Текст книги "Книга Черепов"

Автор книги: Роберт Сильверберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

27. ЭЛИ

Итак, все начинается. Ритуалы, диета, упражнения, медитация и все прочее. Нет сомнений, что пока мы видели лишь верхушку айсберга. Многое еще предстоит узнать: к примеру, мы пока еще не знаем, когда будут выполнены условия Девятого Таинства. Завтра, в следующую пятницу, к Рождеству, когда? Мы уже окидываем друг друга зловещими взглядами, всматриваясь сквозь лицо в находящийся под ним череп. Ты, Нед, убьешь себя за нас? А ты, Тимоти, не собираешься ли ты убить меня, чтобы самому остаться в живых? Эту сторону проблемы мы не обсуждали вслух ни разу: кажется, что об этом не то что говорить, во и думать страшно. Возможно, эти требования имеют символический, метафорический характер. А может быть, и нет. Меня это беспокоит.

С самого начала всей этой затеи я ощущал невысказанные предположения по поводу того, кому уйти, а кому остаться: мне – умирать от их рук, а Нед сгинет по своей воле. Конечно, я это отрицаю. Я здесь, чтобы добыть жизнь вечную. Не знаю, кто из них тоже хочет этого по-настоящему. Нед, наш странноватый Нед, способен смотреть на самоубийство как на лучшее из своих стихотворений. Тимоти не производит впечатления человека, сильно заинтересованного в продлении жизни, хотя я и подозреваю, что он от него не откажется, если оно достанется ему ценой небольших усилий. Оливер настаивает на том, что совершенно не согласен умирать, и создается впечатление, что он всецело поглощен этим: но Оливер гораздо менее уравновешен, чем может показаться на вид, и его мотивы не поддаются точному обоснованию. При соответствующей философской обработке он может увлечься мыслью о смерти точно так же, как, по его словам, он одержим мыслью о жизни. Так что я не могу сказать, кто выживет, а кто сгинет после Девятого Таинства. Но действую я осмотрительно и буду так действовать, сколько бы мы здесь ни находились. (А сколько, интересно, мы здесь будем? Мы, в общем-то, об этом еще не думали. Пасхальные каникулы закончатся, насколько я понимаю, дней через шесть или семь. Испытание к тому времени наверняка не завершится. У меня такое впечатление, что оно должно тянуться месяцы, если не годы. Но все же, сможем ли мы отсюда выбраться на следующей неделе? Мы поклялись этого не делать, хотя братья, конечно, вряд ли нам помешают, если мы все решим слинять как-нибудь посреди ночи. Кроме того, я хочу остаться. На несколько недель, если потребуется. На несколько лет. Во внешнем мире нас объявят пропавшими без вести. Регистрационные бюро, призывные комиссии, наши родители – все будут гадать, куда мы пропали? Если, впрочем, наши следы не приведут сюда. Братья перетащили наши вещи из машины. Сама же машина осталась стоять возле тропы в пустыне. Может быть, ее засечет полиция штата? Пошлют ли они человека по этой тропинке на поиски владельца сверкающего «седана»? Слишком многое мы пустили на самотек. Но мы здесь останемся на все время Испытания. Я здесь останусь, что бы ни случилось.)

А что, если обряд Черепов именно так и проводится?

Я не буду жить здесь, как эти братья, когда получу .требуемое. Нет, конечно, я могу проторчать тут лет пять или десять просто для приличия, из чувства благодарности. Но потом я отсюда слиняю. Мир большой: чего ради проводить вечность в какой-то дыре в пустыне? У меня свои представления о грядущей жизни. В некоторой степени они сходны со взглядами Оливера: я собираюсь утолить жажду впечатлений. Я буду жить последовательно разными жизнями, выжимая каждую из них до капельки. Лет десять, к примеру, я проведу на Уолл-стрит, сколачивая состояние. Если отец прав, а я в этом не сомневаюсь, любой, обладающий умеренными умственными способностями, может освоить рынок, делать лишь противоположное тому, чем занимаются те, кого считают умными. Это все бараны, скот, кучка гойских копов. Тупые, алчные, нацеленные на выполнение то одной, то другой своей прихоти. Так что сыграю на противоположной стороне и выйду из игры с парой-тройкой миллионов, которые вложу в хорошие акции с хорошими дивидендами, ничего рискованного, с надежным доходом. В конце концов, на эти дивиденды я собираюсь прожить последующие пять или десять тысяч лет.

