Текст книги "Царь Гильгамеш (сборник)"

Автор книги: Роберт Сильверберг

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 39 страниц)

4

Во мне текла божественная кровь, поэтому я быстро вырос и достиг невиданной силы. Когда мне исполнилось девять, я был крупнее всех мальчиков в маленькой храмовой школе и больше не опасался Бир-Хуртурре, Забарди-Бунугги, и их товарищей. Мало того, они увидели во мне своего вожака, играли в те игры, которые нравились мне, и уступали мне первенство во всем. Единственная разница между нами состояла в том, что на их телах и лицах росли волосы, а у меня нет.

Я отправился к колдуну на улице Куллаб и купил у него за девяносто се серебра и полсила хорошего вина, примочку из толченого корня можжевельника, сока кассии, извести и чего-то еще, что должно было ускорить приближение мужской зрелости. Я натерся этой мазью под мышками и вокруг чресел – кожа моя начала гореть, будто ее жгли тысячи дьяволов. Через некоторое время волосы начали расти на мне столь же бурно, как на любом воине.

Думузи вел военные кампании против Аратты, против города Киша, против диких племен Марту, живущих в пустыне. Я был слишком молод, чтобы принимать участие в этих войнах, но я каждый день упражнялся в искусстве метания дротика, владения копьем, мечом, палицей и топором. Из-за моей силы другие мальчики боялись упражняться в паре со мной, и мне приходилось бороться с юношами старше меня. Однажды, сражаясь на топорах с воином по имени Абба-сагга, я рассек его щит надвое. Он бросил свое оружие и убежал прочь с поля. После этой истории мне трудно было найти противника даже среди взрослых мужчин. Какое-то время я занимался сам, изучая искусство стрельбы из лука, хотя это оружие охотника, а не воина. Первый лук, который для меня сделали, был слишком слаб, и я сломал его, пытаясь натянуть. Потом я купил дорогой лук, сделанный из разных пород дерева, хитроумно склеенных вместе: кедр, сосна, ива и ясень. Он и сейчас служит мне.

Еще одним искусством, которое я постиг, было зодчество. Я изучал, как смешиваются мастики, алебастр, битум, как смешивается алебастр с дегтем, как делают кирпичи, как штукатурят и красят стены и многое другое в ремесле. Я трудился вместе со строителями в поте лица, постигая их тайны и совершенствуя свое умение.

Единственная причина, по которой я все это делал, заключалась в том, что по обычаю царевичи обучаются подобным вещам, чтобы играть подобающую роль в создании храмов. В других землях царевичи обычно ездят верхом, охотятся и развлекаются с женщинами, но наши обычаи не таковы. Помимо того, что мне однажды предстояло взять на себя ответственность за подобные дела, я прежде всего стремился овладеть этим мастерством ради собственного удовольствия познавать новое. Когда я делал кирпичи и складывал их в ряд, создавая стройную стену, я переживал чувство такое же сильное, какое бы я чувствовал от свершения подвига. Было что-то удивительное в изготовлении кирпича, в умении смешивать глину и солому, утрамбовывать ее в форме, и снимать с нее излишки глины ребром ладони. Мне это нравилось.

Существуют и другие источники удовольствия и другие ощущения, куда более чувственные. В этих вопросах я рано начал свое образование.

Моей первой учительницей была маленькая косоглазая пастушка коз, которую я повстречал однажды на улице Скорпиона в конце зимы. Мне было одиннадцать или десять, она, должно быть, была постарше, потому что у нее уже была грудь и волосы внизу. Она выклянчила у меня кусочек золотой проволоки, которой я закручивал волосы, и я спросил:

– А что ты мне за это дашь?

Она засмеялась и сказала:

– Пойдем со мной.

