Текст книги "Искатель. 1965. Выпуск №6"

Автор книги: Роберт Шекли

Соавторы: Леонид Платов,Владимир Михайлов,Александр Лукин,Ф. Энсти,Гюнтер Продёль,Владимир Саксонов,А. Крымов
сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

СИНЬ ЗА ОКНОМ

1

Доска, однако, сдвинулась.

Оживать оказалось еще труднее, чем умирать. И дольше! Слишком узкой была эта щель – обратно в жизнь. Чтобы снова протиснуться сквозь нее, надо было затратить невероятно много усилий.

Но он очень старался.

Наконец ему удалось протиснуться обратно. От боли он застонал и открыл глаза.

Высокий потолок. Это хорошо! Комната полна света и воздуха. А за окнами синеет море.

Спрыгнуть на пол и подбежать к окну! Мыкола порывисто вскинулся, но смог лишь приподнять голову над подушкой. Тело не подчинялось ему.

И тогда он опять застонал, потому что понял: ожил наполовину.

Пытка неподвижностью – вот что это такое. Попробуйте-ка полежать несколько часов на спине, совершенно не двигаясь, будто бы вас гвоздями прибили к кровати. И смотрите в высокое окно, за которым море и верхушки кипарисов. Вообразите при этом, что вам всего четырнадцать лет и вас прямо-таки распирает от желания бегать, прыгать, кувыркаться, так и подмывает вскинуться, стукнуть голыми пятками об пол и опрометью выбежать из палаты.

Долго болея и постепенно теряя подвижность, человек, возможно, как-то привыкает к такому состоянию, если вообще к нему можно привыкнуть. Но чудовищное превращение – в колоду, в камень произошло с Мыколой мгновенно.

Вдобавок он не мог понять, как и почему это с ним произошло. У него в результате контузии отшибло память.

Казалось, всего несколько минут назад ходил, бегал, прыгал, смеялся, а теперь лежит плашмя на больничной койке, не может двинуть ни рукой, ни ногой, будто туго спеленат. Над ним склоняется озабоченное лицо нянечки, его поят с ложечки лекарством, и откуда-то, как слабое дуновение ветра, доносится шепот: «Бедный мальчик!»

Несколько дней Мыкола провел в таком состоянии.

В голове прояснялось очень медленно. Вспоминать тоже было мукой. Ведь он опять должен был испытать весь пережитый им ужас, секунда за секундой, только в обратном порядке.

Врачи старались утешить Мыколу. Но он молчал, упрямо-сердито закрывая глаза. Утешители! Всем больным одно и то же говорят.

Он даже не мог отвернуться от врачей – должен был лежать, как положили, подобно бедному жучку, которого ни с того ни с сего перевернули кверху лапками.

Мыкола стал таким раздражительным, что едва вытерпел посещение двух рыбаков, приехавших навестить его. Вручив гостинцы – связку бубликов и шоколадку (как маленькому!), – они дальше уж и не знали, что делать. Уселись в ряд у его койки и стесненно откашливались, – при каждом движении трещали с трудом напяленные на них, туго накрахмаленные больничные халаты.

О мине гости могли рассказать не много, лишь поделиться своими догадками. Ее, вероятно, слишком близко придрейфовало к берегу, к каменистой отмели, волны начали забавляться ею, перекатывать с места на место, и свинцовые рожки погнулись.

В общем не дотерпела! А совсем немного бы надо дотерпеть. Катер с минерами из Севастополя уже приблизился, на нем начали спускать шлюпку.

– А почему я мотора не чув?

– Задремал, потому и не чув. И Володька на руле задремал. Хорошо еще, что вас осколками не зацепило. Ну, тут подоспели, конечно, минеры, стали тебя и Володьку, как глушеную рыбу, вытаскивать.

– А Володька дэ?

Оказалось, что и Володька контужен, вдобавок разодрал щеку о борт ялика, но уже идет на поправку.

Соскучившись сочувствовать, рыбаки завели разговор о кефали, о порванных сетях и наконец-то оживились. Мыкола был рад, когда они ушли.

Даже к приезду матери он отнесся апатично. Мать смогла пробыть всего три дня. Но и с нею он больше молчал.

– Бесчувственный он какой-то у вас, – соболезнуя, сказала докторша Варвара Семеновна. – Хоть бы слезинку уронил…

Но она просто ничего не знала. Мыкола плакал, только тайно, по ночам.

