Текст книги "НФ: Альманах научной фантастики. Выпуск 29"

Автор книги: Роберт Сильверберг

Соавторы: Теодор Гамильтон Старджон,Роман Подольный,Дмитрий Биленкин,Игорь Росоховатский,Борис Руденко,Всеволод Ревич,Пол Эш,Александр Кацура,Николай Блохин,Авдей Каргин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 18 страниц)

Роберт Силверберг
УВИДЕТЬ НЕВИДИМКУ

И меня признали виновным и приговорили к невидимости на двенадцать месяцев, начиная с одиннадцатого мая года Благоволения, и отвели в темную комнату под зданием суда, чтобы, перед тем как выпустить, наложить печать на мой лоб.

Работой занимались два государственных наемника. Один швырнул меня на стул, другой занес клеймо.

– Это совершенно безболезненно, – заверил громила с квадратной челюстью и отпечатал клеймо на моем лбу, и меня пронзил Ледяной холод, и на этом все кончилось.

– Что теперь? – спросил я.

Но мне не ответили; они отвернулись от меня и молча вышли из комнаты. Я мог уйти или остаться здесь и сгнить заживо – как захочу. Никто не заговорит со мной, не взглянет на меня дважды, увидев в первый раз знак на лбу. Я был невидим.

Вы должны понять, что моя невидимость – абсолютно метафорична. Я все еще обладал телесной вещественностью. Люди могли видеть меня – но не имели права.

Абсурдное наказание? Возможно. Но и преступление было абсурдным. Холодность. Отказ отвести душу перед ближним. Я был четырехкратным нарушителем. В должное время прозвучала – под присягой – жалоба, прошел суд, наложено клеймо.

Я стал невидим.

Я вышел наружу, в мир тепла. Полуденный дождь уже закончился. Улицы города подсыхали, в воздухе стоял запах свежей зелени Мужчины и женщины спешили по своим делам. Я шел среди них, но меня никто не замечал. Наказание за разговор с Невидимкой – невидимость на срок от месяца до года и более в зависимости от тяжести нарушения.

Я ступил в шахту лифта и вознесся в ближайший из Висячих Садов. То был Одиннадцатый, сад кактусов, и причудливые уродливые формы как нельзя лучше соответствовали моему настроению. Я приблизился к кассе, собираясь купить входной жетон, и предстал перед розовощекой, пустоглазой женщиной.

Я положил перед ней монету. Какое-то подобие испуга промелькнуло в ее глазах и тут же исчезло.

– Один, пожалуйста, – сказал я.

Никакого ответа. Сзади образовалась очередь. Я повторил свою просьбу. Женщина беспомощно подняла глаза, затем уставилась за мое левое плечо. Протянулась рука, положила еще монету. Женщина взяла ее и достала жетон. Мужчина за мной опустил жетон в автомат и прошел.

– Дайте мне жетон, – решительно потребовал я. Другие отталкивали меня. И ни слова извинения. Я начал ощущать на себе первые следствия своей невидимости. Они в полном смысле относились ко мне, словно к пустому месту.

Однако налицо и преимущества. Я зашел за стойку и попросту взял жетон, не заплатив. Так как я невидим, меня нельзя остановить. Я сунул жетон в прорезь автомата и вошел в сад. Но кактусы раздражали меня. Нахлынула какая-то необъяснимая хандра и отбила охоту гулять. На обратном пути я прижал палец к торчащей колючке, выступила капля крови. Кактус по крайней мере еще признавал мое существование. Лишь для того, чтобы пускать кровь.

Я вернулся в свою квартиру. Там меня ждали книги, но я не чувствовал к ним влечения. Я растянулся на узкой постели и включил тонизатор, чтобы побороть овладевшую мной странную апатию. Невидимость…

Собственно, это ерунда, твердил я себе. Мне никогда не приходилось зависеть полностью от других людей. Иначе как бы я вообще был осужден за холодность к ближним? Так что же мне надо от них сейчас? Пускай себе не обращают на меня внимания!

