый нерешительный вид: он нахмурился, посмотрел на нас, на говорящего, покрылся испариной, отнял пальцы секунды на три, а потом отчаянным жестом прижал их к маске настолько резко, что брат Энтони чуть не оступился от этого прикосновения.

Дело сделано. Мы дали клятву. Брат Энтони снял маску.

– Теперь вы пообедаете с нами, – сказал он, – а с утра все начнется.

26. ОЛИВЕР

Итак, мы оказались здесь, это на самом деле случилось, мы в Доме, и нас приняли кандидатами. Жизнь вечную тебе предлагаем. Это установленный факт. Все настоящее. Разве? А если ты каждое воскресенье с верой в сердце посещаешь церковь, молишься, ведешь безгрешную жизнь и кладешь пару долларов на поднос, то попадешь в рай и будешь жить вечно меж ангелов и апостолов? Так говорят, но можно ли этому верить? Существует ли рай? Есть ли ангелы и апостолы? Какой толк от прилежного хождения в церковь, если всех прочих условий сделки не существует? А Дом Черепов существует на самом деле, как и Братство Черепов, как и Хранители – брат Энтони относится к числу Хранителей, – а мы стали Вместилищем, я будет Испытание, но настоящее ли все это? Хоть что-нибудь? Жизнь вечную предлагаем тебе, но предлагают ли они ее на самом деле? Или все это – просто мечта, вроде сказочек про то, как ты отправишься жить среди ангелов и апостолов?

Эли считает, что все это настоящее. Нед, кажется, думает так же. Тимоти то ли забавляют, то ли раздражают все эти вещи: трудно сказать. А я? Что думаю я? Я чувствую себя как лунатик. Это сон наяву.

Я все время пытаюсь понять – и не только здесь, а везде, где бы я ни был: происходит ли со мной что-нибудь на самом деле? Действительно ли я связан с окружающим, подключен к нему? А если нет? Что, если все испытываемые мной ощущения – лишь смутные, слабые отзвуки того, что чувствуют другие? Как я могу это определить? Когда я пью вино, ощущаю ли я весь содержащийся в нем вкус, и что ощущают они? Или до меня доходит лишь призрак его аромата? Когда я читаю книгу, понимаю ли я все слова на странице или только думаю, что понимаю? Прикасаясь к девичьему телу, чувствую ли я его плоть? Иногда мне кажется, что все мои органы чувств слишком слабы.

Порой я думаю, что я – единственный человек на свете, который ничего не ощущает в полной мере, но у меня нет возможности сказать об этом, подобно тому как не различающий цвета человек не может сказать, истинные ли цвета те, что он видит. Иногда мне кажется, что я живу в кино. Я – просто тень на экране, переходящая от одного бессмысленного эпизода к другому в соответствии со сценарием, написанным кем-то другим, каким-нибудь умалишенным, каким-нибудь орангутангом, каким-нибудь свихнувшимся компьютером, и я не обладаю ни объемностью, ни поверхностью, ни осязаемостью, ни реальностью. Все лишено смысла, все ненастоящее. Вся жизнь – длинный киносеанс. И так со мной будет всегда.

Временами на меня находят приступы безысходности. Тогда я ни во что не могу поверить. Сами слова теряют свои значения и превращаются в пустые звуки. Все тогда становится абстрактным, и не только такие туманные слова, как «любовь», «надежда», «смерть», но даже самые конкретные слова – «дерево», «улица», «кислый», «горячий», «мягкий», «лошадь», «окно». Я не могу уверовать в существование чего-либо, поскольку его название превращается просто в шум. Содержание вымывается из слов. «Жизнь». «Смерть». «Все». «Ничто». Ведь они остались такими же, правда? Что же тогда такое реальность, а что – нереальность, и какая между ними разница? Не является ли тогда вся Вселенная лишь кучей атомов, которые мы располагаем в значимом порядке посредством нашей способности к восприятию? И могут ли собранные нами сгустки восприятия быть разобраны так же быстро, если мы перестанем верить в происходящее? Я просто откажусь воспринимать ту абстрактную предпосылку, что все мною наблюдаемое, все, что я считаю мною наблюдаемым, действительно здесь присутствует. Так, чтобы я смог пройти сквозь стену этой комнаты, если мне удастся отвергнуть ее существование. Чтобы я смог жить вечно, если я отвергну существование смерти. Чтобы я смог умереть вчера, если мне удастся отвергнуть существование сегодняшнего дня. Я вхожу в такое состояние и погружаюсь все глубже и глубже, увлекаемый водоворотом собственных мыслей, пока не пропал, пропал, пропал навсегда.

Но мы здесь. Все происходит на самом деле. Мы внутри. Они приняли нас кандидатами.

Все решено. Все настоящее. Но «настоящее» – лишь шум. «Настоящее» – ненастоящее. Я думаю, что больше не связан с окружающим. Больше не подключен. Остальные трое могут пойти в ресторан и думать, что вгрызаются в изысканный, сочный, прожаренный бифштекс: но я-то знаю, что вгрызаюсь всего лишь в кучку атомов, в абстрактное понятие о том, что мы обозначили этикеточкой «бифштекс», а ведь никак нельзя насытиться абстрактным понятием. Я отрицаю реальность бифштекса. Я отрицаю реальность Дома Черепов. Я отрицаю реальность Оливера Маршалла. Я отрицаю реальность реальности.

Должно быть, слишком долго я сегодня пробыл на солнце.

Мне страшно. Я распадаюсь. Я не подключен. И я никому не могу сказать об этом. Потому что я и их отрицаю. Я отверг все. Господи, помоги, но я отверг и Бога! Я отверг смерть и отверг жизнь. Как это спрашивают дзэн-буддисты: какой звук, если хлопнула одна рука? Куда девается пламя свечи, если ее задуть?

Куда девается пламя?

Мне кажется, что и я подеваюсь туда же, и скоро.