Принесли ему как-то книжку – «Евгений Онегин». Он читал ее весь вечер, а ночью сиделке, которая вязала в коридоре, почудился плач. Она на цыпочках вошла в палату.

Стоявший на полу ночник бросал полосу света между койками. Изо всех углов доносились спокойное дыхание или натужный храп. Только на койке Мыколы было подозрительно тихо.

Он словно бы притаился, дышал еле слышно, потом все-таки не выдержал и всхлипнул.

– Ты что? Спинка болит?

– Ни. (Тоже шепотом.)

– Ну, скажи мне, деточка, где болит? Может, доктора позвать?

– Не треба, тетю.

Сиделка была уже немолодых лет, толстая, очень спокойная. Звали ее тетя Паша. Вздохнув, она присела на край кровати:

– Отчего ты не спишь, хороший мой?

В интонациях ее голоса было что-то умиротворяющее. И слово «хороший» произнесла она как-то по-особому, протяжно, на «о» – была родом из-под Владимира.

Нельзя же не ответить, когда тебя называют «хороший»! Нехотя Мыкола объяснил, что в книжке есть стих: «Мальчишек радостный народ коньками звучно режет лед». Голос его пресекся…

Но он преодолел себя. Ну вот! Когда в палате потушили свет, так ясно представился ему Гайворон, неяркое зимнее солнце и замерзший ставок у школы. Крича от радости, гоняет он по льду с другими хлопцами. Коньки самодельные, просто чурбашки с прикрепленной к ним проволокой. Но какую же радость доставляют они! Ни с чем не сравнимую! Быстрого движения!

Тетя Паша, наверное, сама когда-то бегала на коньках, потому что еще раз вздохнула. Потом она заговорила негромко и рассудительно, изредка вкусно позевывая. От одного этого позевывания становилось спокойнее на душе.

Мыкола, впрочем, не вдумывался в смысл слов. Просто журчал рядом ручеек. Казалось, на бегу перебирает круглые, обкатанные водой камешки, и каждый камешек был звуком «о».

Думая об этом, Мыкола заснул.

2

Но и в сон он не мог сбежать от себя.

Почти каждую ночь Мыкола заново переживал взрыв этой мины. Вскидывался с криком и минуту или две не мог понять, где он и что с ним.

Порой ему чудилось, что он заживо погребен, проснулся в гробу. (Был при нем случай в Гайвороне: один из односельчан стряхнул с себя сонную одурь в тот момент, когда уже заколачивали крышку гроба.) Но чаще Мыколе казалось, что подводное течение с силой тащит его в расщелину между скалами, в какой-то грот, вокруг вода, а над головой навис камень.

Положение было безнадежное, он сознавал это. К горлу подкатывало удушье, охватывал панический страх. И он просыпался с криком.

В раннем детстве, когда снилось что-нибудь страшное, достаточно было приказать себе топнуть ногой, чтобы сразу же проснуться. Это заменяло сказочное: «Сгинь, рассыпься!»

Сейчас топай не топай – не помогало.

Он не мог спать в темноте. Вернее, пробуждаться в темноте. Тогда ужас пробуждения затягивался. Вскинувшись ночью, Мыкола обязательно должен был видеть свет.

Вечером, когда в палате готовились ко сну, он жалобно просил сиделку:

– Тетю, не выключайте!

Но свет люстры мешал соседям. Был, правда, ночник. Однако, Мыкола не видел его, так как лежал на спине. Проснувшись, видел лишь слоистый мрак над собой. И этот мрак давил, давил…

– Какой нехороший мальчик, – говорила нараспев Варвара Семеновна. – Ну, что ты капризничаешь?

Не сразу разобрались врачи в этих мнимых капризах. Наконец кровать Мыколы повернули так, чтобы он мог видеть перед собой окно.

То было очень высокое, чуть ли не до потолка, окно. Днем за ним сверкало море, ночью горел фонарь на столбе.

Мыкола полюбил этот фонарь. В трудные минуты он неизменно помогал, сияющее круглое лицо его ободряюще выглядывало из-за подоконника. «Не бойся, хлопче, не надо бояться! – словно бы говорил фонарь. – Все хорошо, все нормально. Ты не в гробу и не в подводном гроте. Ты в больнице, а я тут, рядом с тобой…»

3

На исходе третьей недели Мыкола с удивлением ощутил боль в ногах.