Только на пользу. Невидимки не работают. Как могут они работать? Кто обратится к невидимому врачу, или наймет невидимого адвоката, или передаст документ невидимому служащему? Итак, никакой работы. С другой стороны, и никакого дохода, разумеется. Но хозяин не берет плату с невидимых постояльцев. Невидимки ходят куда им заблагорассудится бесплатно. Я только что доказал это, в Висячем Саду.

Невидимость – замечательная шутка над обществом, решил я. Меня приговорили не более чем к годичному отдыху. Я был уверен, что получу массу удовольствия.

Однако существовали реальные неудобства. В первый вечер своей невидимости я пошел в лучший ресторан города. Закажу самую изысканную еду, обед из ста блюд, и удобно исчезну в момент предоставления счета.

Я ошибся. Мне не удалось даже сесть. Полчаса я стоял в холле, а метрдотель снова и снова проходил мимо. Ничего не даст, если я сам сяду за столик. Официант просто не примет мой заказ.

Можно, конечно, пойти на кухню и угоститься, чем душа пожелает. Я могу вовсе нарушить работу ресторана. Впрочем, этого делать не стоит. У общества наверняка есть способы защиты от невидимок. Разумеется, никакого прямого возмездия, никакого намеренного отпора. Но в чем обвинить повара, если тот вздумает облить стену кипятком, не заметив человека возле стены? Невидимость есть невидимость, палка о двух концах.

Я покинул ресторан.

Я поел в столовой самообслуживания поблизости и поехал на автотакси домой. Машины, как и кактусы, признавали подобных мне. Однако я сомневался, что их общества на протяжении года будет достаточно.

Спалось мне плохо.

Второй день невидимости был днем дальнейших испытаний и открытий.

Я отправился на долгую прогулку, предусмотрительно решив не сходить с тротуара. Мне часто доводилось слышать истории про мальчишек, с наслаждением переезжающих тех, кто несет клеймо невидимости. Их и судить не могли. Такие опасности умышленно создавались моим наказанием.

Я шагал по улицам, и толпа передо мной расступалась. Я рассекал толчею, как нож масло. В полдень я повстречал первого сотоварища-невидимку, высокого мужчину средних лет, коренастого и преисполненного достоинства, несущего печать позора на выпуклом лбу. Наши глаза встретились лишь на миг. Невидимка, естественно, не может видеть себе подобных.

Я был изумлен, не больше. Я до сих пор смаковал новизну этого образа жизни. И никакое пренебрежение не могло меня задеть. Пока не могло.

* * *

На третьей неделе я заболел. Недомогание началось с лихорадки, затем появилась резь в животе, тошнота и другие угрожающие симптомы. К полуночи мне стало казаться, что смерть близка. Колики были невыносимы; еле дотащившись до ванной, я заметил в зеркале свое отражение – лицо перекосившееся, позеленевшее, покрытое каплями пота. На бледном лбу маяком пылало клеймо невидимости.

Долгое время я лежал на кафельном полу, безвольно впитывая его холод. Потом подумал: что если это аппендицит?! Воспалившийся, готовый прорваться аппендикс?

Мне требовался врач.

Телефон был покрыт пылью. Никто не удосужился его отключить, но с момента ареста я никому не звонил и никто не смел звонить мне. Кара за умышленный звонок невидимке – невидимость. Мои друзья – те, которые считались моими друзьями, – остались в прошлом.

Я схватил трубку, затыкал пальцем в кнопки. Зажегся экран, и заговорил справочный робот. – С кем желаете беседовать, сэр?

– Врач, – прохрипел я.

– Ясно, сэр.

Льстивые, вкрадчивые механические слова. Робота не накажешь невидимостью! И он мог разговаривать со мной. Раздался заботливый голос:

– Что вас беспокоит?

– Боль в животе. Наверное, аппендицит.

– Мы пришлем человека через… – Он запнулся. Я сделал ошибку, приподняв свое сведенное судорогой лицо. Его глаза остановились на клейме, и экран потемнел так быстро, словно я протянул к нему для поцелуя прокаженную руку.

– Доктор… – простонал я.

Голова моя бессильно упала. Это уже было чересчур. А как же клятва Гиппократа? Неужели врач не придет на помощь страдающему?