Теперь я обрел финансовую независимость. Что дальше? Теперь лет десять разврата. А что мешает? Когда денег хватает и уверенности в себе хоть отбавляй, можно купить любую женщину в мире, верно? Каждую неделю буду иметь дюжины таких, как Марго. Мое право. Немножко похоти не помешает: это не интеллектуально, это не относится к Важному, но порево имеет свое место в законченной модели бытия. Ладно. Деньги и похоть. Потом я займусь своим душевным здоровьем. Пятнадцать лет в монастыре траппистов. Ни с кем не перекинусь ни словом; буду заниматься медитацией, писать стихи, постараюсь добраться до Бога, постараюсь прорваться к сути мироздания. Пусть это займет двадцать лет. Освободить, очистить душу, поднять ее к высотам…

Затем пойдем дальше и займемся телом. Восемь лет физических упражнений на полную катушку. Эли – пляжный мальчик. Больше не заморыш весом в девяносто семь фунтов. Серфинг, лыжи, выиграю чемпионат по индейской борьбе в Ист-Виллидж. Что дальше? Музыка. Никогда не удавалось заняться музыкой так, как хотелось. Я поступлю в Джулиард, за четыре года пройду все, проникну в самую суть музыкального искусства, глубоко разберусь с поздними квартетами Бетховена, с Бахом, Бергом, Шенбергом, Ксеыакисом, со всеми самыми сложными вещами и воспользуюсь методами, изученными в монастыре, чтобы добраться до святая святых мира звука. Может быть, сам начну сочинять. Возможно, буду писать критические статьи. Даже стану исполнителем. Эли Штейнфельд с программой из Баха в Карнеги-Холл. На музыку пятнадцать лет, правильно?

Все это займет лет шестьдесят моего бессмертия. А что дальше? Двадцать первый век в самом разгаре. Теперь посмотрим мир. Пойду, как Будда, пешком из страны в страну, волосы отрастут, буду носить желтые одеяния, в руках миска для милостыни, а раз в месяц буду забирать чеки в «Америкэн Экспресс» в Рангуне, Катманду, Джакарте, Сингапуре. Познаю человечество на уровне брюха, буду есть любую пищу, муравьев с перцем, печеные яйца, буду спать с женщинами всех рас и вероисповеданий, живущих в хижинах с протекающими крышами, в иглу, в шатрах, в плавучих домах. На это, двадцать лет, и я получу неплохое представление о культурном разнообразив человечества. Затем, я думаю, вернусь к своей изначальной специальности – лингвистике, филологии – и сделаю карьеру, от которой я сейчас отошел. Лет за тридцать я сумею написать полную монографию о неправильных глаголах в индоевропейских языках, или разгадаю тайну этрусского языка, или переведу полный свод угаритской поэзии. Какую область ни возьми, любая распаляет воображение.

Потом я заделаюсь гомосексуалистом. Когда в твоем распоряжения жизнь вечная, тебе надо попробовать все хотя бы по разу, а Нед утверждает, что жизнь голубого прекрасна. Лично я вообще-то всегда интуитивно, инстинктивно предпочитал девушек – они нежнее, приятнее на ощупь, более гладкие, – но когда-то же надо посмотреть, что может предложить и противоположный пол. Sub specie aeternitatia[22]22
  С точки зрения вечности (лат.).


[Закрыть], какая разница, в какую дырку совать?