Сияя, Варвара Семеновна поздравила его с этой болью:

– Ну, молодец! Чувствительность уже восстанавливается. Теперь попробуй пошевели пальцами!

Он попробовал. Получилось. Да, ноги были его!

Так, не очень быстро, словно бы крадучись, возвращалась жизнь в его тело – с кончиков пальцев на ногах.

Вскоре Мыкола уже гордо восседал, обложенный подушками.

Затем через несколько дней к его койке подали роскошный выезд – колясочку. На ней он тотчас же принялся с большим удовольствием раскатывать, крутя колеса руками.

Шаль, гайворонские хлопцы не могли видеть его на этой колясочке! Ездил он быстрее всех больных, особенно лихо заворачивал.

С койки на колясочку, с колясочки на костыли!

Спустя неделю Мыколу высадили из колясочки и поставили на костыли. Он снова стал пешеходом.

Что ж, прыгать с костылями поначалу было занятно, напоминало какую-то игру. Подчас он воображал себя кузнечиком. Был бедным жучком, стал веселым кузнечиком!

И когда в одно из воскресений пришел к нему Володька со шрамом на щеке, Мыкола первым делом потащил его в коридор – не терпелось похвастаться своим умением.

– Ось побачыш! Бигаю, як на ходульках!

Он быстро запрыгал по коридору.

Костыли разъезжались, ноги тоже плохо слушались еще. Однако Мыкола старался изо всех сил. Проскакав до конца коридора и обратно, он притормозил и поднял к другу оживленное, раскрасневшееся, с капельками пота лицо:

– Ну, як?

К его удивлению, друг не сказал: «Здорово!» или «Молодец ты!» Только пробормотал грустно-растерянно: «Ой, Мыкола…»

Но он не умел долго горевать. Сразу же Володьке захотелось лично опробовать костыли, а еще через несколько минут он уже сидел на подоконнике, беспечно задирая прохожих и вместе с Мыколой поедая принесенные из дому коржики.

Давно не было так весело Мыколе. Медсестры и нянечки, пробегая мимо, с удивлением слышали его смех – впервые за все время.

И вдруг смех оборвался. Это уже под конец посещения. Володька сказал, что родители отправляют его жить к деду, в Харьков. Конечно, по известным Мыколе причинам (тут он многозначительно прищурился), он не собирается долго задерживаться у деда.

Мыкола понял: Америка! Но Кот в сапогах уже не звал его с собой. Лишь покосился на костыли и смущенно отвел взгляд.

В палату Мыкола вернулся очень тихий. Ночью опять возле него сидела тетя Паша, и под храп соседей негромко-успокоительно перекатывались по дну реки круглые камешки.

Пытаясь чем-то занять мальчика, Варвара Семеновна подарила ему пластилин.

Ничего, однако, не вышло из этого – к лепке у Мыколы не было никаких способностей.

Но вот однажды разахалась сестра-хозяйка: испортился замок, который надо повесить в кладовой, а слесаря, как на грех, под рукой нет.

Мыкола заволновался:

– Дайте мэни, дайте!

Ему вручили замок. Тетя Паша живо притащила своему любимцу клещи, отвертку, проволоку, связку ключей – все, что требуется в таких случаях. И он, сосредоточенно сопя, при недоверчивом внимании всей палаты, углубился в решение этой металлической головоломки.

Вскоре сестра снова ахала, на этот раз благодарно.

– Есть призвание к слесарному делу! – глубокомысленно объявил, будто поставил диагноз, сосед Мыколы.

Тот обернулся:

– А что такое призвание?

Сосед призадумался.

Между взрослыми загорелся спор. В этой палате любили спорить о жизни, особенно в сумерки, перед вечерним обходом.

– Призвание – это ж не то что профессия, нет? Бывает, что и не совпадают?

– Большой вред, если не совпадают.

– Призвание… А с чем его едят? Я считаю, был бы заработок добрый!

– По-капиталистически рассуждаешь.

– Отчего по-капиталистически? Когда я пацан был, как он (кивок в сторону Мыколы), батько ка-ак двинет меня по потылице! «Иди, – говорит, – бисов сын, у пекаря, хоч сытый будешь». От вам и призвание! А я, например, гармонистом хотел быть.