В темном подвале на груде мокрой старой соломы она заработала проволоку, хотя то, что мы делали, больше напоминало борьбу, чем соитие. Я даже не уверен, что вошел в нее, настолько я был неопытен. Мы встречались еще один или два раза, и теперь я знал, что то, что мы делали, было по-настоящему. Я никогда не спрашивал, как ее зовут, никогда не называл ей своего имени. От нее несло козьим молоком и козьей мочой, лицо у нее было грубым, а темная кожа прыщава. В моих объятиях она извивалась и вертелась, словно угорь. Когда я обнимал ее, она казалась мне столь же прекрасной, как Инанна, а наслаждение, которое она мне дарила, пронзало мое тело молнией Энлиля. Я был приобщен к великому таинству чуть раньше, чем полагается происходить таким вещам, и крайне незаконным образом.

После нее было много других. Город был полон грязнолицых чумазых девчонок, охотно готовых пойти на часок поразвлечься, и я, должно быть, перепробовал половину из них.

Потом я открыл для себя, что те же удовольствия, только без вони и прочих небольших недостатков, можно получить и от девушек высшего общества. Мало кто мне отказывал, и то больше из страха, что им попадет. Я, со своей стороны, всегда был ненасытен. Мне казалось, что, когда мое тело трепетало в наивысшем наслаждении, я общался с богами. Это было так, словно тебя бросало прямо к богам. Разве это не так? Акт соития – возможность познать все, что свято. Пока ты этого не совершил, ты пребываешь словно за пределами всего того, что разумно. Ты немногим выше животного. Единение духа и плоти в акте совокупления как раз и есть то, что приближает нас к богам. Я каждый раз чувствовал, что в то бешеное мгновение перед излитием семени со мной не просто урукская девчонка, а сама огненная богиня Инанна – богиня, а не жрица. Это святое занятие.

Помимо этого я заметил – и очень рано, – что соитие замечательным образом успокаивало мою душу. Ибо тогда, да и много лет спустя, меня разрывали бурные чувства, которые я едва понимал и от которых не умел защищаться. Мне кажется, что моя горячая кровь кипела не только от обычной плотской потребности, но от чего-то более глубокого и темного, от мучительного одиночества, которое нападало на меня, аки волк в ночи. Часто мне казалось, что я единственное живое существо в мире призраков и привидений. Не имея ни отца, ни брата, ни настоящего друга, отстраненный от людей своей богоподобностью, печать которой мог видеть на мне любой недоумок, я обнаружил, что погружен в странную, ошеломляющую пустоту души. Она жалила меня и жгла холодом, словно лед, приложенный к коже. Поэтому я тянулся к женщинам и девушкам за единственным утешением, которое мог найти. Удовлетворение страсти, по крайней мере, давало мне несколько часов передышки от возмущения духа.

Когда мне было одиннадцать лет и одиннадцать месяцев, один из моих дядей заметил в банях, что мое тело превратилось в мужское, и сказал мне:

– Мы пойдем сегодня вечером в жилище жриц при храме. По-моему, твое время давно пришло.

Я знал, что он имел в виду. И у меня не хватило смелости сказать ему, что я не дождался законного посвящения во взрослые.

Когда полдневная жара чуть спала, мы облачились в юбки тонкого льняного полотна, дядя на моих плечах нарисовал тонкую красную черту и срезал прядь моих волос. Мы вместе пошли в храм Инанны. Мы прошли через задний двор и пересекли лабиринт небольших комнатушек, мастерских, кладовых для инструментов, библиотеку, где храмовые жрицы ждут поклоняющихся.

– Сейчас ты отдашься богине, – сказал мне дядя.

Какую-то страшную секунду мне показалось, что он устроил так, что мою предполагаемую девственность я должен был принести самой Инанне, а не жрице. Может, царский сын и должен рассчитывать на столь высокого наставника в искусстве любви, я должно быть, нашел бы в себе храбрость сочетаться хоть с самой богиней, но обнимать верховную жрицу было совсем другим делом. Ее ястребиное лицо пугало меня. Ее лицо, и мысль о ее жиреющей плоти. Она была старше моей матери. Несомненно, в свое время она была самой совершенной женщиной; теперь она старела, и поговаривали, что она болеет, а на последнем празднике урожая, когда она появилась, умащенная маслами, в украшениях и почти нагая, я сам видел, что ее красота уходит от нее. Но страхи мои были нелепы, Инанна – старая или молодая – приберегается только для царя. Жрица, которую мой дядя выбрал для меня, была сонной девицей лет шестнадцати, с золотой краской на щеках и посверкивающим красным камнем, вставленным в левую ноздрю.