Когда я снова вернусь на стезю гетеросексуальности, я отправлюсь на Марс. Это будет примерно к 2100 году: к тому времени, я полагаю, Марс уже будет заселен. Двенадцать лет на Марсе. Я буду заниматься физическим трудом, вести бремя первопроходца. Потом двадцать лет надо посвятить литературе: десять лет на то, чтобы прочитать все стоящее, что когда-либо было написано, а десять – на создание романа, который встанет в один ряд с лучшим из написанного Фолкнером, Достоевским, Джойсом, Прустом. Почему бы и не сравняться с ними? Я больше не буду каким-то сопляком; за моими плечами останутся лет сто пятьдесят полнокровной жизни, самое обширное и глубокое самообразование, каким не обладал еще ни один человек, и я буду находиться в самом расцвете сил. И если я усердно возьмусь за дело, буду писать по странице в день, по странице в неделю, потрачу пять лет на разработку композиции, прежде чем выведу первое слово, я смогу создать бессмертный шедевр. Под псевдонимом, конечно.

Вообще, наверное, надо будет особо подумать над тем, как бы менять имя каждые восемьдесят-девяносто лет. Даже в замечательном безоблачном будущем люди, скорее всего, с подозрением отнесутся к кому-то, кто не собирается умирать. Долгожительство – это одно, а бессмертие – совсем другое дело. Мне придется каким-то образом переводить на себя свои доходы, выдавать себя за наследника себя самого. Мне придется ложиться на дно и вновь всплывать на поверхность. Перекрашивать волосы, отращивать и сбривать бороду, усы, снимать надевать парики контактные линзы. Постараться не подходить слишком близко к правительственным учреждениям: стоит только заложить отпечатки пальцев в центральный компьютер, и тогда у меня возникнут проблемы. Как быть со свидетельствами о рождении в момент очередного появления на свет? Надо будет что-нибудь придумать. Если у тебя хватит ума на то, чтобы жить вечно, то неуж-то не сообразишь, как обойти бюрократическую машину? А что будет, если я влюблюсь? Женюсь, заведу детей, стану наблюдать за тем, как моя жена увядает и стареет, как стареют и мои дети, в то время как я сам остаюсь молодым и цветущим? Возможно, жениться вообще не стоит или разве что для полноты ощущений лет на десять-пятнадцать, а потом развестись, даже если я буду продолжать любить жену, чтобы избежать дальнейших осложнений. Посмотрим.

На чем мы остановились? Все дальше в двадцать второй век, свободно распределяя десятилетия. Десять лет побыть ламой на Тибете. Десять лет – ирландским рыбаком, если к тому времени еще будет что ловить. Двенадцать лет – почетным членом сената США. Потом я займусь точными науками, которые были большим пробелом в моей жизни. Я смогу с ними справиться, если приложу достаточно терпения и усердия – физика, математика, все, что понадобится изучить. На это я пожертвую сорок лет. Я собираюсь сравняться с Эйнштейном и Ньютоном, сделать полномасштабную карьеру, на протяжении которой я буду действовать на высочайшем интеллектуальном уровне. А потом? Тогда, пожалуй, можно будет вернуться в Дом Черепов посмотреть, как здесь поживают брат Энтони и все остальные. Пять лет в пустыне. И снова уйти отсюда, вернуться в мир. О, что это будет за мир! Появятся новые профессии, будут изобретены такие вещи, о которых никто еще даже не помышляет: лет двадцать я проведу в качестве специалиста по дематериализации, пятнадцать – по поливалентной левитации, лет десять побуду разносчиком симптомов. А потом? Что потом? Все дальше и дальше. Возможности будут безграничными. Но лучше повнимательней присматривать за Тимоти и Оливером, может, даже и за Недом из-за этого растреклятого Девятого Таинства. Если, скажем, парочка моих приятелей пришьет меня в следующий вторник, то это нарушит так здорово продуманные долгосрочные планы.

28. НЕД

Братья в нас влюблены. Другого слова не подберешь. Они стараются сохранять каменное выражение на лицах, пытаются держаться высокомерно, отчужденно, но им не удается скрыть радость от нашего присутствия. Мы вливаем в них новые силы. Мы вызволили их из бесконечной рутины. Целую вечность с гаком не было у них новообращенных, не было вливаний свежей, молодой крови: они все время оставались закрытым сообществом из пятнадцати братьев, совершавших обряды, работавших на полях, выполнявших повседневные обязанности. А теперь появились мы, чтобы пройти обряд посвящения, и они любят нас за то, что мы к ним пришли.