– Мало что хотел! Тебе, может, медведь на ухо наступил.

– Та й ще белый, га-га-га! Он же тяжельше.

– Брэшэш! Я на трехрядке добре грав. До аккордеона уже прыцинявся.

Доспорились в общем до того, что упросили сиделку принести из больничной библиотеки словарь.

Сосед Мыколы прочел вслух:

– «Призвание – склонность, внутреннее влечение к какому-нибудь делу, профессии…» – Он многозначительно повысил голос: «При обладании или убеждении, что обладаешь нужными для того способностями».

– Я ж и говорю, – подхватил шутник, донимавший пекаря. – Он в гармонисты хотел, а ему медведь…

– Тихо! Читаю: «Стремление применить свои способности делается при этом непреодолимой внутренней потребностью человека».

– Правильно написано, – вздохнув, согласился пекарь. – Непреодолимой! У мэнэ, значит, преодолимая була потребность. А дальше как?

– Дальше примеры идут: «Ты благородно поняла свое призвание актрисы». Некрасов. «О, кто же теперь напомнит человеку высокое призвание его?» Опять Некрасов.

– Обход, больные, обход! – начальственный голос медсестры. – Булах, почему расселись на койке Григоренко? А вы, Глущенко? По местам, всем по своим местам!..

Раздумывая над слышанным, Мыкола долго не мог уснуть. Он так и не набрался духу сказать, что хочет быть не слесарем, а моряком. Никто бы, наверное, не посмеялся над ним. Просто в палате воцарилось бы молчание. Потом все заговорили бы о чем-нибудь постороннем, отводя взгляд от маленьких костылей, приткнувшихся в углу.

Но, быть может, стать моряком как раз и было его призванием?

4

Моряк – на костылях? Гм!

– Тетю, а чи бувають моряки на костылях?

Варвара Семеновна так удивилась, что даже перестала его выслушивать. Держа стетоскоп на весу, она заглянула ему в глаза: не шутит ли? Нет. Взгляд мальчика был печальный, настойчивый.

Надо отвечать. Но как? Она торопливо порылась в памяти. Кажется, есть что-то такое… Ага!

– Бывают, милый, бывают! Я в детстве читала у Стивенсона. Описан такой одноногий пират, это значит морской разбойник, он остался без ноги. И отлично, понимаешь, обходился. Имел под мышкой костылик, и все. Даже человека, по-моему, этим костыликом сшиб. Во какой бойкий был! Но тебе-то зачем? Ты же у нас скоро будешь без костылей.

Она сказала это громким, бодрым голосом. Слишком громким и слишком бодрым. Мыкола подавил вздох, потом принялся молча натягивать рубашку через голову.

Значит, описано у этого… у Стивенсона? Что ж, книгам нужно верить. Ну, хоть бы и был такой одноногий! Так ведь одноногий же! Левой рукой, скажем, на костыль опирался, зато правая была свободна. А он, Мыкола, зубами будет шкоты натягивать, румпель придерживать? То-то и оно! Да еще шторм тряханет, на волне начнет круто класть…

«Ты у нас скоро без костылей…» Как бы не так! Это ведь в глаза говорится. А за глаза… Эх!

Конечно, ему не полагалось слышать то, что он недавно услышал. Но так получилось. Что ж, уши ему, что ли, закладывать ватой?

Дело было под вечер. Он дремал на своей койке. В палату зашла Варвара Семеновна – дежурила по больнице. Поговорили о болезнях, о выдержке, о терпении. Соседи начали его хвалить. Стало вроде бы стыдно и в то же время интересно. Он притворился спящим, даже легонько всхрапнул.

Варвара Семеновна сказала, что да, она согласна, мальчик неплохой, хотя довольно трудный, но что же делать: теперь надо с ним помягче, поласковее.

В палате удивились:

– Почему?

– Тише… Он спит?

Его окликнули. Он не отозвался.

Все-таки Варвара Семеновна понизила голос:

– Увы, тот редкий случай, товарищи, когда медицина вынуждена признать себя бессильной.

Пауза. Кто-то спросил растерянно:

– Неужели не сможет без костылей? Никогда?

И в напряженной тишине прозвучало, как эхо:

– Да…

В ту ночь Мыкола не сомкнул глаз. Лежал на спине и смотрел в потолок, по которому волнами ходили тени. Словно бы прежняя неподвижность сковала его.