Гиппократ ничего не знал о невидимках. Для общества в целом меня попросту не существовало. Врач не может поставить диагноз и лечить несуществующего человека.

Я был предоставлен сам себе.

Это одна из наименее привлекательных черт невидимости. Никто не препятствует вам зайти в женское отделение бани, если вы того хотите, но корчиться от боли вы будете равно беспрепятственно. Одно связано с другим. И если ваш аппендикс прорвется – что ж, это послужит уроком остальным, которые могли бы пойти вашим преступным путем.

Мой аппендикс не прорвался. Я выжил. Человек может выдержать год без общения. Можно ездить в автоматических такси и есть в забегаловках-автоматах. А автоматических врачей нет. Впервые за свою жизнь я ощутил себя изгоем. К заболевшему заключенному в тюрьме приходит врач. Мое преступление недостаточно серьезно, оно не удостоено тюрьмы, и ни один врач не станет облегчать мои страдания. Это несправедливо! Я проклинал дьяволов, придумавших такую жестокую кару. И каждый новый рассвет я встречал один, в таком же одиночестве, как Крузо на необитаемом острове, здесь, в центре города в двенадцать миллионов душ.

* * *

Как описать мои частые смены настроения в те месяцы?

Бывали периоды, когда невидимость казалась величайшей радостью, утехой, сокровищем. В те сумасшедшие моменты я упивался свободой от всех и всяческих правил, опутывающих обыкновенного человека.

Я крал. Я входил в магазин и брал, что хотел, а трусливые торговцы не смели остановить меня или позвать на помощь. Будь мне известно, что государство возмещает подобные убытки, воровство приносило бы мне меньше удовольствия.

Я подсматривал. Я входил в гостиницы и шел по коридору, открывая наугад двери. Некоторые комнаты были пусты. Другие нет.

Богоподобный, я наблюдал все. Дух мой ожесточился. Пренебрежение обществом – преступление, принесшее мне невидимость, – достигло небывалого размера.

Я стоял на пустынных улицах под дождем и поливал руганью блестящие лица вознесшихся зданий.

– Кому вы нужны? – ревел я. – Не мне! Ну кому вы нужны?!

Я смеялся, издевался и бранился. Это был некий вид безумия, вызванный, полагаю, одиночеством. Я врывался в театры, где развалились в креслах любители развлечений, пригвожденные мельтешением трехмерных образов, и выделывал антраша в проходах. Никто не шикал на меня, никто не ворчал. Светящееся клеймо на моем лбу помогало им держать свое недовольство при себе.

То были безумные моменты, славные моменты, великие моменты, когда я исполином шествовал среди праха земного, и каждая моя пора источала презрение. Да, сумасшедшие моменты, признаю открыто. От человека, несколько месяцев поневоле невидимого, нельзя ожидать душевного равновесия.

Но маятник несся головокружительно. Дни, когда я чувствовал лишь презрение ко всем зримым идиотам вокруг, сменялись днями невыносимой тяжести. Я бродил по бесконечным улицам, стоял под изящными аркадами, глядел на серые полосы шоссе с размытыми штрихами стремительных автомобилей, И даже нищие не подходили ко мне. А вам известно, что у нас есть нищие, в наш просвещенный век? До того, как меня объявили невидимым, я этого не знал. До того, как мои долгие прогулки привели меня в трущобы, где пропадал внешний лоск, где опустившиеся шаркающие старики просили подаяния.

У меня не просил никто. Однажды ко мне приблизился слепой.

– Ради всего святого, – взмолился он, – помогите купить новые глаза…

Первые слова, обращенные ко мне за многие месяцы! Я полез в тунику за деньгами, готовый отдать ему в благодарность все, что есть. Почему нет? Что мне деньги? Но не успел я их достать, как какая-то кошмарная фигура, отчаянно перебирая костылями, втерлась между нами, прошептала слово «невидимый», и тут же они оба заковыляли прочь, словно перепуганные крабы. А я остался на месте, глупо сжимая деньги.

Даже нищие… Дьяволы! Придумать такую пытку!