Они все принимают участие в нашем просвещении. Врат Энтони руководит медитацией и спиритизмом. Брат Бернард занимается с нами физическими упражнениями. Брат Клод, который отвечает за кухню, следит за нашим питанием. Брат Миклош витиевато посвящает нас в историю ордена, снабжая довольно туманной информацией. Ксавьер, брат-исповедник, через несколько дней он начнет заниматься с нами психотерапией, которая, судя по всему, составляет сердцевину всего процесса. Франц, брат-труженик, демонстрирует нам наши обязанности в качестве послушников – нужно рубить дрова и носить воду. Каждому из оставшихся братьев отведена своя роль, но пока у нас еще не было возможности встретиться с ними. Есть здесь в женщины, но непонятно, сколько их: может быть, три-четыре, а может, и с десяток. Увидеть их можно лишь случайно, время от времени. На глаза они попадаются лишь издали, когда по каким-то таинственным делам переходят из комнаты в комнату, никогда не останавливаясь, не глядя на нас. Как и братья, женщины одеты на один манер: в коротких белых юбках, а не в потрепанных синих шортах. У тех, что я видел, длинные темные волосы и полные груди, а Тимоти, Оливер и Эли тоже ни разу не видели худых, блондинок или рыжих. Все они очень похожи, почему я и не могу с уверенностью определить их число: не могу точно сказать, вижу ли я одну и ту же женщину, или все время разных. На второй день пребывания здесь Тимоти спросил у брата Энтони о женщинах, но ему было мягко сказано о запрете задавать любому из братии прямые процедурные вопросы; нам все станет ясно в соответствующее время, как пообещал брат Энтони. Этим мы и должны удовлетвориться.

День полностью расписан. Мы поднимаемся с восходом солнца; при отсутствии окон остается полагаться на брата Франца, который проходит на рассвете по коридору спального крыла и стучит в двери. Омовение – первая обязанность. Потом мы выходим в поле, чтобы час поработать. Братья выращивают все необходимое для пропитания в саду, расположенном примерно в двух сотнях ярдов позади здания. Сложная оросительная система качает воду из какого-то глубокого источника; должно быть, эта система влетела в приличную сумму, да и сам Дом Черепов стоит бешеных денег, но я подозреваю, что Братство невероятно богато. Как отметил Эли, любая самосохраняющаяся организация, которая на три-четыре столетия может разместить свои средства под пять или шесть процентов годовых, в конце концов станет владелицей целых континентов.

Братья выращивают пшеницу, зелень и разнообразные фрукты, ягоды, корнеплоды и орехи; я до сих пор не имею понятия, что собой представляют растения, которые мы так заботливо пропалываем и обхаживаем, но подозреваю, что многие из них весьма экзотичны. Рис, бобы, кукуруза и «крепкие» овощи вроде лука здесь под запретом. Пшеницу, насколько я догадываюсь, здесь терпят скрепя сердце, считая ее неподходящей с духовной точки зрения, но почему-то необходимой: прежде чем из муки выпечь хлеб, она подвергается тщательнейшему пятикратному просеиванию и десятикратному перемалыванию, что сопровождается медитацией особого рода. Мяса братья не едят; нам тоже придется обходиться без него, пока мы здесь. По всей видимости, мясо является источником разрушительных чувств. Соль запрещена. Перец – вне закона. То есть только черный перец: красный же в здешнем рационе присутствует, и братия просто балдеет от него, поглощая, как мексиканцы, в самых разных видах – свежий, сушеные стручки, молотый, маринованный и т. д. и т. п. Выращивают они какой-то очень острый сорт. Мы с Эли приправы любим и потребляем его вполне добровольно, хоть иногда и слезы наворачиваются, но Тимоти и Оливер, взращенные на щадящей диете, его вообще не переносят. Еще здесь очень уважают яйца. На задворках находится курятник, переполненный несушками, и яйца в том или ином виде присутствуют в меню три раза в день. Братья также делают какие-то слабоалкогольные настойки на травах под руководством брата Мориса, отвечающего за винокуренную отрасль.