Никогда!

Какое это страшное слово: никогда! Оно упало на него с большой высоты, как камень.

Утром он не запрыгал к окну, как делал обычно. Море расстилалось за окном, синее-синее. Но к чему теперь смотреть на него? Ведь оно только дразнит, мучает…

БОЛЕЗНЬ И ХАРАКТЕР

1

Мрачный, сердитый слонялся Мыкола по больнице. Костыли будто аккомпанировали его мыслям. Сухо пощелкивали, приговаривая в такт: «Так-то, брат! Так-то, брат!»

Однажды по рассеянности он забрел в женское отделение.

Там он увидел девочку, которая читала книгу, пристроившись у окна в коридоре. Она сидела на табуретке, согнувшись, уперев руки в колени. Раскрытая книга лежала на другой табуретке перед нею. Поза была не только странная, но и очень неудобная.

Мыкола в изумлении остановился. Он довольно долго простоял так, пока девочка, наконец, удостоила заметить его присутствие.

Над книгой поднялось измученное, почти серое лицо с прилипшими ко лбу мокрыми прядями. Дыхание было затрудненное, со свистом. Узенькие плечи поднимались и опускались, в мучительном усилии проталкивая воздух в легкие.

– Ну, что ты стоишь? – спросила девочка сердито, но с расстановкой, потому что жадно хватала воздух ртом. – Не видишь разве – у меня приступ?

Мыкола еще больше удивился:

– А ты читаешь.

– Я читаю, чтобы отвлечься.

– Но ты же плачешь, – робко возразил он, видя, что по лицу девочки стекают слезы.

– Фу, какой глупый! Я плачу не о себе. Я плачу о бедной Флоренс.

И она с раздражением перевернула книгу обложкой вверх. Там стояло: «Диккенс. Домби и сын».

Считая, видимо, что все ясно, она снова уткнулась в книгу. Через две или три минуты кинула через плечо:

– Ты еще не ушел?

Смущенный Мыкола запрыгал обратно на своих костылях.

На следующий день, однако, он вернулся. Что-то было в этом непонятное, какая-то загадка. А когда он натыкался на загадку, ему хотелось немедленно же ее разгадать.

Девочки в коридоре не было.

– Кого шукаешь, мальчик? – Грудью вперед из дверей выплыла молодая санитарка, очень веселая и такая лупоглазая, что можно было принять ее за краба-красняка.

Озираясь по сторонам – деру бы дал, если бы не эти костыли, – Мыкола пробурчал:

– Була тут… кныжку чытала…

– А, ухажер пришел! До нашей Надечки ухажер пришел! – радостно, на весь коридор, заорала санитарка.

Ну и голос, пропади ты вместе с ним! Граммофон, а не голос!

Мыкола начал было уже разворачиваться на своих костылях, но громогласная продолжала неудержимо болтать:

– В палате Надечка твоя, в палате! Консилиум у нее. Ты думаешь, она какая, Надечка? Про нее в газетах пишут. Умерла было раз, потом обратно ожила. Клиническая смерть называется.

Она произнесла «клиническая» с такой гордостью, будто сама умерла и ожила. Мыкола совсем оробел. Стоит ли связываться с такой девчонкой? Еще от главного врача попадет. Консилиум! Клиническая! Видно по всему, цаца большая.

Но вечером, ужасно конфузясь, он в третий раз притопал к дверям женской палаты, хотя и знал, что это запрещено.

Вообще-то Мыкола не интересовался девчонками. В окружавшем его разноцветном, необжитом, таившем так много радостных неожиданностей мире было, на его взгляд, кое-что поинтереснее: море, например, рыбалка, военные корабли.

Но «клиническая» Надечка, бесспорно, выгодно отличалась от других девчонок. Умерла и ожила! Это все-таки надо было суметь. И потом он тоже умирал и ожил. В какой-то мере это сближало их.

Девочка сидела на подоконнике, откинувшись, с книгой в руках.

Неожиданно Мыколу встретили по-хорошему.

– Флоренс и Уолтер полюбили друг друга! – радостно объявила Надя.

До неизвестной Флоренс ему не было никакого дела, но, будучи вежливым малым, он одобрительно кивнул головой:

– Цэ добре.

Они разговорились.

Оказалось, что Надя больна бронхиальной астмой.