Так я снова смягчился. Моя надменность исчезла. Я остро чувствовал одиночество. Кто мог обвинить меня тогда в холодности? Я размяк, был готов впитывать каждое слово, каждый жест, каждую улыбку, патетически жаждал прикосновения руки. Шел шестой месяц моей невидимости.

Теперь я ненавидел ее страстно. Все радости ее оказались на поверку пустыми, а муки непереносимыми. Я сомневался, что сумею прожить оставшиеся шесть месяцев. Поверьте, мысли о самоубийстве не раз приходили мне в голову.

И наконец, я совершил глупый поступок. Как-то раз я повстречал другого Невидимого, третьего или четвертого за полгода. Наши взгляды настороженно скрестились на миг; затем он опустил глаза и обошел меня. Это был стройный молодой человек, не старше сорока, со взъерошенными каштановыми волосами и узким печальным лицом. Он имел вид ученого, и я еще удивился, что он такого совершил, чтобы заслужить невидимость. Мною завладело желание догнать его и спросить, и узнать его имя, и заговорить с ним,

и обнять его.

Все это запрещено. С Невидимым нельзя иметь никаких дел – даже другому Невидимому. Особенно другому Невидимому. Общество вовсе не заинтересовано в возникновении неких секретных связей среди своих отверженных.

Я знал это.

И все равно я повернулся и пошел следом.

На протяжении трех кварталов я держался шагах в пятидесяти позади. Повсюду, казалось, сновали роботы-ищейки, быстрые на распознавание любого нарушения своими чуткими приборами, и я не смел ничего предпринять. Потом он свернул в боковую улочку, серую грязную улочку полутысячелетней древности, и побрел ленивым шагом никуда не стремящегося Невидимки. Я поравнялся с ним.

– Постойте, – тихо сказал я. – Здесь нас никто не увидит. Мы можем поговорить. Мое имя…

Он резко повернулся, охваченный неописуемым ужасом. Его лицо побелело. Какую-то секунду он пораженно смотрел в мои глаза, затем рванулся, намереваясь обойти меня.

Я загородил ему путь.

– Погодите, – попросил я. – Не страшитесь. Пожалуйста… Он шевельнулся. Я опустил руку ему на плечо, и он судорожно дернулся, стряхивая ее.

– Хоть слово… – взмолился я.

Даже ни слова. Даже ни глухого «оставьте меня в покое!» Он обогнул меня, побежал по пустой улице, и топот его ног затих за углом. Я смотрел ему вслед и чувствовал, как нарастает внутри меня великое одиночество.

Потом пришел страх. Он не нарушил закон, а я… Я увидел его. Таким образом, я подлежал наказанию, возможно, продлению срока невидимости. По счастью, вблизи не было ни одного робота-ищейки.

Повернувшись, я зашагал вниз по улице, стараясь успокоиться. Постепенно я сумел взять себя в руки. И тут понял, что совершил непростительный поступок. Меня беспокоила глупость моей выходки и еще более ее сентиментальность. Потянуться так панически к другому Невидимому – признать открыто свое одиночество, свою нужду. Нет. Это означало победу общества. Я не мог смириться с этим.

Случайно я вновь оказался рядом с садом кактусов. Я поднялся наверх, схватил жетон и вошел внутрь; там отыскал гигантский, восьми футов высотой, уродливо изогнутый кактус, колючее чудовище. Я вырвал его из горшка и стал ломать и давить; тысячи игл впились в мои руки. Прохожие делали вид, будто ничего не замечают. Так, скривившись от боли, с кровоточащими ладонями, я спустился вниз, снова утонченно высокомерный в своей невидимости.

* * *

Прошел восьмой месяц, девятый, десятый… Весна сменилась летом, лето перешло в ясную осень, осень уступила место зиме с регулярными снегопадами, до сих пор разрешенными по эстетическим соображениям. Теперь зима кончилась. Деревья в парках выпустили зеленые почки. Синоптики стали устраивать дождь трижды в день.

Мой срок близился к концу.