– Я Абисимти, – сказала она, прикасаясь ладонью к груди и чреслам в священном приветствии Инанны.

Она провела меня в свою каморку. В комнатке Абисимти были кровать, таз, статуэтка богини. Она зажгла свет и совершила возлияния, затем подвела меня к длинному узкому ложу. Мы встали возле него на колени и вместе произнесли молитвы; она – крайне торжественно. В медной жаровне она сожгла прядь моих волос, которую срезал дядя. Потом она сняла с меня одежду и обтерла меня мокрой прохладной тканью. Увидев мою наготу, она нахмурилась.

– Сколько тебе лет? – спросила она.

– Через месяц будет двенадцать.

– Двенадцать? Только-то? – она мило рассмеялась и хлопнула в ладоши. – Боги очень благоволят тебе!

Я ничего не ответил, только жег взглядом ее высокую округлую грудь, видневшуюся сквозь полупрозрачную ткань одеяния.

– Какой ты нетерпеливый! – воскликнула она. – Первый раз вкушаешь это таинство и едва можешь вытерпеть еще минутку!

Лгать жрице я не смел, но и правды мне говорить не хотелось. Поэтому я отвернулся, притворившись смущенным.

Абисимти распустила свое одеяние, и оно упало к ее ногам. Но прежде чем я овладел ею, она должна была подробно рассказать мистическое значение того, что мы с ней собирались совершить, что я и без нее уже успел осознать и прочувствовать. Потом она рассказала мне о способах в искусстве соития. Это опять же было лишнее, но я это терпеливо снес. Затем мы перешли к делу. Я изображал неловкость, из которой давно вырос. Когда все кончилось, глаза Абисимти сияли. Пристойно ли ей, думал я, получать от этого такое наслаждение, если она жрица? Позднее я узнал, что это не только пристойно, а благословенно, если жрица Инанны наслаждается служением ей в храме. Обычная шлюха может ненавидеть свое дело и презирать своих клиентов, но жрица Инанны участвует в самом священном ритуале, который считается мостом между смертными и богами. К шлюхе это относится тоже, только она не понимает подобных вещей.

Вот так плыл я в мужскую зрелость. Мне казалось, я вижу, как развертывается передо мной дорога моей судьбы. Я буду вкусно есть и сладко пить, наслаждаться многими женщинами, буду воином, жрецом и царевичем, а в один прекрасный день Думузи умрет, а меня назовут царем Урука. Я не сомневался в этом. Было ясно, что это и есть моя судьба. Хотя я хорошо понимал, что боги капризны, глупцами я их не считал: кто мог бы лучше управлять городом, если не сын Лугальбанды? Мне казалось неизбежным, что совет города назовет меня, когда дни Думузи окончатся.

Но пока царем был Думузи. И Думузи, хотя юношей его и не назовешь – ему тогда было не меньше двадцати четырех, – легко мог прожить еще лет двадцать, если ему повезет на бранном поле. Долго же мне придется ждать трона! Во мне кипели досада и нетерпение. Я пытался сдерживать их, как мог.

5

Однажды, когда я упражнялся в метании дротика, пришел ко мне раб, носящий знак Инанны, и сказал:

– Сейчас ты пойдешь в храм богини.