– Вдруг мои бронхи сужаются. И тогда не хватает воздуха. Как рыбе на берегу, понимаешь?

Это он мог понять. Понавидался рыб на палубе и на берегу.

А часто ли бывают приступы? По пять-шесть в день? Ого! Он сочувственно поцокал языком.

– В больнице реже, – утешила его Надя. – Здесь еще то хорошо, что во время приступа никто не причитает надо мной. А дома мать встанет у стены, смотрит и плачет. На меня это действует.

Вроде бы неприлично спрашивать у человека: «А как вы умирали?» Но Мыкола рискнул.

– О! Это на операционном столе было. – Надя беспечно тряхнула волосами. – К астме не имеет отношения. Я и не помню, как было. Лишилась сознания, сделалась без пульса. Мне стали массировать сердце на грудной клетке, делать уколы и искусственное дыхание. Четыре минуты была мертвая, потом ожила.

Она посмотрела на Мыколу, прищурясь и немного вздернув подбородок. Все-таки она задавалась, хоть и самую малость. Впрочем, и кто бы не задавался на ее месте?

Для поддержания собственного достоинства пришлось упомянуть о мине.

То, что он тонул и вдобавок был контужен, подняло его в глазах новой знакомой. Подробности взрыва пришлось, однако, вытаскивать из Мыколы чуть ли не клещами.

– Ну, бухнуло. А дальше? – допытывалась Надя. – «Как ты тонул? Как задыхался? Что же ты молчишь?

Мыкола с натугой выдавливал из себя слова – до того неприятно было вспоминать про мину. И все же добросовестно рассказал даже о снах.

Услышав о них, Надя притихла. Быть может, ее тоже мучили страшные сны?..

В больнице, кроме них, не было других детей. Естественно, что они стали много времени проводить вместе.

Конечно, Надя не могла заменить Володьки. Была совсем другая, хотя тоже властная. Сразу взяла с Мыколой тон старшей.

А она не была старше, просто очень много прочла книг. И даже не в этом, наверное, было дело. Долго болела, чуть ли не с трех лет. А ведь больные дети взрослеют намного быстрее здоровых.

Она была некрасивая. Это Мыкола точно знал, потому что слышал, как молоденькая докторша-практикантка сказала медсестре:

– Какая же эта Корзухина некрасивая!

– Да, бедняжечка, – подтвердила медсестра и заботливо поправила на себе воротничок перед зеркалом.

Но, быть может, Надя была, как Золушка? Стоило бы ей обуть хрустальные башмачки, чтобы сразу стать красавицей.

Волосы, впрочем, были у нее хорошие – этакая непокорная волнистая грива, черная Ниагара. Зато лоб был слишком большим и выпуклым, а нос очень длинным.

«Как у дятла», – шутила она.

Но она не часто шутила. Обычно говорила сердито и отрывисто, будто откусывая окончания слов, – не хватало дыхания. Слова же от этого приобретали особую выразительность.

Четырнадцатилетняя худышка, замученная приступами, лекарствами, процедурами, она удивительно умела поставить себя с людьми. Даже главный консилиум, наверное, считался с нею. А когда лупоглазая гаркнула опять про «ухажера» и его «кралечку», Надя так повела на нее глазами, что та сразу перешла на шепот: «Ой, нэ сэрдься, сэрденько, нэ сэрдься!» – и отработала задним ходом в дежурку.

Мыкола мстительно захохотал ей вслед. Ничего-то она не понимала, эта ракообразная! Просто ему было очень скучно без Володьки.

Но спеша через день или два к «их» подоконнику, где они коротали время после тихого часа, Мыкола подумал, что, может, дело и не в Володьке. С Надей не только интересно разговаривать. Почему-то хотелось, чтобы эта девочка все время удивлялась ему и восторгалась им.

Но она была скупа на похвалы.

2

А однажды они поссорились.

В обычный час Мыкола явился к подоконнику. Нади не было. На подоконнике лежали огрызок карандаша и неоконченное письмо.

Мыкола, понятно, знал, что чужие письма читать нельзя, но как-то не остерегся, машинально выхватил глазами первую строчку. И чуть не упал от изумления.

«Дорогая мамуся! – написано было там решительными, падающими направо буквами. – Пожалуйста, не волнуйся за меня. Приступов уже давно нет».