В последние месяцы невидимости меня охватило оцепенение. Один день монотонно сливался с другим словно в тумане. Мой истощенный ум отказывался переваривать прочитанное. Брал я, что попадалось под руку: Аристотеля, учебник механики… Когда я переворачивал страницу, содержание предыдущей ускользало из моей памяти.

Честно говоря, я совершенно не следил за ходом времени. В день окончания срока я лежал у себя в комнате, лениво листая книгу, когда в дверь позвонили.

Мне не звонили ровно год. Я почти забыл значение этого звука.

Передо мной стояли представители закона. Не говоря ни слова, они сломали печать, крепящую знак к моему лбу. Эмблема невидимости упала и разбилась.

– Приветствуем тебя, гражданин, – сказали они мне. Я медленно кивнул.

– Да.

– Май, одиннадцатое, 2105. Твой срок кончился. Ты отдал долг и возвращен обществу.

– Спасибо. Да.

– Пойдем, выпьем с нами.

– Я бы предпочел воздержаться.

– Это традиция. Пойдем.

Я пошел с ними. Лоб мой казался странно наг; в зеркале на месте эмблемы виднелось бледное пятно. Меня отвели в близлежащий бар и угостили эрзац-виски, грубым, крепким. Бармен ухмыльнулся мне. Сидящий рядом за стойкой хлопнул меня по плечу и спросил, на кого я ставлю в завтрашних реактивных гонках. Я ответил, что не имею ни малейшего понятия.

– В самом деле? Я за Келсо. Четыре против одного, но у него мощнейший спурт.

– К сожалению, не разбираюсь, – извинился я.

– Он уезжал на долгое время, – мягко сказал государственный служащий.

Эвфемизм был недвусмыслен. Мой сосед кинул взгляд на бледное пятно и тоже предложил выпить. Я согласился, хотя уже почувствовал действие первой порции.

Однако я не посмел осадить его. Это могут истолковать как проявление холодности. Я снова стал человеческим существом. Я был видим.

* * *

Возвращение к видимости вызвало, разумеется, множество неловких ситуаций. Встречи со старыми друзьями, возобновление былых знакомств… Естественно, никто не упоминал о невидимости. К ней относились как к несчастью, о котором лучше не вспоминать. Безусловно, все старались щадить мои чувства. Разве говорят человеку, чьего престарелого отца только что повели на эвтаназию: «Что ж, все равно он вот-вот преставится»?

Нет. Конечно, нет.

Так в нашем совместно разделяемом опыте образовалась эта дыра, эта пустота, этот провал. Мне трудно было поддерживать беседу с друзьями, особенно учитывая, что я вышел из курса всех современных событий, мне трудно было приспособиться. Трудно.

Но я не отчаивался и не опускал рук, ибо я уже не был тем равнодушным и надменным человеком, каким был до наказания. Самая жестокая из школ научила меня смирению.

То и дело я замечал на улицах невидимок. Но глаза мои быстро скользили в сторону, словно наткнувшись на некое мерзкое гноящееся чудовище из потустороннего мира.

Полный смысл моего наказания, однако, я постиг на четвертый месяц нормальной жизни. Я находился неподалеку от Городской Башни, шел домой со своей старой работы в архиве муниципалитета, как вдруг из толпы меня схватила рука.

– Пожалуйста, – мягко произнес голос. – Подождите минуту. Не бойтесь.

В нашем городе незнакомые не обращаются друг к другу. Я пораженно поднял взгляд.

И увидел пылающую эмблему невидимости. Затем я узнал его – тот стройный юноша, к которому я подошел более чем полгода назад на пустынной улице. Он одичал, глаза его приобрели безумный блеск, в каштановых волосах появилась седина. Тогда, вероятно, его срок только начался. Сейчас он, должно быть, отбывал последние недели.

Он сжал мою руку. Я задрожал. Это была не пустынная улица. Это была самая оживленная площадь города. Я вырвал руку и стал поворачиваться.

– Нет, не уходите! – закричал он. – Неужели вы не сжалитесь надо мной?! Вы сами были на моем месте!

Я сделал нерешительный шаг и вспомнил, как я взывал к нему, как молил не отвергать меня. Я вспомнил свое страшное одиночество.