Он повел меня по извилистым переходам, которых я никогда не видел прежде, может быть мы спускались с ним в глубокие туннели под Белым Помостом. В неверном свете наших масляных светильников я видел переходы с высокими сводами, богато украшенными мозаикой красных и желтых оттенков, что было странно в этом обиталище вечной ночи. В воздухе витал запах курений, сырости, словно сами стены источали влагу. Это явно была какая-то святыня, возможно, святая святых самой Инанны. Мне стало не по себе, как всегда бывало при встрече с ЧЕМ-ТО, слишком близко связанным с богиней.

Я чувствовал в полутьме присутствие маленьких существ, слышал звук хриплого, затрудненного дыхания. Время от времени наш проход пересекался с другими, и я видел вдали зажженные светильники. Дважды натыкались мы на демонов и колдунов, занятых своим делом. Скорчившись на мозаичном полу, они разбрасывали вокруг себя ячменную муку и резко пахнущие ветви тамариска. На нас они не обращали внимания. В боковом проходе, я мельком увидел трех приземистых, двуногих демонов с бочкообразной волосатой грудью и козлиными копытами. Они сразу же потрусили прочь от нас. Я уверен, что я их видел на самом деле. Я не сомневаюсь, что это были демоны. Я знал, что нахожусь в месте, полном опасностей, где один мир граничит с другим, и то, что должно быть невидимо, переходит границы, которые ему не должно переходить.

Мы держались нашей тропы, слегка наклонной. В конце концов мы оказались возле огромной окованной бронзой двери, которая вращалась на большом круглом камне, утопленном в плиты пола.

– Иди туда, – сказал раб.

Я вошел в длинную узкую комнату, темную и бесконечную. Ее грубые кирпичные стены были украшены черной слюдой и красным песчаником, вделанным в битум, а светильники, укрепленные в стенах, давали неверный колеблющийся свет. На полу два наложенных друг на друга треугольника из белого металла составляли шестиконечную звезду.

В центре звезды стояла женщина, абсолютно неподвижная.

Я ожидал, что окажусь перед самой Инанной, а отнюдь не перед этой жрицей, одной из младших. Она была выше, моложе, тоньше и стройней Инанны. Я был уверен, что видел ее раньше на церемониях в честь богини, рядом с Инанной по правую руку, – она одевала и раздевала богиню, как того требовал ритуал. Прислужница богини – одна из внутреннего круга храма. Мы молча смотрели друг на друга. Красота ее была необыкновенна. Она словно обхватила меня так крепко, что не мог ускользнуть. Я почувствовал, как ее сила сжала и обожгла мою душу, как жаркий летний ветер. Она была изысканно убрана: щеки накрашены желтой охрой, верхние веки зачернены сурьмой, нижние подкрашены малахитовой зеленой пудрой, а густые блестящие волосы выкрашены красной хной. На ней были богатые одежды, а связка тростника – эмблема Инанны – была вышита на груди. В курильнице, стоявшей на серебряной треноге, тлели благовония. Глаза ее, темные и блестящие, смерили меня от плеча к плечу и с головы до пят. Она словно снимала с меня мерку.

Наконец она назвала меня по имени, нареченным при рождении именем. Я же не мог назвать ее никак. Я просто стоял на месте, тупо глядя на нее.

Тогда она сказала, чуть ли не свирепо:

– Ну? Ты меня помнишь?

– Я видел, как ты прислуживала Инанне на церемониях.

Глаза ее сверкнули.

– Разумеется. Там-то меня все видели. Но ты и я, мы встречались. И говорили.

– Когда?

– Давным-давно. Ты был совсем молод. Должно быть, это вылетело у тебя из головы.

– Как тебя зовут? Скажи мне свое имя, и я вспомню, встречал ли я тебя.

– Ах, значит, ты меня все-таки не забыл?

– Я мало что забываю. Скажи мне свое имя, – сказал я.