Когда заканчивается час наших трудов в полях, звучит гонг: мы возвращаемся в свои комнаты и снова омываемся, после чего подходит время завтрака, который накрывается в одной из общих трапезных на изящном каменном возвышении. Меню составляются в соответствии с принципами арканы, в которые мы еще не посвящены: судя по всему, цвет и структура того, что мы едим, при планировании имеет не меньшее значение, чем собственно пищевая ценность. Нас кормят яйцами, супами, хлебом, овощными пюре, обильно приправленными красным перцем; из напитков подается вода, что-то вроде пшеничного пива, а по вечерам – настойки на травах, но ничего больше. Пожиратель бифштексов Оливер жалуется на отсутствие мяса. Поначалу мне тоже не хватало мяса, но, как и Эли, я быстро приспособился к этой необычной диете. Тимоти ропщет про себя и хлещет настойки. На третий день за обедом он перепил пива и сблевал прямо на прекрасный каменный пол; брат Франц дождался, пока он закончит, после чего подал ему тряпку и без слов приказал убрать за собой. Братья откровенно недолюбливают Тимоти и, возможно, побаиваются его, поскольку он на полфута выше любого из них и фунтов на девяносто тяжелее. Всех остальных, как я уже говорил, они любят, а умозрительно они любят и Тимоти.

После завтрака наступает время утренней медитации с братом Энтони. Говорит он немного, обеспечивая нам нужную духовную обстановку минимумом слов. Мы встречаемся в другом заднем крыле здания, расположенном напротив жилого крыла, полностью отведенного под культовые нужды. Вместо спален здесь часовни, числом восемнадцать, что, как я предполагаю, соответствует Восемнадцати Таинствам. Как и остальные помещения, они обставлены весьма скудно, производят чрезвычайно аскетичное впечатление и содержат целый ряд потрясающих художественных шедевров. Большей частью они относятся к доколумбовым временам, но некоторые кубки и образцы резьбы напоминают о средневековой Европе, а кое-какие непонятные предметы (из слоновой кости? Из камня?) вообще ни о чем мне не говорят. В атом же крыле находится большая библиотека, набитая книгами, разными раритетами, если судить по виду. Но пока нам запрещено входить в эту комнату, хотя дверь в нее никогда не запирается.

Брат Энтони встречает нас в часовне, ближе всех расположенной к центральной части здания. Здесь пусто, если не считать неизбежной маски-черепа на стене. Он опускается на колени. Мы преклоняем колена вслед за ним. Он снимает с груди маленький нефритовый медальон, который, как и следовало ожидать, вырезан в форме черепа, и кладет его на пол перед нами. Глядя на него мы должны концентрировать свое внимание при медитации. Лишь брат Энтони в качестве брата-настоятеля обладает нефритовым медальоном, но подобные медальоны из полированного коричневого камня – то ли обсидиана, то ли оникса – имеют право носить братья Миклош, Ксавьер и Франц. Эти четверо – Хранители Черепов, элита братства.