Еще один шаг назад.

– Трус! – выкрикнул он. – Заговори со мной! Заговори со мной, трус!

Это оказалось выше моих сил. Я был тронут. Слезы неожиданно брызнули из моих глаз, и я повернулся к нему, протянул руку. Прикосновение словно пронзило его током. Через миг я сжимал его в объятиях, стараясь успокоить, облегчить страдания.

Роботы-ищейки сомкнулись вокруг нас. Его оттащили. Меня взяли под стражу и снова будут судить за преступление, на сей раз не за холодность – за отзывчивость. Возможно, они найдут смягчающие обстоятельства и освободят меня. Возможно, нет.

Все равно. Если приговорят, я с гордостью понесу свою невидимость.

Перевод с английского В. Баканова

Теодор Старджон
БИЗНЕС НА СТРАХЕ

Что там ни говори, а Джозеф Филипсо – избранник судьбы. Вам нужны доказательства? А его книги? А Храм Космоса?

Избраннику судьбы, хочет он того или нет, на роду написано совершить что-нибудь великое. Взять, к примеру, Филипсо. Да у него и в мыслях никогда не было ввязываться в эту историю с Неопознанными (никем, кроме Филипсо) Летающими Объектами. Иными словами, в отличие от некоторых не столь идеально честных (по словам Филипсо) современников, он никогда не говорил себе; «Сяду-ка я за письменный стол, поднавру с три короба про летающие тарелочки, да подзаработаю деньжат». Нет, случилось то, что должно было случиться (Филипсо в конце концов и сам в это поверил), и просто так уж случилось, что это случилось именно с ним. Кто угодно мог оказаться на его месте. Вот так, одно за другое, другое за третье, третье за четвертое, словом, прогуляешь денек, да устроишь себе ожог на руке ради, так сказать, алиби, а глядишь – цепочка событий приводит тебя прямиком к Храму Космоса.

Если уж вспоминать по чести все как было (только, пожалуйста, не требуйте этого от Филипсо), то приходится признать, что и алиби-то было убогое, и повод для него тоже был никчемным. Сам Филипсо ограничивается скромным упоминанием, что начало его карьеры ничем не примечательно, а о прочем попросту умалчивает. А началось с того, что в один прекрасный вечер он без всякого основания напился до умопомрачения (если только не считать основанием сорок восемь долларов, которые он получил в агентстве за рекламное объявление для «Дешевой Распродажи»).

На следующий день он, само собой, в агентство не пошел, а чтобы оправдаться, наврал боссу про то, как он поехал накануне за город навестить свою престарелую мамочку, а на обратном пути испортилось зажигание, и он всю ночь как проклятый копался в моторе, и только к утру… ну и так далее. На другой день он действительно поехал за город навестить свою престарелую мамочку, и что вы думаете?… На обратном пути машина вдруг встала как вкопанная, и он всю ночь… ну, как будто в воду вчера глядел. Снова надо было оправдываться, а как? Пока Филипсо перебирал в уме да проверял на правдоподобие один вариант за другим, небо вдруг ярко осветилось, а от скал и деревьев побежали быстрые тени. Но все исчезло, прежде чем он успел поднять голову. Это мог быть метеорологический зонд или болотный огонь, а может быть, шаровая молния – это не имеет значения. Филипсо посмотрел на небо, где уже ничего не было видно, и тут его осенило.

Его автомобиль стоял на обочине, заросшей густой травой. Справа на лужайке виднелись круглые валуны самых разных размеров. Филипсо быстро отыскал три камня – каждый около фута в поперечнике, – образующие правильный треугольник и примерно одинаково глубоко сидящие в земле. Не следует только думать, что камни глубоко сидели в земле, поскольку трудолюбие Филипсо сильно уступало его изобретательности. Осторожно ступая, чтобы не примять траву, Филипсо по одному перетащил камни в лес и спрятал их в пустой норе, которую завалил сверху сухими ветками. Затем он поспешил к машине, достал из багажника паяльную лампу (допотопная ванна в доме его матушки дала течь, и Филипсо одолжил лампу, чтобы заделать прохудившийся шов) и старательно опалил огнем оставшиеся от камней углубления.