Она хитро улыбнулась и назвала свое имя, которое я не могу записать здесь, ибо, как и мое нареченное имя, его сменило имя более священное и первоначальное имя должно быть оставлено навеки. Звук ее имени оживил мою память, и из кладовой воспоминаний хлынул поток впечатлений: нити голубых бусин, амулеты из розовых раковин, нагое гибкое девичье тело, с нарисованными на нем змеями, юная грудь, резкие благовония. Стало быть, эта женщина была той самой хитрой девчонкой? Да. Сейчас ее грудь была не холмиком, а проказливый блеск глаз скрыла краска, которой она так раскрасила себя. Но я знал, что разглядел девчонку внутри женщины.

– Да, теперь припоминаю, – сказал я. – День, когда объявляли нового царя, я потерялся в лабиринте храма. Ты пришла за мной, утешила меня и отвела назад на церемонию. Но как ты переменилась…

– По-моему, не так уж сильно. Я тогда начинала быть женщиной. К тому времени я трижды изливала из себя кровь богини. По-моему, я не очень изменилась. Но ты совсем другой. Тогда ты был маленьким ребенком.

– Это было шесть лет назад, может, чуть больше.

– Неужели? Каким ты был хорошеньким! – она бросила на меня быстрый дерзкий взгляд. – Но ты больше не ребенок. Абисимти говорит мне, то ты настоящий мужчина.

Смутившись, я в испуге воскликнул:

– А я-то считал, что деяния жриц – священная тайна!

– Абисимти мне все рассказала.» Мы с ней как сестры.

Я смущенно переминался с ноги на ногу. Как и раньше, давным-давно, я чувствовал гнев и неуверенность, потому что мне трудно было понять, смеется она надо мной или нет. Перед ее хитростью я был странно беспомощен. Да, я стал старше, но и она тоже. И если мне было немногим более двенадцати, то ей было, по меньшей мере, шестнадцать. Она далеко ушла вперед на дороге познания мира. В ней словно сидело какое-то острие, которое больно ранило меня всякий раз, когда я пытался поймать ее.

Я сказал чуть резче, чем надо было:

– Зачем я здесь?

– Мне казалось, нам надо снова встретиться. Сперва я видела тебя однажды во время празднества, когда ты приносил жертвы в храме. Мой взгляд упал на тебя, и я подумала, кто это? Я спросила о тебе свою подругу, кажется. Она ответила: это мальчик, сын Лугальбанды. Меня удивило, что ты так быстро вырос. А через несколько дней Абисимти сказала, что к ней приходил царевич, и она посвятила его в мужчины. Я спросила у нее, какой царевич, и она сказала, то это был сын Лугальбанды. Выслушав Абисимти, я решила, что мне надо снова поговорить с тобой. Слова Абисимти пробудили мое любопытство.

Как же меня взбесило то, что я не мог понимать значений, спрятанных в словах!

Может быть, она говорила, что хотела сама посвятить меня в мужчины? Так мне показалось, иначе зачем ей было звать меня, зачем ее глаза столько дерзко и с неприкрытым желанием смотрели на меня? Ее красота доводила меня до безумия. Но я не был уверен, что она хотела именно этого. Я не смел проверить свою догадку, боясь, что меня отвергнут. Нельзя заполучить на ложе жрицу самой Инанны, просто попросив об этом. Только те, кто прислуживают в храме, став священными продажными жрицами, могут отдаваться любому. Недостойно приставать к остальным, которых называют невестами бога и держат отдельно от прочих. Они – невесты бога, или царя, в котором он воплощен. Я не знал, к каким жрицам она относится. А может быть, для нее это была просто игра, а я был всего-навсего ее игрушкой? Мужчиной-игрушкой, как был некогда игрушкой-ребенком. Я чувствовал, как она плетет вокруг меня паутину, и я потерялся в ней.

Она спросила:

– Как тебе жилось? Чем ты сейчас занимаешься? Я никогда не покидаю храма. Я не знаю, что происходит в городе. До меня доходят только слухи, которые мне приносят служанки, жадные до них.

– Моя мать стала жрицей Ана. Я иногда прислуживаю в его храме. Изучаю всякие вещи, которые надлежит изучать молодому человеку. Жду, когда наступит вся полнота моей зрелости.