Брат Энтони требует от нас поразмышлять над парадоксом: череп под кожей лица, символ смерти, спрятанный под нашими масками жизни. Предполагается, что посредством упражнения по «внутреннему видению» мы должны очиститься от позыва смерти, поглотив, полностью постигнув и уничтожив без остатка власть черепа. Не знаю, насколько успешно его удавалось каждому из нас: что нам еще запрещено, так это обмениваться впечатлениями по поводу своих достижений. Сомневаюсь, что Тимоти многого добился в медитации. У Оливера же явно есть успехи: он смотрит на нефритовый череп с маниакальным упорством, поглощая его, обволакивая, и мне кажется, что его дух идет еще дальше и проникает в него. Но в правильном ли направлении он движется? Эли как-то давно жаловался мне, что испытывает трудности в достижении высших уровней мистического опыта с помощью наркотиков; ум у него слишком шустрый и подвижный, и он несколько раз ломал кайф, когда метался в разные стороны, вместо того чтобы успокоиться и погрузиться в Сущее. Да и здесь, похоже, у него есть трудности в том, чтобы собраться: во время сеансов медитации напряженный и нетерпеливый вид, и, кажется, делает он это через силу, пытаясь впихнуть себя в ту область, которой не может достичь. Что касается меня, я получаю немало удовольствия от этого часа с братом Энтони: парадокс с черепом, вне сомнения, полностью соответствует моей склонности к иррациональному, и я отлично с этим управляюсь, хоть и не исключаю возможности самообмана. Хотелось бы обсудить уровень своих успехов, если таковые имеются, с братом Энтони, но подобные вводящие в искушение расспросы здесь под запретом. Так что я преклоняю колени и каждый день смотрю на маленький зеленый череп, посылаю в путь свою душу и веду извечную внутреннюю борьбу между разъедающим цинизмом и униженной верой.

После часа, проведенного с братом Энтони, мы возвращаемся в поля. Выдергиваем сорняки, разбрасываем удобрения – все органические, естественно, – сажаем растения. Тут Оливер в своей тарелке. Он всегда старался скрыть свое деревенское нутро, но теперь вдруг начал щеголять им точно так же, как Эли начал выставлять напоказ словечки из идиша, хотя в синагоге не бывал со времени Бар-Митцвы, – синдром национальной гордыни. Оливер же относится к этносу аграриев и потому копает в рыхлит землю с ужасающим рвением. Братья стараются его притормозить: его энергия приводит их в смятение, но боятся они и того, что его хватит солнечный удар. Брат Леон, брат-лекарь, несколько раз беседовал с Оливером и указывал на то, что уже сейчас температура в разгар утра переваливает за девяносто градусов, а скоро будет еще больше. Но Оливер, яростно пыхтя, роет с той же силой. Мне самому это ковырянье в земле кажется приятно странным и странно приятным. Это пробуждает романтическое настроение возврата к природе, которое, как я полагаю, теплится в сердце каждого чересчур урбанизированного интеллектуала. До сих пор мне не приходилось заниматься физической работой, требующей больше усилий, чем мастурбация, и поэтому полевые работы выматывают меня и физически, и умственно, но я усердно несу свой крест. Пока. Взаимоотношения Эли с крестьянским трудом складываются примерно так же, хотя относится он к этому с большим энтузиазмом, более приподнято: он говорит о физическом обновлении, получаемым им от Матушки-Земли. А Тимоти, которому, конечно, за свою жизнь приходилось только собственные шнурки завязывать, встал в позу крестьянина-джентльмена: noblesse oblige[23]23
  положение обязывает (фр.).


[Закрыть], говорит он каждым своим томным движением, исполняя все, что велят ему братья, но явно показывая, что соизволил испачкать свои ручки лишь поскольку находит забавным сыграть в их маленькую игру. Так или иначе, копаем мы все, каждый по-своему.

Около десяти или половины одиннадцатого жара становится неприятной, и мы все покидаем поля, за исключением троих братьев-фермеров, имен которых я еще не знаю. Они ежедневно проводят на улице десять-двенадцать часов: может быть, на них наложена епитимья? Все остальные – и братья, и Воспремники – идут по своим комнатам и снова совершают омовение. Затем мы вчетвером собираемся в дальнем крыле для ежедневной встречи с Миклошем, братом-историком.

Миклош – крепко сбитый, плотный человечек с руками толщиной с бедра, и с бедрами, как бревна.

Он выглядит старше прочих братьев, хотя я и признаю парадоксальность приложения категории сравнения «старше» к людям без возраста. В речи его звучит слабый, не поддающийся определению акцент, а его мыслительные процессы проходят явно нелинейно: он перескакивает с пятого на десятое, отвлекается, неожиданно меняет темы. Полагаю, что это делается намеренно, что его тонкий и глубокий ум далек от дряхлости и беспорядка. Вероятно, за несколько столетий ему просто надоели последовательные рассуждения; уж мне бы наверняка это надоело.