Бесспорно, что судьба взялась за дело еще сорок восемь часов назад. Но только сейчас стал явственно виден ее перст, ибо едва успел Филипсо мазнуть огнем по тыльной стороне ладони, погасить лампу и спрятать ее в багажник, как на дороге показался автомобиль. Он принадлежал репортеру, писавшему для воскресных приложений, и у этого самого репортера по фамилии Пенфильд в данный момент не только не было темы для очередного номера, но к тому же он своими глазами видел полчаса назад вспышку на небе. Филипсо и сам собирался зайти в городе в какую-нибудь газету, а затем вернуться на место происшествия с репортером и фотографом, чтобы на следующий день показать боссу заметку в вечернем выпуске. Но судьба взялась за дело с куда большим размахом.

Освещенный первыми проблесками зари, Филипсо стоял посередине шоссе и размахивал руками, пока приближающаяся машина не затормозила около него.

– Они меня чуть не укокошили, – хрипло простонал он.

С этого момента материал пошел раскручиваться сам собой, как любят говорить в редакциях воскресных приложений. Филипсо не пришлось выдумывать никаких подробностей. Он только отвечал на вопросы, а остальное доделало воображение Пенфильда, которому во всей этой истории было ясно только одно: перед ним не очевидец, а голубая мечта репортера.

– Они опустились на Землю на огненной струе?

– На трех огненных струях. – Филипсо повел его вниз по склону и показал на обугленные, еще теплые углубления.

– Вам угрожали?

– Не только мне… всей планете. Они грозили уничтожить Землю.

Пенфильд едва успевал записывать. К тому же он сам сделал снимки.

– Ну а что вы ответили? Что не боитесь их угроз? Филипсо подтвердил, что так оно и было. И так далее. История эта попала, как Филипсо и хотел, в вечерний выпуск, но он и не подозревал, что она наделает столько шуму. А шума было столько, что Филипсо уже и не вернулся в рекламное агентство. Он получил телеграмму от одного издателя, в которой тот спрашивал, не возьмется ли он написать книгу.

Филипсо взялся и написал. Его сочинение отличалось лихостью стиля (это ведь ему принадлежал горящий неоновым пламенем над сотнями магазинов девиз «Дешевой Распродажи» «МНОГО ТРАТИШЬ – МАЛО ПЛАТИШЬ»), изысканностью манер деревенского увальня и непритязательностью обстановки крупного банка. Оно называлось «Человек, который спас Землю» и за первые семь месяцев разошлось тиражом двести восемьдесят тысяч экземпляров.

С тех пор деньги сами потекли к нему. Не только за книги. Он получал их от Лиги Приближающегося Конца Света, от Союза Борьбы за Моральное Возрождение Человечества и от Ассоциации Защиты Земли от Космических Пришельцев… Со всех сторон к нему неслись призывы «Спаси нас» и оседали на его банковском счету денежными чеками. Хочешь не хочешь, пришлось основать Храм Космоса, чтобы как-то придать делу законный характер, и разве Филипсо виноват, что его лекции половина прихожан, простите, слушателей, принимала за богослужения?

Появилась на свет его вторая книга. Вначале она была задумана как приложение – ведь ему было просто необходимо уточнить отдельные противоречия и неточности, на которых его поймали дотошные критики. Книга называлась «Нам Незачем Капитулировать», была на треть длиннее и содержала еще больше противоречий, чем первая; за первые девять недель она разошлась тиражом триста десять тысяч экземпляров. Тут уже те, другие деньги хлынули таким потоком, что Филипсо пришлось срочно зарегистрировать себя как некоммерческую организацию и отнести все поступления на ее счет. Признаки благоденствия были видны и в самом Храме, причем самым заметным была большая радарная антенна, купленная со списанного броненосца и установленная на куполе. Антенна круглые сутки вращалась вокруг оси, и хотя она не была ни к чему подключена, с первого взгляда на нее становилось ясно, что Филипсо начеку и люди могут спать спокойно. В хорошую погоду антенна была видна даже из Каталины, особенно по ночам, когда на ней включали яркий оранжевый прожектор. Когда эта штука вращалась, она была похожа на автомобильный дворник, увеличенный до космических размеров.