– И что тогда?

– Буду выполнять волю богов.

– Какой-нибудь бог уже выбрал тебя своим рабом?

– Нет, – ответил я. – Еще нет.

– Ты этого хотел бы?

Я пожал плечами:

– Это произойдет тогда, когда придет время.

– Инанна выбрала меня, когда мне было семь лет.

– Это случится тогда, когда должно случиться, – сказал я.

– Когда ты будешь знать, ты придешь ко мне, расскажешь, какой это бог?

Она пристально, неотрывно глядела на меня. Казалось, она утверждает на меня какие-то права, а я не мог понять почему. Это все мне не нравилось. Но сила ее была могуча. И я услышал, как отвечаю ей кротко:

– Да, я тебе обязательно расскажу. Если ты этого пожелаешь.

– Да, я этого хочу, – ответила она.

В ней словно бы что-то смягчилось: ехидное острие спряталось куда-то, пропало то, что я называл чувственностью. Из мешочка на поясе она вынула амулет и сунула его мне в руку: статуэтка Инанны, с огромной грудью, полными бедрами, вырезанная из какого-то гладкого зеленого камня, которого я никогда раньше не видывал. Казалось, камень сияет собственным внутренним светом.

– Всегда держи его при себе, – сказала она.

Мне неловко было брать у нее амулет. Мне казалось, что цена за эту статуэтку – моя собственная душа.

– Как же я могу принять это? – сказал я.

– Не смей отказываться. Это страшный грех – отвергнуть дар богини.

– Вернее, дар жрицы.

– Богиня гласит устами своих жриц. Эта вещь твоя, и пока она с тобой, ты под защитой богини.

Может быть, так оно и есть. Но мне от этого было не по себе. Все мы в Уруке под защитой богини, но Инанна – богиня опасная, и неразумно быть к ней слишком близко. Мой отец служил Инанне, как подобает царю Урука, но всякий раз, когда он шел в храм по личным делам, он обращался к небесному отцу Ану. Да и мне самому спокойнее было с отцом бурь Энлилем, чем с богиней. Но у меня не было другого выбора: я взял амулет. Опасно поклоняться Инанне, но еще опаснее навлечь на себя ее гнев.

Когда я покинул храм, у меня было странное чувство, словно меня заставили силой отдать что-то бесконечно дорогое. Но я понятия не имел, что именно.

За последние несколько месяцев меня много раз вызывали в комнатку для встреч в конце того самого перехода демонов и колдунов глубоко под храмом Энмеркара. Все было точно таким же: бессвязная беседа, грозное и пугающее кокетство, никуда не ведущее, ощущение, что она обыграла меня в игре, правил которой я не понимал. Часто она дарила мне какую-нибудь мелочь, но когда я что-нибудь ей приносил, она ничего не брала. Она хотела знать многое: новости дворца, совета. Что я слышал? Что говорят во дворце? Она была ненасытна. Я стал с ней осторожнее, говорил мало, старался отвечать на вопросы так коротко и расплывчато, как только смел. Я не понимал, что ей от меня нужно. Я страшился силы ее красоты, ибо понимал, что она может ввергнуть меня в пучину разрушения и гибели. Любой другой женщины я мог бы по молодости сказать: «Пойдем со мною». Но как я посмел бы сказать подобные слова ЕЙ? Защищенная аурой богини, она была недоступна, пока сама не выразила бы согласия. Одно ее слово, одно движение мизинца – и я пал бы перед ней на колени. Но она не делала этого. Я молил богов послать ее в мои объятия всякий раз, когда она посылала за мной. Хотя тепло ее улыбки говорило одно, ледяной блеск глаз означал совсем другое, и это отдаляло меня от нее, как будто я был евнухом. Она, казалось, была вообще за пределами моей досягаемости. Но я не забыл те поразительные слова, какие она произнесла, встретив меня в детстве: «Когда ты будешь царем, я буду лежать в твоих объятиях!»