Как нет? Что за вранье? Еще на прошлой неделе Надя два дня не вставала с постели и не выходила в коридор, так умаяли ее ночные приступы.

Тут уж никак невозможно было остановиться, и Мыкола, все больше дивясь, прочел:

«Мне очень весело здесь, милая мамочка. У нас в отделении много больных девочек. Я играю с ними и почти каждый вечер смотрю кино».

С ума она сошла, что ли? Какие девочки? Какое кино? Это же больница, а не клуб!

Недописанное письмо выхватили у него из рук с такой силой, что страница надорвалась. Вздрагивающий от негодования голос сказал:

– Фу! Как не стыдно!

Мыкола не знал, что и сказать на это.

– Цэ тоби должно быть стыдно, – неуверенно забормотал он. – Брэхаты… Та й ще кому? Матэри…

Конечно, он был не прав. Он понял это, едва лишь вернулся к себе в палату. Ведь Надя рассказывала ему, как тревожится о ней мать. И кажется, у матери больное сердце.

Мучимый раскаянием, он готов был немедленно бежать к Наде. Однако Мыкола знал ее характер. Она была злючка, но отходчивая. «Нэхай охолонэ», – сказал он себе благоразумно.

Через два дня, робея, он притопал к «их» окну.

Надя сидела по обыкновению на подоконнике с книгой. Как будто бы с героями все было благополучно, Мыкола порадовался этому.

– А шо цэ ты, Надечка, чытаеш? – вкрадчиво спросил он, приблизясь.

Надя обернулась:

– Я читаю о Генрихе Гейне.

Этот Гейне, видимо, был не хуже Флоренс и Уолтера, потому что глаза Нади сияли.

– Понимаешь, – она заговорила так, словно бы никогда и не было размолвки между ними, – Гейне был очень-очень больной. Последние годы жизни совсем не вставал с постели – прозвал ее своей матрацной могилой. Над ним вешали веревку, и он цеплялся за нее, чтобы приподняться или повернуться на бок. А он был знаменитый поэт. И он все время работал. Его последние слова были: «Бумагу и карандаш!» Потом началась агония…

«Как закалялась сталь» в ту пору еще не была написана, Николай Островский только начинал свою героическую борьбу с роковым недугом. Пример с Гейне поэтому произвел впечатление.

– Он напряженно работал перед смертью, – продолжала Надя. – Спешил закончить свои воспоминания. У него было много врагов. Тут написано: «Гейне за день до смерти показал жене кипу исписанной бумаги и, мстительно улыбнувшись, сказал: «Ну, теперь им не поздоровится! Тигр умрет, но останутся когти тигра…» Нет, ты не, понял, я вижу. О когти можно поцарапаться, верно? Даже если шкура лежит на земле. Тигр и мертвый по-прежнему опасен.

Да, придумано с когтями здорово.

Надя вообще умела выискивать в книгах важное, как птица очень быстро и ловко выклевывала зернышки.

Однажды Мыкола раздобыл в библиотеке книгу о кораблекрушениях. Надя увидала ее.

– Покажи!

Торопливо перелистала.

– О! Слушай! Один моряк пишет о себе: «В этих трудных и сложных обстоятельствах я спасся лишь благодаря выдержке и дьявольскому желанию жить». – Она повторила, зажмурившись: – «Дьявольскому желанию жить»! – И взглянув на Мыколу: – Подходит и нам с тобой, нет?

Мыкола очень удивился. Ведь и он читал про этого моряка. Но мысль о том, что есть какое-то сходство в их положении, как-то не пришла ему в голову.

– А почему? Потому, что ты не очень сосредоточенный. Думаешь и думаешь о своей болезни. А надо думать о другом. О том, чтобы поскорей выздороветь. Ты хочешь выздороветь?

Мыкола жалостно вздохнул.

– Ну вот! Значит, все мысли твои должны быть полезные. Правильно будешь думать – и поступать будешь правильно! В кораблекрушении уцелеешь, от всех своих болезней избавишься.

Мыкола только восхищенно покрутил головой. Ну, сильна! Быть ей непременно врачом (хотела стать врачом), а то даже и главным консилиумом!

Он не знал, что в данном случае Надя лишь повторяет чужие слова. Ей просто повезло, этой Наде. Лечащим врачом ее был Иван Сергеевич.