Кабинет Филипсо помещался в куполе, прямо под антенной, и попасть туда можно было только при помощи автоматического лифта. Отключив лифт, в этом кабинете можно было без помех предаваться размышлениям. А поразмышлять было о чем. Например, не прогорит ли он, арендовав для следующей лекции зал Колизеума, или что делать с чеком на десять тысяч долларов от Астрологического Союза, раз уж эти олухи напечатали в газетах точную сумму своего дара. Но главной заботой была следующая книга. Поведав человечеству что ему грозит опасность и что, объединившись, оно может себя спасти, Филипсо отчаянно нуждался теперь в свежей идее. Идея должна быть созвучна времени и доступна пониманию рядового читателя газет. А ждать, пока его осенит, Филипсо не мог – чудесам этого сорта удивляются девять дней, а на десятый о них забывают.

Филипсо сидел у себя в кабинете, отрезанный от всего мира и погруженный в эти размышления, как вдруг он с изумлением услышал позади себя легкое покашливание. Обернувшись, он увидел рыжего невысокого человечка. Неизвестно, что бы сделал Филипсо в первый момент – обратился в бегство или вцепился незнакомцу в горло, если бы у того в руках не оказалось средства, которое со времен появления письменности гарантированно успокаивало разъяренных авторов.

– Я прочитал ваши книги, – сказал незнакомец и протянул вперед ладони, на каждой из которых лежало по знакомому тому. – Я нашел их не лишенными искренности и логики,

Расплывшись в улыбке, Филипсо оглядел лишенное особых примет лицо незнакомца и его заурядный серый костюм.

– Общим у искренности и логики является то, – продолжал незнакомец, – что они могут не иметь никакого отношения к истине.

– Послушайте, кто вы такой? – потребовал от него Филипсо. – И как вы сюда попали?

– Никак я сюда не попадал, – ответил незнакомец, – потому что меня здесь нет.

Он показал вверх, и вопреки собственной воле Филипсо посмотрел туда, куда указывал палец незнакомца.

На небе уже сгущались сумерки, и оранжевый прожектор кромсал их со все возрастающей решительностью. Сквозь прозрачный купол было видно, как прожектор выхватил из темноты какое-то большое серебристое тело, зависшее над землей в пятидесяти футах от поверхности и в ста футах к северу от Храма – как раз в той точке неба, куда повелительно указывал палец гостя. Оно было видно всего одно мгновение, но его изображение осталось на сетчатке глаза как после яркой вспышки. Когда прожектор, описав круг, вернулся на прежнее место, там уже ничего не было.

– Я нахожусь в этой штуке, – проговорил человек с песочными волосами, – здесь, в этой комнате, я всего лишь иллюзия. – Он вздохнул. – Но ведь каждый из нас вправе сказать это о себе.

– Перестаньте говорить загадками, – завопил Филипсо, чтобы заглушить дрожь в голосе, – а не то я возьму вас за шиворот и выкину вон.

– Этого сделать нельзя. Вы не можете выкинуть меня отсюда, потому что, как я уже сказал, меня здесь нет.

Незнакомец двинулся к Филипсо, стоявшему посредине кабинета. Филипсо отступил на шаг, затем еще на шаг, пока не уперся в стол. Незнакомец продолжал идти. С невозмутимым лицом он подошел вплотную к Филипсо, прошел сквозь него, затем сквозь стол и кресло, но единственным, что пострадало от этого столкновения, оказалось самообладание Филипсо.

– Я вовсе не хотел вас напугать, – проговорил незнакомец, озабоченно наклонившись к лежащему на полу Филипсо. Он протянул руку, словно пытаясь помочь ему встать на ноги. Филипсо, увернувшись, бросился в сторону, но тут вспомнил, что незнакомец не может его коснуться. Забившись в угол, он испуганно глядел на гостя. Тот сокрушенно покачал головой.

– Мне очень жаль, Филипсо.