Он ведет два предмета: происхождение и развитие Братства и историю вопроса о человеческом долгожительстве. По первой теме он максимально уклончив, будто решив не давать нам четкого представления. Мы очень старые, все время повторяет он, очень-очень старые, и я никак не могу, понять, что имеется в виду: братья или само Братство, хотя, как мне кажется, он подразумевает и то, и другое. Возможно, некоторые из братьев подвизаются здесь с самого начала, и их жизни тянутся не десятки лет или века, а целые тысячелетия. Он намекает на доисторические корни, пещеры в Пиренеях, Дордонь, Ляско, Альтамиру[24]24
  Пещеры, обитаемые в период палеолита.


[Закрыть], тайное братство жрецов, появившееся еще на заре человечества, но в какой степени это правда, а в какой – сказка, я могу определить в не большей степени, чем правдивость версии о происхождении ордена Розенкрейцеров от фараона Аменхотепа IV. Однако когда брат Миклош говорит, меня посещают видения задымленных пещер, мерцающих факелов, полуобнаженных художников, одетых в косматые шкуры мамонтов и размалевывающих стены яркими пигментами, знахарей, совершающих ритуальные жертвоприношения зубров и носорогов. И шаманов, перешептывающихся, кучкующихся, говорящих друг другу: «Мы не умрем, братья, мы будем жить, мы увидим, как Египет поднимается над нильскими болотами, мы увидим рождение Шумера, мы доживем, чтобы увидеть и Сократа, и Цезаря, и Иисуса, и Константина, и – о да! – мы все еще будем жить, когда всеуничтожающий гриб вспыхнет солнечным светом над Хиросимой и когда люди из железного корабля спустятся по трапу на поверхность Луны. Но говорил ли об этом Миклош, или все это привиделось мне в истоме полуденного зноя пустыни? Все туманно: все сдвигается, перемешивается и уходит, когда витиеватые слова брата Миклоша кружатся вокруг самих себя, качаются, танцуют, путаются. А еще он говорит нам, загадочно и иносказательно, об исчезнувшем континенте, о погибшей цивилизации, от которой произошла мудрость Братства. И мы смотрим на него широко открытыми глазами, тайком обмениваясь между собой изумленными взглядами, не зная, то ли усмехнуться скептически и презрительно, то ли раскрыть рты от восхищения. Атлантида! Как это брату удалось внушить нам эти картины страны золота и хрусталя с широкими тенистыми проспектами, устремленными ввысь белоснежными зданиями, сверкающими колесницами, почтенными философами в развевающихся одеяниях, сверкающими медью приборами забытой науки, аурой благотворной кармы, звенящими звуками странной музыки, эхом отдающейся в залах огромных храмов, посвященных неведомым богам. Атлантида? Насколько узка переступаемая нами грань между фантазией и глупостью! Я ни разу не слышал от него этого названия, но он в первый же день вложил Атлантиду в мой мозг, а теперь я все больше укрепляюсь в мысли о правильности своей догадки, что Миклош действительно заявляет о претензиях на наследие Атлантиды. Откуда эти эмблемы-черепа на фасаде? Что это за черепа с драгоценными камнями, которые носят в этом большом городе на перстнях и в виде медальонов? Что это за миссионеры в красновато-коричневых рясах, переправляющиеся на материк, пробирающиеся в горные поселения, ошеломляющие охотников за мамонтами фонарями и пистолетами, высоко держащие священный Череп и повелевающие пещерным жителям пасть ниц, преклонить колени? И шаманы в пещерах с расписанными стенами, присевшие у потрескивающих костров, перешептывающиеся, сговаривающиеся, в конце концов оказывающие почтение великолепным пришельцам, кланяются, целуют Череп, зарывают в землю своих собственных идолов, широкобедрую Венеру и резные пластинки из кости. Жизнь вечную тебе предлагаем, говорят пришельцы и показывают мерцающий экран, по которому проплывают виды их города, башни, колесницы, храмы, драгоценности, и жрецы кивают, хрустят костяшками пальцев, заливают водой священные