3

Он был большой, громоздкий, медлительный в движениях, похожий своей окладистой бородой на былинного богатыря: очень много доброй жизненной силы было в нем.

Надя рассказывала, что, когда он во время приступа подсаживается к ней на койку, ей уже делается легче.

Впрочем, лекарства он прописывал те же, что и другие врачи. Дело, видно, было не в одних лекарствах.

Как-то зашла на пятиминутке речь о больном Григоренко.

– Но мальчик хроник, и безнадежный, – сердясь, сказала Варвара Семеновна. – Я же показывала его анализы и рентгенограммы.

– Не единой рентгенограммой жив человек, – пошутил Иван Сергеевич. Потом серьезно добавил: – Я, конечно, доверяю рентгенограммам. Но не хочу, чтобы они закрывали передо мной нечто не менее важное.

– Что именно?

– Самого больного, его способность к сопротивлению, его дух.

– Отдает идеализмом, – пренебрежительно заметила молоденькая практикантка.

– Почему идеализмом? Чуть что, сразу идеализм! Вот вы, например, прописываете своим больным кали бромати, но ведь, кроме бромати, нужна какая-то рецептура радости. Он же мальчик еще!

– Варвара Семеновна подарила ему пластилин.

– По-видимому, мало этого. Пусть она подарит ему надежду.

– По-вашему, я должна лгать?

– Нет. Поверьте сами в его выздоровление. Он сразу почувствует это.

– Повторяю, он хроник.

– Ну и что из того? Длительную болезнь я рассматриваю как внутреннего врага, который должен мобилизовать больного для борьбы. Кстати, я видел этого вашего Григоренко. У него упрямый лоб.

– Да, мне нелегко с ним.

– А ему с вами? Ну, не сердитесь. Вдумайтесь в этого Григоренко. Не сковывайте его психики. Он должен очень хотеть выздороветь. Поставьте перед ним яркую, манящую цель, и пусть ваш Григоренко изо всех сил упрямо, самозабвенно стремится к ней.

Но, кажется, он не убедил Варвару Семеновну.

А с самим Мыколой Иван Сергеевич говорил только раз, и то почти на ходу.

В развевающемся халате, оживленный, шумный, доктор шагал по коридору, перебрасываясь шутками со своими больными. Надя спрыгнула с подоконника.

– Иван Сергеевич, вот тот мальчик. Я рассказывала вам о нем. Его контузило миной. Очень хочет быть моряком. Но…

Она так спешила рассказать все, что задохнулась.

Мыкола несмело поднял лицо. На него смотрели совсем не строгие, жизнерадостные и очень пытливые глаза.

Надя что-то вякнула насчет костылей.

– Тут ведь дело не в костылях, – услышал Мыкола задумчивый, спокойный голос. – Тут дело в том, есть ли у него характер.

Впервые, говоря с Мыколой о его будущем, ему смотрели прямо в глаза, а не косились на его костыли.

Они даже как будто не интересовали Ивана Сергеевича. Он продолжал спокойно всматриваться в мальчика на костылях, что-то обдумывая и взвешивая про себя.

Мыколе представилось, что это какой-то странный молчаливый экзамен.

Сдаст ли он его?

Он услышал тот же задумчивый, неторопливый голос:

– Ты знаешь, Надюша, дело, по-моему, не так уж плохо. Характер у твоего приятеля есть.

Только всего и сказано было Иваном Сергеевичем. Улыбнувшись детям, он зашагал дальше по коридору. Но размышлений и волнений по поводу его слов хватило Мыколе на много дней.

4

Он придумал тренироваться – втайне от всех. Готовил Наде сюрприз. Забирался в глубь сада, чтобы его никто не видел, и хотя бы несколько метров пытался пройти без костылей. Делал шажок, подавлял стон, хватался за дерево, опять делал шажок.

Земля под ним качалась, как палуба в шторм. Пот катился градом. Колени тряслись.

Но рот его был сжат. Мыкола заставлял себя думать только об одном: то-то удивится Надя, когда увидит его без костылей! Или еще лучше: он притопает к ней на костылях, а потом отбросит их – ага? И лихо выбьет чечетку!

Увы, как ни старался, дело не шло. Правильнее сказать: ноги не шли. Руки-то были сильные, на перекладине мог подтянуться десять раз. А ноги не слушались. Как будто вся сила из них перешла в руки.