костры, танцуют, хлопают в ладоши, подчиняются, покоряются, смотрят на сияющий экран, убивают жирного мастодонта, устраивают для гостей праздник дружбы. Так и начинается союз горцев и островитян тем холодным рассветом, так и пролился поток кармы н» закованный в лед материк, так и произошло пробуждение, передача знания. И когда приходит землетрясение, когда завеса раздирается на части, содрогаются? колонны, а над миром нависает черная пелена, когда проспекты и башни поглощаются разъяренным морем, что-то продолжает жить, что-то остается в пещерах. Тайны, ритуалы, вера, Череп, Череп, Череп! Это так было, Миклош? Так это было десять, пятнадцать, двадцать тысяч лет в том прошлом, которое мы решили отрицать? Счастьем было в те времена остаться в живых! А ты все еще здесь, брат Миклош? Ты пришел к нам из Альтамиры, из Ляско, из самой обреченной Атлантиды, и ты, и брат Энтони, и брат Бернард, и все остальные, пережив Египет, пережив Цезаря, преклонив колени перед Черепом, выдерживая все испытания, накапливая богатства, возделывая землю, перемещаясь из страны в страну, из благословенных пещер в только что появившиеся неолитические деревни, с высокогорий в долины рек, передвигаясь по миру в Персию, в Рим, в Палестину, в Каталонию, изучая языки по мере их появления, разговаривая с людьми, выступая в качестве посланников их богов, возводя свои храмы и монастыри, приветствуя Исиду, Митру, Иегову, Иисуса, еще каких-то богов, впитывая все, выдерживая все, поместив Крест поверх Черепа, когда Крест был в моде, овладев искусством выживания, пополняя время от времени свои силы за счет приема Воспремников, всегда требуя свежей крови, хотя ваша кровь никогда не истощалась. А потом? Переселились в Мексику, после того как Кортес подготовил для вас ее народ. Здесь вы нашли страну, которая понимала власть смерти, здесь было именно то место, где всегда царил Череп, принесенный, возможно, как и в вашу собственную страну, островитянами, то есть миссионерами из Атлантиды в Чолулу и в Теночтитлан, указав путь маске смерти. Благодатная почва на несколько веков. Но вы настойчиво стремитесь к постоянному обновлению и поэтому направили свои стопы еще дальше, прихватив с собой свою добычу, маски, черепа, скульптуры, ваши палеолитические сокровища на север, в безлюдные места, в пустыни Соединенных Штатов, в страну атомной бомбы, в страну боли. И на доходы, полученные в течение многих эпох, вы построили новый Дом Черепов. И вот, брат Миклош, ты сидишь здесь, и здесь же сидим мы. Так это и было? Или я все это вообразил, превратив твои туманные и двусмысленные слова в цветистую мечту-самообман? Как мне это определить? Смогу ли я когда-нибудь это узнать? Я знаю лишь то, что ты рассказал мне, что колышется, перетекает в моем разуме. И я вижу то, что вокруг меня, это засорение твоей первозданной образности ацтекскими, христианскими видениями, образами Атлантиды, и я могу только поражаться, Миклош, как это ты еще здесь, когда мамонты уже сошли со сцены, и пытаться понять, кто я: глупец или пророк.

Другая часть того, что брат Миклош должен передать нам, менее туманна, гораздо легче схватывается и усваивается. Это составляет семинар по продлению жизни, в ходе которого он бесстрастно перемещается во времени и пространстве в поисках идей, появившихся на свет, вполне вероятно, гораздо позже его самого. Для начала он нас спрашивает, зачем вообще противиться смерти? Разве это не естественное завершение, не желаемое освобождение от бремени, не окончание, благоговейно желаемое? Череп под лицом напоминает нам, что все живые существа ожидает погибель в свое время, и никто ее не избежит: зачем же тогда противиться всеобщей воле? Из праха ты родился, и в прах ты вернешься. Вся плоть исчезнет. Мы покинем этот мир так же, как и какие-нибудь кузнечика» и негоже кому бы то ни было испытывать жалкий страж перед неизбежным.